Покрашенный дом

Он чуть помолчал, словно и впрямь ожидал от меня ответа. Мне хотелось убежать, но я все стоял, уставившись на свои сапоги. Остальные Спруилы, может быть, и жалели меня, но ни один не пришел мне на помощь.

— А у нас дом получше, чем у вас, парень. Веришь, нет? Гораздо лучше!

— Успокойся, Хэнк, — сказала миссис Спруил.

— И побольше! И веранда у нас большая, и крыша жестяная, и без всяких заплат! И еще знаешь, какой у нас дом? Можешь не верить, парень, только дом у нас весь покрашенный! Белой краской! Ты когда-нибудь краску-то видел, а, парень?

При этих словах Бо и Дэйл, тинейджеры, от которых редко можно было услышать хоть звук, начали хихикать, словно хотели утихомирить Хэнка, не задев при этом миссис Спруил.

— Путь он замолчит, мама, — сказала Тэлли, и мои унижения прекратились пусть хотя бы на минутку.

Я перевел взгляд на Трота и с большим удивлением увидел, что он лежит, подперев голову обеими руками, и, широко раскрыв глаза — я его таким никогда еще не видел, — прямо-таки впитывает в себя все подробности нашей односторонней стычки. Он вроде бы даже наслаждался происходящим.

Хэнк глупо улыбнулся Бо и Дэйлу, и те засмеялись еще громче. Мистер Спруил тоже выглядел довольным. Может быть, его слишком часто называли «недоумком с гор».

— Что же это вы, уроды, дома свои не красите? — продолжал орать Хэнк, адресуясь ко мне.

Слово «уроды» доконало всех. Бо и Дэйл прямо-таки зашлись от смеха. Хэнк ржал, довольный удачным выпадом. Все семейство, казалось, вот-вот свалится от смеха. И тут Трот вдруг сказал громко, во весь голос:

— Прекрати, Хэнк!

С произношением у него явно были нелады, имя «Хэнк» прозвучало как «Хен», но все его прекрасно поняли. Смех вдруг прекратился. Все смотрели на Трота, который свирепо уставился на Хэнка. На лице его было написано явное отвращение.

Я уже чуть не плакал, так что тут же повернулся и побежал по полевой дорожке подальше от прицепа, пока они не скрылись из виду. Там я нырнул в заросли хлопчатника и прислушался в надежде услышать родные голоса. Потом сел на горячую землю в окружении стеблей в четыре фута высотой и заплакал. Я ненавидел себя за это, но поделать с собой ничего не мог.

* * *

У самых богатых фермеров прицепы были крыты брезентом, чтобы не давать хлопку разлетаться по дороге к джину. Наш старый брезент был крепко привязан к кузову, оберегая плоды наших трудов, в том числе и те девяносто фунтов, что я лично собрал за последние два дня. Никто из Чандлеров никогда не позволил бы себе везти очередную партию хлопка на джин, чтобы хлопья волокна летели из кузова, как снег, и замусоривали дорогу. Такое часто происходило со многими, так что это уже стало привычным зрелищем в сезон уборки — наблюдать, как деревья и канавы вдоль шоссе 135 постепенно становятся белыми, потому что фермеры спешат к джину со своим урожаем.

Поскольку до предела нагруженный прицеп выглядел великаном в сравнении с нашим пикапом, Паппи на пути в город вел его со скоростью меньше двадцати миль в час. И не произносил при этом ни слова. Мы оба переваривали ужин. Я размышлял о Хэнке и пытался придумать, что делать дальше. Пап-пи же, я уверен, думал только о погоде.

Если рассказать ему о Хэнке, то совершенно ясно, что будет дальше. Он тут же попрет вместе со мной в этот Спруилвилл и устроит дикий скандал. Поскольку Хэнк моложе и крупнее, Паппи наверняка прихватит какую-нибудь палку и будет очень доволен, если пустит ее в ход. Он, конечно, потребует, чтобы Хэнк извинился, а когда тот откажется, Паппи начнет угрожать и оскорблять его. Хэнк наверняка неправильно оценит своего оппонента, так что очень скоро в дело вступит палка. И тогда Хэнка никакие молитвы не спасут. А отец будет вынужден прикрыть Паппи с фланга — со своим ружьем двенадцатого калибра. Женщины будут пребывать в полной безопасности на веранде, но для мамы это будет еще одним унижением — она терпеть не могла, когда Паппи решал дело силой.

Спруилы, зализав полученные раны, соберут свое дырявое барахло и отправятся по дороге на какую-нибудь другую ферму, где их услуги необходимы и будут должным образом оценены, а мы останемся без рабочих рук.

И от меня потребуется собирать больше хлопка.

Так что я не обмолвился ни словом.

Мы медленно тащились по шоссе 135, разгоняя в стороны пучки хлопка, валявшиеся на правой обочине, и глядя на поля, где еще работали отдельные группы мексиканцев, стараясь побольше собрать до темноты.

Я решил, что просто буду избегать Хэнка и остальных Спруилов до тех пор, пока не закончится сбор и они не уберутся обратно в свои горы, к своим роскошным покрашенным домам, к своему самогону и своей привычке жениться на собственных сестрах. А уж потом, зимой, когда мы соберемся у камина в общей комнате и будем вспоминать уборку урожая, я наконец представлю на всеобщее обсуждение все гадости Хэнка. У меня будет куча времени, чтобы должным образом подготовить свой рассказ, я непременно разукрашу его, где следует. Это вполне в традициях Чандлеров.

Надо будет, однако, соблюдать осторожность, рассказывая об их покрашенном доме.

Приближаясь к Блэк-Оуку, мы проехали мимо фермы семейства Кленч. Там жили Фой и Лаверл Кленч и восемь их детей. И все они, я уверен, сейчас все еще были в поле. Никто, даже мексиканцы, не вкалывали так усердно, как Кленчи. Родители были известны как безжалостные погонщики рабочей силы, а их дети как будто даже получали удовольствие от сбора хлопка и от самых прозаических и грязных работ на ферме. Живая изгородь вокруг их переднего двора была тщательнейшим образом подстрижена. Колья ограды стояли совершенно прямо и не нуждались в починке. Огород у них был огромный, а об урожаях с него ходили легенды. Даже их старый грузовик был очень чисто вымыт. Один из детей мыл его каждое воскресенье.

И дом у них был покрашен, первый покрашенный дом на шоссе при подъезде к городу. Краска была белая, а по краям и углам пущена серая полоса. Веранда и крыльцо — темно-зеленые.

После их дома на пути к городу уже все дома были крашеные.

Наш дом был построен еще перед Первой мировой войной, в те времена, когда о водопроводе, канализации и электричестве еще и не слыхали. Снаружи он был обшит досками толщиной в дюйм и шириной шесть дюймов. Доски были дубовые, по всей вероятности, напиленные из дубов, когда-то росших на земле, что мы теперь обрабатывали. Со временем они приобрели светло-коричневый оттенок и стали примерно такого же цвета, как и остальные дома фермеров вокруг Блэк-Оука. Красить их не было необходимости. Вся обшивка содержалась в чистоте и порядке, а кроме того, краска стоит денег.

Но вскоре после того, как мои родители поженились, мама решила, что в доме требуются некоторые улучшения. И начала обрабатывать отца, который стремился угодить молодой жене. Его родители, правда, были против. Паппи и Бабка со страшным упрямством, которое дает только возня с землей, категорически отказались даже обсуждать вопрос о покраске дома. Официальной версией отказа была цена. Это и было передано маме через отца. Никаких ссор не было. И слов тоже. Просто имел место период некоторой напряженности. Четверо взрослых людей продолжали жить в одном доме и старались сохранить сердечность в отношениях.

Мама же поклялась себе, что не допустит, чтобы ее дети выросли на ферме. В один прекрасный день у нее будет дом в городе, может, даже в большом городе. Большой дом со всеми удобствами, с водопроводом и канализацией, с красивыми кустами у крыльца, обшитый крашеными досками, а может, даже и кирпичный.

А слово «краска» вызывало на ферме Чандлеров самую острую реакцию.

* * *

Когда мы добрались до хлопкоочистительного джина, я насчитал одиннадцать прицепов впереди нас. Еще двадцать или около того уже были пусты и стояли сбоку. Они принадлежали тем фермерам, у кого были деньги, чтобы купить два прицепа. Они оставляли один на разгрузке, а второй стоял у них в поле. Мой отец отчаянно хотел заиметь второй прицеп.

Паппи припарковался в конце очереди и пошел к группе фермеров, столпившихся возле одного из прицепов. По тому, как они там сгрудились, я догадался, что они чем-то обеспокоены.

Девять месяцев в году джин простаивал. Это было высокое длинное здание, похожее на коробку из-под обуви, самое большое здание во всем графстве. Но в начале сентября, когда начинался сбор урожая, он оживал. А в самый разгар уборочной страды он работал весь день и всю ночь, останавливаясь только вечером по субботам и утром по воскресеньям. Его компрессоры и хлопкоочистительные машины ревели и гремели так сильно, что их было слышно по всему Блэк-Оуку.

Я заметил двойняшек Монтгомери — они кидали камни в кусты около джина. Я присоединился к ним. И мы стали рассказывать друг другу о нанятых мексиканцах, сравнивая их, а потом стали напропалую врать о том, сколько хлопка собрал каждый. Было уже темно, очередь прицепов продвигалась медленно.

— Мой папаша говорит, что цены на хлопок падают, — сказал Дэн Монтгомери, швыряя камень в темноту. — Говорит, торговцы хлопком из Мемфиса занижают цены, потому что хлопка очень много.

— Да, урожай нынче богатый, — сказал я. Двойняшки Монтгомери собирались стать фермерами, когда вырастут. Мне было их жаль.

Когда шли дожди и водой смывало урожай, цены росли, потому что торговцы из Мемфиса не могли закупить достаточно хлопка. Но фермерам тогда и продавать было нечего. А когда дождей не было и урожай был высоким, цены падали, потому что у торговцев из Мемфиса было полно хлопка. И бедняги, трудившиеся на полях, не могли заработать достаточно, чтобы расплатиться с долгами.

Так что хороший был урожай или плохой, значения не имело.

Мы немного поболтали о бейсболе. У Монтгомери не было радио, так что о «Кардиналз» они знали немного. В связи с этим мне их тоже было жаль.

Когда мы выехали со стоянки у джина, Паппи опять не проронил ни слова. Морщины у него на лбу собрались в середину, челюсть была выставлена вперед, так что я понял, что он узнал какие-то скверные новости. И подумал, что это, наверное, связано с ценами на хлопок.

Я тоже молчал, когда мы выезжали из Блэк-Оука. Когда городские огни остались позади, я высунул голову в окно, чтобы ветер обдувал лицо. Воздух был горячий и висел неподвижно, и я хотел, чтобы Паппи ехал быстрее, чтобы хоть немного остыть.

В следующие дни я буду очень внимательно прислушиваться ко всем разговорам. Дам взрослым время пошептаться между собой, а потом спрошу у мамы, что стряслось.

Если эти скверные новости касались фермеров, она в конце концов непременно все мне расскажет.

Глава 7

Утро субботы. На восходе солнца мы уже были в прицепе — мексиканцы у одного борта, Спруилы у другого — и ехали в поле. Я держался поближе к отцу, опасаясь, что этот гад Хэнк опять начнет ко мне приставать. В то утро я прямо-таки ненавидел всех этих Спруилов, ну, может, только за исключением Трота, единственного, кто встал на мою защиту. А они меня просто не замечали. Я надеялся, что им было за себя стыдно.

Пока мы ехали через поля, я старался вообще не думать о Спруилах. Все-таки сегодня суббота. Чудесный день для всех бедолаг, что вкалывают на поле. На нашей ферме по субботам работали только полдня, а потом отправлялись в город, где вместе с другими фермерами и их семьями ходили по лавкам и магазинам, закупая продукты и прочие необходимые вещи, болтались в толпе на Мэйн-стрит, ловили последние слухи и сплетни — словом, делали все, чтобы хоть на несколько часов забыть о тяжкой работе на хлопковом поле. Мексиканцы и люди с гор тоже ездили в город. Мужчины собирались там группами перед «Ти шопп» и перед нашим кооперативом, болтали, обсуждая урожай и рассказывая разные истории о прошлых наводнениях. Женщины набивались в лавку Попа и Перл, вроде как чтобы закупить всякой бакалеи, и застревали там навек. Детям же разрешалось до четырех часов дня болтаться по тротуарам Мэйн-стрит и прилегающих переулков, а потом начинался дневной сеанс в кинотеатре «Дикси».

Прицеп остановился, и мы попрыгали на землю, держа в руках свои мешки для хлопка. Я был еще полусонный и ни на что не обращал особого внимания. И тут кто-то сказал мне очень-очень ласковым голосом: «Доброе утро, Люк!» Оказалось, это Тэлли. Стояла рядом и улыбалась. Видимо, таким образом она хотела дать мне понять, что ей стыдно за вчерашнее.

Но я все-таки был из Чандлеров и вполне мог продемонстрировать характер и собственное отношение к случившемуся. Я повернулся к ней спиной и пошел прочь, упрямо повторяя про себя, что ненавижу всех этих Спруилов. Я набросился на первый ряд хлопчатника, как будто еще до ленча собирался убрать урожай со всех сорока акров. Однако уже через несколько минут я почувствовал усталость. Я просто затерялся среди бесконечных стеблей хлопка в предрассветном полумраке. И в ушах у меня по-прежнему звучал ее голос, а перед глазами все стояла ее улыбка.

В конце концов, она была всего на десять лет старше меня.

* * *

Субботнее мытье было тем ритуалом, который я больше всего ненавидел. Оно начиналось после ленча и проходило под жестким маминым контролем. Лохань, в которую я едва вмещался, использовалась потом всеми членами семьи. Обычно она хранилась на задней веранде, в дальнем ее углу, стыдливо прикрытая старой простыней.

Сначала мне надо было натаскать воды от насоса на заднюю веранду. Лохань я наполнял примерно на треть. Для этого нужно было восемь раз сходить с ведром к колодцу и обратно, так что я уже был вымотан к тому времени, когда начиналось само мытье. Потом я расстилал на полу веранды простыню и быстро-быстро раздевался догола. Вода в лохани была очень холодная.

С помощью куска мыла, купленного в магазине, и мочалки я начинал старательно оттирать с себя грязь, а также взбивать и мутить воду, чтобы маме не был виден мой срам, когда она придет руководить процессом. Сперва она пришла, чтобы забрать мое грязное белье, потом принесла чистое. Потом вплотную занялась моей шеей и ушами. Мочалка в ее руках тут же превратилась в настоящее орудие пытки. Она скребла мне кожу так, словно грязь, что я собрал на себя во время работы в поле, бросала ей прямой вызов. И в течение всего этого процесса она не уставала поражаться тому, сколько грязи я могу на себя собрать.

Когда шею уже начало драть, она атаковала мои волосы, как будто они были забиты вшами и комарами. Потом полила мне голову холодной водой из ведра, чтобы смыть мыло. Мои унижения завершились тем, что она наконец перестала скоблить мне руки и ноги, милостиво предоставив самому отмывать тело.

Когда я вылез из лохани, вода в ней была вся бурая и мутная — в ней плавала грязь, собранная за неделю в арканзасской дельте. Я вытащил пробку и стал смотреть, как она вытекает и уходит сквозь щели в полу веранды. А я пока что вытерся и влез в чистый комбинезон. Я ощущал себя чистым и свежим и еще фунтов на пять легче. И был готов ехать в город.

Паппи решил, что сделает только одну ездку в город. Это означало, что Бабка и мама будут сидеть рядом с ним впереди, а мы с отцом поедем сзади, в кузове, вместе со всеми десятью мексиканцами. Мексиканцев вовсе не волновала перспектива ехать в битком набитом кузове, но меня это здорово раздражало.

Когда мы отъезжали, я успел понаблюдать, как Спруилы вытаскивают из земли колья и отвязывают веревки, спешно освобождая от них свой старый грузовик, чтобы тоже ехать в город. Все были заняты делом, исключая Хэнка, который сидел в тени и что-то ел.

Чтобы пыль не взлетала из-под колес и не душила нас, сидящих в кузове, Паппи ехал по нашей грунтовой дороге со скоростью меньше пяти миль в час. Это, конечно, было очень мило с его стороны, но не очень-то помогало. Нам все равно было жарко и душно. Субботнее мытье было ритуалом в сельских районах Арканзаса, но вот в Мексике, по всей видимости, нет.

* * *

По субботам некоторые фермерские семьи приезжали в город к полудню. Паппи считал это грехом — проводить впустую столько времени, наслаждаясь субботним отдыхом, так что вовсе не спешил туда добраться. Зимой он не раз угрожал, что вообще перестанет ездить в город, кроме как по воскресеньям, в церковь. Мама рассказывала, что однажды он целый месяц вообще не вылезал с фермы, и это означало даже бойкот церкви, потому что проповедник его чем-то оскорбил. Чтобы оскорбить Паппи, многого не требовалось. Нам еще крупно повезло: многие издольщики вообще никогда не покидали свои фермы. У них не было денег на бакалею и не было машин, чтобы добраться до города. А еще были такие арендаторы вроде нас, да и владельцы земли тоже, кто ездил в город редко. Мистер Кловис Бекли из Карауэя, как уверяла Бабка, не был в городе четырнадцать лет. И церковь не посещал еще со времен до Первой мировой войны. Я сам слышал, как люди молились за его душу во время наших религиозных бдений.

Мне нравилось смотреть на поток машин и на заполненные народом тротуары. Здесь никогда не знаешь, с кем сейчас встретишься. Мне нравилось смотреть на мексиканцев, группами устроившихся под тенистыми деревьями, — они ели мороженое и громко приветствовали потоками испанских слов своих соотечественников с других ферм. Мне нравились эти толпы незнакомых людей с гор, которые скоро отсюда уедут. Паппи говорил мне однажды, что когда он был в Сент-Луисе — еще до Первой мировой, — то совершенно потерялся среди полумиллиона незнакомцев и чужаков, просто бродя по улицам.

Нет, уж со мной-то такого никогда не случится! Когда по улицам Сент-Луиса буду ходить я, меня все будут узнавать!

Вслед за мамой я вошел в лавку Попа и Перл Уотсон. Мужчины отправились в правление кооператива, потому что именно там собирались по субботам все фермеры. Я так и не мог понять, чем они там занимались, кроме разве что ворчания по поводу цен на хлопок и беспокойства относительно погоды.

Перл была занята у кассового аппарата.

— Здравствуй, миссис Уотсон, — сказал я, подойдя поближе. Лавка была битком набита мексиканцами и женщинами.

— Привет, Люк, — ответила она и подмигнула мне. — Как хлопок? — Все тот же вопрос, его задают все и всем.

— Сбор хороший, — сказал я таким тоном, будто сам собрал не меньше тонны.

Бабке и маме понадобился целый час, чтобы купить пять фунтов муки, два фунта сахару, два фунта кофе, бутылку уксуса, фунт столовой соли и два куска мыла. Все проходы в лавке были забиты женщинами, которым больше хотелось поздороваться и пообщаться, чем что-то купить. Они говорили о своих огородах, о погоде, о церкви, в которую пойдут завтра, о том, у кого уж точно будет ребенок, а у кого — возможно. Они болтали о чьих-то похоронах, о религиозных собраниях, о предстоящих свадьбах.

И ни слова о «Кардиналз».

Моей единственной обязанностью во время поездок в город было относить купленную бакалею в пикап. После этого я был свободен и мог шляться по Мэйн-стрит и окрестным переулкам без всякого надзора. И я лениво двинулся в северный конец Блэк-Оука, мимо кооператива, мимо аптеки, скобяной лавки и «Ти шопп». Там и сям на тротуаре стояли группы людей — сплетничали, не собираясь никуда двигаться. Телефонов тогда было мало, да и телевизоров во всем нашем графстве насчитывалось всего несколько штук. Так что суббота была предназначена для обмена новостями и прочей информацией.

Я увидел своего приятеля Деуэйна Пинтера в тот момент, когда он пытался убедить свою мать позволить ему немного погулять. Деуэйн был на год меня старше, но все еще учился во втором классе. Его отец разрешал ему водить трактор возле фермы, и это здорово повышало его статус среди всех второклассников школы Блэк-Оука. Пинтеры были баптистами и болельщиками «Кардиналз», но Паппи по какой-то непонятной причине все равно их недолюбливал.

— Добрый день, Люк, — сказала мне миссис Пинтер.

— Здрассте, миссис Пинтер.

— А мама твоя где? — спросила она, глядя за мою спину.

— Думаю, она еще в аптеке. Точно не знаю.

Мое появление дало Деуэйну возможность вырваться на свободу. Уж если мне можно разрешить в одиночку гулять по улицам, то ему и подавно. Но пока мы удалялись от их дома, миссис Пинтер продолжала кричать нам вслед всякие наставления. Мы направились к кинотеатру «Дикси», где в ожидании четырехчасового сеанса уже болтались ребята постарше. У меня было несколько монет в кармане — пять центов на кино, пять на кока-колу и три на поп-корн. Мама дала мне эти деньги как аванс в счет того, что я заработаю на сборе хлопка. Предполагалось, что в один прекрасный день я должен буду их вернуть, но и она, и я прекрасно понимали, что этого никогда не будет. Если же Паппи вздумается их вернуть, ему придется действовать в обход мамы.

По всей видимости, Деуэйн эту неделю сбора урожая провел лучше, чем я. У него в кармане было полно даймов, и ему не терпелось ими похвастаться. Его семья тоже арендовала землю, но у них было и двадцать акров собственных, намного больше, чем у Чандлеров.

Мимо нас прошла девчонка с веснушчатым лицом — ее звали Бренда. И попыталась заговорить с Деуэйном. Она уже давно всем своим друзьям раззвонила, что хочет выйти за него замуж. И теперь повсюду преследовала его — в церкви, тенью таскалась за ним по субботам по всей Мэйн-стрит и все время требовала, чтобы в кино он сидел рядом с ней. Это делало его жизнь просто невыносимой.

Деуэйн презирал и ненавидел ее. И когда навстречу нам попалась группа мексиканцев, он успешно затерялся среди них.

Позади правления кооператива вспыхнула драка. Это было весьма популярное среди старших ребят место сборищ и драк. Драки случались каждую субботу, и ничто так не возбуждало весь городок, как хорошая драка. Толпа хлынула в сторону широкой аллеи рядом с кооперативом, и я сквозь шум разобрал как кто-то сказал: «Готов спорить, это кто-то из Сиско».

Мама не разрешала мне смотреть на драки позади кооператива, но для меня этот запрет не был безусловным, потому что я знал, что она там не появится. Ни одна порядочная женщина не допустит, чтобы ее увидели глазеющей на драку. Деуэйн и я змеями проскользнули сквозь толпу, горя нетерпением увидеть мордобой.

Семейство Сиско были издольщики, бедные как церковные мыши. Жили они менее чем в миле от города. И всегда болтались в городе по субботам. Никто толком не знал, сколько в этой семье детей, но все они любили подраться. Папаша у них был пьяницей, он их постоянно бил, а мамаша однажды отхлестала кнутом помощника шерифа, который пытался арестовать ее мужа. Сломала ему нос и руку. И помощник шерифа с позором убрался из города. Самый старший их отпрыск сидел в тюрьме за убийство в Джонсборо.

Дети Сиско не ходили в школу и не посещали церковь, так что мне удавалось избегать их. Ну, конечно, когда мы подошли поближе и просунули головы сквозь толпу зрителей, там был Джерри Сиско — бил морду какому-то незнакомцу.

— Это кто? — спросил я у Деуэйна.

Толпа криками подзадоривала обоих дерущихся, требуя, чтобы один побыстрее изуродовал другого.

— Не знаю, — ответил Деуэйн. — Наверное, парень с гор. Вполне могло быть и так. Когда вся округа полным-полна людей с гор, занятых на уборке хлопка, логично было предположить, что Сиско непременно затеют драку с теми, кто их еще не знает. Местные-то знали, что с ними лучше не связываться. Лицо у незнакомца уже все вздулось, из носа текла кровь. Джерри Сиско врезал ему еще раз справа по зубам и сбил с ног.

Вся банда Сиско и подобный им сброд собрались в одном углу, они смеялись и, вероятно, выпивали. Все были косматые, грязные, в драной одежде, и лишь некоторые были обуты. Их жестокость в драке уже стала легендарной. Они все были тощие и голодные и в драке использовали любые гнусные и грязные уловки, какие только есть на свете. В прошлом году Билли Сиско в драке позади джина чуть не до смерти избил какого-то мексиканца.

По другую сторону от импровизированной арены стояла группа людей с гор, все они орали, подбадривая своего — как оказалось, его звали Дойл, — понукая его подняться и хоть что-нибудь сделать. Дойл вскочил, потирая челюсть, и бросился в атаку. Ему удалось ударить Джерри головой в живот, и оба они свалились на землю. Это вызвало взрыв радостных воплей со стороны людей с гор. Остальным тоже хотелось поорать, но мы вовсе не желали раздражать семейство Сиско. Это была их любимая игра, а кроме того, они ведь потом могут и отомстить кому угодно.

Дерущиеся между тем катались в пыли, молотя и пиная друг друга, как дикие звери, а толпа ревела все громче. Дойл вдруг высвободил свою правую и здорово приложил Джерри прямо в лицо. Кровь так и брызнула. Джерри замер на долю секунды, и мы уже начали втайне надеяться, что один из Сиско наконец встретил равного ему противника. Дойл намеревался было нанести еще один удар, но тут из толпы выскочил Билли Сиско и пнул его прямо в спину. Дойл вскрикнул, как раненая собака, и покатился по земле, а оба Сиско тут же накинулись на него, нанося удары ногами и кулаками.

С Дойлом было почти покончено. Драка, ясное дело, была нечестная, так оно всегда и бывало, когда кто-то выступал против любого из Сиско. Люди с гор замолкли, а местные лишь наблюдали, не делая ни шагу.

Потом оба Сиско подняли Дойла на ноги, и Джерри с неторопливой размеренностью палача ударил его ногой в пах. Дойл заорал от боли и свалился на землю. И все Сиско зашлись сумасшедшим хохотом.

Потом они стали снова поднимать поверженного Дойла, но тут вперед вышел мистер Хэнк Спруил, демонстрируя всем свою шею, больше напоминающую ствол здоровенного дерева. Он вылез из толпы и нанес Джерри такой удар, что тот рухнул. Билли Сиско, быстрый как кошка, врезал Хэнку слева и попал в челюсть, но тут произошло нечто удивительное. Удар не остановил Хэнка Спруила. Он повернулся, схватил Билли за волосы и без видимых усилий поднял в воздух и швырнул прямо в группу других Сиско, стоявших в толпе. Толпа брызнула в разные стороны, и из нее вылез еще один Сиско, Бобби. Ему еще не стукнуло и шестнадцати, но он уже был таким же подонком, как его братья.

Трое Сиско против Хэнка Спруила.

Пока Джерри пытался встать на ноги, Хэнк с невиданной быстротой подскочил к нему и врезал ногой по ребрам. Удар был такой мощный, что все услышали, как треснули кости. А Хэнк развернулся и врезал Бобби по морде тыльной стороной ладони, сбив его с ног, а потом добавил ногой по зубам. Тут в атаку снова пошел Билли, а Хэнк прямо как какой-нибудь цирковой силач схватил его и снова поднял в воздух — тот ведь был гораздо более тощий! — а потом швырнул прямо на боковую стену правления кооператива, в которую Билли с грохотом и влепился. Все доски и окна здания аж затряслись от этого удара. А Билли рухнул, стукнувшись головой о землю. Вот это бросок! Я бы даже бейсбольный мяч не смог так бросить!

Как только Билли упал на землю, Хэнк схватил его за горло и потащил обратно в центр «арены», где Бобби, встав на четвереньки, пытался подняться на ноги. Джерри валялся в стороне, держась за грудь и подвывая.

Хэнк пнул Бобби между ног. И когда тот заорал от боли, Хэнк разразился жутким смехом.

Потом он схватил Билли за горло и стал хлестать его тыльной стороной правой ладони по лицу. Кровь брызгала во все стороны, она покрывала все лицо Билли и стекала по его груди.

Хэнк наконец отпустил Билли и повернулся к остальным Сиско.

— Еще кто хочет? — заорал он. — Давай! Выходи!

Но остальные Сиско, толкаясь, прятались друг за друга, пока трое их поверженных героев копошились в пыли.

Драка уже вроде бы закончилась, но у Хэнка были другие планы. С явным наслаждением и не спеша он стал бить всех троих лежащих ногой по головам и лицам, пока они не перестали двигаться и стонать. Толпа начала рассасываться.

— Пошли отсюда, — сказал мужской голос позади меня. — Детям не стоит на это смотреть. — Но я не мог стронуться с места.

А потом Хэнк поднял с земли обломок деревянного бруска дюйма два на четыре. Толпа тут же перестала расходиться и застыла, с нездоровым любопытством наблюдая дальнейшее.

Когда Хэнк ударил этой деревяшкой Джерри по носу, кто-то в толпе охнул:

— О Господи!

Другой голос из толпы вякнул что-то насчет «пойти поискать шерифа».

— Пошли-ка отсюда, — сказал какой-то старый фермер, и толпа снова задвигалась, на этот раз побыстрее.

А Хэнк все продолжал буйствовать. Лицо его было красным от ярости, глаза сверкали, как у демона. Он все продолжал избивать лежащих, пока его брусок не начал рассыпаться на щепки.

Я не заметил в толпе никого другого из Спруилов. Когда драка перешла в кровавую расправу, вся толпа просто разбежалась. Никто в Блэк-Оуке никогда не жалел связываться с братьями Сиско. А теперь никто не хотел оставаться с этим безумцем с гор.

Когда мы вернулись на Мэйн-стрит, те, кто видел драку, хранили полное молчание. А избиение тем временем все продолжалось. И я подумал, не забьет ли их Хэнк до смерти...

Ни Деуэйн, ни я не обменялись ни словом, пока бежали сквозь толпу по направлению к кинотеатру.

* * *

Кино по субботам для всех нас, ребят с ферм, было чем-то особенным. Телевизоров у нас не было, да и вообще развлечения считались грехом. А тут мы на два часа полностью забывали о тяжком труде на хлопковом поле и переносились в мир фантазий, где хорошие парни всегда побеждают. Именно из фильмов мы знали, как действуют преступники и как их ловят полицейские, как ведутся и выигрываются войны и как делалась история на Дальнем Западе. Именно из кино я узнал печальную правду, что Юг вовсе не победил в Гражданской войне, — это полностью противоречило тому, что мне всегда твердили и дома, и в школе.

Но в эту субботу очередной вестерн Джина Отри показался скучным и Деуэйну, и мне. Всякий раз, когда на экране начиналась кулачная драка, я тут же вспоминал Хэнка Спруила и перед глазами снова вставала картина того, что происходило позади кооператива, как он там молотил братьев Сиско. Стычки, отснятые Отри, казались детскими играми по сравнению с настоящей кровавой бойней, свидетелями которой мы только что стали.

Фильм уже почти закончился, когда я все же решился заговорить с Деуэйном.

— Этот парень с гор, что избил Сиско... — прошептал я. — Он у нас на ферме работает.

— Так ты его знаешь? — тоже шепотом спросил он, словно не веря.

— Ага. Уже познакомились.

Деуэйна это здорово удивило, и он готов был забросать меня вопросами, но зал был набит битком, а мистер Старнс, тутошний менеджер, всегда любил прохаживаться между рядами со своим фонариком, следя за порядком. И если кто-то из ребят начинал разговаривать, он хватал его за ухо и вышвыривал на улицу. К тому же Бренда, эта девчонка с веснушками, умудрилась-таки занять место прямо позади Деуэйна, и мы чувствовали себя не очень удобно.