Глава 30

ПОСОЛ УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ

В двадцать часов пятнадцать минут пришел факс из Киева. Я только-только надумал подремать после ужина, как глупая Анеля внесла мне этот листок на подносе. Как будто это был не кусок бумажки, а по крайней мере кремовый торт.

Эта дурочка поспешила сообщить мне безумно радостное известие, что Киев дал добро на посещение Большого.

— Ты-то что улыбаешься? — сказал я брюзгливо. — Билетов действительно два, но вторым пойдет пан Сердюк. Все-таки не пустое место, атташе по культуре. Должен ведь он следить за новинками мировой культуры. Иногда — представь, Анеля! — эта культура бывает и в москальском царстве-государстве.

— Не очень-то и хотелось, — дрожащим от обиды голосом заявила моя гордая секретарша и, смахнув на стол содержимое подноса, вышла за дверь. Глядя на ее запунцовевшие щечки, я уже не в первый раз пожалел, что вышел из романтического возраста и притом нахожусь при исполнении.

После чего я взял в руки злосчастный факс. С каким удовольствием я прикинулся бы завтра больным и отправил в театр вместо себя ту же Анелю. Вместе с Сердюком они бы неплохо смотрелись. Но теперь уже это сделать адски сложно. Согласно факсу, вопрос этот серьезно прорабатывался в Министерстве иностранных дел. И в итоге было принято взвешенное, как они считали, решение: в театр идти, на провокации не поддаваться.

То, что я и думал.

Факс был длинным. При встрече с российским Президентом — если она состоится в театральных кулуарах — рекомендовано было не упоминать в разговоре проблемы Крыма, Донбасса, курса карбованца, положения лиц без гражданства и с двойным гражданством, нашего долга «Экспортнефти», отказа парламентарию Маслову во въездной визе… и так всего сорок восемь пунктов. Чувствовалось, в МИДе вдумчиво проработали все возможные варианты и составили список запретных тем, что называется, с запасом. Следуя этим инструкциям, я смог бы вести более-менее осмысленный разговор с российским Президентом только о погоде и только на протяжении примерно пяти минут: по истечении данного срока я бы обязательно влез в какую-нибудь из нерекомендованных областей. Знаем мы эти разговоры о погоде.

Факс я собственноручно подшил в секретную папку с входящими документами, поборов в себе искушение тихонько отправить листок в жерло машинки для уничтожения бумаг. И потом уверить Борщаговку, что факс просто не дошел. Вполне, между прочим, обыкновенное дело. И не такие бумажки терялись в пути.

Я с сожалением закрыл папку и заодно отложил в сторону недочитанного Чейза.

Все было плохо. Значительно хуже, чем мог предполагать Киев.

На берегах Днепра не почувствуешь того, что я ощущал здесь, в Москве. Эту наэлектризованную атмосферу тихой враждебности, которая шла из Кремля. Это трудно было понять по газетам и брифингам, по ТВ и официальным речам. Это надо было просто чувствовать.

На Борщаговке некоторые меня считали паникером. Конечно, там все все знали лучше моего и на мои отчеты, я уверен, поглядывали юмористически. У старого дурака мания преследования. Пора подыскивать ему замену. Или что-то в этом роде. Мои мрачные прогнозы не вписывались в их замечательный план, согласно которому внутренний курс на незалежность дополнялся внешнеполитической доктриной так называемой взвешенности и так называемого корректного дружелюбия. Проще говоря, в Киеве брали за образец поведение глупенькой беременной курсистки из анекдота, которая надеялась, что как-то все само рассосется.

Черта лысого рассосется! После 12 июня беременность вступила в необратимую фазу. Мы беременны войной, вот что, подумал я. Дай Бог, если холодной. В Киеве кажется, что если демонстрировать дружелюбие и не касаться в беседах с московским вождем сорока восьми запретных пунктов, то обстановка постепенно нормализуется. Похоже, на последнее надеются не только в Киеве, но и в Вашингтоне, Лондоне, Берлине, Париже, Токио… Они и слетаются завтра в Москву, собираясь откупиться от будущей войны. Ну да.

Он нам покажет сорок восемь пунктов. Он нам покажет корректность и дружелюбие. Готовьтесь, мои коллеги. Он нам покажет конструктивное сотрудничество двух держав на взаимовыгодной основе, дорогой премьер. В сорок восемь часов.

Я принял валидол, запил из графина. В театр завтра все равно придется идти, горько подумал я. Исполнять государственную доктрину. Стараться попасться на глаза и корректно-дружелюбно говорить о погоде. Демонстрируя тем самым, будто ось Москва-Киев тверда и нерушима. Осью тебя по башке!

Может быть, напиться? От мировой войны это не спасет. Но раньше, еще в Киеве, это универсальное средство неплохо мне помогало от мировой скорби.

Я нажал на кнопку звонка, и через секунду ко мне в кабинет впорхнула верная Анеля. К счастью, обижаться на меня долго она не умела.

— Слухаю, Васыль Палыч! — Она преданно посмотрела мне в глаза.

Я откашлялся.

— Вот что, Анеля, — сказал я. — Пошукай мне…

— Горилочки? — обрадовалась она. — Та зараз.

Я сглотнул слюну. Посольскую горилку делали на заказ, специально для приемов, и у нас на фуршетах из-за нее вечно было не протолкнуться. Однако я был уверен, что через десять минут из посольства уйдет шифровка на Крещатник. О том, что шановний пан посол Козицкий выпивает на рабочем месте. Конечно, наплевать на бдительность родного Сердюка — работа у него такая, собачья. Но только еще через час эта шифровка будет уже на Борщаговке и положена на стол министру. И референт аккуратно намекнет, что старый паникер — еще и пьяница. Отправим-ка его третьим секретарем в Тринидад или в эту, в Луанпрабангу. Господи, я и слова-то этого не выговорю!

— Ну, як же? — вновь подала голос Анеля. — Горилочки пошукать, чи ни?

— Кофе, — трусливо сказал я. — И покрепче.

Глава 31

ТЕЛЕЖУРНАЛИСТ ПОЛКОВНИКОВ

Притворяться Басовым можно только по телефону. При личных контактах надежда была только на мою некоторую популярность. В конце концов, физиономия моя на ТВ изрядно примелькалась.

Не знаю, для всех ли. Вот и повод проверить…

К счастью, моя известность простерлась и на сотрудников морга близ Лефортово. Открывая мне дверь, пожилая прозекторша засмущалась, как девочка. Затем на ее лице любопытство смешалось с тревогой.

— У нас будете снимать? — спросила она обеспокоенно. Я заверил, что не буду, черкнул автограф на предусмотрительно захваченной открытке, чем чрезвычайно расположил ее к себе. Я был уверен, что теперь могу рассчитывать на самое доброе к себе отношение. Вплоть до вскрытия без очереди. Хотя как раз с этим я бы не торопился. Можно и подождать, время терпит.

Узнав, что мне нужна всего лишь короткая справочка, любезная прозекторша тут же самолично залезла в журнал и показала мне необходимую запись. Через две минуты пред мои светлые очи предстал санитар Глеб, который как раз дежурил в прошлую ночь и сейчас заканчивал эту смену. Санитар Глеб, как видно, тоже меня узнал, но лишних вопросов не задавал и согласился уединиться со мной в одной из пустующих прозекторских и ответить на пару моих пустяковых вопросов.

Внешне длинноволосый субтильный Глеб походил на усталого и разочарованного во всем хиппи. Есть такие лица, на которых выражение вечной хмурости запечатлено почти с самого рождения. По крайней мере, с того момента, когда младенец понял, что мир вокруг жесток и вкусного молока не хватит надолго. Такие лица я встречал где угодно — в Люберцах, на набережных Владивостока и среди тусовки в Гринвич-Виллидж.

— А скажите, Глеб, — спросил его я. — Было ли в том случае нечто необычное?

— Да нет, — пожал неопределенно плечами санитар. — По виду типичный пример уличного нападения. Так бьют, когда не стараются ограбить. Немотивированная жестокость, понимаете?

Я понимающе кивнул.

— Так это была не автомобильная авария? — изобразил я удивление. Официальная версия давно протухла и требовались только еще детали.

— Нет, конечно, — уверенно ответил Глеб. — Характер повреждений не тот. Мы такие штуки еще на четвертом курсе, на судебной медицине прошли. Ошибиться никак невозможно.

— Хорошо, — согласился я. — А как выглядели родственники, которые, как вот тут написано, в 4.20 забрали тело?

Глеб помолчал, очевидно, отыскивая подходящее выражение.

— Такие шкафы без особых примет, — сообщил он мне наконец. И прибавил: — Только, я думаю, совсем это не родственники.

— А кто же? — Я продолжал играть удивление.

Санитар Глеб без колебаний ответил:

— Да фискалы. Я эту вкрадчивую манеру чекистов наших давно изучил. Всегда мягко стелят, да жестко спать. Патока с толченым стеклом.

Я снова кивнул. Пока все, сообщенное мне Глебом, прекрасно укладывалось в схему генерала Дроздова. Ясное дело, забрать труп должны были именно чекисты. Каким-то ведь образом попало тело Игоря Дроздова на стол в длинном темноватом зале на Лубянке.

— А почему не стали вскрывать? — спросил я.

— Родственники отказались, — ответил Глеб. — Из родственных чувств. Сказали, что и так все ясно, предъявили официальное разрешение на вынос тела и покойника унесли.

— Ну, а кем подписано было это разрешение? — Мне показалось, что я нащупал хоть какое-то приближение к самому главному.

Санитар Глеб тут же разрушил мои хитрые построения.

— Никем, — просто сообщил санитар Глеб. — Это такая стандартная форма с грифом и печатью. Подпись там не требуется. Иногда, правда, ее там ставят, для наглядности. Но это не тот случай. Наглядность тем шкафам не была нужна. Они сами по себе наглядность.

Я вздохнул. Дело начинало буксовать. Столько людей — и ни одного серьезного подозреваемого. Комиссар Мегрэ тебя бы явно не похвалил, Аркаша. Ладно, переживем. Примерно так или почти так было на съемках в Голландии. Голландцы вокруг относились к нам чрезвычайно предупредительно. Но из-за того, что целыми днями у них шел дождь, ничем реальным помочь не смогли.

— Ну, допустим, — сказал я Глебу, чувствуя себя в шкуре сыщика все более неуютно. — А кто были те, что принесли к вам тело?

Глеб немного оживился. Выяснилось, что они назвали себя случайными прохожими, но явно врали. Когда он, Глеб, вышел в коридор, то услышал, как эта троица общается между собой. Причем так, как это делают весьма знакомые люди, да и к тому же когда среди них есть начальник и подчиненные.

— Так это, выходит, тоже были фискалы? — поинтересовался я. — Одни фискалы передают тело другим. Немного непонятно, зато интересно. Хорошо соответствует ментальности Лубянки.

Санитар Глеб не переспросил меня, что такое ментальность, и это сразу прибавило у меня к нему симпатий. Бывает же так: десять минут поговоришь — и уже чувствуешь комфорт, словно знаком с человеком добрых десять лет. Несмотря на хмурость и внешность хиппи. Такие знакомцы у меня всегда были наперечет.

— Нет уж, как раз ЭТИ точно фискалами не были, — после некоторого раздумья произнес Глеб. — Манеры не те. У каждого из них не было лубянских привычек превращаться в человека-тень. Зато у каждого наглости хватало на пятерых. Больше всего они похожи на президентских соколов или на рэкетиров. Что, в принципе, одно и то же.

Я удивленно поднял брови. Такая жесткость в суждениях сегодня уже не очень в моде. Закон об оскорблении личности Президента был подписан и скоро должен был начать работать.

— Опишите, пожалуйста, этих гавриков, — попросил я.

— А хотите, я их лучше нарисую? — вдруг предложил мне Глеб.

Определенно человек был с сюрпризами. Кого только не встретишь в стенах районного морга. В том числе и санитаров.

— Глеб, а вы что, умеете? — от неожиданности не слишком вежливо поинтересовался я. — Я к тому, что вы вроде медик…

Нисколько не обижаясь, Глеб все с тем же сосредоточенно-хмурым выражением лица усталого хиппи вытащил из ящика стола планшет и карандаш. Я встал за его спиной и стал, затаив дыхание (правда, затаив!), смотреть, как из нескольких штрихов рождались живые лица — одно, другое, третье. Это были не шаржи, хотя и не обычные портреты. В каждом из трех лиц преобладала какая-то одна черта: у одного крепкий нос, у другого чуть оттопыренные уши, у третьего — крупные мясистые щеки. Такой скоростью и такой изобретательностью не смогли бы похвастать и многие мои знакомые профессиональные графики.

— Примерно они выглядели так, — произнес Глеб, закончив работу, и протянул, мне планшет.

— Глеб, да почему же вы сидите здесь, в морге? — спросил я совершенно искренне. — Вам медицину бросать надо и только рисовать…

— Пробовал уже, — покачал головой усталый хиппи. — Два месяца пытался подрабатывать в подземном переходе на Арбате. Прогорел.

— Отчего же? — удивился я.

— Народ обижался, — впервые за всю нашу беседу хмыкнул Глеб. — Ты, говорят, делаешь нас еще хуже, чем в жизни. Мы, говорят, свои рожи и так каждое утро в зеркале видим. Ты, мол, сделай нас красивыми…

Я не выдержал и тоже хмыкнул. Такие монологи насчет красоты у нас любит произносить Александр Яковлевич. Не все же так мрачно в жизни, Аркадий Николаевич. Есть ведь и позитивные стороны. Поменьше пессимизма, дорогой Аркадий Николаевич. В общем, сделайте наши рожи красивыми.

Я внимательно стал разглядывать портреты, сделанные по памяти санитаром и художником Глебом. Глядя на эти физиономии, ей-богу, трудно было стать оптимистом. Больше всего от них хотелось бежать куда подальше.

Погоди-ка бежать, Аркаша, сказал я сам себе. А ведь эта щекастая рожа тебе определенно кого-то напоминает. Минутку-минутку… Ну да, бильярдная в ЦПКиО, некогда имени Горького, а теперь безымянном. Этот щекастый года полтора назад классно умыл тебя на двадцать баксов. С кем же я тогда был в парке? С Анютой? С Надеждой? С Ириной? Уже не припомню. Зато помню, как захотелось пофорсить и на глазах у дамы выиграть хотя бы партию у маркера. Одну я тогда точно выиграл, а вот три проиграл. И нам не хватило на такси.

— Спасибо, дорогой Глеб, — задушевно сказал я, сложил рисунок и протянул санитару свою визитку. — Позвоните мне. Я знаю один хороший еженедельник, где такие графики, как вы…

Глеб аккуратно спрятал в карман карточку, но покачал головой.

— Нет уж, спасибо, — ответил он. — Еще попросят изобразить нашего господина Президента. И у вашей газеты из-за меня потом будут неприятности.

В глубине души я вынужден был признать несомненную правоту этих слов. Господину Президенту едва ли понравится портрет в такой манере. Правда, ему-то как раз на зеркало неча пенять… Бог ты мой, отчего наш народ так любит юродивых и убогих?!

Глава 32

ЭКС-ПРЕЗИДЕНТ

Когда я вошел в комнату дочери, моя Анька сидела на диване возле раскрытых чемоданов и рыдала в голос. Игорек и Максимка в полном восторге носились вокруг горы вещей, которые предстояло как-то запихнуть, и самозабвенно орали. В телевизоре кто-то в кого-то стрелял. Шум стоял, как в Государственной думе во время утверждения бюджета.

Я выключил звук у телевизора, сунул внукам по долгоиграющему финскому леденцу, а Аньке сказал:

— Ну, что ты как маленькая… Рева-корова.

Пацаны мгновенно замолчали, углубившись в конфеты.

Доча перестала рыдать, зато начала всхлипывать. Я погладил ее по голове, утер ей слезы и сопли кстати подвернувшимся платком и присел рядом. Анька лицом пошла больше в меня, чем в мать. От меня ей перепали высокий лоб, нос картошкой и волевой подбородок. От матери достались только огромные глаза-тарелки. Такие глаза любит придумывать на своих картинах художник Глазунов. Только у Аньки они настоящие, без обмана. Ничего придумывать уже не надо.

— Па, я не хочу никуда лететь, — все еще всхлипывая, проговорила дочь. — Или чтобы ты вместе с нами… Я погрозил ей пальцем:

— Кончай ныть и слушай. Разнюнилась, понимаешь. Меня они никогда не выпустят, да и нельзя мне уезжать никак. А ты рыбешка мелкая, тебя они отпускают. Не задаром, конечно, но отпускают. Останешься — убьют. И тебя, и меня, и пацанов. Объявят потом, что напали террористы. Или там грабители. А может, вовсе ничего не объявят. С глаз долой — из сердца вон.

Анька с ужасом поглядела на меня.

— Пап, ты что? Они, конечно, сволочи первостатейные, но убивать… Три месяца ведь прошло уже при этом, при новом, — дочка поежилась, — и ведь пока все нормально. Почти, — поправилась она.

Вот именно что почти, подумал я. Мелкие, незначительные детали. Десяток странных несчастных случаев и самоубийств в столице. Закрылась пара либеральных газет. Курс доллара подскочил сразу на полтораста пунктов. Что-то непонятное происходило на южных границах. Батыров, когда еще он был жив, а меня охраняли не так тщательно, рассказывал о новых таможенных правилах. Новый президент, такой говорливый в Думе, на своем новом посту не произнес ни одной зажигательной речи. Ни по одному принципиальному вопросу. Все эти брифинги и пресс-конференции — я за ними внимательно следил по ящику — похожи были на переливание из пустого в порожнее. Пресс-секретарь старался как мог, надувал щеки, краснел, когда его спрашивали о ценах на хлеб и сахар, бормотал про временные трудности.

Что-то вызревало, как опухоль. Я чувствовал это верхним чутьем, словно хорошая овчарка. Мне ведь и удалось-то шесть лет продержаться на этом месте в этой стране, потому что чутье не подводило. Теперь нюх, конечно, не тот. Старый стал песик. Но лучше, чтобы Аньки и внуков здесь поблизости не было. Запах опасности тут был очень силен. Ребятки, которые меня как будто охраняют, автоматики свои не для развлечения носят.

— Не спорь со мной, — произнес я сердито. — Если папа просит: «Уезжай!» — значит, уезжай. Папа тебе плохого не посоветует. Ну, а коли выйдет, что старый болван и только пугает, всегда сможешь вернуться.

Я пододвинул чемоданы.

— Укладывайся, не торопись. Самолет твой завтра после обеда, так что время есть. Особо не нагружай, бери самое необходимое. Остальное во Франции сама купишь. Не забыла еще французский, а?

Анька машинально кивнула. В свое время она заканчивала французское отделение филфака, работала переводчицей в Госкино и, как я помнил, лопотала довольно бойко.

— Пап, ведь не фашизм у нас, — сказала она. — В лагеря вроде не сажают, Дума работает. Он даже твоего премьера пока не сменил. Может, ты все-таки зря пугаешься и меня пугаешь? Войны-то не предвидится, Запад опять же готов идти нам навстречу. Вот завтра вся семерка в гости к нам, кредитов дадут. А ты, между прочим, к ним сам ездил…

— Уела, доча, — усмехнулся я. — Было дело, ездил. И денег просил. А теперь, обрати внимание, они сами предлагают. Чуют запашок смерти, откупиться пытаются. Очень, понимаешь, неприятно ждать, когда жареный петух в одно место клюнет.

— Так, думаешь, клюнет? — тихо спросила Анька. Желание спорить, к счастью, у нее прошло.

Вместо ответа я подвел ее к окну и показал пальцем на наших охранников. Эти молодцы внизу тренировались с манекенами. Бросали через себя, прикалывали острыми длинными ножами. Приемы у них получались пока неважно, однако ножами они пользовались уже с уверенностью хороших мясников.

— Видела? — спросил я. — Усекаешь?

— Ага, — почему-то шепотом ответила мне Анька. — Усекаю. Ты прав, па, не очень-то они похожи на охранников.

За спиной раздался громкий визг, и мы с дочкой одновременно вздрогнули. Это пацаны дососали свои леденцы и устроили громкую потасовку, прямо на куче вещей. Хорошо, что у меня всегда был припас для этих малолетних хулиганов. Я быстренько достал по шоколадке и вручил Игорьку и Максимке. Потом повернулся к Аньке, которая, как зачарованная, стояла у окна, не в силах оторваться от зловещего цирка внизу.

Я взял ее за руку, потянул за собой и усадил на диван рядом с чемоданами.

— Ну, какая ж это охрана, — объяснил я. — Это конвой. Охрана охраняет, а эти нас с тобой караулят. Посуди сама: за последний месяц ни одного звонка, ни одного визита. Ладно, допустим, друзья-приятели отшатнулись, да ведь не все же?

Тут я сообразил, что не все. Заезжали Иволгин с Батыровым, бывшие мои советники. Теперь и их не стало.

Анька взяла первый сверток и швырнула его в раскрытый чемодан. На втором задумалась.

— Слушай, па, а что значит отпускают не задаром? Они тебя взамен о чем-то попросили? О чем-то важном, да?

Я прикусил язык. Надо же было брякнуть это дурацкое «не задаром»! Теперь надо как-то выкручиваться, чтобы ей потом всю жизнь не мучиться угрызениями совести.

— Да так, мелочь, — буркнул я, стараясь как можно небрежнее. — На «Спартак» меня завтра позвали.

— А с кем он играет? — полюбопытствовала доча.

— На балет меня пригласили, — объяснил я коротко. — На балет, понимаешь. В Большой.

— Это у них для тебя такая форма пытки? — невинным тоном спросила доча.

Ехидством она в маменьку, это точно. Ну, слава Богу. Если уже шутит, то порядок.

Я сердито нахмурил брови, всем видом показывая, что обиделся.

— Правильно, — сообщил я. — Типа электрического стула. После первого тайма… тьфу, черт!… первого действия папашу твоего можно будет намазывать на бутерброд и лопать. После второго действия он окончательно свихнется и расцелует всех своих врагов.

Анька хитро прищурилась, нисколько не поверив, что я и вправду рассердился на ее подначку.

— Тебе еще повезло, что завтра «Спартак», — объявила она. — Могло быть и хуже.

— Это еще почему? — удивился я.

— Могли бы позвать на «Лебединое озеро».

От одного этого названия у меня ломило в зубах со времен памятного августа.

— И вправду, — сказал я растерянно. — Эти садисты на все способны. Значит, повезло.

Глава 33

МАКС ЛАПТЕВ

Дежурный на Лубянке мельком глянул на мой пропуск и кивнул. Я взял на контрольном щите ключ от своего рабочего кабинета, отключил сигнализацию и стал подниматься на наш второй этаж, нарочно производя побольше шума. Не то что дежурный стал бы проверять, куда это направляется капитан Лаптев, но от привычки не пренебрегать мелочами, если возможно, я старался никогда не отступать. Дотопав до середины лестницы, я спустился на цыпочках обратно и быстро прошел в направлении галереи. В это время переход был уже пуст, однако задерживаться тут не стоило. Мне повезло не встретить какого-нибудь припоздалого опера, и через две минуты я уже стоял у двери архива. Открыть дверь — дело нескольких секунд. В тот момент, когда тяжелая массивная дверь беззвучно поддалась, на пульте у дежурного обязаны были загореться лампочка и нудно заныть сигнал зуммера. Это в том случае, если включена сигнализация. Но я ее как раз и отключил — незаметно, заодно со своим кабинетом. Если дежурный заметит, легко будет сослаться на то, что задел рукавом: тумблерочки там действительно очень легкие.

Это был, разумеется, не Главный Архив. И даже не один из оперативных архивов, которые держали наготове на случай ошибок в компьютере. В эти я бы так просто не проник. Там сигнализацию не выключишь одной жалкой кнопочкой. Там круглосуточная охрана, и без личной резолюции генерала Голубева туда просто никогда не попадешь. Да и то эту резолюцию обсмотрят со всех сторон, только что не просветят на рентгене.

Мне повезло, что эта цитадель находилась на другом конце здания. В этой части этажа телекамер — и тех почти нет. А те, что есть, давным-давно страдают катарактой линз. К тому же старые камеры создают большие помехи для компьютеров, и их без нужды стараются не включать. Сейчас, например, они еще не включены. А в полночь, когда они будут наконец задействованы, в этом коридоре уже не будет меня.

Я притворил за собой дверь и включил местное освещение. Глазам моим предстала картина привычного беспорядка. Все шкафы у стен пустовали, указатели валялись в самых неожиданных местах. Весь центр огромного зала занимала величественная куча папок, папочек, облысевших картотек и просто подшитых кое-как бумаг неизвестно какого назначения. Разгильдяйство нас погубит — разгильдяйство нас и спасет.

Это был наш знаменитый Мусорный Архив. Некоторые называли его также Большой свалкой, а какой-то начитанный шутник из аналитического отдела даже пустил названьице Остров погибших кораблей. В том смысле, что останки трудовой деятельности бывшего Пятого управления Лубянки нашли здесь свой последний приют. Рассказывают, что именно в таком вот виде застала этот зал команда Бакатина, когда в августе 91-го пришла принимать дела. Больше половины архива Пятого управления было уничтожено в ночь с 21-го на 22-е августа. Кое-что под шумок успели унести, и где-то эти ядовитые папочки отлеживаются, а может, уже и в деле. Остальное так и осталось лежать громадной неразобранной кучей. Каждый новый начальник КГБ-МБР-ФСК посещал один раз Остров погибших кораблей, брал с краю какую-нибудь папку постарее и, если там не было ничего горячего или даже теплого, отдавал журналистам. Насчет всего прочего давалось указание немедленно все разобрать и восстановить порядок. Эффективность этих приказов могла сравниться только с административным воздействием на бороду дяди Саши Филикова. То бишь подчиняться приказу никто не собирался. Как-то так вышло, что при составлении нового штатного расписания про Большую свалку кадровики забыли и не прикрепили к этой горе мусора даже какую-нибудь девчонку из оперативного резерва. Поэтому здесь все оставалось практически без изменения. Архив потихоньку растаскивался, но медленно: в ту памятную августовскую ночь все папки лишились своих опознавательных знаков, и искать тут что-либо целенаправленно не имело никакого смысла. Конечно, попадались сталкеры, которые возвращались от мусорной кучи с полезными трофеями. Но их было явно недостаточно для того, чтобы в обозримом будущем Мусорный Архив ликвидировался как бы сам собой.

Я не входил в число активных сталкеров, хотя иногда по просьбе репортеров из числа подружек моей жены воровал документ-другой. Я догадывался, что некоторые мои коллеги занимаются тем же. Лубянка к таким утечкам относилась очень хладнокровно. Более того, они были ей на руку. Создавалась видимость небывалой открытости нашего ведомства, времени перемен на Лубянке и т.п. Во всяком случае, ни одного служебного расследования по фактам публикаций возбуждено не было. Это всех устраивало…

Обойдя кучу со всех сторон, я наконец обнаружил то, что хотел. Две толстые темно-зеленые папки, перевязанные шпагатом. Специально искать оперативные материалы на Дем.Альянс в этом хаосе было бессмысленно. Но мне повезло. Неделю назад при очередном набеге я случайно открыл одну из этих папок и сразу сообразил, что тут такое лежит. Признаться, утаскивать документы из этих папок у меня не было особого интереса, и я вернул все на место. То есть в кучу.

А вот именно теперь и именно эти папки могли мне помочь. Нигде в другом месте я бы не нашел таких подробных разработок на ДА. А тут, насколько я помню, были, по крайней мере, адреса, приметы, данные наблюдений. В некоторых папках лежали даже фотографии недурного качества. Правда, все досье заканчивались 91-м годом и с тех пор могли трижды устареть. Однако это было все-таки гораздо лучше, чем ничего. По крайней мере, этих потенциальных Андров можно было попытаться выловить.

Я вытащил зеленую папку, стер пыль, развязал тесемки и с ходу обнаружил то, что искал.

Список. Три сотни активистов на всю страну. Маловато. Я вспомнил зажигательные выступления Леры Старосельской на Пушке, еще в 90-м. Тогда многие наши, отнюдь не по служебной надобности, ходили послушать неистовых ораторов из Дем.Альянса. Даже, случалось, аккуратно отсекали чересчур резвых ментов. Леру, конечно, слушать было интересно. Но я уже тогда догадывался, что количество членов ДА она явно завышала, для солидности. А может, и вправду верила. Какие там сотни тысяч! Вот они, все триста. Все в разработке. Я порадовался, что Старосельская преувеличивала. Разбирать сотню тысяч досье мне как раз хватило бы до пенсии. С тремястами же я надеялся разобраться за час.

Для начала я отложил в сторону досье на провинциальные ячейки. Потом отсеял женщин (отложив в сторону лишь одно, самое пухлое досье, заведенное на саму Леру). Осталась всего сотня дел.

Минут через сорок я выбрал шестерых кандидатов на возможную роль Андра, искренне надеясь, что покойный Игорь Дроздов знал, что делал.

Итак, вот они, голубчики. Все москвичи, все допенсионного возраста. Я разложил на полу папки и, для быстроты, переписал с ходу в свой блокнот фамилии и адреса.

Колокольцев Андрей Ефимович.

Сапего Андрей Юрьевич.

Минич Андрей Михайлович.

Трахтенберг Андрей Борухович.

Николашин Андрей Ильич.

Воскресенский Андрон Сигизмундович.

Ну вот, порядок. Пять Андреев, один Андрон. Я достал из кармана план Москвы и быстро нанес на него необходимые отметки. Дело обстояло неплохо: из шести четверо жили в центре — на Сретенском бульваре, на Мясницкой, на Воронцовом поле и на Поварской. Двое оставшихся немного подальше — на Аргуновской и на Алтуфьевском шоссе.