Не дать воде пролиться из опрокинутого кувшина

      ______________
      * Столь пространные - но необходимые - вставки объясняются, помимо прочего, ещё и, думается, влюблённостью Ибн Гасана в свой почерк. Однажды он написал, довольный красотой вязи: Нет, это не строки, а морские волны в штиль!
      От траура по сыну идут раскалёнными песками. Вглубь и вглубь того, что покрыто забвением? Добраться бы до ясных и чётких времен!
      А дочь растёт. Вскоре - сын! Думали назвать... - да прожил всего лишь день! Следом - дочь Зейнаб. Крепышка! Счастье - иметь дочерей, дядя Абу-Лахаб услышал бы: живьём дочерей закапывал, яма глубокая, дабы плач заглушить, - бросали, завернув в тряпицу, на самое дно.
      (16) Здесь восклицание: Дикие арабы! Те же фиолетовые чернила, подписано, очевидно в пику арабскому, тюркским именем: Гасаноглу.
      И разровняли - никаких следов. В оправдание убиения дочерей - благая мысль: мол, уравновесить мужчин, ибо их убыль в боях, и женщин. У мекканцев высшая родовитость - обладание достоянием и сыновьями. Узнали в роду, когда Абу-Лахаб затеял второе погребёние, готовый в гневе живьём закопать и любимую жену, если та воспротивится. "Не отдам! Не отдам!" - кричала Умм-Джамиль. В ушах по сей день её вопль. Чтобы припугнуть, поволок он жену к краю вырытой ямы. Отпрянула, лишившись чувств. Абу-Лахаб прижал её, опустошённую после родов, к груди и, целуя в солёные губы, унёс на руках домой. "Жертвы мои окупятся!" Каждую ночь допоздна он предавался безумной, исступлённой, неуёмной страсти, доводя жену до обморока. И стали один за другим рождаться сыновья даже раньше, чем у Абу-Талиба.
      (17) И после всего, что случилось, - приписано Ибн Гасаном, - Мухаммед, да пребудет с ним милость Аллаха, выдаст двух своих дочерей - Ругийю и Умм-Кюльсум за двух сыновей своего врага Абу-Лахаба - Атаба и Атиба!
      Упоены наслаждением. Другие строки поэта вспомнились Мухаммеду, столь созвучные после смерти сына их настроению: Ведь смерти нам не миновать. Нет, не эти, не согласна с мужем Хадиджа. И прячет скорбь: Такого горя, что испытала я, не испытывала ни одна верблюдица, жалобным воем оглашающая мир, потеряв верблюжонка. Разве объяснишь, кем и почему подсказаны (Хадидже? Мухаммеду, может?) именно эти строки? Ищет и ищет своего детёныша, белый-белый, затоптанный, валяется в грязи: растерзан дикими волками. Нет, строки на сей раз не чужие! Но своя ли: Увлекла вас охота?! Строку обволокла другая. И прежде неё. И после: Но кто прильнёт к груди, чтоб мягкими её губами обхватить? Цепляется новая: Иссохлось молоко, горят кровоточащие соски. Меж словами витает нечто, словно птичье перо в небе качается. Кажется, впервые у Мухаммеда. В нём жить начинает странная увлекающая уверенность - вхождение в слово: И за наслаждением страстью погнались. Что ж такое прячется в женском теле, когда избранница любима? Хадиджа никак не насытится любовью, с каждыми родами молодеет. Сына ждать, сына! Но так ли это важно: девочки тоже его дети! И сын родился! Не спешить с именем? День... два... три... неделя! Не успели дать имя Тейюб, как... но отчего, кто скажет, боги уносят сыновей?! Дочь родилась, третья, Умм-Кюльсум, так и чередуются: дочь - сын! Дочь живёт, сын умирает, и нескончаем траур в семье.
      Но дочери вокруг, и что бы ни случилось: ясны небеса!
      ...Хадиджа опять беременна. Может, на сей раз сын?
      24. Калам из тростника
      Новый друг у Мухаммеда на караванных дорогах - торгуют на паях кожами: мекканец Абу-Бакр. Впрочем, не новый: знакомы с подростковой поры, к тому же родственными узами соединены - из курайшского рода максум, моложе на три года, что поначалу было заметно, да ещё когда встретились в первый раз и тот представился Абу-Бакром. Мухаммеда это рассмешило: ведь абу - это отец, а бакр - верблюжонок.
      "Отец верблюжонка? А где же твой верблюжонок?"
      Не по возрасту сметливый Абу-Бакр (тогда ему было лет десять), поняв шутку, улыбнулся и по-взрослому ответил вполне рассудительно:
      "Так меня назвали мой отец Осман Абу Куфаха и мать - тоже её полное имя произнёс - Умм аль-Хайр Сальма бинт Шакр".
      Многие годы спустя Абу-Бакр услышит от Мухаммеда, в чьё пророческое избранничество сразу поверит и пойдет рядом с ним до конца дней его, преданный его имени и делу: "Ты надежен в братстве и мудр в советах, дружба с тобой - моё богатство".
      К двум друзьям присоединится потом ещё третий, почти ровесник, Варга, брат Хадиджи. О чём он, Варга?! Как будто Мухаммед уже слышал в детстве о том же, о чём вскользь сказал Варга, - смутное, далёкое... в устах, кажется, матери: Некое единое Божество. И что в уединении с Ним - высшая страсть. Но тут появился Абу-Бакр, заговорили о купеческих делах, удаче, недавно выпавшей на долю Абу-Бакра: выгодно продал кожу и шерсть, вывезя их в тюках чёрных, белых и золотистых; привёз пестрые ткани, а также бусы, серьги и кольца, которые быстро раскупили. "Но зачем тебе столько золота и серебра? не то спросил, не то укорил его Варга. - Семьи у тебя нет, детьми не обзавёлся. На что думаешь деньги свои употребить?" Мухаммед и Абу-Бакр удивлённо слушали: куда тот клонит? "Мне тут недавно купец из Бизанса подзорную трубу предлагал, богатство бедного, говорит, - это гордое одиночество с подзорной трубой, много денег за неё просит, может, купишь?" "Куплю, чтобы подарить, тебе!" Кстати, так и поступил Абу-Бакр, и Варга до конца дней своих не расставался с подзорной трубой и всё время вглядывался в ночное небо, будто желая что-то увидеть там, разглядеть, дабы избавиться от некоего сомнения, но какого?! Так и умер с подзорной трубой в руках, лежал с ней, прижав к груди бездыханной.
      ...Мухаммед почувствовал однажды: что-то с ним неясное ему самому происходит, и оттого тревожно на душе. Говорил как-то с Хадиджой по-особенному, вроде он - шаир-поэт, который наделён, как думалось мекканцам, тайным даром придавать словам мелодию и благозвучие. Умолкнув, Мухаммед глянул затем отрешённо на нее, произнеся всего несколько строк, которые соединились, и - тайный смысл кто отгадает? Надо запомнить! Утром Хадиджа невзначай сказала про месяц, выставленный на любование. - Сочинила? - удивился Мухаммед.
      - Ты сам произнёс, в своём сердце.
      - И ты услышала?
      - В глазах прочла.
      - Ну да, ведь научена грамоте! А дальше что было? - Забыл или меня проверить решил? И сияние солнца, и месяц, когда, бледный, следует за ним и набирает силы, разгораясь, укрытый днём и выставленный ночью - на любование. Строки элегические - неясны и тревожат. Может, слова любви, идущие в караване иных настроений? Чаще забывает, а если произнесёт вслух, не заметив, что Хадиджа рядом, она запомнит. Или иначе: сумела подслушать Мухаммеда, чтобы потом прочесть ему? Втайне записывает на желтоватом клочке телячьей кожи, приготовленной для письма, пергаменте, и прячет в шкатулку, благодарная старцу-учителю, который научил её месопотамскому письму, рождённому в Хире, предшественнице Куфы, что назовётся позднее письмом куфическим. Почерк (о том уже было) приземистый, с буквами прямолинейными, угловатыми. Научил также письму мекканскому, округло-криволинейному. - Письмо, - говорил старец, - это то, что может читаться, если ясно выведены буквы. А написать - то же, что постичь половину знания! Торжественно провозглашал: - Мысль! Звук! Знак! Священнодейство! С богами общение! Да, три достоинства, нам данные: мысль - то, что здесь спрятано, показал на голову, и здесь - показал на грудь; потом речь, которой выражается мысль, а третье - письмо, хранящее мысль и речь! Я служил каллиграфом в Набатейском государстве, был учителем будущего гассанидского царя Хариса, познал роскошь столичной жизни в Джиллике! - А поведав о долговечности письмен на папирусе, коже оленей, овец и телят, лопаточной кости верблюжьей или бараньей, спрашивал: - Что надобно писцу? - Сам же отвечал: - Перо тростниковое, или калам... нет, я о пере обычном, не священном, или вышнем*, перочинный нож, чернильница, мешалка, чернила и пергамент. - И долго про калам, тоном наказа: - Держать всегда отточенным, кончик должен быть расщеплённым, и, если сегодня был в употреблении, завтра очинить, дабы влажность вчерашних чернил сошла с него полностью; в чернильнице перочинным ножом и каламом не помешивать, чтобы оставались острыми, иметь для этого мешалку - пластинку из кости; надобно добавить в чернильницу для благовония немного мускуса или розовой воды, иметь тряпочку для вытирания кончика калама, а чернила должны быть не густыми, а текучими и блестящими, дабы писец не утомился при письме.
      ______________
      * Калам в узком, земном смысле - перо, которым пишут, в широком, небесном, - всё, что заключает в себе данное человеку Божье знание: узнанное, прочитанное или услышанное, и оно открывается лишь тому, кто стучится у врат сокрытого.
      Услышанное от Мухаммеда - и заря с десятью ночами... - Хадиджа записывала два дня: когда долго не прикасаешься к каламу, отвыкаешь.
      ...Разговоры вели под гулким куполом, обращённая к собравшимся речь Мухаммеда лилась гладко, чутко внимали ему, пред сном думал: Надо запомнить! - но улетучилось на рассвете. - Я запомнила! - Ни слова, что записывает, не откладывая. - Надо, чтобы у тебя был равий - ученик, который заучивал бы твои слова. - У кого хранитель тела, если богат и опасается за жизнь, а у кого - хранитель сочинений, готовый в любой миг воспроизвести их. - Равии при больших поэтах. - Сочиняешь ради собственного удовольствия? - Чтобы тебе прочесть! Их много в Аравии, поэтов: каждый третий хиджазец, а из бедуинов каждый второй, если не первый, мнит себя шаиром, якобы владеющим тайной вещего слова, - шаир и означает вещий.
      25. Волшебство заклинания
      Мелодия мерной езды на верблюде. И стих подгоняется под убаюкивающий или, напротив, обрывистый, как темп скачущего всадника.
      Варга нелестно отозвался о шаирах: сочинения, мол, даже вредные, ибо воспевают утехи. Мухаммед молчит, не пристало защищать своё, с детских лет, поэтическое. Лишь когда Варга снова заговорил о первом ханифе праотце Ибрагиме, Мухаммед неожиданно спросил: - Но что тебе ведомо о свитках ранних? Варга удивлённо глянул на него: - Наши ли они, эти ранние свитки, о которых ты спрашиваешь? - Чьи же? - Иудейские! - ответил, как показалось Мухаммеду, с вызовом: мол, толкуешь о предке, не ведая, что свитки его - чужие. - А что у нас?
      - У нас, как известно, шаиры, которые воспевают... - а что воспевают, умолчал, лишь рукой покрутил в воздухе, что могло означать удаль или веселье. Умеют-де пить вино, при этом не от напитка пьянея, а от любви к ней, возлюбленной. Бесстыдное описание её стана божественного, с ума сводящих бедер, завораживающей впадины пупка. Противное мужскому званию самопрославление пред возлюбленной. Частое в устах Варги слово: ислам. Или: самозабвенная вера. Их двое-трое, ханифов, собираются тайно, будто скрываясь от каабцев, дабы вручить себя, отказываясь от каких бы то ни было земных радостей, единому Богу. И приветствие салам, или душевное умиротворение, созвучное исламу. Ханиф - что иудей или христианин. Но коли так, отчего бы не назваться иудеем или христианином, не придумывая ничего нового? - Но у христиан - испорченное, - пояснил Варга, - единобожие. Ибо вера в единого Бога размыта: есть Бог-отец, Богоматерь и Бог-сын. - Ещё Бог-Дух! - К тому ж и приверженность к мирским прихотям, слабостям. А иудеи... Не хочу, чтобы меня, - шутит Варга или всерьёз? - кара постигла за нарушение святости субботнего дня. - Тут же пояснил: - Быть в обезьяну превращённым! - Резко меняет тему: вот, дескать, как звучат на арабском языке премудрости Сулеймановы; увлечён переводом Пятикнижия Моисея, старается быть точным, постоянно помня о еврейских мудрецах, которые объявили траур, сочтя перевод Торы-Таврата на какой-то из языков - Варга не помнит, на какой - неточным (ибо кто даёт буквальный перевод Писания, тот лжёт, но кто - неточный, тот кощунствует!). Так вот: подлинно суетны не ведающие о едином Боге. И почитают за богов, правящих миром, или огонь, или ветер, или движущийся воздух, или звёздный круг, или бурную воду, или небесные светила. А если, пленяясь их красотой, удивляясь силе и действию их, они почитали их за богов, то должны были бы понять и узнать, насколько лучше их и могущественнее Тот, Кто сотворил их, Виновник бытия их!
      ... Абу-Талиб к ним явился: жена его четвертого сына родила, ещё не обрёл имя, пусть Мухаммед назовёт.
      - Будет Али! - предложил Мухаммед. - Высший?! - Даже Всевысший!.. Нет, богов дразнить не станем, всего лишь Возвышенный, мой родной, - не сказал двоюродный, - брат. Просьба ещё, чтобы богатый племянник взял на попечение Али и вырастил. Мухаммеду услышалось: Утолить тоску по сыну. Другого сына, Джафара, согласился взять в свою семью брат Аббас. Мухаммед словно примирился, что он - отец дочерей, любит их и в каждой чтит женщину. И матерью своих дочерей любим. - Чувствую себя с тобой, - Хадиджа Мухаммеду, - будто мне восемнадцать и ничего прежде не было. - И тут же: - Кто я тебе? - Ты дочь моя. - Ей нравится. - Ещё?
      - Сестра и друг. - Подруга - это точнее. Даже... - подумала было сказать, что мать она ему, но смутилась и перевела разговор в шутку: - Так что, - голос звонкий, всегда слушайся меня! Скорая, вся - движение, глаза светятся радостью. - Я тебе ещё сына рожу! - убеждена. - Но надо щедро одарить, чтобы умилостивились, мекканских богов! Из давних её намерений, когда вторично замуж вышла: восстановить сообща Каабу. Забор в человеческий рост надо расширить, укрепить и поднять: паломников порой негде разместить. Песок разъел стены, обветшали, люди не помнят, когда храм подновлялся.
      А тут - буря на море, выброшен на берег потерпевший крушение византийский корабль, и решили мекканцы: разобрать и выкупить, собравшись родами курайшей и окрестными племенами, корабельные балки и мачты, привлечь к работе матросов, начать восстанавливать храм.
      26. Сон и его разгадка
      Приснилось Мухаммеду, что стоят у ворот Каабы понурые праотец Ибрагим и его сын Исмаил, - мекканцы часто вспоминают предков, дабы прекратить раздоры. Помнит, Мухаммед подумал: Не хотят войти в храм! - Это наша святыня Кааба?! - спрашивает Исмаил удивлённо у отца. - Да, - вздыхает Ибрагим. - Некогда построенный нами храм, шестигранник! Именно это слово: шестигранник. И такая печаль в его взоре! А показав на Священный камень, молвил: - Увы, почернел белый яхонт, ниспосланный некогда праотцу Адаму. - Но Камень всегда был чёрный! - возражает Мухаммед. - И ты меня будешь учить?! - вскричал Ибрагим. - Я не хотел... - От людских пороков Камень почернел! - недовольно нахмурился. Мухаммед - смущён, растерян - приглашает их внутрь, умоляет, но те не двигаются с места, не слышат, казалось бы, его. - Нет, - отвечает Ибрагим, голос непреклонен, - уйдем отсюда! Здесь неуютно! - Мы вас так ждали! - говорит с обидой Мухаммед, кажется, вот-вот расплачется, что не находит нужных слов. - Мы так на вас надеялись! - Правда? - Исмаил вдруг обрадовался. А отец упорно молчит. - Ну да! - уверенно отвечает Мухаммед. - Пригласить в эдакие развалины?! - не сдержался Ибрагим. - Омрачить наш дух? - Но мы... - Даже крыши над головой нет! - Мы...
      Но не даёт ему Ибрагим договорить: - А Камень, на котором отпечаток ноги моей, - где он? - Вот же! - показывает Мухаммед. - Где?! Смотрит Мухаммед - нет на месте Камня!
      - Да будет тебе ведомо, - сердится Ибрагим на Мухаммеда, - что Камень служил подмостком и поднимался по мере того, как возводились стены храма! Куда вы подевали этот Камень?!
      - Наши золотые монеты...
      Снова прервал его Ибрагим, не стерпев: - Смеешь рассказывать, что нищи, нет у вас денег?! Я ни от кого и никогда не взял ничего, от нитки до ремешка обуви, чтобы не сказали: "Я обогатил Ибрагима!", а ты!.. - И с укором глянул на Мухаммеда. Сон как явь: то ли привиделось, то ли впрямь явились сюда Ибрагим с Исмаилом. В окно смотрел молодой месяц. Нет, надо было уговорить! Проснулся Мухаммед и уже не мог уснуть. Проснулась и Хадиджа. Мухаммед рассказал - видение или сон? Но умолчал про Чёрный камень, ибо увиденное во сне расходилось с услышанным от деда. Да и как мог не знать Ибрагим, что известно каждому мекканцу: Чёрный камень некогда был ангелом-хранителем, приставленным к Адаму в раю. И превращён, наказанный, в камень, ибо не углядел за Адамом. И был - это совпало с изгнанием Адама - низвергнут Богом на землю. Чудодейственно спасён во времена потопа и отдан затем Джебраилом Ибрагиму, и он вделал этот Камень, ярко, точно луна, светивший в ночи, в угол внешней стены. Белый и блестящий, Камень постепенно почернел от поцелуев и прикосновений грешных губ и рук.
      - Кааба, - сказал Абу-Бакр, когда Мухаммед о сне поведал, - утратила первозданный вид. - И что же? - Твой сон подсказывает выход.
      - Справимся ли?
      По преданию, дед рассказывал, храм имел величественные ворота на восток, туда, где Эль-Кудс. И на запад тоже. Ворота назывались Лунными и Солнечными. Поистине от ворот этих остались одни развалины. Как только Абу-Бакр ушел, Хадиджа - к Мухаммеду: - Я часто думаю про Хаджар, как она обрадовала Ибрагима, родив сына. - И ты родишь! Вот вернём Каабе первозданный вид!.. Судьбе было угодно ускорить восстановление храма: случился пожар, потушенный ливнем, и сель довершила начатое дождём: высилась отныне Кааба полуразрушенным уродливым остовом. То - неведомо за что наказание богов. Но кто осмелится навлечь новый гнев богов, начав доламывать невысокие, в рост человека, старые стены? Эти валуны, кое-как сложенные, - их надо заново установить, возвести новые высокие стены, покрыть храм крышей. И разросшийся вокруг терновник вырубить. Кто не побоится притронуться к тому, что осталось от Каабы? Нашёлся смельчак! Кто? Валид бин Мугира: Боги, - обратил взор к небу, - мы не желаем вам зла, хотим только добра! И, взяв кирку, стал ломать стену между Чёрным камнем и йеменским углом, топором вырубил терновник. Решили ночь переждать: если будут наказаны за дерзость, перестанут ломать, пусть Кааба останется такой, какая есть. А если... Но боги, похоже, были довольны. Разрушили храм, а когда дошли до основания, взору предстали камни зеленого цвета, похожие на верблюжьи горбы.
      Кто-то воскликнул: Камни, положенные Ибрагимом!
      Стали возводить стены из перемежающихся рядов камней и деревянных корабельных брусьев. Вход подняли вдвое, до восемнадцати локтей, стал выше роста человеческого. Впервые храм получил крышу, которую поддерживали шесть деревянных столбов: изрядную сноровку проявил корабельный плотник. Изнутри оштукатуренные стены покрыли росписями (стёрли впоследствии, признав чужеродными, византийскими). Спор возник из-за священного Чёрного камня, который был вынесен при строительстве, надёжно укрыт в доме Мухаммеда. Камень издавна покоился внутри, считался ключом к храму Небесному: кому или чьему роду внести в храм и установить Чёрный камень? Клялись, доказывая друг другу, чей род древнее. Перессорились, осыпая друг друга выкриками оскорбительными, вот-вот начнут драться. Мухаммед подсказал, как решить спор со святыней: велел рабу Мейсару расстелить на площади широкий палас, вынес и положил на него Чёрный камень. "Теперь, - сказал, - пусть представители всех родов курайшей подойдут ко мне, возьмутся за края паласа и сообща внесут священный камень в храм!" Чёрный камень будто ожил, когда установили его. Это был шестигранник, а подставка держалась на шести колоннах. Восстановление храма совпало с рождением у Мухаммеда новой дочери. Она появилась в особенный год, - сказал он Хадидже, предложив назвать... Помолчав, торжественно произнёс: Именем божественным и звёздным - Фатимейи-Зохра, или Фатима. Но чем ещё этот год особенный? Строками?!
      27. Чёрный камень
      (18) В свитке приписка, взята, очевидно, из другого текста, а тот... Нет, не отыскать первоисточник: Да не развеется в прах! Заголовок был иной, зачёркнут, прочитывается с трудом: Оживший Чёрный камень. А далее более авторский, нежели поясняющий текст: Строка навеяна, объясняла Хадиджа, восстановлением Каабы. А может, дочери Фатимы рождением? Какой-то ведь был знак!
      Пронёсся, шипя в облаках, и пал, разломанный на куски. Я слышал! Белым обручем схвачено чёрное, подпоясано серебром, И упрятан лик, опалённый молнией. Во чреве - съеденный язык, слиплись немые губы, изнутри зазывает внутрь. И взглядом, что тоньше луча, - сквозь каменный мрак. И вышел в бездонную тьму, тьма за которой. И ещё. Ещё. Но что тебе там, где тебя не сыщешь? И ушедший - собою в себе, без себя, прочерченный грохотом вспышки. Я видел! ...Варга, когда Хадиджа прочла, был поражён прозвучавшим:
      - Что это?
      Мухаммеду показалось, что Варга говорит про чужое, особенно когда тот упомянул про умолкнувшую в камне тайну. - Вам с Хадиджой показалось: такое сочинить я не смог бы. - Так чьи ж тогда? - Моё - когда в сей миг я произношу. - Но ты молчишь! - Вам это кажется. Пытаюсь понять, что меня тревожит. Иду и иду! В пути... в пути... - и не поцеловать. Нет, не помогут, и взывал: когда ж, когда? И виделись мне берега. С берега, который здесь, мост брошен, тетивой изогнутый, повис. Кто-то смотрит, взгляд языкаст, но звук не пойман. Мост где-то там опущен, где берег слился с небом, уйдя в пожар заката. Иди, иди ж ко мне! Нет, не придет, услышала иль нет? Здесь его кто-то окликнул. Не раз и не два его окликали. Как впервые, когда услышал за спиной: Эй, Мухаммед!
      28. Яблоко, разрезанное пополам
      ...Мухаммед шел в Каабу, довольный жизнью и собой в этом мире. У него есть дом, любимая жена Хадиджа, он уважаем в родном городе. Есть дочери, особенно дорога Фатима. Построили, восстановив, Солнечные и Лунные ворота Каабы. Покрыли храм крышей. Вокруг возвели ограду в рост человеческий. Но появилось впечатление, что кому-то она помеха. Кто-то постоянно её рушит, пытаясь через неё перелезть. Никак не избавится Мухаммед от навязчивой поговорки, что родилась: Кто разрушает ограду, того непременно ужалит змея. Вдруг чей-то явственный голос:
      - Время придет - и крова лишишься! - Но тут же следом: - Но времени уже не будет! Произнёс невольно: - Но вот он я, и вот оно, время моё!
      Кто-то коротко хохотнул: - Его уж нет, времени твоего!
      Вперёд глянул - никого. Налево и направо - ни души. Назад повернулся пустынно. Громко произнёс, чтобы услышал неведомый: - Что ж, все умрём, покинув этот мир. Уйдём из дому. Я тоже. Но тот же голос: - Не о смерти речь веду!
      Не успел ответить... - да и кому?!
      - Тебя, живого и сильного телом и духом, зрелого в мудрости, изгонят из родного города! И камни будут вслед бросать! И колючки под ноги, чтобы поранился! - Кто ты, покажись! Кто кличет мне беду?! - Согбенная старушка зашевелилась у забора! Точно с неба, из-за туч свалилась. - Ты это пророчествуешь? - Я помалкиваю, да видно мне, что ждёт тебя. - Но я слышал!
      - Не знаю, что услышал ты, - тихо прошептала и закашлялась, поперхнулась, но вдруг... Преобразилась вдруг! - Да, мои слова ты слышал! Тебя изгонят, ибо взором чист! - ?! - Здесь, в Мекке, посеется семя недоброе. И произрастёт оно, это семя, гневом и злобой к тебе!
      - Что скажешь ещё?! - Недоволен, что заговорил со старухой. Но и не верить ей опасается. Кто-то, принявший облик её? - За плечами твоими широкими вижу... Кого б ты думал? - Ангелов? - Они у каждого - записывают дурные и добрые дела его. - Так видишь ты кого? - Сама не знаю: такого, чтоб плечи излучали свет, припомнить мне трудно. - Всё потому, что за спиной у меня лучи закатного солнца! - Я не слепа, обычный свет не спутаю с небесным! - Свет солнца и есть обычный свет, но он и небесный. - Не запутывай меня, а слушай, что говорят тебе! - Но кто ты? Тебя не видел прежде я. Рабыня ты? Но чья?! - Я - это ты! - Старуха?! - Но кто тебе сказал, что встретил ты старуху? Старик - ты сам!
      ...Дрожь охватила Мухаммеда, всё нутро затряслось, заспешил он домой. И всю ночь его лихорадило. А пред глазами играли слова из причудливо сплетенных букв:
      Она и Я. Но более - Она.
      И буквы изображали чашу или пиалу, которой черпал Мухаммед воду из колодца Замзам. А Хадиджа... Она глядела на укрытого одеялом мужа и вспомнила, как он сказал ей (возвращались как-то с поэтической ярмарки) про живительную воду, что собирается в колодце Замзам и не иссякает с той поры, как колодец был очищен дедом Мухаммеда - Абдул-Мутталибом. "Вот и строки, - заметил, - должны копиться в душе, и, если даже изольются, не обнажат дно, а ещё больше его скроют".
      И прочёл: Взойду, когда нескорый круг свершу, а ты, ты яблоко возьми и надвое разрежь. Алощекастое - твоё, а бледноликое - моё. Ну на ж, держи! Волокна пальмовые - нити для сетей. И ни Его, и ни Её, а Нечто пополам. ...Стрела летит, в пути сгорая, и алый лик щеки горячей в губах взорвался волдырями. Хадидже услышалось: Тоска по сыну! Стало грустно. И жаль мужа.
      ...В полубреду, рожая нового ребёнка, Хадиджа молилась строками мужа. От них веяло тревогой. И - новой надеждой.
      Мальчика родила!
      Но о том, что вскоре умрет, как умер их первенец Касым, и что родившийся - последыш, Хадиджа не ведает пока. Месяц-другой сын носил имя отца Мухаммеда, да отдаст Абдулла лета свои, прожитые и непрожитые, внуку! Но снова, как и прежде, смерть... Она наступила в отсутствие Мухаммеда: он был в караванной поездке. И похоронила без него. Пусть боги объявят: за что им такое наказание? За какой грех губят её детей, обращая их в прах? И зачем дозволяют зачать, чтобы родились, и не губят во чреве, прежде чем дитя родится? Не будь многоречивой, Хадиджа, - услышала будто Мухаммеда, - ибо во множестве слов нет правды! Как сказать мужу? С каких слов начать? Когда лучше: сразу? чуть погодя? Нестерпимо горе его представить, нет, пусть остаётся в неведении. А он, не успев ступить в дом, спрашивает: "Где сын? Где он?"
      Как мне пережить твое переживание?
      "Где он?!" - уже в голосе тревога, а у неё сердце сейчас разорвётся. "Да, да, - лепечет она, - сын!" Понял! Предчувствие было! Неведомый промысл богов? - Боги видимые, - подчеркнул это слово Варга, - ни при чём: камни не ведают ни сном, ни духом о вашем горе. Это повеление Единого Бога! - Гнев Его? Но за что? - Это Его тайна. Но и некий знак! Сын не болел, стоял крепко на ногах, месяц-другой, и бегал бы здоровый. Смерть потрясла повторяющейся нелепостью. Может, Варга прав: Бог предупреждает? ...Расписывать и расписывать, а пред глазами строки, уводящие, точно ступени, в звёздное небо. Но строки... Если вслух произносишь, слышатся Мухаммеду как девичьи - его дочерей! - голоса, ими заполнен дом. Растут дочери, их трое, нет, четверо! Зейнаб, Ругийа, Умм-Кюльсум. И Фатима. А с Хадиджой - пятеро любимых женщин.
      И при Мухаммеде всегда Али, ему уже десять. Смышлён, иногда скажет не по возрасту мудрёное, Мухаммед изумляется. Вчера вдруг Али возьми и скажи Мухаммеду: "Когда споришь с понятливыми, можешь их убедить, а когда с джахилом, невеждой, споришь - не пытайся убедить!"
      "Да, - ответил Мухаммед, - времена джахильи продолжаются на аравийской земле!"
      Рабыня Хадиджи однажды сказала госпоже, что на мекканском базаре Мухаммеда бездетным прозвали. - Как так бездетный?! - возмутилась я. - У него дочери есть! И в Али он видит сына! А они мне... - Замолчала: известно, что ей могли ответить, если нет в семье своего сына - продолжателя мужского рода. Правда, и по сию пору обращаются к Мухаммеду порой по кунье, или сыну: Эй, Абуль-Касым! - отец Касыма, хотя сын, нет в том секрета, давно умер. И потому не всегда уловишь, с каким умыслом назвали: по привычке или лишний раз уколоть бездетностью.
      - ...Я больше не рожу, а тебе пора иметь наследника. - Участью своей я доволен. - Ты знаешь, что хочу тебе я предложить? - И не дав возразить: - У меня есть на примете молодая, зовут её Мария, она красива и крепка, и я ей верю, как себе. Ее и приведу к тебе! - Ты хочешь, чтобы у меня была вторая жена?! День уходит, беременный светом, оставляя в окне листопад. Сумерки нежности. Есть света ночь, есть мрака день. За тайною сокрытою вселенной чей-то взгляд. Что-то ещё, но что? Дыхание прохлады? Жар испепеляющий? Слышимость невысказанного. - Читай уж вслух! - Уловила.
      - Ты и есть все мои жёны! Она и Я. Но более - Она. А всё иное - тлен. Тверди слова (и затверди!):
      Ева - Хавва, Агарь - Хаджар, Хадиджа, Мария - Марйам. Кто ещё?
      Христианка ли, чьё имя... - стёрто!
      А может, иудейка, чьё имя... - тоже стёрто! И так тщательно, первое и второе имена, что ни прочесть, ни додумать.
      - Будет, как я решила, не возражай: родит сына, но матерью буду я! ...Мягкость в обхождении с Хадиджой, о чём вскоре узнали, изумляла мекканцев. Но прежде родились строки - не были понятны ни тогда, ни теперь.
      Отчего же? Всё ясно! Тебе, быть может, да. Забытый было гнев вздохнёт и улыбнётся,
      водой из медного кувшина*, что был задет рукой вчерашней,
      ______________ * Здесь впервые появляется заявленное в заглавии повествования слово кувшин, вполне закономерное, о чём вскоре узнается.
      но удержан сегодня, избудет - не прольётся!
      29. Скорбь новолуния
      Но отвлеклись. Потому что давно не виделись, я даже поначалу не узнал тебя. Вглядись в меня - узришь, как изменился сам! Узреть тебя, чтобы постигнуть себя? Я о другом: об одножёнстве твоём. Мол, почему не желаю обзаводиться ещё женой? У других не две, а четыре! Поболее даже! Скуп? Или, за глаза болтали, не может? Повторяли мои же слова с ехидством, а то и глумясь: Жена, мол, не только для того, чтобы спала со мной и рожала мне детей, друг она мне! Ты женщин любил, это правда. Помню, часто говорил: Более всего на земле я любил женщин и ароматы. Не женщин, а Хадиджу! Но в ней женщину? Не только! А и праведную жену! Да, слышал, как ты говорил: Этот мир даётся во временное пользование, и лучшее, что есть в этом мире, - праведная жена! А однажды при Абу-Талибе сказал: Женщины божественны! И вызвал его удивление. Он даже спросил: "Уж не сделался ли ты поэтом?" Но ты ответил, что полное наслаждение находил всегда в молитве. Молитва тут ни при чем! Кто спорит? Да, сначала Хадиджа. Но и после Хадиджи было немало. Женитьбы твои. Как стал вдовцом! И не одна, даже не семь! Рано ещё об этом! Чем больше жён - тем более почитаем, не так ли? Хочешь услышать да или нет? Определённость красит мужчину. Не с нас пошло.