Убить президента

— Смешно, — с каменным лицом сказала Леночка. — Ты эту фразу репетировал или как?

— Или как, — отозвался я.

— Тогда ты ошибся профессией, Макс. Тебе в театр эстрады надо было поступать, к Жванецкому. Только я бы на твой спектакль не пришла. Юмор у тебя малость казарменный.

— Ну и не приходи, — буркнул я, чувствуя себя полнейшим идиотом. — Мы со Жванецким прекрасно без тебя обойдемся.

Ни слова больше не говоря, Леночка сделала кругом на каблучке и пошла прочь. Потом она призналась, что если бы я ее не догнал сразу, то она бы ушла совсем. Происходила вся эта милая сцена в позапрошлом году.

Теперь мы счастливые супруги, у нас дочка. Ленка по-прежнему работает в своей газете, а я по-прежнему служу в этом, как его… в ФСК. Все жду новой реорганизации и нового названия, поприличней. Новая форма этого нашего дела сейчас необходима, а содержание меня вполне устраивает. По крайней мере, до сегодняшнего дня устраивало.

В двенадцать, за полчаса до обеда, меня вызвал к себе наш генерал. Я захватил с собой последние разработки по Карташову и его окружению, с тем и переступил порог кабинета.

Генерал был сильно не в духе. Раздражение так и сквозило в каждом его жесте, даже в наклоне головы. Даже в цвете лысины. Даже в том, как брезгливо он держал свой «ронсон», когда прикуривал. Я догадывался уже, что генерал сердится не на меня. Когда я рысью пробегал через приемную, Сонечка Владимировна успела шепнуть мне, что «папа» был у Президента. Что-то случилось. Только вот что?

— У тебя что сейчас в работе? — осведомился генерал, раскурив наконец свое допотопное «Золотое руно». В кабинете сладко запахло химически чистой мятой.

Я положил ему на стол свои бумаги и откашлялся.

— С момента последней оперативной проверки штаб-квартира группы Карташова свое место дислокации не изменила. Численность группы осталась прежней. По мнению экспертов из аналитического отдела, данные о численности карташовцев, которые приведены в их бюллетене «Честь и Порядок», сильно завышены. Основное транспортное средство штаба — машина «БМВ», — записано на имя сына. Тир штаб-квартиры оснащен малокалиберными и пневматическими винтовками. По непроверенным данным, в сейфе штаба находятся четыре автомата АК-74, сам наш подопечный носит с собой двенадцатизарядную «беретту» бельгийского производства. Разрешения на ношение оружия не имеет. Мой контакт в штабе утверждает, что на сегодняшний день Карташов настроен лояльно к Президенту.

— Вот и ладно, — произнес генерал. — Лоялен — стало быть, не полезет на рожон. И оставь его на пару дней в покое. Тут у нас другое чепе…

Минут через десять я, как и мой начальник, уже испытывал одно лишь чувство раздраженной озабоченности, или озабоченного раздражения, как кому нравится. Чувство боли я профессионально-быстро загасил. Чувство ненависти тоже. Этим делу не поможешь. Понятно, что этих соколов, которые в Лефортово забили ногами нашего ценнейшего агента «Кириченко», мы поодиночке вычислим. Пусть их Пал Семеныч (или Пал Секамыч, как называют злые языки Главного Телохранителя — за любовь к японской видеотехнике) скрывает сколько угодно. У нас с этим серьезно. Правда, возможное покушение на жизнь Президента — дело еще более серьезное. И времени до завтрашнего вечера осталось всего ничего.

— Ты вот что, — изрек наконец генерал, когда я замолчал, отвозмущавшись. — Быстро проверь все связи «Кириченко», все до единой за последнюю неделю. Дело, сам понимаешь, деликатное. Наши коллеги боятся, что мы у них хлеб отобьем. Вот и славно, только не нарывайся. Завтра в восемь ноль-ноль представишь полный отчет. Уяснил?

Я кивнул.

— Ну, давай.

Я уже открывал дверь кабинета, когда генерал окликнул меня:

— Э-э… Максим! А как была его настоящая фамилия? Ну, этого «Кириченко»?

Я сказал. После смерти агента конспирация уже не так важна, поэтому я почти не нарушил наших правил. Тем более что, похоже, генерал все знал, просто проверял себя.

— Ну да? Так он, значит, родственник этого нашего… как его там по званию?…

— Сын, — ответил я коротко. — Правда, они уже несколько лет не общались. После того, как его отец…

— Знаю, — перебил генерал. — Ладно, свободен.

— Слушаюсь! — сказал я и вышел.

Глава 6

ПРЕЗИДЕНТ

Ах, как они сцепились! Как они славно сцепились! Они даже забыли, что ругаются в кабинете их любимого Президента и в присутствии самого любимого Президента. Я специально отошел на два шага в сторону, чтобы сполна насладиться великолепным зрелищем. И ведь находились болваны, которые три месяца назад выражали мне свое удивление — зачем-де я оставил руководить органами старого гэбэшного волка Голубева, который еще наших отцов и дедов сажал? И каким ветром занесло на пост начальника моей Службы Безопасности бывшего полуграмотного мента Павлика? Простите, друзья, а где бы я взял тогда такую замечательную багровую лысину, истекающую злым потом? И кто бы оправдывался сейчас таким коллекционным матом, которым можно было, наверное, в наших несчастных Раменках или Кузьминках разгонять пьяную толпу?…

Когда эта парочка выкатилась наконец из моего кабинета, я нарочно посмотрел на паркет — не осталось ли на нем клочьев генеральских мундиров, выбитых зубов и обломков эполетов. Но все было чисто, а жаль.

Примерно вот так в пору моего глубокого детства собачились мои папа с мамой. Для затравки они в таких случаях искали меня, чтобы надавать затрещин, но я обыкновенно прятался то в шкафу, то под столом, то под продавленной родительской кроватью. Тогда они начинали орать друг на друга, и это было почище любого цирка. У папочки голос был мелкий, визгливый, какой-то бабий, зато маман басила, как геликон из нашего городского оркестра, когда он брал нижнее «до». Сколько себя помню, чай мы пили из каких-то немыслимых разрозненных чашек, поскольку во время родительских разборок лучшие предметы чайных сервизов обязательно оказывались на полу. Слова «шлюха», «импотент», «гнида», «бестолочь» я выучил именно тогда, сидя в шкафу или под кроватью, — и это были мои первые университеты. Маман со страшной силой несла папу за ее погубленную молодость и разбитую жизнь. Папуля, в свою очередь, остроумно крыл маму — как я теперь понимаю — за ее бесчисленные походы налево, изредка даже высказывая сомнения в своем отцовстве. Иногда в схватку встревал мой дед, отец папани, и тогда уж начиналась чистой воды комедия. Дед был глух как лапоть, зануден и мелочен сам по себе и ехиден, как папа. Бас же у него точь-в-точь походил на мамочкин. Иногда мне представлялось, что дед мой, по странному стечению обстоятельств, был единокровным отцом и папы, и мамы одновременно. У деда имелась своя сольная партия, и ею он забивал вопли обоих моих родителей. «Враги народа! — орал дед. — Троцкисты! Будь моя воля, загремели бы вы щас на лесоповал по пятьдесят восьмой! Дать каждому по десятке, да четыре по рогам, да с поражением в правах на пятерик!…» До войны, то есть до моего еще рождения, дед был верным другом товарища Ежова. И когда «дорогой товарищ» вдруг оказался подлым гадом, деда чуть не законопатили всерьез и надолго. В конце концов, он оказался в Дальлаге, хотя и не зэком, а помначкаром. Там же его и контузили поленом по голове, когда он, по идиотской своей дотошности, полез ночью в уголовный барак с проверкою. Из Дальлага дед вернулся уже со справкой о первой группе инвалидности и с неугасимой верой в дело товарища Сталина. Кстати сказать, как раз Иосиф Виссарионович стал той причиной, по которой вся моя домашняя троица, заключив на время перемирие, первый раз самым жестоким образом меня отколотила. Так отколошматила, что им потом самим пришлось бегать к соседям, вызывать неотложку и трусливо врать озябшему и заснеженному врачу, будто я, глупыш такой, упал с верхней лестницы.

А дело было так. На новогоднем вечере в детском саду в присутствии множества родителей (в том числе и родителя золотушной Вики Королевой, начальника районного МГБ) я, пятилетний пацан, допустил вражескую выходку. Когда директриса детсада, толстая, расплывшаяся лицемерная дура, которая в будние дни обзывала нас паскудами и гаденышами, а по праздникам — милыми детками, спросила меня, подсюсюкивая, кем я хочу стать, — я честно ответил то, что думал. Я тогда вовсе не хулиганил. Я искренне верил, что товарищ Сталин — это не имя, а профессия. Как директор конфетной фабрики или киномеханик в «Паласе», но только еще лучше. И вот, когда я признался директрисе, КЕМ я хочу стать, когда вырасту, возле елки наступила нехорошая тишина. Краем глаза я заметил, как побледнела маман и заворочался на своем месте товарищ Королев-старший, намереваясь то ли сделать шаг ко мне, то ли почесать свой кожаный планшет. К счастью для всех нас, сообразительный детсадовский гармонист грянул маршик «Здравствуй, здравствуй, Новый год!», все подхватили, перевирая слова, и мое политическое хулиганство было предусмотрительно всеми забыто. Всеми — только не моими родителями. И, Боже мой, как они потом били! С того самого зимнего вечера у меня в плохую погоду раскалывается голова, словно это не деда, а меня саданули поленом. В глазах моих в эти минуты плавают разноцветные новогодние шарики. И все же я благодарен родителям.

Потому что именно в этот вечер я сделал выбор на всю жизнь. Я понял, что не хочу быть наказанным без вины. И что рано или поздно я обязательно БУДУ ТОВАРИЩЕМ СТАЛИНЫМ. Потому что я, маленький клоп, сообразил то, что не пришло в тупые головы взрослых. Что СТАЛИН в нашей стране — это именно профессия. И поэтому земное имя товарища Сталина совершенно не важно.

Вполне подойдет и мое…

На этом месте моих воспоминаний зазвонил телефон внутренней связи. Я посмотрел на часы. Было четверть первого. До покушения на мою персону, по всем расчетам, оставалось еще больше суток. Можно было расслабиться. Я поднял трубку, чтобы узнать: кто же это просится к товарищу Сталину на прием?

Глава 7

ВАЛЕРИЯ

Когда Андрей закрыл за собой дверь, было двадцать минут первого. Пистолет он оставил на столе, взяв с меня слово до завтра больше не возиться с оружием. Завтра он сам еще раз все проверит, чтобы уже наверняка. Я легко пообещала ему это, потому что не была на «ты» с этой техникой. Знала, конечно, как зарядить и куда нажать. Это главное. В обойме шесть патронов, а завтра вечером их останется четыре. По крайней мере, я на это надеюсь. Для порядка я еще раз мысленно повторила свой ритуальный отсчет (три шага вперед, два направо…). До завтра предстояло еще хорошенько обдумать, как лучше добираться до театра. Внутрь попасть проблемы большой не было: Андрею после долгих ухищрений удалось достать приличный билет. Взяв его в руки, я в первый момент инстинктивно обрадовалась — партер, восьмой ряд! Последний раз я смотрела «Спартак» в Большом с балкона третьего яруса лет пятнадцать назад, и тогда даже мой перламутровый бинокль не помог мне разобраться — кто же из этих крошечных фигурок на сцене Лиспа?… Еще через пять секунд я взяла себя в руки. Какой там партер! Все должно было совершиться еще до начала первого действия, так что мое местечко будет пустовать. Или на него тайком проберется какой-нибудь нищий балетоман, у которого хватило денег только на последний ярус…

Боже мой, что за вздорные и мелкие мысли! Я попыталась было настроиться на героический лад и даже сняла с полки «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, но, пробежав глазами многажды читанную первую страницу, с досадой вернула том на место. Если и перечитывать сейчас что-нибудь для поднятия духа, так это мою любимую «Мертвую зону» Стивена Кинга. Многим моим соратникам из Дем.Альянса, всем этим утонченным ценителям Борхеса и Беккета, Кинг казался слишком вульгарным, мелодраматичным, но они как раз ничего в этом не смыслили. Все они полагали, что «Мертвая зона» — книга про парапсихологию, и все возвращали мне номера «Иностранки», не преодолев и первых трех глав. На самом же деле роман был об ответственности. Джон Смит у Кинга, увидев фигляра Стилсона, уже знал: если ЭТОТ будет американским президентом, человечество погибнет, ибо мировой войны не избежать. Смиту природа подарила право знать ЗАРАНЕЕ, чувство грядущего. Он не был никаким политиком, но он купил ружье и научился стрелять. Когда я впервые прочла «Мертвую зону», я сразу поняла, что я бы сделала то же самое. Не задумываясь ни на секунду. И когда десять лет спустя на нашу сцену вылез ЭТОТ, я не усомнилась в своем предчувствии. Может, у меня с мозгами не все в порядке. Может, прав был профессор Линцер из кащенковской больницы с его вялотекущей шизофренией, осложненной реформаторским бредом. И когда меня всерьез убеждали: «Лера, ты психованная!» — я почти не возражала. Все мы немного не в своем уме, как говорил Чеширский Кот. Но. Но. Но. Впервые увидев наклеенный на забор предвыборный плакат ЭТОГО (ужасный клетчатый пиджак, рука выброшена вверх, рот искажен криком), я догадалась. ЭТОТ как пить дать станет нашим президентом. И если я его не остановлю, всем конец. Вообще всем, полная амба. Без различия классов, сословий и политических партий. Он это сделает, у него мозги так устроены. От него за версту несет смертью, но только почему-то никто, кроме тебя, Лера, этого не видит. Или, может быть, некоторые тоже видят, но молчат. В силу своих суицидных наклонностей. Полным-полно самоубийц, миллионов примерно семьдесят. Было бы просто несправедливо, если бы на такое количество самоубийц не нашлось хотя бы одного завалященького убийцы.

У меня просто выхода другого нет, кроме как стать этим убийцей. Или этой убийцей — как правильно сказать? Русский язык не предусмотрел таких тонкостей, как он не предусмотрел, что убийца может быть женского рода. С другой стороны, наш «великий, могучий, правдивый и свободный русский язык» не предусмотрел и появления на свет Этого Господина, которому по плечу за короткий срок лишить русский язык всех этих замечательных качеств. Превратить в маленький, хлипкий, лживый и рабский язычок. На котором можно будет только орать: «Хайль Президент!» — и то лишь до поры, пока не упадет первая бомба возмездия.

Когда я впервые увидела этот плакат, я сказала своим: «Кто любит меня — за мной!» Они любили меня, свою демократическую Жанну д'Арк, со всеми ее восемьюдесятью шестью килограммами живого веса. Но сначала за мной не пошли. Они развлекались тем, что дразнили нашего медведя, а Этого Господина считали потешным клоуном, с которым и связываться было глупо. Проснулись мои соратнички лишь тогда, когда клоун попал в парламент и через месяц своим выступлением едва не спровоцировал новый российско-китайский вооруженный конфликт. Чуть ли не полстраны пускало радостные слюни перед своими телевизорами, когда он кричал с трибуны: «Верните Даманский! Наши дети полегли там не для того, чтобы по приказу из Пекина их безымянные могилы засеивались рисом. Верните Даманский, последний российский форпост на Востоке!…» На следующий день, как и следовало ожидать, Китай привел свои пограничные части в состояние боевой готовности. Еще через день наши войска, стоявшие на границе, предприняли то же самое. Будь наш МИД чуть менее энергичен в своем стремлении все уладить, мир бы продлился до первого выстрела.

Вот тогда мои демократы кое-что поняли. Только поздно было. Крик «На Восток!», обещание всем гонконгской электроники и каждой русской семье по «тойоте» сделали свое дело. Обещания по поводу хлеба, сахара и водки довершили все дело…

О, мои доверчивые умные дурачки! Когда пошел третий месяц царствования Этого Господина, а мировая война все еще не началась, благонамеренные в ДА вместе с мосье Воскресенским снова подняли свои приплюснутые головки. Дескать, Лерочка, все оказалось не так и страшно. Трамваи ходят, телевидение работает, газеты шустрят себе. Копошится Дума.

Не торопитесь, сказала им я. Потерпите. БУДЕТ страшно.

Они опять не поверили или оробели.

Поверил безоговорочно только один Андрей — самый тихий и молчаливый мальчик, в нашем Дем.Альянсе. После очередного моего выступления на Пушке он вдруг подошел ко мне и деловито спросил: «Когда начнем?»

Глава 8

ТЕЛЕЖУРНАЛИСТ ПОЛКОВНИКОВ

У нас в Останкино коридоры не кончаются стенкой. Они кончаются дверью какого-нибудь эфирного начальника. Самый длинный коридор заканчивался дверью самого большого начальника. Императора всея эфира, царя черно-белого и цветного изображений и прочая, и прочая. Вот в эту дверь я и влетел на полном ходу. Практика показывает, что мимо Аглаи в приемной надо пролетать на сверхзвуковой скорости. Пока ушки ее обнаружат какое-то незапланированное шевеление в комнате, пока она всплеснет своими приклеенными ресницами, пока губки ее сложатся в привычную фигурку «Его-нет-на-месте-зайди-попозже», — ты уже преодолел дверь кабинета и застал родимого начальника за привычным мазохистским занятием. То бишь за изучением новой сетки вещания, сопровождаемым попытками прикинуть, сколько журналистов при новом раскладе обзовут тебя сволочью.

Я плюхнулся в кресло, не дожидаясь приглашения, и сопроводил эту процедуру таким шумом, что даже прилежный мазохист был бы вынужден оторваться от своего увлекательного занятия.

Вот и наш любезный Александр Яковлевич поднял голову и поглядел на меня с веселым интересом.

— Что за безобразие! — крикнул я прямо в честные глаза начальника.

Милейший Александр Яковлевич хмыкнул:

— Все воюешь, Полковников? Ну, быть тебе скоро Генераловым.

Я вздохнул и перевел дыхание. Фамилия моя, конечно, военная, зато профессия совершенно мирная. Я беру интервью. Один раз в неделю, по сорок пять минут. Программа моя называется «Лицом к лицу». Завистливые коллеги называют мою программу «Допрос третьей степени» и одновременно удивляются, как, мол, при таком моем зверском отношении к собеседникам у меня от этих именитых собеседников отбою нет. А они со своих гостей пылинки сдувают, мух от них отгоняют, вопросики задают исключительно приятненькие, с двойной гарантией… а несознательный клиент прет ко мне. Наверное, массовый клиент наш, как и мой босс Александр Яковлевич, тоже немного мазохист. Любит, голубчик, чтобы хоть кто-то его в глаза назвал сволочью. Причем я, прошу заметить, никаких таких грубых слов не употребляю. Я — вежливый следователь. Мои гости сами знают, что чистосердечное признание смягчает вину.

В данный момент я ожидал чистосердечного признания от своего босса и имел все основания обойтись без своей экранной корректности.

— Мне что, можно уже заявление писать? Так, что ли?

Лицо Александра Яковлевича слегка затуманилось.

— Не кипятись, Аркаша. Спокойнее. В чем дело-то?

Я разозлился уже по-настоящему. Если бы он знал, как долго я подбирался к Дроздову, как заманивал. Дроздов был не из обычных клиентов-мазохистов. Командующий Таманской дивизией, он не тронул Белый дом в августе и брал в октябре. В октябре ему чуть не прострелили легкое, а в декабре уже чуть не отставили с треском за громкую аморалку — генерал-вдовец вдруг отбил молодую жену у начальника Московского военного округа. Ходили слухи, что только наш прежний президент предотвратил скандал, будто бы заявив спикеру Думы: «Крови Дроздова хотите? Не выйдет! Я вам его не отдам…» Впрочем, возможно, ничего такого тогдашний президент не говорил, однако же комдив уцелел и до сих пор комдив. Как ему удалось удержаться, я и хотел выяснить. И вот запись нашей беседы точно должна была состояться сегодня, еще полчаса назад. До начала я не решил, буду ли я его спрашивать об августе, зато уже знал, что обязательно подкину ему вопросик о декабрьском скандале…

Как же, подкинул один такой. Мало того что запись не состоялась, в сегодняшней вечерней сетке я вообще не нашел «Лица к лицу». На этом самом месте появился какой-то «Художественный фильм».

Примерно все это я и изложил своему начальнику. Можно подумать, что сам он не знал, кто такой Дроздов, и изменения в программу вносил какой-то посторонний дядя. Такой, знаете ли, зловредный мистер Хайд Александра Яковлевича.

— Ну, что ты сразу — заявление, заявление? — покачал головой Александр Яковлевич. Сейчас он пребывал в фазе доктора Джекила. — Ты тут совершенно ни при чем. Просто обстоятельства так складываются…

— Ага, — желчно сказал я. — У генерала Дроздова насморк. И чтобы он не дай Бог не чихнул на меня, он решил чихать на всю передачу. Это вы все-таки поосторожничали, да?

— Вовсе нет, — мягко сказал мой шеф. — Мне тут звонили из штаба округа. Сказали, что он не может приехать. Какие-то у него дома неприятности…

Последние слова мне крайне не понравились. В том давнем августе все мои репортерские попытки достучаться до кого-то из военных пресекались все теми же отговорками насчет срочных личных проблем.

— Вы сами-то этому верите? — прямо спросил я у своего босса.

Тот изобразил на лице свою любимую гримаску, означающую что-то вроде да как тебе сказать… Вслух же заметил наставительно:

— Не паникуй раньше времени, Аркаша. Поставим давай сегодня кино, а за неделю отыщешь ты своего Дроздова. А я тебе студию дам в любой день и час. От «Новостей» оторву, а дам. Идет?

Отступать было унизительно, однако передача уже была сорвана, и я не стал торговаться. Это его обещание я ему припомню потом.

— Променяли вы меня, Сан Яклич, на какое-то глупое кино! — произнес я с напускной грустью в голосе, но в то же время как бы и всерьез. — Фильм-то хоть хороший? Или, как всегда, мыло оперное?

— Нет-нет, хороший! — ответил мне Александр-свет-Яковлевич с долей некоего удивления в голосе. — Очень приличный. Я давно заказывал что-нибудь американское, только не безмозглый боевик. И вдруг на сегодня дали. Это, Аркадий, современная классика. Картина Оливера Стоуна.

— А как называется? — спросил я без особого интереса. Так, для порядка.

— «Выстрелы в Далласе». Фильм про убийство Кеннеди.

Глава 9

МАКС ЛАПТЕВ

Я не стал вызывать машину, а просто сел в метро на Лубянке и доехал до «Профсоюзной», где снимал квартиру агент «Кириченко». В этом районе Москвы в два часа пополудни было довольно пустовато. Рука нового столичного градоначальника, лихорадочно подрумянивавшего Москву к завтрашнему приезду дорогих гостей, не добралась до этих районов. Армии дворников не мели улицы, поливальщики не поливали, штукатуры не подкрашивали облупившиеся фасады. Пахло сиренью и помойкой. Близ кинотеатра «Тифлис» (бывш. «Тбилиси») вяло кучковалась молодежь: в фойе работали игральные автоматы, и, при сильном напряжении сил, можно было заработать на призовую игру и бутылочку пепси.

Этот район я знаю довольно хорошо, а здание ИНИОН с модернистской желтой нашлепкой на фасаде, похожей на большое стариковское ухо, мне и вовсе как родное. В библиотеке ИНИОНа Ленка в пору своего припоздалого студенчества писала диплом, и я ежевечерне приходил сюда ее встречать. И всякий раз Ленка, выходя из здания, кивала огромному уху и замогильным голосом сообщала: «Гражданин! Большой Брат слушает тебя…» Я понимал, что это не только Оруэлл, которого Ленка обожала, но это и камешек в мой огород. Как-никак, но я тоже подручный Большого Брата. Брат, конечно, стал уже не тот, да и я подручный достаточно честный. Но все же, все же…

Проходя мимо, я приятельски кивнул Большому Уху как своему коллеге и стал подниматься по асфальтированной дорожке вверх, мимо детской площадки, мимо гаражей, мимо упомянутой помойки, очень удачно расположенной так, чтобы любой маршрут пролегал мимо этих незакрытых и вечно воняющих серых баков. Праздник, который всегда с тобой. В соседней пятиэтажке — серой, словно выкрашенной под цвет баков — жил мой школьный друг Сережа Ручьев. Жил вместе с женой Ириной, дочерью Аленой, тещей Розой Георгиевной и бультерьером по кличке Пласидо Доминго (по-домашнему — Плакса). Имечко бедному животному подобрала Ирка, которая сама и купила щенка, как только устроилась завлитом в Большой театр. До этого Ирка работала в маленьком театре Вернисаж в Каретном ряду, где последовательно враждовала со всеми приходящими директорами. Ибо каждый директор, занимая свое кресло, тут же норовил отдать флигель под коммерческий магазин, а в малом зале открыть валютный ресторанчик с ма-а-а-ленькой рулеточкой. (Но все вырученные деньги тратить, канэшно, на святое искусство.) Четыре раза за шесть лет Ирка напрягала все свои формальные и неформальные связи в мэрии, чтобы изгонять торгующих из храма Мельпомены. На пятый раз плюнула и ушла на спокойную работу в Большой, под крыло к Григоровичу. Завела себе собаку, купила финскую стенку и — успокоилась.

На всякий случай я сделал небольшой крюк и обогнул чахлый палисадничек, где семейство Ручьевых, по обыкновению, выгуливало своего Плаксу. Был шанс увидеть Сережку, которого неразумное четвероногое вполне могло бы в этот час оторвать от его персоналки и заставить топтаться в кустиках на манер пограничника — пока его джульбарс удовлетворял свои мелкие и крупные потребности.

Но Сержа не наблюдалось, и я, коря себя за потерю лишних пяти минут казенного времени, миновал палисадник и вошел в подъезд. Ключ у меня имелся, но если бы его и не было, дверь квартиры «Кириченко» открыть не составляло труда.

Кто-то, похоже, это уже и сделал.

Такая мысль пришла мне в голову ровно через пятнадцать секунд после того, как я вошел. Нет, никаких следов обыска не было видно. Работали очень чисто, все наилучшим образом расставили по местам. Только немножечко перестарались. «Кириченко» никогда не был аккуратистом, и ТАКАЯ ровная складка на одеяле ему бы просто не далась. И ТАК тщательно расставлять свои книжки на полках ему бы в голову не пришло. Тома у него вечно стояли как пьяные, принявшие разные дозы: одни наклонились чуть, других основательно кренило в разные стороны, а были и такие, что лежали на полках уже плашмя. Теперь же книги производили впечатление лишь чуть поддатых интеллигентов, прекрасно держащихся на ногах. Было ясно, что тот (или те), кто привел книги в трезвое положение, что-то искал на полках — и довольно основательно.

Стало быть, мне там искать совершенно бесполезно.

Я внимательно огляделся. Непонятно, ЧТО могли здесь с таким упорством искать. Однако еще труднее поверить, что «Кириченко» не смог бы у себя что-нибудь толково спрятать, если бы захотел. Заглядывать в телевизор и просеивать гречку в кухонных жестяных коробах было бессмысленно, тем более что мои предшественники проделали даже этот мартышкин труд. Оставалось лишь надеяться, что «Кириченко» напоследок придумал что-то остроумное и что я смогу догадаться, что именно. Я на мгновение прикрыл глаза. Так, так. Место должно быть совершенно невероятным и в то же время бросаться в глаза. Графин? Нет. Настольная лампа? Нет. Сложенная газета на тумбочке? Нет. Репродукция на стене? Стоп-стоп. А ну-ка назад. Газета. Насколько я знаю, «Кириченко» в руки не брал «Свободную газету» и уж тем более ее не выписывал. А между тем… Я схватил номер. Точно! На полях, как это принято у почтальонов, были написаны два числа. Номер дома и квартира. Явно не его номера, и не соседние. На этой Новочеремушкинской таких номеров нет вообще. Поставить на уши все подписные агентства? Но это наверное могли бы сделать (даже наверняка сделали) и те, кто здесь что-то искал.

Значит… Значит, это не номер дома и квартира. Тогда что же? Номер телефона? Но цифр слишком мало. Для камеры хранения, где герои шпионских романов все прячут, цифр, наоборот, многовато. Да и не стал бы «Кириченко» доверять стандарту. И потом, похоже, у него не было времени ездить на вокзал и снимать бокс. Тут должно быть что-то совсем простое, какой-то совсем элементарный почтовый ящик. Сто-о-оп! Вот оно. Ящик. Абонементный ящик. Тут я вспомнил отчетливо один из разговоров с «Кириченко», в котором он признался, что зачем-то продолжает оплачивать абонементный ящик в районе Гоголевского бульвара. Там, где раньше — пока не умерла мать и не женился заново отец — жил в родительской квартире. Вся почта к нему уже третий год приходила сюда, на «Профсоюзную», а тот старый ящик наш «Кириченко», кажется, не отпускал из какого-то ностальгического чувства. Словно надеялся, что однажды кто-то пришлет ему туда письмо.

Газету я, конечно, с собой брать не стал, просто запомнил номер и оставил ее в таком же положении. Я предполагал, что может быть и повторный обыск, и тогда пропажа газеты даст им (кому, кстати, им?) необходимый ключ к разгадке. Возможно, что они тоже догадаются про этот ящик, если им придет в голову хорошенько изучить биографию агента. Надеюсь, я успею раньше.

Выходя из квартиры, я деликатно, придержал собачку замка, чтобы дверь закрылась тихо, без щелчка. Сделал я это скорее по профессиональной привычке. И, как выяснилось, поступил абсолютно правильно.

Потому что в подъезде, одним лестничным пролетом выше, кто-то был.

И этот кто-то, похоже, поджидал меня.

И намерения у этого кого-то были, кажется, самые серьезные.

Глава 10

ОРУЖЕЙНИК РОЙФЕ

Вы помните Семена Михайловича Буденного? И не старого, в гробу, который везли по проспекту Мира на лафете, а молодого Сенечку, толстого усатого красавца? Я таки его помню, я. Я делал ему пулемет для дачи. Нормальные люди ставили на даче электрический насос американской фирмы «Брандт», а Сеня решил поставить на чердаке пулемет. Хороший английский «гочкис», их в гражданскую было много у Колчака и кое-что перепало и нам. Конструкция, конечно, не первый сорт, но после того, как я заменил прицел на работу собственного изготовления и перебрал затвор, он уже стал первый сорт. И в тридцать восьмом оказалось, что я был не прав, а Сеня прав. Когда к нему пришли люди из энкавэдэ, насос фирмы «Брандт» не смог бы помочь, а пулемет системы «гочкис» очень даже помог. Мне говорили, под большим, конечно, секретом, что Сеня одной очередью уложил всех троих, а потом позвонил в Кремль и закричал по аппарату, что контрреволюция напала на него и что нужна подмога. Иосиф Виссарионович тогда сказал Ежову: «Не трогай дурака!» — и все обошлось в лучшем виде.

Я делал пистолет Иосифу Виссарионовичу. Да. Иосиф Виссарионович хотел такой маленький пистолет, чтобы умещался за голенищем его мягких сапожек. Но чтобы стрелял, как большой. Каждый патрон я делал вручную, но я его сработал как надо. Иосиф Виссарионович лично сделал две поправки и два пожелания, и я все исполнил. Правда, я не слышал, чтобы он потом лично из него стрелял. То ли я ему все ж таки не угодил, то ли просто за него стреляли другие. Берии я ничего не делал. Он не знал толку в настоящем оружии. На службе Берия пользовался, говорят, казенным ТТ, а дома любил играться с дурным немецким «зауэром», хорошим только тем, что инкрустирован золотом и камнями.