Глава 31

Банки с краской были выставлены в ряд на задней веранде, как солдаты, сидящие в засаде. Отец под руководством мамы перетащил леса к северо-восточному углу дома, что давало мне теперь возможность красить всю стену, с самого низа и почти до крыши. Я уже закончил одну стену и завернул за угол. Трот мог бы гордиться.

Открыли новую банку краски. Я снял обертку с одной из новых кистей и немного поводил ладонью по ее волосу, взад и вперед. Она была шириной в пять дюймов и намного тяжелее той, которую мне подарил Трот.

— Нам надо поработать в огороде, — сказала мама. — А потом сразу вернемся. — И они с отцом ушли, он по пятам за ней, таща три самые большие корзины, какие только нашлись у нас на ферме. Бабка была на кухне — варила клубничное варенье. Паппи отсутствовал — где-нибудь сидел и волновался насчет погоды. Я остался один.

Капиталовложения родителей в мой проект придали ему дополнительный вес. Теперь дом будет покрашен целиком, нравится это Паппи или нет. А основной рабочей силой буду выступать я. Спешить, однако, было ни к чему. Если будет наводнение, то я буду красить, пока нет дождя. Если мы закончим с уборкой урожая, у меня впереди будет целая зима, чтобы завершить свое произведение искусства. Дом ни разу не красили за все пятьдесят лет его существования. Так зачем спешить теперь?

Через тридцать минут я устал. Я слышал голоса родителей в огороде. У меня было еще две кисти — одна новая, а другая та, что мне подарил Трот, — они просто лежали на веранде рядом с банками с краской. Вот почему бы родителям не взять эти кисти и не поработать вместе со мной? Они же вроде бы собирались поработать.

Малярная кисть была действительно тяжелая. Я старался красить короткими мазками, медленно и аккуратно. Мама предупредила, чтобы я не пытался класть краску сразу слишком толстым слоем. «Смотри, пусть краска не капает, — говорила она. — Смотри, чтобы не потекло».

Через час мне потребовалось передохнуть. Оставленный один на один с самим собой, да еще перед лицом столь гигантской задачи, я уже начал про себя проклинать Трота за то, что он мне все это подсунул. Он выкрасил примерно третью часть одной стены дома, а потом сбежал. Я уже начал думать, что Паппи, наверное, все же прав — никакая покраска нашему дому вовсе не нужна.

Хэнк был всему виной, вот кто. Хэнк насмехался надо мной и оскорблял нашу семью, потому что наш дом был некрашеный. А Трот встал на нашу защиту. Они с Тэлли договорились начать покраску, не зная, что основная ее часть свалится на мои плечи.

Тут я услыхал голоса позади. Мигель, Луис и Рико подошли к дому и теперь с любопытством глазели на меня. Я улыбнулся им, и мы обменялись обычными «buenas dias». Они подошли поближе, явно заинтригованные тем, что младшему Чандлеру была поручена такая огромная работа. Несколько минут я сосредоточенно работал, понемногу продвигаясь вперед. Мигель зашел на веранду и осмотрел еще не открытые банки с краской и остальные кисти.

— Можно мы тоже покрасим? — предложил он.

Вот это была отличная идея!

Были открыты еще две банки краски. Я отдал Мигелю свою кисть, и через пару секунд Луис и Рико уже сидели на лесах, свесив вниз босые ноги, и красили стену, словно занимались этим всю свою жизнь. Мигель начал с задней веранды. А через некоторое время остальные шестеро мексиканцев уже сидели в тени на траве и наблюдали за нами.

Бабка услышала шум голосов и вышла наружу, вытирая руки кухонным полотенцем. Посмотрела на меня и засмеялась, а потом вернулась к своему клубничному варенью.

Мексиканцы были в восторге, получив хоть какую-то работу. Дожди заставили их долгими часами сидеть в амбаре или около него и просто убивать время. У них не было грузовика, чтобы поехать в город, не было радио, чтобы послушать передачи, не было книг, чтобы почитать. (Мы не знали, умеют ли они вообще читать.) Иногда они играли в кости, но всякий раз прекращали игру, когда кто-то из нас оказывался поблизости.

Они с яростным жаром навалились на некрашеный дом. Шестеро, что не красили, без конца лезли с разными советами и оценками к тем, у кого были кисти. По всей вероятности, некоторые их замечания были явными насмешками, потому что время от времени маляры разражались таким хохотом, что не могли работать. Испанские фразы сыпались все быстрее и громче, все девятеро мексиканцев все время смеялись и переговаривались. Главная мысль всего этого заключалась в том, чтобы убедить одного из обладателей кисти расстаться с ней хоть на минутку и позволить кому-нибудь другому показать результат получше. Роберто выступал в роли эксперта. Он очень выразительно инструктировал новичков в малярном деле, Пабло и Пепе, как надо правильно красить. Он расхаживал за спинами остальных, пока они трудились, и без конца выдавал советы, отпускал шуточки или делал выговоры. Кисти переходили из рук в руки, и, несмотря на насмешки и издевательства, возникла даже определенная система работы единой командой.

Я сидел под деревом с остальными мексиканцами, наблюдая за трансформацией задней веранды. Потом вернулся Пап-пи на тракторе. Он поставил его возле сарая и некоторое время наблюдал за работой издали. Потом сделал широкий круг перед домом. Трудно было сказать, одобряет он эту затею или нет, но, как мне показалось, это уже не имело никакого значения. Походка его утратила упругость, он шел как будто куда глаза глядят. Сейчас Паппи являл собой пример фермера-неудачника, мрачно предвкушающего потерю очередного урожая.

Вернулись с огорода родители с корзинами, полными овощей. «Очень напоминает Тома Сойера», — заметила мама.

— А это кто?

— Вечером расскажу тебе эту историю.

Они поставили корзины на веранде, стараясь не испачкаться в свежей краске, и пошли в дом. Все взрослые собрались на кухне, и я подумал, что они обсуждают нашу с мексиканцами работу. Потом появилась Бабка с кувшином чая со льдом и подносом со стаканами. Это был хороший знак. Мексиканцы устроили перерыв и выпили холодного чаю. Поблагодарив Бабку, они немедленно принялись пререкаться, кому теперь достанутся кисти.

По мере приближения вечера солнце все больше пробивалось сквозь облака. Иногда даже наступали такие моменты, когда оно светило во всю мочь, а воздух был теплым, почти как летом. Мы, конечно же, все время поглядывали на небо в надежде, что дождевые тучи уходят наконец из Арканзаса, не собираясь возвращаться по крайней мере до весны. Но потом вновь становилось темнее и прохладнее.

Тучи одерживали верх, и мы все это прекрасно понимали. Мексиканцы скоро уедут с нашей фермы, как уже уехали Спруилы. Нельзя ожидать, чтобы люди целыми днями сидели и только смотрели на небо, стараясь уберечься от воды и ничего при этом не зарабатывая.

К вечеру краска была вся израсходована. Задняя часть дома, включая веранду, была покрашена, и разница между ней и фасадом стала просто поразительной. Сверкающие белизной доски резко контрастировали с неокрашенными, оставшимися в углу. Завтра мы навалимся на западную стену, при условии, что мне удастся разжиться краской.

Я поблагодарил мексиканцев. Они рассмеялись и пошли к себе в амбар, продолжая смеяться. Сейчас они напекут себе тортилий, съедят их и пораньше улягутся спать в надежде, что завтра смогут снова собирать хлопок.

Я уселся на траву, восхищаясь результатами их работы и не испытывая никакого желания идти в дом, поскольку взрослые пребывают в скверном настроении. Они, конечно, постараются улыбаться и даже придумают что-нибудь смешное, но на самом деле они здорово обеспокоены.

Жаль, что у меня нет брата — старшего или младшего, роли не играет. Родители хотели завести еще детей, но с этим возникли какие-то проблемы. А мне был нужен друг, еще один мальчишка, с кем можно было бы разговаривать, играть, делить секреты. Мне уже надоело быть единственным малышом на нашей ферме.

И еще я скучал по Тэлли. Пытался распалить в себе ненависть к ней, но из этого ничего не получалось.

Из-за угла вышел Паппи и стал изучать только что выкрашенную стену. Я никак не мог определить, доволен он или нет.

— Давай-ка съездим к речке, — предложил он и, не прибавив больше ни слова, пошел к трактору. Завел его, и мы поехали, следуя колеям, проложенным по полевой дороге. Трактор с прицепом, полным хлопка, проезжал здесь много раз, колеи стали глубокие, и в них стояла вода. Передние колеса разбрызгивали жидкую грязь. Мы медленно тащились вперед. Задние колеса жевали сырую землю и еще больше углубляли колеи. Мы с трудом продвигались по полю, которое сейчас быстро превращалось в болото.

Хлопок выглядел плачевно. Коробочки с волокном, напитавшиеся дождевой водой, висели низко. Стебли погнулись под ветрами. Неделя палящего солнца могла бы высушить землю и хлопок, это позволило бы нам завершить уборку, но сухой погоды больше уже не будет.

Мы свернули к северу и потащились по еще более мокрой тропе, той самой, по которой несколько раз ходили мы с Тэлли. Речка виднелась прямо впереди.

Я стоял чуть позади Паппи, крепко держась за стойку тента и за скобу над левым задним колесом, и смотрел сбоку на его лицо. Его челюсти были стиснуты, глаза сузились. Он почти никогда не демонстрировал свои чувства, если не считать редких взрывов неудовольствия. Я никогда не видел, чтобы он плакал или хотя бы был на грани слез. Он беспокоился и волновался, потому что был фермером, но никогда не жаловался. Если дожди смоют наш урожай, тогда будут причины для расстройства. Но Господь защитит и убережет нас и пребудет с нами и в хорошие годы, и в плохие. Мы, баптисты, верили, что Господь повелевает всем на свете.

Я был уверен, что существует какая-то определенная причина, в силу которой «Кардиналз» продули в этом году чемпионат, но никак не мог понять, почему Господь был к этому причастен. Почему Он позволил двум командам из Нью-Йорка выйти в финал «Уорлд сириз»? Это было совершенно недоступно моему пониманию.

Впереди вдруг оказалось очень глубоко — передние колеса ушли в воду на шесть дюймов. Тропа была вся залита водой, и на секунду меня это озадачило. Мы были недалеко от речки. Паппи остановил трактор и ткнул в нее пальцем. «Вышла из берегов!» — произнес он вполне деловым тоном, но в голосе его звучала горечь поражения. Вода просачивалась сквозь заросли кустарника, который раньше был высоко над руслом речки. Где-то здесь купалась Тэлли, в прохладном и прозрачном потоке, от которого теперь не осталось и следа.

— Наводнение идет, — сказал Паппи. Он выключил мотор трактора, и мы стали слушать шум воды, вырывавшейся из берегов Сайлерз-Крик и стекавшей в низину, где располагались наши нижние сорок акров. Вода растекалась между рядами хлопчатника и устремлялась дальше по небольшому уклону. Где-то посреди поля она остановится, примерно на полпути до нашего дома, где земля начинала немного повышаться. Там она будет собираться все в больших и больших количествах, прежде чем хлынуть на восток и на запад и залить большую часть нашего участка.

Вот теперь я видел настоящее наводнение. До этого были и другие, но тогда я был еще слишком мал, чтобы их запомнить. Все свои детские годы я слышал истории о вышедших из берегов реках и затопленных урожаях, и вот теперь видел это своими глазами, словно в первый раз. Это было пугающее зрелище, поскольку раз уж наводнение началось, никто не может сказать, когда оно закончится. Ничто уже не сможет сдержать напор воды, она теперь потечет туда, куда захочет. Может, даже достигнет нашего дома? А может, и Сент-Франсис-Ривер разольется и смоет все вокруг? Может, дожди будут идти сорок дней и сорок ночей? И мы все погибнем, как погибли те, кто смеялся над Ноем?

Нет, по всей вероятности, нет. Там ведь было что-то такое, в этой истории, про радугу и про обещание Господа никогда больше не насылать на землю наводнения.

Да, это было настоящее наводнение. Вид радуги в нашей жизни — почти что Божье чудо, а мы уже несколько недель не видели ни единой. Я никак не мог понять, почему Господь мог допустить, чтобы такое случилось.

Паппи за сегодняшний день уже по крайней мере три раза ездил на речку, наблюдал, измерял и, вероятно, молился.

— Когда оно началось? — спросил я.

— Думаю, с час назад. Точно не знаю.

Я хотел спросить, когда оно закончится, но уже знал ответ.

— Это обратный поток, — объяснил он. — Сент-Франсис заполнилась до предела, воде уже некуда течь.

Мы долго наблюдали за прибывающей водой. Она все прибывала и прибывала, наползая на нас, поднимаясь по передним колесам трактора. Через некоторое время мне захотелось вернуться домой. Паппи же такого желания вроде бы не испытывал. Все его страхи и беспокойства нашли себе подтверждение, и он словно был загипнотизирован тем, что сейчас наблюдал.

В конце марта они с отцом начинали распахивать эти поля, переворачивая пласты земли, засыпая стебли, корни и листья, оставшиеся после прошлогодних посевов. В это время они обычно пребывали в прекрасном настроении, радовались, что наконец можно выбраться в поле после зимнего заточения. Они наблюдали за погодой, внимательно изучали фермерский ежегодник и часто болтались возле правления кооператива, чтобы узнать, что говорят другие фермеры. В начале мая они обычно уже сеяли, если погода стояла хорошая. 15 мая было крайним сроком высадки семян хлопчатника в грунт. Мое участие в их операциях обычно начиналось в первых числах июня, когда со школой уже было покончено, а в полях начинали пробиваться сорняки. Мне давали тяпку, указывали направление, и я часами полол сорняки — занятие столь же утомительное и отупляющее, как и сбор урожая хлопка. Все лето, по мере того как подрастал хлопчатник и сорняки вокруг него, мы пололи. Если хлопок зацветал к 4 июля, это означало, что урожай будет отменный. К концу августа мы уже были готовы к уборке. А к началу сентября начинали искать наемных рабочих из числа людей с гор и старались набрать мексиканцев.

А сейчас, в середине октября, нам оставалось только смотреть, как наш урожай смывает с полей. Все труды, весь пот и натруженные мышцы, все деньги, вложенные в семена, в удобрения и горючее, все надежды и планы — все это мы сейчас теряли в потоках воды, не умещающейся в русле Сент-Франсис-Ривер.

Мы все ждали и ждали, но поток не останавливался. Передние колеса трактора наполовину залило водой, когда Паппи наконец запустил мотор. Было уже совсем темно и почти ничего не видно. Тропа была залита водой, и при таких темпах ее разлива к восходу солнца весь урожай на «нижних сорока» будет потерян.

Никогда еще я не ужинал в таком мрачном молчании. Даже у Бабки не нашлось ни единого оптимистического высказывания. Я ковырял вилкой бобы и гадал, о чем могут сейчас думать родители. Отец, видимо, беспокоится по поводу займа, взятого под будущий урожай, — этот долг теперь невозможно будет выплатить. А мама обдумывает план, как нам навсегда покинуть хлопковые поля. Она вовсе не так расстроена, как остальные взрослые. Катастрофические результаты сбора урожая после столь многообещающей весны и лета давали новый запас снарядов для ее тяжелой артиллерии, которую она направит на отца.

Наводнение помогло мне отвлечься от более тяжелых мыслей — о Хэнке, Тэлли, Ковбое, — и по этой причине это была не самая неприятная тема для размышлений. Но я все равно не произнес ни слова.

Скоро должны были начаться занятия в школе, и мама решила, что мне уже пора приниматься за ежевечерние уроки чтения и письма. Я очень хотел вернуться обратно в класс (я, правда, никогда бы в этом никому не признался), так что даже испытывал удовольствие от этих домашних уроков. Мама тут же выяснила, что за лето мой почерк стал совершенно неразборчивым, и заявила, что мне нужно много практиковаться. Читал я тоже не очень бегло.

— Видишь, к чему приводит сбор урожая хлопка? — сказал я.

Мы сидели вдвоем в комнате Рики, читали друг другу перед тем, как отправиться спать.

— Я хочу тебе кое-что сказать по секрету, — сообщила она мне шепотом. — Ты умеешь хранить секреты?

Если бы она только знала, сколько их я уже храню! И я ответил:

— Конечно!

— Обещай, что никому не расскажешь.

— Никому!

— Никому об этом не говори, даже Паппи и Бабке.

— Ладно-ладно. А что такое?

Она наклонилась еще ближе: