Она пахла так восхитительно! Этот чудный ребенок пах теплой чистой кожей и мылом. Ее ротик благоухал теплым молочком. Я прислонила ее головку к своему плечу и немного покачала. Ее счастливое воркование возобновилось опять, на этот раз прямо мне в ухо. И когда я повернулась, чтобы понюхать ее маленькую шейку, она внезапно, как маленький вампир, ухватила ротиком складку кожи на моем лице и принялась сосать, шумно и с видимым удовольствием.

Улыбка не сходила с моего лица, мои ноги сами заскользили, как бы пританцовывая, и я повернулась к дому. Кто-то стоял у окна гостиной и смотрел на нас. То была Селия, ее лицо казалось бледным как мрамор.

Я все еще улыбалась, но встретившись с ней глазами, почувствовала себя такой неловкой и виноватой, будто бы Селия поймала меня за руку, когда я шарила в ее шкатулке для драгоценностей или читала ее письма. Она исчезла и через несколько секунд вышла на террасу.

Ее руки дрожали, но лицо оставалось спокойным, а походка — прямой и сдержанной. Не говоря ни слова, она подошла ко мне и забрала ребенка так же уверенно, как если бы забирала ненужный мне предмет.

— Я вынесла Джулию, чтобы она поспала, — ровным голосом сказала Селия, повернувшись ко мне спиной и укладывая ребенка в кроватку. Глубоко обиженная, девчурка закатилась криком протеста, но Селия погрозила ей пальцем, как строгая няня.

— Я бы хотела, чтобы ее не тревожили, когда она должна отдыхать, — продолжала она.

Я чувствовала себя неловко, как мальчишка, пойманный во фруктовом саду.

— Понимаешь, Селия, — стала я виновато оправдываться. — Она уронила игрушку, и я просто подошла подать ее.

Селия выпрямилась и повернулась ко мне.

— Если ей позволить, она будет играть все время, — прервала она меня. — Но тебе нужно работать, я уверена.

Я была уничтожена. Маленькая, незначительная Селия, ставшая как будто выше ростом от сознания своей материнской власти, делала мне выговор, как нерадивой служанке.

— Конечно, — сказала я и улыбнулась, как идиотка. — Конечно. — Я повернулась на каблуках и пошла через террасу к открытому окну моей конторы, где на столе ждали меня десятки бумаг. На всем протяжении этого пути я чувствовала на себе безучастный взгляд Селии.

Думаю, мне это послужило хорошим уроком. Но Джулия притягивала меня. Правда, совсем немного. Когда ночью до меня случайно доносился ее крик, я только крепче засыпала в глубоком удовлетворении, что это не мне надо спешить к ней. Или, когда она капризничала целый день, и Селия пропускала ужин либо чай, так как бывала занята в детской, — я не чувствовала потребности помочь ей. Но если погода была хорошей, я видела на террасе ее взбрыкивающие ножки и слышала ее довольное «гу-гу», тогда я выскальзывала на террасу, как тайный влюбленный, и тискала ее пухлые ладошки и ступни.

Я выучилась осторожности. Селии больше никогда не удавалось застать меня у колыбельки. Но однажды они с Гарри уехали в Чичестер выбрать новые обои для детской, а мама прилегла отдохнуть после обеда, чувствуя себя нехорошо из-за жары, так что мне удалось провести восхитительные полчаса, наполненные смехом и игрой с ребенком, то исчезая, то вновь появляясь из-за полога, как будто по волшебству, и заставляя малышку даже булькать от смеха.

Как и следовало ожидать, я устала от игры гораздо раньше, чем она. Кроме того, мне нужно было торопиться в деревню, чтобы повидать кузнеца. Девчушка улыбнулась, когда я наклонилась попрощаться с ней, но едва я исчезла из виду, как она разразилась таким отчаянным воплем протеста, что ее няня в панике выскочила из дому.

— Теперь ее долго не успокоить, — сказала няня, глядя на меня с неудовольствием. — Она слишком уж разыгралась.

— Это моя вина, — призналась я. — Как бы нам ее угомонить?

— Мне придется покачать девочку, — недовольно поворчала няня. — Движение коляски убаюкивает ее.

— Мне все равно нужно ехать в деревню, — предложила я. — Может быть, она заснет в коляске?

Лицо няни озарилось радостью в предвкушении прогулки в моем нарядном экипаже, и она бросилась в дом надеть чепчик и захватить дополнительную шаль для Джулии.

Я была права. Едва ее вынули из кроватки, Джулия замолчала и тут же возобновила свои довольные «гу-гу». А когда мы неторопливо покатили по залитой солнцем аллее и блики солнечного света заиграли на наших лицах, она замахала ручками, приветствуя ветерок, звук цокающих копыт и всю яркость, красоту и великолепие мира.

Я спустилась по мосту через Фенни.

— Это — Фенни, — торжественно сказала я. — Когда ты вырастешь и станешь большой девочкой, я покажу тебе, как ловить форель. Твой папа может научить тебя ловить рыбу удочкой, как подобает настоящей леди, но я зато обучу тебя рыбной ловле, принятой у деревенских ребятишек.

Малышка сияла в ответ, будто понимала каждое слово. И я сияла точно так же. Затем я подала знак лошади, и мы отправились по солнечной дороге к Экру.

— Вон там заливные луга, — рассказывала я Джулии, указывая направо кнутом, — они отдыхают в этом году. Я думаю, что им нужно отдыхать каждые три года, и пусть на них растет одна трава, а твой папа считает, что каждые пять лет. Когда ты вырастешь, ты сможешь рассудить нас.

Крохотный чепец у Джулии понимающе закивал. Я думаю, что она отзывалась на нотки любви, звучащие в моем голосе, и чувствовала мою растушую к ней нежность.

Примерно полдюжины людей стояли вокруг кузницы, когда мы подъехали. Женщины тут же столпились вокруг нас, разглядывая малышку и ее великолепное одеяние. Я бросила поводья кузнецу, который вышел из кузницы, вытирая руки о кожаный фартук, и осторожно передала ребенка женщинам.

Они сейчас же принялись кудахтать над Джулией, как восхищенные наседки; они трогали ее кружевные юбочки, восхищались гладкостью ее кожи, голубизной глаз и великолепием белоснежной одежды. И все чуть ли не выстроились в очередь, чтобы каждая могла потрогать это чудо.

Когда я закончила свои дела с кузнецом, Джулия уже почти достигла конца этой очереди, слегка перепачканная, но передаваемая с рук на руки словно драгоценная реликвия.

— Ее следует переодеть прежде, чем леди Лейси вернется домой, — сокрушенно сказала я няне, заметив, что кружева на маленьком платьице девочки стали серыми, там где их касались руки с навсегда въевшейся в них грязью.

— Уж, разумеется, — строго ответила няня. — Леди Лейси никогда не берет ее в деревню и не позволяет этим людям касаться ее.

Я остро взглянула на нее.

— Ей никто не причинил бы вреда, — ровно ответила я. — Правда, малышка? А эти люди будут принадлежать тебе, как сейчас они принадлежат мне. И это на деньги, заработанные их трудом, цветет наш Вайдекр. А грязные они потому, что не могут, как мы, принимать каждый день ванну и носить чистую одежду. Но ты всегда должна быть готова улыбнуться им, крошка. Вы зависите друг от друга.

Дальше мы ехали в молчании, наслаждаясь ветерком, овевающим лица, и я тщательно следила за дорогой, чтобы, не дай Бог, ни один камешек не попался на нашем пути. Я так увлеченно наблюдала за этим, что не услышала шум приближающегося экипажа. И когда я вдруг увидела их в двух шагах от нас, я чуть не подпрыгнула, как преступник, застигнутый на месте преступления. Наша фамильная карета, в которой сидели Гарри и Селия, уже поворачивала к въездным воротам; еще секунда, и мы оказались бы дома раньше их. А сейчас Селия, выглядывавшая из окошка, прекрасно видела мою двуколку, подъезжающую со стороны Экра, и сидящих в ней няню и ребенка.

Наши глаза встретились, и я убедилась, что она в высшей степени разгневана. Ее можно было понять. Я почувствовала себя такой виноватой, что у меня даже появилась резь в животе. Такого страха я не испытывала с детства, когда мне, бывало, приходилось навлечь на себя сильный гнев отца. Я даже не думала, что Селия может так сердиться. Но действительно, взять без разрешения ребенка на прогулку и даже отвезти его в деревню, — поступок был, конечно, вызывающим.

Я не слишком торопилась следовать за их экипажем, и когда мы подъехали, разгневанной матери нигде не было видно. Няня унесла Джулию в дом скорее переодеваться, а я, отдав поводья конюху, пошла к главному входу. Селия ждала меня в холле. Гарри, видимо, по ее просьбе, отсутствовал.

Я повернулась к зеркалу над камином и сняла шляпку.

— Какой чудесный сегодня день! — легкомысленным тоном объявила я. — Ваша поездка в Чичестер была удачной? Или же придется посылать за обоями в Лондон?

Селия ничего не ответила. Мне пришлось обернуться к ней. Она все еще стояла посреди комнаты, глядя на меня со странным выражением.

— Я вынуждена просить тебя никогда не брать Джулию на прогулку без моего разрешения, — ровным голосом произнесла она, совершенно игнорируя мои вопросы.

Я стояла молча.

— Должна тебе напомнить: Гарри и я решили, что Джулии не следует кататься ни в двуколке, ни в любом другом открытом экипаже, — продолжала она. — Мы, ее родители, считаем это небезопасным.

— Но, помилуй, Селия, — попробовала возразить я, — это совершенно безопасно. У меня самая спокойная лошадь в конюшне, я сама ее тренировала. Я взяла Джулию прокатиться, потому что она никак не успокаивалась на террасе.

Селия молча смотрела на меня. Она смотрела так, будто я была неким препятствием на ее пути, которое следует либо преодолеть, либо уничтожить.

— Мы с Гарри не позволяем катать Джулию в открытом экипаже, независимо от того, какая лошадь в него запряжена, — медленно повторила она, как будто разъясняя что-то тупоумному ребенку. — Далее, я не хочу, чтобы Джулию брали из коляски и увозили из дома или, тем более, из поместья, без моего особого разрешения.

Я пожала плечами.

— О, Селия, это твое право. Я, конечно, поступила опрометчиво. Мне не следовало брать Джулию с собой, не убедившись предварительно, что ты не возражаешь. Просто мне срочно понадобилось в Экр, и мне показалось забавным взять Джулию с собой и показать ей ее дом, ее землю, как, бывало, папа показывал их нам с Гарри.

Ни выражение лица, ни взгляд Селии не смягчились в ответ на извиняющийся тон моих слов.

— Ее положение отличается от твоего и Гарри, — ровно продолжала она. — Я не вижу причин, почему она должна получить такое же воспитание.

— Но она дитя Вайдекра! — воскликнула я в удивлении. — Разумеется, ей следует все знать о ее земле. Это ее дом, так же, как и мой. Она принадлежит этой земле так же, как принадлежу ей я.

Селия слегка вздрогнула, и щеки ее порозовели.

— Нет, — сказала она. — Она не принадлежит этой земле так, как принадлежишь ей ты, Беатрис. Я не знаю, каковы твои планы, меня это не касается. Я пришла в этот дом, чтобы жить здесь со своим мужем, вашей матерью и тобой. Но моя дочь не будет жить здесь всю жизнь. Она выйдет замуж и оставит этот дом. Здесь она проведет свое детство, но затем, я надеюсь, она поступит в школу и уедет отсюда. Кроме того, она будет часто гостить у своих друзей и Вайдекр не станет для нее единственным местом в мире. В ее жизни будет много других вещей, а не только дом и земля. У нее не будет детства, какое было у тебя, у нее будут другие интересы и другая жизнь.

— Как пожелаешь, — коротко взглянув на Селию, пробормотала я таким же холодным тоном. — Ты — ее мать.

Затем я повернулась на каблуках и оставила ее посередине гостиной. Я прошла в контору, закрыла за собой дверь и прислонилась к ней. Так я простояла долго, долго.

Джулия находилась всецело на попечении Селии. Все делалось только так, как хотела она. Моя мама предлагала к каждому кормлению ребенка добавлять одну ложку мелассы[14] или, в крайнем случае, меда. Селия не позволила этого, и ребенок не получал ничего, кроме молока. Гарри попробовал дать ей однажды маленький глоток портвейна из своего стакана, но Селия страшно всполошилась. Мама хотела, чтобы малышку продолжали пеленать, но Селия, с изысканной вежливостью, — она всегда разговаривала с нашей мамой очень любезно, — воспротивилась и настояла на своем.

Мама боялась, что ручки и ножки Джулии будут кривыми, если ее перестать пеленать, но Селия не соглашалась с ней и даже обратилась за поддержкой к доктору Мак Эндрю. Он всячески поддержал такое решение и пообещал, что, напротив, Джулия вырастет более сильным и здоровым ребенком, если ее пораньше перестать пеленать.

Мнение доктора Мак Эндрю очень много значило в нашем доме. В наше отсутствие он стал другом и доверенным лицом мамы, которая рассказала ему, как я полагаю, очень многое о себе и о своей семье. Вероятно, она не преминула рассказать ему о тех проблемах, с которыми столкнулась, когда воспитывала меня. Я не сомневаюсь, что так и было, поскольку меня настораживало выражение его глаз, когда он смотрел на меня. Казалось, ему очень нравилось то, что он перед собой видел, но вместе с тем что-то во мне его забавляло.

В первый раз, когда мы встретились после нашего возвращения, я чувствовала себя довольно неловко. Я сидела в гостиной и разливала чай, когда доктор Мак Эндрю вошел с обычным визитом к Джулии и завязал со мной светскую беседу. Он вел себя, как хорошо воспитанный человек, который не обращает внимания на смущение и румянец собеседника.

— Вы выглядите так, будто Франция пошла вам на пользу, мисс Лейси, — заметил он. Глаза мамы зорко наблюдали за нами, и я поспешила выдернуть мои пальцы из его руки и усесться обратно в кресло.

— Это и вправду было так, — спокойно ответила я. — Но сейчас я рада вернуться домой.

Я налила доктору чай и, протягивая ему чашку, постаралась, чтобы рука моя не дрожала. Чтобы заставить меня нервничать, требовалось кое-что побольше, чем теплая улыбка доктора Мак Эндрю.

— Пока вы отсутствовали, у меня появилось новое приобретение, — светски продолжал он. — За границей я купил новую скаковую лошадь, чистокровного араба. Мне было бы интересно узнать ваше мнение о ней.

— Араб! — протянула я. — Боюсь, что мы с вами не сойдемся во мнениях. Для нашего климата я предпочитаю лошадей английских пород. Я хотела бы взглянуть на арабского скакуна после целого дня охоты.

Доктор рассмеялся.

— Ну что ж, я готов держать с вами пари. Ставлю своего Си Ферна против любого жеребца из ваших конюшен, либо в свободной скачке, либо в скачке с препятствиями.

— О, скачки, — без интереса протянула я. — Тут я не стану с вами спорить. Я знаю, что эти лошади очень хороши на коротких дистанциях, но их главный недостаток — отсутствие выносливости.

— Я целый день езжу верхом на Си Ферне по вызовам, а к вечеру, тем не менее, он прекрасно идет галопом по холмам. Мисс Лейси, вы недооцениваете мою лошадь, — шутливо настаивал он.

— Мой папа всегда говорил, — рассмеялась я, — что невозможно найти общий язык с человеком, который продает землю или купил лошадь. Я не стану пытаться убедить вас. Позвольте мне взглянуть на вашего Си Ферна весной, и тогда мы, возможно, придем к общему мнению. После того, как вам в течение всего года придется покупать у своего торговца зерном только овес для вашего чистокровного жеребца, вы, возможно, согласитесь со мной.

Молодой доктор улыбнулся, его глаза смотрели открыто.

— Конечно, я ухлопаю на него целое состояние, — легко согласился он. — Но, по-моему, можно только гордиться, что ты разорился на содержание прекрасного животного. Я предпочитаю тратить деньги на овес, чем на свою кухню.

— О, ну тут я, вами согласна, — улыбнулась я. — Лошади — это самое главное в домашнем хозяйстве.

Я стала рассказывать ему о лошадях, виденных мною во Франции. О тех жалких клячах, которые тащатся по улицам, и о тех прекрасных животных, которых я видела в конюшнях дворян. А он продолжал рассказывать мне о своем драгоценном Си Ферне. И так мы болтали о породах и экстерьерах лошадей, пока в гостиную не вошли Гарри и Селия в сопровождении няни с ребенком на руках. И все разумные речи стали невозможны в этот вечер, так как ребенок как раз научился держать свои игрушки.

Но при прощании доктор Мак Эндрю взял кончики моих пальцев в свою руку и спросил:

— Итак, когда вы бросите ваш вызов, мисс Лейси? Си Ферн и я готовы. Мы должны устроить скачку. Маршрут и расстояние — по вашему выбору.

— Вызов? — переспросила я и рассмеялась. Гарри услышал наши голоса и оторвался от колыбельки, над которой он с увлечением раскачивал свои часы.

— Думаю, ты проиграешь, Беатрис, — предупредил он меня. — Я видел лошадь Мак Эндрю, она не похожа на обычных изнеженных арабов. Это нечто гораздо более впечатляющее.

— На Тобермори я могу состязаться с любым арабом, — ответила я, называя лучшую лошадь из нашей конюшни.

— Отлично, я ставлю на тебя, — отозвался Гарри с энтузиазмом. — Пятьдесят крон, сэр?

— Ого! Но я ставлю сотню, — шутя, ответил доктор Мак Эндрю. Затем мы все стали делать ставки совершенно серьезно. Селия поставила свое жемчужное ожерелье против моих жемчужных серег. Мама пообещала мне новый книжный шкаф для конторы, Гарри посулил новую амазонку, если я смогу защитить честь нашей конюшни. А я поставила новый кнут с серебряным набалдашником на спор, что мне это удастся!

Доктор Мак Эндрю внимательно следил за мной, и я заметила вызов в его светлых глазах.

— Какова же ваша ставка, доктор? — поинтересовалась я.

Внезапно все стихло, мама наблюдала за нами с неопределенной полуулыбкой.

— Награда — на усмотрение победителя, — быстро ответил он, как будто обдумав это заранее. — Если я выиграю, я потребую мой выигрыш от вас, мисс Лейси, вы можете потребовать ваш.

— Игра с необъявленным призом опасна для проигравшего, — сказала я со смешком.

— Тогда придется выиграть, — закончил доктор и раскланялся.

Предстоящие скачки произвели на Гарри впечатление. Они сосредоточили его внимание на мне, и следующим утром мы с ним провели несколько счастливых часов, стоя рядом у карты Вайдекра и разрабатывая маршрут. Что еще лучше, они заставили его оторваться от Селии и беби и поехать со мной верхом изучить предстоящую дистанцию и проверить состояние земли. Это была наша первая прогулка со времени возвращения из Франции, и я обдуманно выбрала маршрут, пролегавший мимо той уединенной лощины, где мы впервые стали с ним близки.

Стоял чудесный жаркий день, напоенный запахом свежескошенной травы и поздних цветов. Каждая копна сена сверкала красными маками, голубым шпорником и бело-золотыми полевыми маргаритками. Я принюхивалась к застывшему в воздухе аромату с невыразимым восторгом. Мне хотелось стать лошадью, чтобы съесть все это. Сорвав несколько маков, я засунула их за ленту моей шляпки, хоть и прекрасно знала, что к концу прогулки они завянут. Маки, как и радость, недолговечны. У меня в этом году была малиновая амазонка, и, конечно, ярко-алые, как жаровня у кузнеца, маки не подходили к ней. Если бы моя мама увидела это сочетание двух оттенков красного, она бы поморщилась и сказала: «Наша Беатрис ничего не понимает в хорошем вкусе». Но она была бы не права. Я разбиралась в сочетаниях цветов, особенно цветов Вайдекра, и ни одно из них не коробило меня. Гарри, молча, улыбался мне.

— Я вижу, ты рада, что вернулась домой, Беатрис, — любящим голосом сказал он.

— О, это рай, — ответила я, и ответ мой не был ложью.

Он кивнул и еще раз улыбнулся. Мы продолжали скакать вперед, наши лошади мордами раздвигали ветви зарослей, мухи вились над их головами, и они в раздражении прядали ушами. А вскоре мы оказались в зеленом море папоротника, и вот перед нами предстал гребень холма, похожий на каменный водопад.

Лошади вытягивали морды и фыркали от предвкушения. Гарри скакал на Саладине, молодой свежей лошадке, подо мной же был Тобермори, отдохнувший и нетерпеливо рвущийся вперед, едва я оставляла поводья. Мы легким галопом следовали по тропинке, которая вилась вдоль гребня, и, наклонившись, я посмотрела вниз, отыскивая глазами Вайдекр, прячущийся где-то вдалеке, в зеленом бархате леса и пестроте полей.

Тропинка уходила в сторону, петляя между деревьями, я потеряла Вайдекр из виду, но он как будто стоял перед моими глазами. Сейчас мы находились в довольно уединенном месте. Сотни лет назад какое-то движение земли создало это ущелье, молодые деревца пустили здесь корни, и теперь они шумели вершинами высоко над нашими головами. Громадные красавцы буки и более мелкие дубки создавали зеленый шатер вокруг нас, а бледные лесные цветочки, как звездочки, сияли на влажной земле. Эта лощинка простиралась не более чем на две сотни ярдов, но место было укромным, а земля — мягкой. Украдкой я бросила взгляд на Гарри и заметила тревожную складку у твердо сжатого рта. Он смотрел вперед, ничего не видя и держа лошадь на коротком поводке, отчего Саладин протестующе тряс головой. Но Гарри только крепче натягивал поводья.

— Оставь лошадь, Гарри, — мягко произнесла я. Он отпустил поводья, но лицо его по-прежнему оставалось напряженным, и в глазах горел огонек отчаяния. Я читала в нем, как в открытой книге. Я прекрасно понимала брата, когда обольщала его, и я отлично сознавала, чем рискую, когда отсылала его одного в Англию. Сейчас я видела, что он стремится положить конец нашим отношениям, чтобы быть чистым и безгрешным перед лицом новой любви — не к Селии, разумеется, а к ребенку.

Сидя в седле, такая же красивая и желанная, как прежде, я размышляла. Пока я жила в доме, который должен был быть моим, но принадлежал Гарри, пока я ходила по земле, которая должна была быть моей, но которой владел Гарри, я должна обладать им самим. Я знала также, что буду ненавидеть и обижать его каждый день и каждую ночь в течение всей моей жизни. Моя страсть к нему прошла. Почему, я не знала. Она увяла так же быстро, как сорванные маки. Гарри было так легко победить и так скучно удерживать. Во Франции, вдали от земли, которой владел он и в которой так отчаянно нуждалась я, он казался совсем ординарным юношей. Мило выглядящий, забавный, вежливый, не слишком умный, — вы каждый день могли встретить полдюжины таких Гарри в любом английском отеле любого французского города. Лишенный своей земли и ее магии, он ничем не отличался от других.

Но хоть мое влечение к нему и сменилось отвращением, я все еще добивалась его. Мое страстное желание превратилось в дым, но я нуждалась в сквайре. Гарри и я должны оставаться любовниками для того, чтобы я могла чувствовать себя в безопасности на этой земле.

— Гарри, — позвала я и позволила моему голосу дрогнуть.

— Все кончено, Беатрис, — глухо ответил он. — Я согрешил, Бог этому судья, и ввел тебя в грех. Но теперь все это кончено и никогда не возобновится. Со временем, я уверен, ты полюбишь кого-нибудь другого.

Наступило тяжелое молчание. Мой разум метался как хорек в клетке, пытаясь найти дорогу к инстинктам Гарри, но ничего не получалось. Я молча изучала моего брата и видела, что он настроил себя на роль любящего отца, доброго мужа и властного сквайра, и лукавые, тайные наслаждения нашей любви не вписывались в эти убогие мечтания о новой жизни.

Мои глаза сохраняли непроницаемое выражение, пока я изучала проблему этого нового, морализирующего Гарри. Сейчас не время и не место завоевывать его. Он вооружился заранее, готовясь дать мне отпор во время этой прогулки. Он обуздал свою похоть так же безжалостно, как сейчас натягивал поводья. Я смогу победить его, если его желание проснется раньше, чем его совесть. Этот маленький лесок и интимная утренняя прогулка напрасны. Придется его завоевывать не здесь.

Я улыбнулась открытой, теплой улыбкой и увидела облегчение на лице Гарри.

— О, Гарри, я так рада, — почти пропела я. — Ты знаешь ведь, что я никогда не стремилась к этому, это произошло против моей воли, против воли нас обоих. И меня это всегда ужасно мучило. Слава Богу, мы одинаково думаем об этом. Я просто терялась, не зная, как сказать тебе, что решила покончить с этим.

Глупое лицо этого дурачка осветилось от счастья.

— Беатрис! Мне следовало догадаться… Я так рад этому. О, Беатрис, я так счастлив! — восклицал он. Саладин удивленно повернул морду в ответ на внезапно ослабевшие поводья. И я нежно улыбнулась Гарри.

— Благодаря Господу, мы оба свободны от греха, — набожно произнесла я. — Наконец-то мы станем друг для друга тем, чем должны быть, и будем наслаждаться этой любовью.

Лошади двинулись вперед, и мы дружно поскакали бок о бок. Из полумрака леса мы вырвались на солнечный простор, и Гарри с таким счастливым видом оглядывался вокруг, будто воображал себя по меньшей мере в Новом Иерусалиме и золотой свет безгрешного рая сиял над ним.

— А сейчас давай обсудим маршрут, — дружелюбно предложила я. И мы продолжали наш путь вдоль гребня холма. Отсюда мы могли видеть большую часть маршрута, задуманного мной для Тобермори и араба доктора Мак Эндрю. Трасса начиналась и заканчивалась в Вайдекр Холле и представляла собой огромную восьмерку. Первая петля вела на север от усадьбы и проходила по тропинкам общинной земли. Почва здесь была сыпучая, как сахар, из-за глубокого слоя песка, и ничья лошадь тут не могла бы вырваться вперед, но я надеялась, что движущаяся почва утомит араба. На этой земле паслись овцы, козы и коровы, и, разумеется, здесь было много дичи. Она представляла собой вересковую пустошь, с оврагами, поросшими кустарником, и упиралась на западе в густой буковый лес. На этой пустоши петля закруглялась, и там, где прыть араба не могла сослужить ему хорошую службу, сильные ноги Тобермори могли вывести его вперед.

Спускаться с этого участка надлежало по крутому холму, где нельзя было развить высокую скорость. Тут я вполне могла довериться Тобермори, поскольку он уже четыре сезона участвовал в охоте. Теперь перед нами открывался парк Вайдекра, но до этого надлежало преодолеть два препятствия: довольно высокую стену и канаву, о величине которой мог судить человек, знакомый с этими местами. Затем по травянистым тропкам леса мы начинали южную петлю, поднимаясь при этом все круче. Можно было ожидать, что тот, кто первым придет к этому участку, сохранит свое преимущество, поскольку впереди пролегала гладкая дорога длиной в две мили, и затем начинался спуск к усадьбе через буковую рощу, утомляюще однообразную и для лошадей, и для всадников. Ну, а дальше предстоял зубодробительный галоп до финиша перед дверьми Вайдекр Холла.

Мы с Гарри считали, что вся скачка займет около двух часов и что худшая часть ее приходится на крутой спуск к дому. Мы честно предупредили об этом Джона Мак Эндрю, пока грумы готовили наших лошадей, но он только рассмеялся и сказал, что мы хотим запугать его.

В этот момент Тобермори вышел из ворот конюшни и застыл, как статуя, выкованная из меди. Он хорошо отдохнул и в нетерпении рвался в бой, и Гарри шепотом посоветовал мне туже натягивать поводья, а то я в мгновение ока окажусь на полпути к Лондону. Затем он подал мне руку и помог вспрыгнуть в седло, придержав поводья, пока я расправляла малиновые юбки моей амазонки и завязывала ленты шляпки потуже.

И тут я увидела Си Ферна.

Джон Мак Эндрю говорил, что он серый, но это было не так: он был почти серебряный, с шелковыми, более темными тенями на мощных ногах. Мои глаза засияли от восторга, и доктор Мак Эндрю рассмеялся.

— Кажется, я знаю, что могу потерять, если вы придете к финишу первой, — дразняще сказал он. — Из вас вышел бы плохой игрок в карты.

— Думаю, что каждый с удовольствием отобрал бы у вас эту лошадь, — протяжно проговорила я. Мои глаза ласкали чудную, маленькую головку лошади и ее умные глаза. Шея этого животного отличалась самой совершенной формой, какую я когда-либо видела. Изумительное животное. Джон Мак Эндрю легким прыжком взлетел в седло, мы смерили друг друга взглядами и улыбнулись.

Селия, мама и няня с беби стояли рядом на террасе, а мы ожидали знака Гарри. Тобермори взвивался на дыбы от нетерпения, Си Ферн все время как-то заходил сбоку. Гарри стоял, держа в поднятой руке носовой платок. Внезапно он уронил руку, и я почувствовала, как одним прыжком Тобермори вынес меня далеко вперед.

Через лес мы промчались голова к голове одинаковым галопом. Серебряные ноги Си Ферна первыми мелькнули в прыжке через стену парка, но я ожидала этого. Но для меня оказалось полной неожиданностью, что он сохранит эту скорость на всей трассе через общинную землю и так мало устанет к концу подъема. На гребне холма он зафыркал и взял поворот в том же галопе. В лицо нам полетела длинная серебряная струя песка, расширяющаяся, как веер, и хотя Тобермори низко наклонил голову и попытался нагнать его, Си Ферн удержал первенство и песок летел нам в лицо две или три мили. Оба жеребца были покрыты пеной, но Тобермори не удавалось обойти араба до самого спуска к парку.

Неподалеку наши люди собирали хворост, и я услышала их приветственные крики, когда моя лошадь обошла сияющего, как огонь, араба. Мы сохраняли преимущество на протяжении всей скачки через парк и до холмов. Торжествующий смех уже трепетал в моем горле, я была уверена, что скачка кончена для Си Ферна. Затем мы достигли вершины и впереди нас пролегла гладкая дорога. Тобермори тяжело дышал, но он чувствовал под ногами знакомую землю и не терял темпа. Мы скакали, но за собой я слышала грохот копыт, и они настигали нас. Си Ферн был покрыт пеной, и Джон Мак Эндрю привстал на стременах, как жокей, ловя каждый дюйм скорости, посылая коня все вперед и вперед, наступая нам на пятки. Этот шум достиг ушей Тобермори, и он с вызовом тряхнул гривой, перейдя в самый бешеный галоп. Но этого оказалось недостаточно. К тому времени, когда открытая дорога перешла в лесную тропу, Си Ферн был уже у плеча Тобермори.

Когда мы ворвались в полумрак леса, я невольно придержала поводья, стремясь уберечь ноги своего коня от опасных корней и скользких пятен грязи. Я беспокоилась также за себя, поскольку низко расположенные ветви вполне могли выбросить меня из седла или рассечь мне лицо. Но Джон Мак Эндрю не думал ни о чем. Он все посылал и посылал вперед своего бесценного жеребца, ни о чем не тревожась. Его прекрасное животное скользило и спотыкалось в этом безжалостном беге, и я просто не осмеливалась следить за этой головоломной скачкой. Среди суматошно прыгающих в моем мозгу картин брызгающих луж и низко склоняющихся ветвей какой-то уголок моего сознания занимала мысль: «Почему? Почему Джон Мак Эндрю так бешено хочет выиграть это шутливое соревнование?»

На финишной прямой, начинавшейся от сторожки, я гнала и гнала Тобермори, но превосходство соперника было уже слишком велико и, когда мы вырвались на последний полукруг около дома, доктор и его араб уже приближались к террасе, обойдя нас на добрую пару корпусов.