Вайдекр (№2) - Привилегированное дитя

— Джеймс, — повторила я. Это звучало так, будто бы я звала к себе призрак, но не призрак Джеймса, а призрак той девочки, которой я была, когда я скакала на лошади, когда я закидывала назад голову и беззаботно смеялась, когда я ступала по земле так, будто бы на сотни миль в округе все принадлежало только мне.

— Это был приятный флирт, я полагаю, — холодно проговорил Ричард. — Но теперь все кончено.

— Джеймс, — повторила я. Внезапно я собралась с мыслями и взглянула в открытое лицо Ричарда. — Ты видел его, — обвиняющим тоном сказала я. — Когда он приезжал встретиться со мной. Ты остановил его на дороге.

— Конечно, — Ричард улыбался, будто открывая мне какой-то забавный секрет. — Конечно, встретил, Джулия. И отдал ему его письма. Ты такая глупышка, что пыталась спрятать их под половицей у себя в комнате. Конечно, ты знала, что это первое место, куда я загляну. Ты всегда прятала там свои сокровища, когда мы были маленькими. Как только я нашел их, я понял, что ты не хотела на самом деле утаить их от меня, ты хотела, чтобы я их нашел. Поэтому я взял их и прочел, а потом вернул мистеру Фортескью, как и положено делать джентльмену.

— Ты взял письма Джеймса, — я чувствовала, как в моей душе разрастается гнев. — Ты не имел права брать их.

— Не имел права? — повторил Ричард. — Не имел права? — Он громко захлопнул дверь в столовую и, подбежав ко мне, рывком поставил меня на ноги. Он зло смотрел мне в лицо, и румянец гнева полыхал на его щеках. — Ты осмеливаешься говорить мне, что я не имел права? Ты уехала в Бат, будучи помолвленной со мной, и вовсю кокетничала там с этим несчастным торговцем! Ты забыла, что ты написала в своем смешном маленьком дневнике, — о, да! я прочел и его тоже. Я знал, ты хотела, чтобы я прочел его. Ты писала, что заставишь меня ревновать! Ты написала это, потому что хотела, чтобы я знал, как неподобающе ты себя ведешь. Я прочел это, и мне стало по-настоящему плохо. Я просто был болен, когда думал о том, как вы с Фортескью держитесь за руки, целуетесь и ты обещаешь ему свою долю Вайдекра! А потом ты возвращаешься домой и целуешься со мной на глазах всей деревни в центре вспаханного поля, как какая-то деревенская девка! И это я не имею права, когда я нашел тебя лежащей на солнышке, и ты сама раздвинула ноги и призывно улыбалась мне!

У меня перехватило горло.

— Это было не так, — еле слышно прошептала я.

Ричард так тряхнул меня, что моя голова откинулась назад.

— Я имею все права на тебя, — хрипло выкрикнул он. — Ты специально оставила свои письма там, чтобы я нашел их. Ты вела дневник, чтобы я когда-нибудь прочел его. Ты делала это, я знаю, ты делала это специально. В надежде, что я стану ревновать. Ты интриговала против меня, хотела отобрать мою долю поместья. Но ты просто развратная маленькая шлюха, которая не может справиться сама с собой. Ни в поле, ни в беседке. Ты лежала там на спине и улыбалась. Ты обнимала меня. Ты просунула свой язык мне в рот, ты, грязная шлюха! Я даже не знал, что женщины так целуются. И это отвратительно! А потом ты понеслась в Мидхерст, чтобы заявить своему любовнику: «О, Джеймс, прости меня! Мы с тобой поженимся все равно, правда?» — Ричард говорил противным фальцетом, передразнивая меня. — Или что ты там еще собиралась сказать? «О, Джеймс, я не хотела делать этого! Я думала, я — Беатрис!» или «О, Джеймс, я думала о тебе!»

— Это было не так… — пыталась возразить я.

— Конечно, ты бы хотела, чтобы это было не так! — грубо кричал Ричард. — Но ты громоздишь одну ложь на другую, Джулия. Я даже подозреваю, что ты вообще не осознаешь, где правда.

— Я люблю его, — сказала я. Я пыталась вдохнуть побольше воздуха, задыхаясь в душной комнате, где витал запах завтрака и злобы. Я вся дрожала и держалась за край стола, пытаясь найти опору. — Я люблю его. И я не хотела близости с тобой.

Ричард метнулся ко мне и, схватив меня за руку, потащил к двери и распахнул ее.

— Тогда ступай, расскажи им, — прошипел он. — Расскажи своей мамочке и твоему дяде, что ты помолвлена с Джеймсом, и попроси их вернуть его обратно и снова назначить свадьбу. Если это правда и ты готова поклясться в этом, расскажи им все. Расскажи им, что ты была близка со мной, но не хотела этого. Скажи им, что я взял тебя силой. — Его голос на этих словах стал громче. — Скажи им, что я насильник!

Я бросила испуганный взгляд, пытаясь узнать, где находится мама и не слышит ли она этих слов.

— Расскажи своей матери, что я насильник! — повторил он, и от гнева его голос звучал все громче и громче. — Расскажи моему папе! А затем пошлите к дедушке Хаверингу и расскажите все ему! И пусть он отдаст меня под суд, чтобы меня повесили. Повесили за то, что ты удовлетворяла свою похоть с одним мужчиной, а выйти замуж захотела за другого! Если то, что ты говорила, — правда, то расскажи им сейчас. Иначе я всегда буду считать, что ты лгунья.

— Нет! — воскликнула я. — Нет, Ричард. Нет! — Я ухватилась за его сюртук обеими руками и попыталась втащить его обратно в комнату. Ричард сопротивлялся только для вида. Я поскорей закрыла за ним дверь и прислонилась к ней. Я так дрожала, что едва могла стоять.

— Пожалуйста, не говори таких вещей, Ричард, принялась я умолять своего кузена. — Ты знаешь, я никогда не выдам тебя и ничего никому не скажу.

— Ты просто не осмелишься, — немедленно ответил он. — Ты сама знаешь, что это ложь, и тебе стыдно повторить это вслух.

— Это неправда, это неправда, — повторяла я. Я чувствовала слезы на глазах, мои щеки были мокры, но я плакала совершенно беззвучно.

— Ты хотела меня, и ты была близка со мной, — холодно проговорил Ричард. — Всякое отрицание этого есть ложь.

Я склонила голову, слезы капали так быстро, что я не успевала вытирать их, и они оставляли пятна на моем утреннем шелковом платье.

— Ты согласна со мной? — и он встряхнул меня.

— Да, — ответила я, совершенно подавленная.

— Теперь ты ни за кого не можешь выйти замуж.

Я кивнула.

— Не забывай этого, — мягко добавил он.

Я опять кивнула.

— Джеймс Фортсскью уехал. Уехал, и ты никогда больше не увидишь его. Ни один джентльмен в мире теперь не женится на тебе. Я похитил твою невинность, и ты моя. Ты принадлежишь мне.

Я не сказала ни одного слова. Тогда Ричард мягко поцеловал мою склоненную голову, вышел из комнаты и легко взлетел по лестнице в свою спальню. Ему надо было упаковать свои вещи и книжки для Оксфорда.

Как только Ричард уехал, я почувствовала себя плохо. Неожиданно наступившая прекрасная погода сделала изгороди возле домов совершенно зелеными и непроницаемыми. Все деревья нашего парка сладко пахли свежей листвой. Трава на паддоке неожиданно стала такой ярко-зеленой, что резала глаза. И Си Мист гарцевала по обочине дороги так весело, будто бы молодая поросль щекотала ее ноги. Я, сгорбившись, сидела на ней, не боясь, но и не испытывая никакого удовольствия. Моя рука была тверда, и лошадь слушалась меня. Но я потеряла свою любовь к верховой езде. Я чувствовала себя так, будто было тяжелой работой добраться из одного конца поместья в другой. И я снова села на лошадь, потому что отправлялась в поле. Это советовал дядя Джон, и мама поддерживала его. Они оба считали, что я слишком бледная, и надеялись, что работа на земле вернет мне здоровый цвет лица.

Но вышло иначе.

Мы вновь и вновь пропалывали поля, пытаясь истребить толстые лопухи и хрупкие одуванчики, чтобы дать всходам свободно расти. Вовлечение меня в работу Экра было внезапным, и мне приходилось проводить в разъездах целые дни, проверяя овец с растущими ягнятами, и тучнеющих коров, чьи животы были огромны и круглы.

Клари Денч не была забыта. Экр никогда ничего не забывал. Но по мере того как земля расцветала и наливалась силой, солнце светило ярче, а чистый ветерок, дующий с холмов, день за днем приносил все более теплую погоду, хмурые лица людей прояснялись, и никто не корил меня за то, что я отказалась искать подругу в царстве теней, используя свой дар.

Ральф Мэгсон тоже ничего не забыл. Его отношение ко мне изменилось, он воздвиг между нами стену официальности, которая была хуже, много хуже, чем вспышки его гнева. Хотя мы трудились на земле бок о бок, организуя работу и проверяя всходы и скот, он никогда не улыбался мне. И когда я однажды коснулась его руки, чтобы показать ему что-то, он без слов убрал ее. Его гнев был слишком глубок для любых извинений, а у меня не было ни сил, ни храбрости обсуждать то, что случилось, с Ральфом. На земле я выполняла работу, о которой он просил меня. Дома я чувствовала себя затворницей, довольной тем, что сижу в окружении четырех стен. Вся непокорность, вся сумасшедшая храбрость Лейси, казалось, оставили меня в это время расцвета, плодородия и благоденствия.

Настал самый разгар вайдекрского лета. В небесах носились стайки птиц, леса вокруг Вайдекра звенели их неумолчным щебетом. За все годы жизни здесь я никогда прежде не видела, чтобы трава росла буквально на глазах. Люди, работавшие на постройке усадьбы, оставались там допоздна, поскольку вечера стали светлыми. И казалось, что Холл растет так же естественно и неуклонно, как все остальное на нашей земле.

Мама объявила, что она намерена создать парк, достойный нашего прекрасного нового дома. Завязав потуже ленты шляпки, она отправлялась с тремя садовниками, чтобы присматривать за тем, как они приводят в порядок сад, придают форму кронам деревьев и выкорчевывают подлесок.

Теплая погода устраивала дядю Джона, и он возобновил свои прогулки в Экр верхом на Принце, который ровным и гладким шагом шел под ним. Он не оставлял своих забот о детях Экра, но находил все меньше и меньше пациентов.

— Я пишу монографию о профилактической медицине, — обратился дядя Джон к маме, когда они вместе пили в саду кофе. — И просто действительно поражен влиянием хорошей пищи на здоровье детей. Она избавила их не только от желудочных заболеваний, но также и от множества других болезней, которые я считал происходящими от других причин.

— Да, удивительно, насколько более здоровыми рождаются дети, когда их вынашивают полный срок и рождают хорошо питающиеся матери, — согласилась мама. — Но к тому же согласитесь, Джон, не много найдется деревень, где постоянно, и притом бесплатно, практикует хороший врач.

— И еще меньше, где уроки ведет вдова баронета! — улыбнулся ей дядя Джон, — И к тому же наиболее изысканная из известных мне дам.

Мама залилась смехом.

— Только не говорите «дама», Джон! Это абсолютно устаревшее слово, и оно заставляет меня чувствовать себя на десять лет старше!

— Что ж, я действительно чувствую себя постаревшим и умиротворенным, — довольным тоном продолжал дядя Джон. — Мне кажется, что все в Экре будут необычайно здоровыми и станут жить по сто двадцать лет. И первым, кто проживет сто пятьдесят, буду я сам.

— И каков же ваш рецепт долголетия? — спросила его с улыбкой мама, подвигая ему блюдо с чудесными сырниками миссис Гау.

— Кофе и сырники после полудня, — сейчас же ответил дядя Джон. — И неторопливая прогулка часа в два. И тучный обед в три, а вечером ваша замечательная игра на фортепиано и пение.

— Все будет как вы прописали, доктор, — отозвалась мама с насмешливой покорностью. — Пациент — самое важное лицо в семье.

— И, безусловно, самое привилегированное, — ответил дядя Джон и, перегнувшись через стул, поцеловал ее душистую щеку.

Итак, это был добрый сезон для всех в Экре, кроме меня и Ральфа, который неизменно был печален и молчалив. Та безостановочная дрожь, которая одолевала меня в первые дни после моего падения, прошла, и я научилась справляться с непрошеными слезами. Но я все время чувствовала себя больной. Независимо от того, скакала ли я верхом, гуляла или отдыхала дома, я ощущала тошноту. Хуже всего было по утрам, когда я с трудом садилась в постели и комната кружилась перед моими глазами, а меня одолевали приступы рвоты. Я попросила мою горничную приносить мне вместо шоколада чай и почти ничего не ела за завтраком. После полудня я могла рассчитывать на лучшее самочувствие, но даже тогда я понимала, что со мной творится что-то неладное.

— Все еще не проголодалась, дорогая? — нежно обратилась ко мне мама за завтраком, когда я с гримаской отвернулась от слабопрожаренного ростбифа, лежащего на блюде. Его нежно-розовая, сочащаяся соком серединка вызывала во мне отвращение, будто я была одним из индийских браминов.

— Нет, — ответила я. — Просто последнее время у меня нет аппетита.

Дядя Джон остро глянул на меня.

— А жар? — спросил он. — Не беспокоит ли вас головная боль, Джулия?

— Нет, — ответила я, сдерживая нетерпение. — Просто я не голодна сегодня.

— Пусть Джон осмотрит тебя после завтрака, — предложила мама. — Ты такая бледненькая после того падения с лошади, моя дорогая.

Я раздраженно прикусила нижнюю губу.

— Я прекрасно себя чувствую и терпеть не могу эти осмотры, мама. Так что, пожалуйста, не беспокойся.

Дядя Джон с его безошибочным тактом не сказал ничего. После завтрака, когда я вышла в холл и стояла перед зеркалом, завязывая ленты шляпки, я увидела, как он остановил маму, направлявшуюся ко мне, и тихо сказал:

— Оставьте, Селия. Джулия не может быть серьезно больной и в то же время скакать каждый день. Если это реакция на падение с лошади, то все вскоре пройдет.

В тот самый день погода резко изменилась, стало пасмурно и холодно. За обедом я сказала, что это восточный ветер сделал меня раздражительной, и в последующие дни я продолжала винить во всем погоду. Пока Цветки яблонь становились из розовых белыми и потом снегом осыпались на траву, небо было покрыто серыми тучами. Тяжело и низко нависало оно над землей. Но все равно оно было ярким, таким ярким, что мне приходилось щуриться, глядя вдаль.

Все цвело на земле, цветы кашки усыпали обочину дороги, похожие на взбитые сливки, боярышник украсил изгороди до самой земли. Воздух был напоен тяжелым запахом летних цветов и трав. Поле клевера лежало пурпурным ковром, гудевшим от множества озабоченных пчел. На общинной земле колокольчики цвели густо-прегусто и окутывали ее, словно морским туманом. Нижние склоны холмов пестрели желтым первоцветом, и в воздухе пахло медом.

Зацвели каштаны, затем их лепестки стали осыпаться, но тяжелые тучи лежали не двигаясь. Мужчины из Экра работали в поле сняв рубахи, но солнца не было, и их тела оставались странно белыми, будто меловые люди вышли на меловую землю. Сидя у окна гостиной и слушая мамину игру на фортепьяно, я не могла уловить ни единого дуновения ветра. Небо окутывало вершины холмов, подобно теплому полотенцу, укрывающему кастрюлю с тестом. Под этой мягкой крышей в душном тепле трава выросла и поблекла. Чайные розы в саду у Холла распустились пышным цветом, зловеще напоминая мне серебряную вазу с чайными розами моего сна, их бедный кузен шиповник щедро покрывал берега реки, делая те бледными рядом с сочной зеленью лоскутного одеяла вайдекрских полей.

Я сказала маме и дяде Джону, что чувствую себя хорошо, но я солгала. Я все время ощущала тошноту и усталость. Однажды утром, резко выпрямившись, я покачнулась от головокружения и испугалась, что упаду в обморок. Есть мне не хотелось, но оказалось, что меня чрезвычайно привлекают консервированные компоты и сушеные сливы. Мое лицо осунулось и стало бледнее, глаза, когда я разглядывала себя в зеркало, казались огромными. Меня все время одолевала головная боль, и вскоре я стала отказываться от прогулок верхом.

— Поедем кататься, — предложила мама однажды утром. — Сегодня и вполовину не так жарко, как несколько дней назад. Давай ты покажешь мне луга. Мистер Мэгсон сказал мне, что их скоро пора косить.

Я кивнула и лениво отправилась за шляпой и перчатками, по дороге заметив взгляд, которым обменялись мама и дядя Джон, и его одобрительный кивок.

Мама была права, погода улучшилась. Воздух уже не казался слишком густым, дышалось легко, и линия холмов на горизонте снова стала четкой и ясной. Я тронула вожжи, и мы выехали на дорогу в Экр, лошади шли легкой рысью. Тени деревьев скользили по нашим лицам, свежий ветер дул в лицо, и я чувствовала, как краска проступает на моих щеках. Луга, которые мама хотела посмотреть, были расположены за Экром, и мы проехали через всю деревню. Я приветственно помахала нескольким женщинам, работавшим около своих коттеджей, и ответила на поклон Неда Смита, разгружавшего во дворе кузницы уголь.

Луг действительно был готов к сенокосу и расстилался перед нами морем бледно-зеленой высотой по колено травы, пестревшей яркими мазками алых маков, яркой синевой васильков, пастельно-лиловым цветом сердечника. Все росло, стремясь ввысь, поворачивая вслед за солнцем свои яркие головки. На границе поля привольно росли кусты первоцвета и высокий шиповник. Ветер доносил до нас аромат цветов и пряный запах орешника.

— Еще три-четыре дня такой погоды, и травы созреют для сенокоса, — приветливо обратился ко мне мельник Грин, когда мы проезжали мимо нижних лугов, а он стоял у ворот, покуривая трубку. Я с любопытством принюхалась к запаху голубого дымка. Табак. Еще недавно он курил мелко истолченные листья боярышника, мельница тогда стояла без дела, и в деревне не нашлось бы ни одного зернышка. Сейчас же, когда люди получали довольно приличное жалованье, он вполне мог позволить себе купить полпачки табачка.

— Да, похоже, — согласилась я.

— Но чего я жду всего больше, так это пшеницы, — продолжил Грин с надеждой. — Каждый день хожу на общинную землю и смотрю на нее. Урожай будет хорошим, колосья стоят высокие и крепкие, как крапива на навозной куче!

— Отлично, — я вышла из коляски и встала на нижнюю планку ворот, чтобы лучше видеть поле.

— Спасибо вам, мисс Джулия, — сказал старик с лукавой усмешкой.

— Чепуха, — отозвалась я без гнева. — Вы знаете, что это чепуха, мельник Грин. Урожай хорош, потому что были отличные семена, мы густо посеяли их, и погода стояла чудесная. А все остальное — это бабушкины сказки.

— Угу, — он принял упрек совершенно безмятежно. — Пусть так, мисс Джулия. В деревне все считают, что в пас есть дар Лейси заставлять пшеницу расти. Урожай в этом году хорош, и вы не разочаровали нас.

Я пожала плечами и повернулась к волнующемуся зеленому полю.

— Как хотите, — легко сказала я. — Миссис Грин здорова? Как поживают ваши сыновья?

— Хорошо, — удовлетворенно сказал он. — У нас все в порядке. Все в Экре благополучно. Я едва могу припомнить такую весну и лето.

Я кивнула на прощание и направилась к коляске, где меня поджидала мама, скрываясь от солнца под серым шелковым зонтиком.

— Все уже созрело? — спросила она. — На мой взгляд, трава вполне зеленая.

— Еще три или четыре дня, — ответила я. — Давай заедем на общинную землю, посмотрим пшеницу и потом отправимся домой.

— Конечно, — охотно согласилась она и помахала затянутой в перчатку рукой мельнику Грину.

Это поле было для меня словно чудо. Я родилась и выросла в Вайдекре, но никогда прежде не видела пшеницы, растущей на нашей земле. А сейчас она расстилалась передо мной, земля и деревня преобразились за один сезон работы благодаря могучему сочетанию денег дяди Джона, власти Ральфа, моего имени и волшебной магии вайдекрской земли, которая, я верила, могла бы вырастить здесь орхидеи и пальмы, если бы кому-нибудь пришло в голову посадить их. Высота колосьев достигла фута, местами даже восемнадцати дюймов. Зерна плотно сидели в колосьях, как горошины в стручке. Поле было огромным, теперь я едва могла припомнить, каким оно было прежде, все заросшее вереском, вербейником и невысокими ивами. Упорная работа крестьян сделала чудо: теперь здесь расстилалась зеленая идеально ровная низина. Рядом с полем шумел фруктовый сад, который мы посадили одним холодным пасмурным днем, а теперь деревья стояли высокими, и зеленая завязь будущих плодов предсказывала нам неплохой урожай.

— О, как это прекрасно! — невольно воскликнула я. Как будто во сне я протянула поводья маме и, выскользнув из коляски, пошла в поле. — Как это прекрасно, — повторила я себе.

В моей голове опять послышался тот чудесный поющий звук, который иногда настигал меня в Вайдекре или когда я скучала по нему. Ощущение родной земли под ногами было словно обещание счастья. За дни, прошедшие после смерти Клари и после моего собственного несчастья, я потеряла радость общения с землей. Мои уши не слышали пения, я не чувствовала никаких запахов вокруг себя, и у меня исчезло ощущение причастности к этой жизни. Сейчас же оно, подобно водопаду, обрушилось на меня. Не боясь испачкать платье, я опустилась на колени и стала нюхать свежие ростки, словно это был букет цветов. От них доносился легчайший аромат, похожий на запах травы, но намного слаще. Тогда я сорвала колосок и принялась рассматривать зернышки, которым предстояло стать большими и желтыми и накормить весь Экр.

Я сунула зернышко в рот и прикусила его, как полевая мышь. Оно было твердым и совсем не сладким. Но когда я попробовала на вкус стебель, то внутри него оказался чудесный вкусный сок, и я вернулась в коляску, все еще держа его в зубах.

— О, Джулия, — слабо улыбнулась мама. — Вынь, пожалуйста, траву изо рта, а то ты выглядишь настоящей дикаркой.

— Извини, мама, я совсем забылась и была как во сне. Это поле просто изумительное!

Мама грустно улыбнулась.

— Беатрис была точно такой же, когда была девушкой, — сказала она. — И любила землю так же, как ты. В округе все болтали о ее способности заставить землю плодоносить.

Я уселась на свое место.

— Обо мне они говорят то же самое, — с видимым удовольствием сказала я. — Я знаю, что это чепуха, мама, но все-таки очень приятно думать, что земля плодоносит для Лейси.

— Наверное, — тихо вздохнула она. — Я знаю, что тебе нравится эта мысль. Сама я никогда не испытывала такой страсти к земле, видимо потому, что родилась и воспитывалась в городе. Но твой папа тоже очень любил землю.

Я обернулась и кинула прощальный взгляд на поле. Затем мы отправились домой.

— Я думаю, что убирать урожай будем в августе, — сказала я.

— Как хорошо. К этому времени как раз вернется Ричард. — Тут мама помолчала. — Дорогая, что за кошка пробежала между тобой и Джеймсом? Я все жду и жду, когда ты посвятишь меня в свои дела. Вот уже почти три недели, как ты не получаешь от него писем, хотя он находится в Англии. Я не хотела принуждать тебя, тем более что ты чувствовала себя не очень хорошо, но тебе следует поделиться со мной.

Волшебная магия земли тут же оставила меня, и я замкнулась в себе. Мама сразу увидела перемену. Мой мозг лихорадочно искал ложь, которую я могла бы предложить ей в объяснение того, почему мы с Джеймсом никогда не сможем пожениться.

— Я не могу рассказать тебе это, мама, — тихо проговорила я, слезы знакомо подступили к глазам, и рыдание сжало мне горло. — Это очень личное.

Она кивнула, не сводя глаз с моего лица.

— Его мама написала мне. Она сообщила, что Джеймс внезапно решил опять уехать за границу и сказал ей, что будто ваша помолвка не состоится, потому что вы оба решили, что не подходите друг другу.

— Да, — кивнула я.

— Но тебя это не радует, — нерешительно предположила она.

— Нет, мама.

Она замолчала, а я занялась пони. Мы медленно взбирались на пологий холм, солнечные пятна лежали на дороге впереди нас, и тени скользили и вновь набегали на мамин зонтик.

Мама перевела дыхание, и я увидела, как сжались и побелели ее пальцы.

— Джулия, — твердо проговорила она. — Я — твоя мама, и мой долг знать такие вещи. Ты должна рассказать, почему вы с Джеймсом решили отменить помолвку.

Я потянула поводья, и пони замер на месте. Я знала, что сейчас мне надо предать Джеймса, так же как мой страх заставил меня предать сначала Клари и Мэтью, а потом изменить своему долгу перед целым Экром.

— Я узнала, что он ветреный человек, — тихо сказала я. — Он был близок с женщиной.

— Понимаю, — сказала мама и глубоко вздохнула. Вытянув руку, она ласково коснулась меня. — Думаю, ты права. Но мир, в котором мы живем, довольно жесток, Джулия. Полагаю, что у большинства молодых людей была подруга, прежде чем они женились. Но если после свадьбы они сохраняют верность жене, то о них никто не станет думать плохо.

Я знала, что мне нужно выдать нашу беседу с Джеймсом и запятнать его образ. Слезы стояли в моих глазах.

— Это была не подруга, мама, — мой голос был тонок, как та веревка, на которой повесился Иуда. — Он общается с падшими женщинами и посещает их дома. Я не уверена, что он сможет перестать вести себя так.

— Джеймс Фортескью? — переспросила мама с недоверием. И за это недоверие я полюбила бы ее еще больше, если бы это было возможно. Но я должна была убедить ее.

— Одна девушка из Экра, которую мы встретили в Бате, — неловко начала я. — Ты никогда прежде не слышала о ней. Ее звали Джули, в честь меня, я полагаю. Она стала э… падшей женщиной. — Я перевела дыхание. — Так вот, она узнала его, мама. И он не отрицал этого.

Мама вздохнула. Она была леди с головы до ног. Свое детство она провела в аристократическом квартале Бата, а затем всю жизнь жила в уединении Вайдекра. Она никогда не бывала в местах, подобных Рыбному Молу, и никогда не видела женщин, подобных Джули. И она никогда не смогла бы понять, как поняла это я, что некоторые идут по стезе потворства желаниям, а других ведет чувство долга. Для моей мамы долг и желание шли всегда рука об руку. Для остальных же нас, урожденных Лейси, жизнь была безнадежно противоречивой.

— Понимаю, — совсем не к месту сказала она. — Я очень сожалею, моя любимая девочка. Только помни, что ты молода, и тебе встретится еще много молодых людей в жизни, и одного из них ты полюбишь. Я не стану принуждать рассказывать мне остальное, моя девочка.

— Да, пожалуйста, — попросила я.

Она легонько погладила мою руку, и мы двинулись вперед.

Как только мы прибыли домой, мама послала меня прилечь отдохнуть, а сама отправилась искать дядю Джона. Он работал в библиотеке, и мама вошла к нему, оставив дверь открытой. С тяжестью в сердце я прокралась вниз и прислушалась. Я стала лгуньей и теперь опускалась еще ниже.

Слова дяди Джона звучали веско.

— Не могу согласиться с тобой, Селия. Причина слишком деликатна. Все молодые люди стремятся обрести опыт, и большинство людей считает, что от этого они лишь становятся лучшими мужьями.

— Но это не «опыт», — ответ мамы звучал чуть громче, чем обычно. Она была расстроена. — Я не знаю, что именно вы имеете в виду, Джон, да и не хотела бы знать это. Джулия говорит, что мистер Фортескью общался с проститутками и что она боится, не станет ли он делать это после свадьбы. Это мне, кажется достаточной причиной для того, чтобы прервать эту дружбу.

— Проститутки? — голос дяди Джона стал неожиданно резким. — Вы уверены?

— Я только передаю вам, что рассказала мне Джулия, — ответила мама с достоинством. — Я не заставляла ее говорить. Одна девушка из экрских детей, та, которая отказалась вернуться, стала проституткой. Она-то и узнала мистера Фортескью.

— Это куда более серьезно, — сказал дядя Джон. — Я думал о том, что у него были связи с замужними дамами. Мне было бы очень неприятно, если бы нареченный Джулии посещал публичные дома и тому подобное.

— Я, признаться, не вижу значительной разницы, — нетерпеливо перебила его мама. Я слышала, как взволнованно застучали ее каблучки и поняла, что она принялась ходить по комнате. — По-моему, это одинаково бесчестно.

Голос дяди Джона звучал тепло, и я догадывалась, что он улыбается ей.

— С точки зрения морали, вы правы, Селия, — сказал он. — Но я говорю как доктор. У публичных женщин уйма всяких болезней. И большая часть их неизлечима. Если Джеймс Фортескью имел дело с проститутками, то мы должны благодарить Бога за то, что Джулия узнала об этом вовремя.

— О, — растерянно произнесла мама.

— Вы не могли знать этого, — мягко успокоил ее дядя Джон. — И я доволен, что ни вы, ни Джулия никогда не узнаете, как такие женщины или зараженные ими мужчины могут страдать. Такие болезни чрезвычайно легко подхватываются и передаются. Если Джеймс Фортескью имеет привычку посещать публичные дома, то в таком случае помолвка определенно должна быть расторгнута.

Мама помолчала минуту.

— Я, пожалуй, увезу ее на некоторое время. Она поедет со мной в Оксфорд, когда я решу навестить Ричарда.

Дядя Джон что-то ответил ей, но я уже слышала достаточно и бесшумно, в одних чулках прокралась к себе в комнату. Там я позвонила и попросила принести горячую воду, чтобы я могла принять ванну. Я чувствовала себя неимоверно грязной и не могла бы сесть за стол с моей дорогой мамочкой и дядей Джоном, не попытавшись хотя бы немного отмыться.

— Не превращаетесь ли вы, двое, постепенно в двух отъявленных бродяжек? — с обидой в голосе вопрошал дядя Джон за обедом. — Я начинаю думать, что здорово наказал себя, вернувшись сюда из Индии. Теперь Джулия то и дело разъезжает по всей стране, а я должен управлять ее чудовищным поместьем.

Его веселость была несколько наигранной, но я оценила ее. Мне хотелось улыбнуться, но я изо всех сил боролась с приступом тошноты, нахлынувшей на меня при виде огромной порции вайдекрской форели, запеченной в белом винном соусе. Мякоть рыбы была розовой, словно лепестки розы, соус блестел и переливался золотом, а я старалась не смотреть на все это и знала, что не смогу взять в рот ни кусочка.

— Мы не задержимся в Оксфорде, — ответила мама, не дождавшись от меня ни слова. — И я думаю, вам будет приятно иметь дом в полном своем распоряжении. Вы непременно станете обедать в библиотеке, обложившись книгами, и никто не станет пенять вам за сигарный дым в комнатах и поздний сон.

— О да, — с деланным восторгом подхватил дядя Джон. — Здесь будет пир запрещенных радостей. А когда вы вернетесь домой, вам придется еще хорошенько постирать занавеси и отдать в чистку ковры, чтобы избавиться от табачного запаха.

Я едва слышала их разговор и почти не видела ненавистную тарелку с едой перед собой. Стол поднимался и опускался перед моими глазами, словно покачиваясь на волнах.

— Мама, извини меня, пожалуйста, — прошептала я. — Мне нехорошо. — Я встала и заставила себя спокойно выйти из комнаты, но, едва дойдя до гостиной, бросилась ничком на пол и уткнулась лицом в сиденье стула.