Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина

И первые люди Писания, или ахлу-ль-Китаб, полагали подобное. И даже со времён фирауна! Мне довольно было одной, ты знаешь. На удивление даже той единственной, что была тебе верною женой. Недоумевала Хадиджа. И вторили ей - нетрудно домыслить - мекканцы. Впрочем... Что ещё надумал сказать? Не сам ли он и есть он сам? Знаю, давно выговориться жаждешь! Про женитьбу на Хадидже? Вот именно! Что была намного старше?! Польстился, мол, на богатство старухи! Это она, быстрая, подвижная и горячая, - старуха?! Многим молодым... Вот и купила, дескать, себе кого хотела! Даже её слова, сказанные задолго до свадьбы, были известны в Мекке: "Ты мне нравишься, потому что у тебя достойные родственники и ты сам пользуешься здесь уважением". Сделкой были истолкованы эти слова её. При покупке, добавь, молодого верблюда! Когда покупатель проявляет особый интерес к родословной и иным ценным качествам приобретаемого животного. На подобные сплетни отвечу не менее известными мекканцам словами знаменитого Джахма ибн Аби Джахма: "Уж как ни бесчувственны были каменные идолы, но и они, заслышав про сделку Хадиджи и Мухаммеда, с таким грохотом расхохотались, что новые стены Каабы, недавно восстановленные, чуть не разлетелись, обнажив Чёрный камень!" Помню: в присутствии женщин оживлялся.
      Не отказываюсь: я никогда не переставал восхищаться совершенством женских тел! Ну да, что в том плохого? Эти плавные линии плеч! Гладкие руки! Изящество и гибкость стана, мягкий взгляд... Я прав? Про брови не забудь и губы, углем нарисованные будто. А ваши разговоры о женщинах в кругу семьи? Не было их никогда ни у деда, ни у приемного отца Абу-Талиба. Хочешь сказать, о женщинах говорили не иначе, как о матерях детей? Мать моих детей, и ничего более. Хашимит Абу-Лахаб тоже?! Как могут ужиться в человеке убиение собственных дочерей и любовь к женщине - матери дочерей, к своей единственной обожаемой женщине Умм-Джамиль?! Вот и старалась потому по первому же хотению мужа сбросить с себя всё, что надето, оголиться и лечь в ожидании... Пригодная лишь для этого! И довольная, заметь, судьбой: рожала ему и смирялась с участью убиенных дочерей! Но договорю за тебя: мужчина, точно животное, спешит утолить свою страсть! Без всякой ласки, восхищения совершенством, какое являет она, извлекая, разумеется, из нутра какие-то, признайся, истинно человеческие звуки! Кто из мужчин упрекнет такого?! Он наслаждается тем, что делает, а она в положенное природой время производит на свет потомство. Его потомство! Не об этом ли мечтает каждый? Чтоб родила ему сына. А как часто он взрывался и негодовал! Посмела бы! Теперь-то понятно, почему мужчины переставали говорить о женщинах при тебе.
      Лишь иногда!
      И то - разве что позлословить.
      Может, ещё какие у тебя суждения?
      ...Скажешь - осмеют тебя мекканцы: мол, каждый - и мужчина, и женщина является по-своему пастырем!
      Разве нет? Мужчина - пастырь для своей семьи, а женщина - пастырь для дома и детей, и каждый ответствен за свою паству!
      Женщина... Она прекрасна, когда... - перебил, словно зная, что последует далее:
      Но учти - обнажаясь, женщина с одеждой совлекает с себя стыд!
      И потому укрыть её с головы до ног?!
      В одеянии женщина полна тайны, мужчины оказывают ей уважение!
      Но всю-всю спрятать, явив лишь лик?
      Велик мужской соблазн!
      Как всё бывает на самом деле?
      Кто знает, что испытывала Хадиджа, когда в одну из ночей, отправив в путь большой верблюжий караван с нанятыми погонщиками (в Аказе, где стоянка караванов и верблюжий рынок, должны были новых верблюдов присмотреть. Они теперь богаты и знатны, и Мухаммед избавлен от необходимости ездить по делам торговли), впустила к мужу юную египтянку! Но прежде предупредила: "Задолго до рассвета покинешь ложе!" Чтоб Мухаммед не видел её красоты, как юна и привлекательна? "А если..." "Что бы ни случилось!" "Это у меня впервые, мне страшно!" "Он тоже не знал девиц". Вспомнила неожиданно про свой страх и первое замужество, когда ждала: явится муж и что-то случится. "Боюсь я". "Но хочешь! - Египтянка опустила глаза. - И не собираешься бежать! Молчит. - С ним тебе будет хорошо! Но покинешь ложе затемно! Отблагодарю, если родишь сына, но он будет наш!" "А если дочь?" "Я говорю, что будет сын!" "Но всё же..." Оттягивает. Неужели боится? "Будет тогда у нас не четыре, а пять дочерей". Успокоить: если она войдет со страхом, Мухаммед откажется - изучила мужа, знает: если что не так - он не сможет. Впечатлителен потому что. Искать тогда другую?
      ...С трудом дождалась рассвета. Почти как в притче:
      И вошёл он к ней, и она зачала.
      А к притче - строки: Убегающие линии лица, и заузились, точно Мим, и вздёрнулись, точно Алиф. В обернувшейся шее вскрикнет немочью боль плеча. Рукоделием сияет парча,
      что скинута с неба звёздного. Готовила Мухаммеда к новой жене, а о себе забыла. Только бы та родила сына, чтобы не зря ей страдать. Росток на древе. Даже не росток, завязь! И холила Марию, и заботилась о ней.
      Родился сын. Назвали Ибрагимом. Да поможет ему предок! Не помог: недолго жил Ибрагим. А пока жил, Мухаммеда какое-то воодушевление охватило. Но воодушевление - без строк. Невзначай Хадиджа вслух произнесла про месяц: бледен, почти невидим, ибо рядом - солнце, и что-то про скорбь новолуния. Мухаммед не дал договорить, вскричал: - Вычеркни из памяти! - Останутся в записях. - Порви и выбрось! А ещё лучше, - Мухаммед вдруг побледнел, - сожги их в печи!
      Сжечь своё?!
      - ...А пепел развей по ветру! - Зацепятся на земле - прорастут!
      30. Излучающие весть
      Как-то говорил Мухаммед с поэтами племён, прибывшими Каабе поклониться, потом они участвовали в поэтическом состязании в местечке Аказ, неподалеку от Мекки, на расстоянии дня караванного пути. Были пред тем единоборства силачей, упражнялись в искусстве верховой езды, метания копья, игры в мяч ударить так, чтоб встретилась с мячом луна. Стрельба из лука - кто попадёт в цель. А ещё - сколько может стрел выпустить, пока тень от солнца не увеличилась ни на палец, то есть пока не сосчитаешь до тридцати. Пять стрел? Семь? Или десять?
      Однажды среди победителей оказался Хамза, молочный брат Мухаммеда, а по родословной - родной дядя, чьи стрелы вонзились в сердце мишени, изображающей онагра, к тому же выпустил десять стрел!
      (19) На свитке отыскалась не занятая письменами белая полоска, хлынула в неё перепалка, разные цвета чернил. Очевидно, свиток хранился у некоего вельможи, а читал его постигший грамоту. Синими чернилами: Как часто можно указывать степень родства?! Красными: Не оставляй следы, невежа! Светло-малиновыми, цвета луковой кожицы: Да восторжествует благоразумие мудрых! - Ибн Гасан.
      Мухаммеда с Хамзой учили вместе орудовать мечом, кинжалами, палицей. Стрельба из лука, чтобы все тело активно нападало и оборонялось. Скачки на коне, верблюде. Прыжки через ров, с горы. Спуск по крутому склону, почти наотвес. Верхолазание. Аркан - бросить и захватить: скольких жеребцов они с Хамзой заарканили! Точно так же, как копьеметание, состязались в искусстве слова: кто кого переговорит, поразив голосом, пронзительностью взгляда, а главное - игрой метафор, чувственностью описаний, чтобы были, в согласии с духом стихотворения, и смех, и слёзы тех, кто внимает поэту. И стихи победителей, золотыми буквами написанные, как о том уже было, вывешиваются затем на стенах Каабы, чтобы прочли паломники. Разнородные хиджазские наречия, но все как будто говорят на схожем, да и строки... Подобны чёрной ночи волосы возлюбленной, а стан - это гибкая ветвь, жемчуг - слёзы, и щёки пылают, точно отдали ей жар свой розы лепестки (а у иного - припечатались к щекам).
      - Послушаем и тебя! - обратились к Мухаммеду.
      - Мне говорить не о чем, - ответил. - Ну да, перевелись истинные поэты!
      И вдруг Мухаммед:
      - Разве ваши речения - это язык?! - Замерли. В наступившей тишине продолжил: - Хиджазский - разнородная смесь, не вполне ещё язык, надо говорить по-курайшски! - Язык бедуинов и есть поэзия! - ответил Абузар. - И сами поэты, и ценят поэзию! Не рассказать ли тебе...
      Перебил его Мухаммед: - Знаю, о чём сказать хочешь, - молвил к удивлению Абузара. - Слышал однажды из твоих уст: Мой друг Ааша сочинил в честь бедуина, у которого гостил, всего лишь бейт, и наутро явились к нему восемь сватов сватать восьмерых его дочерей! Но хиджазцу надобно избрать язык курайшей! Почему? Богами с давних времён именно курайшам доверен храм Кааба!.. Впрочем, Ааша был бедуином из курайшей! - Легко отвергать чужих, яви образец! (Это снова Абузар.) Мухаммед промолчал и насупился. - Скажи! - попросила мужа Хадиджа. И Абу-Бакр стал просить. Но Варга - нет: стихи ли то, что сочиняет Мухаммед? Неловко ему: выступит зять - засмеют! Обвел Мухаммед всех взглядом, полным недоумения, будто не понимая, чего от него хотят, неспроста ведь и Варга молчит, и вдруг произнёс лишь строку, и не произнёс вовсе - она сама вырвалась: Весть излучающие! Умолкли поэты: не понимают ничего, что-то таинственное прозвучало. Ну а дальше?
      И снова - лишь переставив слова - молвил Мухаммед: Излучающие весть! Кто? Какую? Сказав, молча ушел, а с ним - Хадиджа. Поэты в недоумении... Что это - вызов, глумление, тайна какая-то в молвленном? Но вскоре брошенная им одинокая строка забылась, и ещё долго продолжалось состязание: кто кого поразит неожиданностью образов, на сей раз воинственных.
      Победили стихи Абузара про мечи, падающие на врага, но уподобленные гибкостью цветным платочкам в руках играющих детей. И этот контраст, как ни было Абузару странно, пришёлся внимающим, настроенным на боевой клич, по душе, особенно финальная строка: Одежды сражающихся - словно обмакнутые в кровь или вымазанные ею. Кичился впоследствии Абузар, перед персидским купцом хвастал, мол, шёлковый свиток с его победившими стихами, повешенный на вратах Каабы, точнее - на её стенах, не менее, а может, более ценен, чем такой же свиток, тоже шёлковый, на котором запечатлена грамота персидского шаха, недавно жалованная императору Бизанса! Купец, вряд ли понимая, что тот ему втолковывает, кивал головой в знак согласия.
      Вдруг забытая строка, вырвавшаяся из уст Мухаммеда, заиграла, точно крылья птицы в лучах закатного солнца, над площадью. - Может, - сказал Анис брату Абузару, - ощущение кажущееся? - Ты о чем? - удивленно спросил Абузар.
      - О Мухаммеде. Ведь ты понял, а спрашиваешь! - И что же? - Она всё ещё излучает весть! - Строка? - Будто взывает к продолжению, манит, и каждый думает о своём сокровенном, ждет, что последует. - Но о том, что последует, не ведает, убеждён, даже сам Мухаммед. - Как знать! - возразил Анис. - Ведал бы если - непременно б прочёл! - Нет, он унёс невыговоренное с собой, какую-то тайну! - А может, - выразил Абузар сомнение, - и вовсе это не его строка? - Чья же? - Просто нам послышалось. - Тебе и мне? Всем сразу? - Такое случается. - Кажется, сказано не всё, сокровенное утаилось, раскрыть бы. - Поэзия загадочна. В ней спрятаны слова, доступные не каждому. - Кто знает, продолжи он нанизывать строки, и, может, висеть его стихам рядом с твоими на стенах Каабы, а? Обиделся Абузар, привык быть первым:
      - Весть излучают! - с иронией. - Одна фраза, и уже победа?
      - Но не ты ли учил меня, о старший мой брат: где сказано мало, там сказано много! Разве нет?!
      ...Мухаммед, будто спасаясь от преследования строк, навеянных, помнит, зороастрийцами-огнепоклонниками, - есть в тех стихах, Хадиджа не успела прочесть, про отраженный свет любви, который красит месяц, огненно полыхающий, - выскочил из дому и заспешил к горе Харра. Зов оттуда, и всё чаще: "Уйди в пещеру, затаись!" Ищет уединения - сидит молча, погружённый в думы, а Хадиджа ждёт, не прерывает его размышлений. Но он будто и не замечает её внимания. Ничего не видит вокруг. Томится. - Сидя спит, - сказал Хадидже Али, он всегда сопровождает Мухаммеда. - Сочиняет! - успокаивает себя Хадиджа. - Нет, не сочиняю, - возразил, будто услышав ее. Что с ним происходит? Сидит столь долго, что звёзды успевают на небе переместиться, ушла луна, а он сидит неподвижно, опустив руки на колени и держа прямо голову, глаза полузакрыты... - сначала видел при свете дневном, потом луны, потом звёзд, а далее лишь угадывал видимое. ... Абу-Талиб к ним явился, давно не видел ни Мухаммеда, ни сына, переступил порог их опустевшего за год дома (Мухаммед и Хадиджа выдали дочерей замуж: сначала старшую Зейнаб за троюродного брата Мухаммеда - Лакита (по кунье - Абул-Ас), он же двоюродный племянник матери, а затем, по настоянию Абу-Талиба, за двух сыновей Абу-Лахаба выдал Ругийу и Умм-Кюльсум. И как всегда, сын Абу-Талиба Али рядом с Мухаммедом - если он дома. Но это теперь редкость - в последнее время Мухаммед чаще уходит в пещеру один. И Хамза недавно к ним наведывался, Абу-Бакр тоже спрашивал, где Мухаммед. Словно оправдываясь, Хадиджа повторяет, что Мухаммед на горе Харра. - Что он там ищет? По своим пастушьим годам истосковался? Хадиджа не знает, что сказать. Она чувствует мужа, но долго объяснять, да и не так истолкуют.
      - Уединяется в пещеру? - удивился Абу-Талиб. - Но зачем? С чего ему прятаться в мёртвой пещере?
      31. Запах толчёного тмина
      В тот день шествовал Мухаммед с Али к горе, и странное испытал чувство, что на сей раз не скоро вернется он домой: что-то произойдёт, должно случиться! Неспроста показалось, что две смоковницы, что росли на дороге, кланяются ему ветвями. Остановился, подошёл, чтобы потрогать, и уловил пальцами некое живое тепло под корой. У подножия горы разбросаны камни, множество камней. "Ты заметил, Али?!" - спросил. "Что?" "Камни, произрастая из земли, приподнимаются в приветствии!" Племянник в знак согласия кивнул: ему и впрямь это показалось. ...А вот и пещера. Ещё светло, и солнце её освещает, но его уход скор закатится оно за море, и сразу наступает мрак. Сухо внутри. Пахнет чем-то терпким, точно толкли тмин. Постелил овечью шкуру, сел у входа и уставился на низину, конца и края ей нет, а там - пустыня. Али проголодался и предложил Мухаммеду поесть. - Ешь сам! - Недоволен, что отвлекли. - И пока светло, возвращайся домой. Я останусь один. Лепешка манила румяным, как у закатного солнца, ликом. И посыпана сверху маковыми родинками. Молоко гулко отозвалось в кувшине. Али ел молча и не спешил, а потом и вовсе Мухаммед о нём забыл, захваченный думами.
      Не ты первый, кто ушёл в пещеру, чтобы приблизиться к себе. Тлен, тлен!.. - пророчествуют хиджазские кахины: неведомо откуда пришли и уйдём неведомо куда. Вход, не имеющий выхода. Дорога без возврата. Слоями пыль от ног ушедших - словно пепел. Молитвы - точно гимны. Гремящий гнев, страстный пыл. Поучения: кто не страшится богов своих - тот, тростнику подобный, будет срезан. Сулеймановой мудростью Хадиджа и брат ее Варга были напитаны, как верблюжонок - молоком верблюдицы. Любила слушать, как поют псалмы, забур, под звуки лютни - песни царя Давуда.
      Но кто мой бог? Только твой? Как дикий верблюд мы - гордый и мстительный! Дано ли Слово нам?
      И он сочинял? Дьяволом наущенное нанизывал на шёлковую нить! Вскричал однажды, чтоб Хадиджа сожгла строки! Ослушалась. Берегла нити. Но пылали, подобные ало-красным углям во мраке ночи: Восходят горы, нисходят ущелья, меж гор - ручьи, луна, сверкающая в ночи, укажет время любви, солнце откроет день и уйдет в ночь, в ту, которая... Нет, любви не будет! Изнеженных утехи! Или похоть? И что значит: сон, уводящий в ночь?
      32. Первое из троекратного
      Поодаль паслась, мирно жуя сочную траву, её много в этом году, одинокая овца. Белая курчавая шерсть густо облепила круглые её розовые глаза, голову подняла, глянув удивленно на Мухаммеда, и закивала. Кланяется мне! - Возвращайся, - сказал он Али каким-то новым, себе незнакомым тоном. Дальше я пойду один. - Но тот будто не слышит: Не оставляй его одного! наказывала Хадиджа, недовольная, что в прошлый раз он вернулся (Али тогда не удержался, рассказал Хадидже - сам видел! - о смоковницах, как Мухаммед подошел к дереву, дотронулся до него, о камнях умолчал). В ушах Мухаммеда по мере приближения к горе, где пещера, - женский голос, неясный предупреждает о перемене? А какой был голос у матери, не она ли? Голос матери! Ну да, вчера исполнилось сорок лет - не могла не явиться к нему! А утром... И лишь тут заметил, что не один, рядом Али.
      - Ты ещё здесь?! Оставь меня одного! - Но...
      Не дал договорить: - Знаю, что тебе наказывала Хадиджа! Нет-нет, оставь меня, и немедленно! - Насилу выпроводил Али и, когда тот уже спускался со склона горы, бросил ему вслед: - Кого встретишь в пути, идущего ко мне, вороти! И не приходите ко мне, пока сам не явлюсь!
      В углу пещеры кувшин с водой из колодца Замзам. Рядом на скатёрке чаша, чтобы пить из кувшина, узелок с едой: лепешки и сыр из овечьего молока. Но у Мухаммеда пост, привык не есть весь день и голода не ощущает, приступит к трапезе, когда звёзды на небе загорятся. Серовато-красная впереди пустыня. В тишине какие-то шумы, то ли где-то воет собака, то ли далеко-далеко кошка жалобно мяучит. Чувствует себя так, будто затерялся на необозримых просторах: куда идти? Никуда не придёшь. Но надо идти, чтобы куда-то выйти, но куда? Ближе к закату Мухаммед почувствовал озноб - волнами он прокатился по телу, охладив спину. Ушёл в глубину пещеры и там сел, укрывшись накидкой из верблюжьей шерсти. И вдруг Некто закрыл собой вход. Потемнело. Казалось - в глазах. И трудно дышать. Он заперт, не выйти ему отсюда! Видение стало явью. - Кто ты? - Свой голос раздался будто чужой. Тот назвался не сразу, помедлив слегка: - Джебраил я! - Человек с именем ангела? - удивился Мухаммед. - Я и есть ангел. Наиглавнейший! - Прочёл мои мысли! - Но дух ты, плоти не имеющий! - выпалил Мухаммед, не испытывая при этом удивления, и страх вдруг отпустил его. - Только ты один видишь меня! - Но если вижу, то где ж твои шестьсот крыльев?! - вспомнил про них неожиданно. И смутился. - Ты дерзок! - Я хотел лишь... - Тот перебил: - Не задавай пустых вопросов! - Мы с тобой, кажется, прежде виделись, помнится, даже говорили.
      - В воображении твоём, рождённом греховным вдохновением, дерзнул меня ты вызвать! Опасны твои мысли! Заблудшие идут за поэтами! - То дар богов. - Вот это верно! - Я рад, что ты согласен! - Но не богов, а Бога! - У кого кто! - Но молвят что поэты - следуют ли тому сами? - Зато грядущее предсказывать умеют! Снова перебил Мухаммеда:
      - Тайный у них сговор с шайтанами! - Однако... - Молчи и не перебивай, мне надоело тебя слушать! - Не звал - ты сам явился! - Пророков всех наставник я! С Адама начиная! - А разве Адам... - неосторожно усомнился было, вспомнив про грех первородный, но видение исчезло. - С кем ты разговариваешь, Мухаммед? - произнёс вслух. - Не с самим ли собой? - Или... одержим греховным вдохновением? В него определенно джинн вселился! - Не с Джебраилом ли мысленный разговор? Скобки { фигурные, а внутри квадратные [ открыты невесть кем и когда, дабы упрятать, точно жемчуг внутри раковины, грех первородный. На меня взгляни о себе подумай! Нечего повторять заученное: никакого первородного греха! Был! Не зря сказано Богом: "Истреблю человека на земле, которого Я сотворил, с лица земли, от человека до скота, до гадов и до птиц небесных, ибо Я раскаялся, что создал их".
      Спросить у Джебраила, очевидца рождения Адама: так ли было, как представилось? Но если видение повторится! Ни слова Джебраилу про шестьсот его крыльев! Никак не избыть настойчивое: грех изначален! Есть хлеб в поте лица своего - разве это грех? И что наделён человек Его естеством?! Уснёт на миг, проснётся... - цепление слов, не раз уже бывало. Да будет тебе известно: Хавва была создана как подруга Адама! Но из левого его бока! Тут, уразумей, притча: создана из правого ребра и потому хрупка! Захочешь если силой выпрямить - сломаешь! Но в наказание Адаму и Хавве рождают детей в муках!
      То величественный акт самопожертвования!
      Ну да, твоё изречение, только что рождённое: Рай - под стопой матери! Запомни и это: лучший из вас не тот, который ради небесного пренебрегает земным, и не тот, который поступает наоборот - ради земного пренебрегает небесным. Не ясно? Трудно уразуметь? Ибо заключено в известные уже тогда, о чём было, фигурные скобки, но надо сначала закрыть ту, что схожа с полумесяцем, затем квадратные, похожие на врата крепостные, и обрамить фигурной, которая } лишь волнистая линия, устремлённая ввысь, или, если легла, похожа на ладью. Знаю, что скажешь: нет большего богатства, чем мудрость. Но истина выше!
      Разве приходит она обнажённой?
      В образах узри её, в символах! Кому подвластно? Мудрецу! И нет большей нищеты, чем невежество!
      33. Второе из троекратного
      В пещере будто грозно заговорили братья родные Хубал и Аллах. Нет, бежать отсюда, не останется он здесь! Может, заболевает?
      Усталый и измученный тревожными думами, Мухаммед на рассвете покинул пещеру. Хадиджа была странно спокойна - не сам ли признал, что ему привиделось? Такое в Мекке случается: никого не минует игра воображения! Даже хакамов племен: судьи-защитники порой такое насочиняют о своем племени, оспаривая его право на некие преимущества при дележе территорий, пастбищ и источников воды, что другим от обиды, что кто-то из соседей, ничем не примечательный, лучше их, а главное, умеет в этом убедить других, ничего иного не остаётся, как призывать к завершению бесплодных споров войной. И собственное превосходство утверждается силой оружия. А потерпевший поражение, опозоренный и униженный, замышляет месть. И бесконечны распри только бы начать мстить! И наружу извлекается недуг сокрытой злобы.
      И прорицатели-кахины, жрецы, что восхваляют собственных божков, принижая тем божков других. Но пуще всех будоражат толпу поэты, разжигая распри, и каждый утверждает, что именно он заключает в своих строках истину и правду: превозносятся доблести племени, извещают и стращают: Мы пронзаем копьями, пока враг держится вдалеке от нас (копья темные, из хаттского тростника, тонкие и гибкие), мечами рубим белыми, взвивающимися, когда враг напирает, и шеи скашиваем, подобно луговой траве, и головы летят, точно вьюки с верблюдов. Разве Мухаммед, с тех пор как распространяются его строки, не причислен мекканцами к истинным шаирам? Не почитаемы разве в Аравии носители божественного дара? Но божественного ли? Торчат поэты, как одержимые, на площади перед Каабой и выкрикивают, воспаленные видениями, предсказания о небесных карах. Чаще - о Страшном суде и гибели мира, погрязшего в разврате.
      Но да не уподобимся мы племени воинственному и жестокому, имя которому - йаджудж-маджудж. Ещё недавно казалось, что обитает это племя далеко на севере, где устремилась ввысь заросшая непроходимыми лесами горная гряда Каф, чёрной чертой прочертившая плоский диск земли. И неведомо, по ту или эту сторону горной гряды оно расселилось: йаджуджей-маджуджей на севере ждут с юга, а на юге опасаются, что грянут они с севера. И питаются огнём, коего здесь, на Кафе, полыхает немало. Некогда племя нападало, сказывают, на арабов, предводительствуемое их царём, кому имя - Йаджудж. Одно лишь упоминание о йаджуджах-маджуджах, о которых лишь слышали, неведомых и таинственных, наводит ужас! Но разве они исчезли, уйдя в прошлое? Не притаились, готовые нагрянуть из будущего? Ведь в будущем больше настоящего, как и в настоящем - прошлого. Ибо будущее уже было, только мы о том не знаем. Запутанные поэтические тропы - куда приведут они шаиров? Тайный сговор у них, вспомнил Мухаммед, с шайтаном! ...Явится ли ещё наставник пророков? Первым назвал Адама, кого вылепил Бог из звучащей глины собственными руками. Не только это! Дал Он ему наилучшее сложение, сотворив по образу Своему, вдохнув в него от Духа Своего! Для чего? Чтобы глядеться в него как в зеркало, видя своё отражение? Был Он сокрытым неведомым сокровищем, а стал узнаваемым в сотворённом! Кто ж пророк последний? - спросить у Джебраила, чтобы знать. ...Вихрь, загрохотало, прогремело небо. Такой силы удар обрушился на гору, что Мухаммед упал. Дрожь охватила тело. Пещера содрогнулась. Потом - беспамятство. Кто-то позвал его: "Проснись!" "Ты кто?" Снова, как в тот раз, назвался Джебраилом, что послан Богом. "Аллахом или Хубалом?" - переспросил. "Хубала никакого нет! - разгневался. - Единый есть, Единственный и Вездесущий, Начало всех начал - Бог! Аллах!" "Да, но Аллах..." - пытался Мухаммед возразить, что, мол, Аллах и Хубал братья родные. "Нет у него ни дочерей, ни сыновей, о чем заблудшие родичи твои толкуют в храме Кааба!" - вскричал Джебраил. Мухаммед в тревоге проснулся. Тут же при свете солнца успокоился, пожалев, однако, что слишком коротка была встреча. Не успел спросить о пророках! - Это твои сны, - успокаивает Хадиджа, - сказочные. Зыбка грань между сном и явью, видения продолжают беспокоить его своей реальностью. Абу-Бакр тоже не может предложить в разгадку снов что-либо, хоть славится в Мекке как искусный их толкователь. - А то сны, - сказала Хадиджа, противореча только что сказанному и видя, что не успокоить Мухаммеда, - вещие, скоро сбываются. - Сон или другая явь? - спросил Абу-Бакр. - Может, Аллах, отвергнув Хубала, дабы верховодить единолично, - высказала Хадиджа догадку, - испытывает нашу готовность поверить в Него единого? - Несговорчивость богов как козни курайшей? - Как видно, - заметил Абу-Бакр, - земные распри перекинулись и на небо. Или наоборот. - Не поймешь, шутит или говорит всерьёз.
      - Нет, - упорствовал Мухаммед, не соглашаясь, - в меня вселился Джинн, сын Аллаха, дабы... Но тут Хадиджа внезапно прервала его: - Молчи! - вскричала. - Накличешь гнев Аллаха, он Един! Чтобы Хадиджа вспылила?! Это так неожиданно! И впервые! Но вскричала, чтобы спасти! Пробудился Мухаммед - опять был сон!
      Сон во сне?! И с новой силой ощутил зов, настоятельный, нетерпеливый: - Уйди в пещеру!
      34. НОЧЬ МОГУЩЕСТВА
      Изначально ли было так задумано, переписчик ли упустил по забывчивости, но рукопись, начинающаяся словами: Скрылось, уйдя за море, солнце, не имела названия. Но по мере того как раскрывались листы, сшитые шёлковыми нитями, на полях, украшенных множеством орнаментов, возникали фразы, написанные разными почерками куфи, и порой буквы были настолько мелкими, что ими можно было уместить весь Коран в тоненькой книжечке, как это проделал в давние времена некий каллиграф Мостасеми: он переписал для великого Теймурланга, Хромого Тимура, он же Тамерлан, да будет доволен им Аллах, полный текст Священной Книги, поместив книжечку под перстень *.
      ______________
      * Добавить, если воспомянуто предание, что Тамерлан, приняв Книгу, рассвирепел: Переписать Коран большими буквами! Каллиграф в исполнение повеления владыки, дабы избежать казни, денно и нощно трудился и переписал Коран так, что длина каждой строки составила один локоть.
      Далее следовало: ...Тьма покрыла твердь земли и неба. Мухаммед, да благословит его Бог и приветствует, отпив глоток воды из кувшина, укутался в плащ, прилёг и тотчас уснул. Вдруг в полночь... В ту иль в эту? И в ту, и в эту! И даже во все последующие - какие были и какие будут. Ибо явлено отныне могущество каждой ночи! На полях последняя строка с переставленными словами: Ночь могущества повторена, но без восклицания, ибо предпослано ей восклицающее: Воистину!
      Сквозь грохот отчётливо услышалось - кто-то позвал его: - Мухаммед! Пещера вдруг нестерпимо ярко озарилась. Вскочил. Но тут же, будто кто ударил его, упал навзничь и лишился чувств. Снова раздался властный окрик:
      - Встань, о завернувшийся! И не прячься в пещере! Открыл глаза и в темноте... - темнее тёмной ночи стало вокруг, но явственно различил очертания человека... - нет, то был великан! И не успел разглядеть, что за существо перед ним! Лишь поразился его огромным крыльям, что за плечами у того росли!
      И этот Некто вдруг заговорил, и голос был его спокоен:
      - На сей раз это не сон, который тебе снится, Мухаммед!
      - Но кто ты?
      - Спроси, не кто я, ибо ты узнал меня!
      - Ты ангел Джебраил!
      - Спроси, кто ты!
      - Я... Но мне ведомо, кто я: Мухаммед ибн Абдулла! - Отныне ты не тот, кто прежде был. Ты - посланец Бога! Аллаха! - Я, - изумился, - пророк?! - Сразу и пророк! - Но ты сказал! - Лишь первый день в обилии тобою уже прожитых годов!
      - Обилие годов, которые я прожил?!
      - А разве нет?
      - Вчера как будто в мир явился! - Но сорок лет немалый в жизни срок! - Да, мне исполнилось недавно. Но я, тебе признаюсь, так и не уразумел, зачем на свет родился.
      - Не для того сюда я прибыл, чтобы наивные твои суждения выслушивать!
      Молчи и запоминай!
      Бог ждал, когда годов достигнешь этих! - Пророческие то лета?
      - И не жить тебе более жизнью затворника! Чрез испытания пройдёшь, познаешь козни недругов, предательство родных, потери близких! Увещевателем - запомни! - благовестником ты послан в месяц рамазан! И послан, чтобы повеления объявлял Его! - Джебраил развернул перед ним шёлковый свиток, он светился, точно полная луна, был исписан видимыми, но непонятными буквами: - Читай! - повелел. - Умми, умми...аа! - воскликнул Мухаммед. Умма или умми? Звук искривился! Затемняя смысл? Так растерялся, что и не вспомнить. Как будто бы из уст сорвалось умма. Услышали иные уши умми. - Умми, умми...аа! - Я жду! - прогремел над ухом Мухаммеда прежде спокойный, но отныне властный голос Джебраила. - Я не могу прочесть! - Нет, можешь!
      И, думая снова признаться, что такое ему неведомо, Мухаммед вдруг ясно увидел на гладком свитке знакомые буквы! Они складывались в необычные, но - о чудо! - понятные слова!
      35. Белизна листа слепящая
      Высветилось с той же отчётливостью, что и первая открывающая Книгу строка: Нет иного Божества, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк Его! - Обо мне?! - Читай! Узнай, чего не знал, о чём не ведал! - И чертит каламом. Перевести дух. Слепящий свет! - Читай запечатлённое! Повторяй: Веди нас по дороге прямой - тех, кого облагодетельствовал, а не заблудших! Джебраил вдруг - так же неожиданно, как появился, - в мгновение ока исчез. Пещера снова погрузилась во тьму. Мухаммед впал в полузабытьё. Всю ночь его трясло, как в лихорадке. Увиденные накануне буквы то оживали пред ним, ширясь и увеличиваясь в объёме, а то делались невидимыми, и Мухаммед силился их удержать в памяти.
      А утром чуть свет... Хадиджа забеспокоилась: Мухаммеда нет который день. Спешно послала к пещере Али с рабом Мейсаром - увидели Мухаммеда лежащим на склоне горы, щеки его пылали. - Мне холодно - укройте меня! ...Они уже дома. Мухаммед еле стоял на ногах.