«Лос-Анджелес Таймс», 19 декабря 1941 года «Америка вступает в войну
      Сегодня две палаты Конгресса подавляющим большинством утвердили проект указа, призывающий всех мужчин, граждан Америки, не моложе двадцати и не старше сорока четырех лет, на военную службу. Новый закон вступил в действие вследствие нападения Японии на американский флот при Пирл-Харбор. 7 декабря – «позорная дата», как сказал Президент Рузвельт. Это нападение серьезно ослабило морские силы США в Тихом океане и нанесло ущерб моральному состоянию Америки, поскольку таким образом заставило ее вступить в войну.
      Сотни тысяч американских мужчин не дожидаются ратификации указа, а уже приходят в центры по записи добровольцев».

* * *

      – Хорошо. Давайте поднимем тост.
      Маленький дом был полон гостей. Хотя в углу стояла рождественская елка, мысли большинства молодых людей, собравшихся здесь, были не о празднике, а о войне, идущей за океаном. Они знали, что должны будут вскоре вступить в эту войну, оставив своих жен и детей встречать следующий праздник уже без них.
      Большинство из них, как и хозяин дома, были молодые, безработные мужчины, которые хотели немедленно записаться в добровольцы. Некоторые уже записались и должны были уехать через несколько дней, а может, часов.
      Это был дом Денниса Лайнэна, безработного судового рабочего, который, как и его друзья, жил в Сан-Диего с тех пор, как его родители поселились здесь, внеся свой вклад в распространение ирландцев по Калифорнии.
      Ирландское население Сан-Диего стало еще больше с тех пор, как Депрессия оставила большинство мужчин без работы. Теперь война должна была все это изменить, Деннис Лайнэн и его друзья готовились бороться за землю, принявшую их, с чувством солидарности и гордости, как истые ирландцы.
      – Тост, Деннис! – крикнул кто-то.
      Все повернулись к Деннису, хозяину, который считался самым красноречивым среди них.
      – Ладно, ладно. – Деннис поднял свой бокал. – За старую добрую Америку, и за всех ребят, готовящихся разбить Гитлера и его новых друзей, этих грязных японцев. И, – добавил он, – за женщин, которые будут нас ждать.
      – Точно, точно.
      – Отлично сказано, Деннис.
      Все с одобрением подняли бокалы. Они остро осознавали, что Британия была единственным бастионом, удерживающим Германию от опустошения цивилизованного мира. Теперь, когда Америка, затронутая сумасшедшими японцами, наконец вступала в войну, у этих ирландцев появилась возможность бороться за свою родину на земле Европы.
      – Песню, Деннис! – крикнул какой-то молодой человек.
      – Песню! – отозвались другие. – Давай, Деннис. Не разочаруй нас сегодня.
      Деннис Лайнэн слегка покраснел. Это был молодой человек лет тридцати, с красными щеками, мягкими карими глазами и с чувством юмора. Все друзья обожали его ирландский тенор, так что он не мог обидеть их сейчас. Кто-то уселся за фортепиано, которое стояло в гостиной. Деннис кивнул аккомпаниатору и прокашлялся. Воцарилось молчание, и он начал петь.
      Молчаливая ностальгия разливалась по комнате по мере того, как его голос ласково выводил лирические стихи. Пение Денниса было, как бальзам на душу для его друзей, попавших в последние тяжелые годы в волну безработицы. Теперь, казалось, будто он напоминал им о далеком доме, за чью свободу они бы действительно дрались, встретившись с врагом.
      Когда песня закончилась, в комнате воцарилась напряженная тишина. Радость наполнила сердца присутствующих в то время, как их приемная родина готовилась к войне.
      – Прекрасная Америка! – выкрикнул кто-то, правильно почувствовав общее настроение.
      Деннис улыбнулся жене и подрастающим сыновьям и снова запел. Его голос был очень хорош, и, казалось, никогда еще слова песни не звучали так прекрасно.
      Его глаза блестели особенным светом, он кивком подозвал маленькую девочку, сидящую на другом конце комнаты. Она подошла и села к нему на колени, а он продолжал петь, положив руку ей на плечо, поглаживая ее волнистые рыжие волосы.
      Они вдвоем составляли трогательную картину – мужчина в расцвете лет, готовый идти на войну, поющий во славу своей приемной родины, и маленькая девочка, сидящая у него на коленях. Ее ирландская красота, казалось, отражала все чувства, которые Деннис расшевелил своим пением. Она не была его кровью и плотью, это все знали, хотя она так естественно смотрелась вместе с ним.
      Девочку звали Элизабет. Она была осиротевшей дочкой его кузена Боба, который так трагически погиб во время пожара вместе со своей женой, и с тех самых пор она жила с Лайнэнами.
      Деннис, у которого было два сына, но не было дочки, очень хорошо принял ее, и говорили, что полюбил, как родную дочь. Он везде брал ее с собой, наскребал немного денег, чтобы купить ей подарок и представлял ее всем своим безработным друзьям, когда выходил погулять с ней по городу. Он обращался с ней как с принцессой, на которую она и в самом деле очень походила. В восемь лет у нее уже проглядывала хорошенькая фигурка, а кожа была молочно-белой с веснушками. В ее ярко-рыжих волосах блестели золотые нити, и ее глаза были такие же зеленые, как холмы родной Ирландии. Она очаровывала всех сочетанием ребячливой проказливости и развитой не по годам женственности.
      Всем присутствующим было ясно, что наибольшую боль популярному Деннису Лайнэну доставляет именно разлука с девочкой. Его затуманенные глаза выдавали эту боль, пока он прижимал ее к себе, и его чистый тенор так красноречиво говорил об этом, что у многих из его друзей на глаза навернулись слезы, когда он закончил петь.
      Послышались тихие аплодисменты, так как все понимали, какая отчаянная надвигалась война и что многие из них, может, никогда не вернутся.
      Красота маленькой девочки, казалось, символизировала все то, что они должны были оставить, может быть, навсегда. Они смотрели на нее с любовью и обожанием.
      Но в комнате находился один человек, чьи мысли были полной противоположностью мыслям остальных.
      Кэтлин Лайнэн смотрела на своего мужа и девочку, сидевшую у него на коленях. В глазах ребенка было мягкое выражение, полное любви к своему приемному отцу и уважения ко всем присутствующим. И в их зеленой глубине было что-то более далекое и неотвратимо грустное, что составляло секрет ее очарования.
      Но Кэтлин знала, что этот невинный вид принимался специально для Денниса и его друзей. Это была маска, и как все остальное в этой девочке было лживо. И только Кэтлин знала, насколько важно было выдворить этого ребенка из семьи и как можно скорее.
      Два года назад, когда Боб Деймерон и его жена умерли и семья поручила Деннису и Кэтлин быть опекунами маленькой Элизабет, Кэтлин тепло приняла ребенка. Она была сердечная женщина и всегда была готова и рада помочь семье. Более того, она думала, что два ее старших сына будут рады появлению маленькой сестренки, которую они будут любить и баловать.
      Но почти сразу после прибытия маленькой девочки, семилетнего ребенка, Кэтлин заметила что-то странное. Манеры Элизабет, такие милые и очаровательные по отношению к Деннису и мальчикам, становились совершенно другими, когда дело доходило до Кэтлин. Первое время Кэтлин, оставаясь наедине с Элизабет, чувствовала холод, исходящий от нее. И когда ребенок сидел у Денниса на коленях – так как он сразу полюбил ее – она смотрела на Кэтлин через комнату каким-то странным взглядом, сверху вниз, со спокойным триумфом в холодных зеленых глазах.
      Кэтлин была уверена в любви мужа и упрекала себя за необоснованное чувство ревности, которое появилось у нее в первые недели и месяцы после прибытия Элизабет. Несмотря ни на что, женская интуиция подсказывала ей, что со временем чувства Денниса по отношению к его приемной дочери изменились. Его взгляд менялся, когда он держал ее на коленях, гулял с ней, говорил. Это было что-то более глубокое, чем просто родительская любовь.
      Это был взгляд мужчины, томящегося по женщине, не по ребенку.
      С этого дня Кэтлин начала наблюдать за мужем, подсчитывая, как много времени он проводил наедине с Элизабет, удивляясь и волнуясь. И хотя она запрятала свои подозрения под маску материнского отношения к девочке, она знала, что приютила под крышей своего дома соперницу, и решительную. Этот блеск триумфа в глазах Элизабет, когда она смотрела на Кэтлин, был невыносим. И теперь, два года спустя, хотя Кэтлин с ее христианским сердцем и не осмеливалась признаться в этом, не могло быть сомнений, что что-то было не то между Деннисом и Элизабет. Молчаливая занятость девочкой омрачала его обычно веселый нрав. Даже в присутствии семьи или друзей их близость была слишком очевидна. И как бы бдительно Кэтлин ни следила за ними, она замечала, что они находили время побыть вдвоем, когда она не могла к ним присоединиться, а мальчиков не было рядом. Правды больше нельзя было не видеть. Под крышей дома Кэтлин жил красивый, необыкновенно умный враг. И этой сирене было только восемь лет.
      Кэтлин думала, во что может превратить своенравная природа такого ребенка, как этот. Она знала, что у Боба и Флоры Деймерон был нездоровый брак, и что Боб ужасно баловал дочь до самой своей смерти. Флора была строгой и нелюбящей матерью. Но неужели эта цепочка обстоятельств могла создать такое существо, как Элизабет?
      Кэтлин начала вспоминать историю семьи и пришла к выводу, что за последнее столетие Деймероны произвели на свет не одну женщину с сомнительной репутацией. Среди них были две или три куртизанки-обольстительницы, которые обобрали некоторых дублинских дворян на довольно значительные суммы и разбили их сердца. История, впрочем, могла быть и выдуманной, так как никто из родственников Деймеронов не любил говорить об этом.
      Неужели маленькая Элизабет унаследовала фамильную порочность? Не было ли это главной причиной, по которой Флора Деймерон невзлюбила свою дочь сразу с момента ее рождения?
      Кэтлин Лайнэн не могла ответить на эти вопросы. Но она вовсе не собиралась смотреть, как рушится ее семья, подобно семье Боба Деймерона. Сегодня вечером у нее созрел план.
      Через несколько дней Деннис уйдет на войну. Как только это случится, Кэтлин избавится от Элизабет. Она уже подготовила и согласовала все с семьями Лайнэн и Деймерон. Она сама уже работала на текстильной фабрике, которая производила военную форму. Имея двух мальчиков школьного возраста, ей все равно будет слишком тяжело воспитывать еще девочку – так она убедила своих родственников. Они все согласились, что религиозный женский пансион был единственным выходом из создавшегося положения. Как только Деннис уйдет, Кэтлин пошлет Бесс в Бейкерсфильд, где она будет посещать Духовную школу для девушек и проводить каникулы с дядей Недом и тетей Дианой. Конечно, Деннис ни за что не одобрил бы этот план, узнай он о нем. Но Кэтлин долго и серьезно разговаривала с Дианой и ее сестрой Мойрой, и они поняли, что ребенка надо держать подальше от Денниса, пока она не вырастет. Только расстояние и стена родственников могли разлучить Элизабет и Денниса, и только тогда все смогут вздохнуть с облегчением, и прежде всего Кэтлин.
      Это был единственный выход.
      Когда Кэтлин смотрела на девочку – такую невинную на вид, но такую опасную – она думала о Гитлере и Мюнхене, о позоре Чемберлена и союзников, о политике соглашательства и примиренчества, которые вели сейчас к мировой катастрофе. Если и было что-нибудь сделано, чтобы задушить зло в зародыше, то результат не был достигнут и теперь надо было покончить с насилием, пожиравшим мир.
      Кэтлин не собиралась повторять чьи-то ошибки.
      Вооруженная своими тайными познаниями, она изучала прекрасного ребенка, сидевшего у Денниса на коленях. Вдруг девочка почувствовала ее испытующий взгляд и посмотрела на нее своими зелеными глазами. Какими чистыми они были и все же какими скрытными! Для всякого, кто находился сейчас в этой комнате, это был всего лишь милый, любящий взгляд приемной дочери, обращенный к матери. Надо было увидеть его глазами Кэтлин, чтобы понять, что в нем было на самом деле. Холодный вызов, ненависть, превосходство – взгляд от женщины к женщине, невидимый третьему лицу.
      Каким-то шестым чувством Кэтлин понимала, что было уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы избавить Денниса от чувства вины и восстановить ущерб, причиненный их семье и любви. Но кто-то должен был изгнать зло и потом собрать все по кусочкам. Слишком поздно, да. Но лучше поздно, чем никогда, размышляла Кэтлин Лайнэн, переводя свой взгляд с маленькой девочки на мужа.

       7 июня 1942 года
      «Воздушные и морские бои идут между Америкой и Японией недалеко от острова Мидуэй, крошечного кораллового острова в Тихом океане, который представляет огромную стратегическую важность в качестве потенциальной базы для будущих атак японцев против американских баз в Тихом океане. Американцы, согласно источникам сообщения, несущие большие потери от японского флота, который может включать в себя пять авианосцев, от трех до пяти линкоров и бессчетное количество крейсеров и миноносцев, решительно настроены удержать остров любой ценой…»
      Хэл лежал на кровати в своей комнате, слушая радио и сверяясь с картами на стене. Вид из окна на Верхнюю Восточную часть казался серым на фоне темных облаков. Звук движения, доносившийся с Парк-Авеню, напоминал невнятное бормотание. День был холодный и какой-то тягостный, чувствовалось, что скоро пойдет дождь.
      «Авианосец „Йорктаун“, согласно источникам информации, уже в водах недалеко от места битвы и может вступить в сражение против японского флота…»
      Хэл слушал сводку новостей по большому радиоприемнику, который ему подарил отец на Рождество, так что он мог узнать обо всех главных военных событиях, не выходя из своей комнаты. На картах, которые Хэл собрал, были отмечены все главные театры военных действий от Тихого океана до Русского фронта. Он рисовал на них стрелочки, отмечая успехи и неудачи союзных сил и проставлял приблизительные цифры численности войск, а также американских и вражеских потерь. Хэл был большим экспертом во всем, что касалось войны, от обмундирования до стратегии и изучения оружия. Мозг шестнадцатилетнего мальчика был занят исключительно сложностями боя, в то время как большинство его сверстников интересовалось автомобилями или футболом.
      Хотя он понимал, что его карты отражали неустойчивость положения в битвах против сильного и решительного противника и таким же неустойчивым было положение мира – на острие ножа между тоталитаризмом и свободой, молодость не позволяла ему поддаться тому страху, который он должен был бы почувствовать, глядя на эти тревожные карты. Он видел только победу своей стороны, она была несомненной, так как борьба велась с честью и за правое дело, а также благодаря тому, что Стюарт сейчас сражался за свою страну. Поэтому Хэл слушал сводку с особым вниманием.
      Стюарт, морской летчик, в этом году уже принимал участие в сражении на Маршалловых островах и потом в Коралловом море. Он чудом остался жив, и даже не получил никаких ранений, когда его авианосец «Лексингтон» пропал в мае. И теперь, хотя военно-морская цензура запрещала описывать в письмах боевые действия, Хэл был уверен, что он был на другом авианосце – может быть, на «Йорктауне» – и, несомненно, принимал участие в битве за Мидуэй.
      «Слушай меня, братишка, – написал Стюарт две недели назад, – мы готовимся к горячей битве в этой части света. Благодари Бога за то, что ты дома и далеко от этой разрушительной войны».
      Хэл вспомнил сейчас эти слова, отчаянно правдивые своей уверенностью. Он не хотел быть в безопасности и торчать дома, посещая школу, пока его брат – морской летчик – рисковал своей жизнью в борьбе против безумных японцев. Он хотел быть там, где был Стюарт. Он повернулся посмотреть на фотографию Стюарта, стоящую на бюро. Красивое точеное лицо с ослепительной улыбкой, выглядывало из-под офицерской кепки с беззаботным высокомерием. В лице чувствовалась абсолютная вера в то дело, которому Стюарт служил, и в его способность служить ему хорошо и героически. Внизу на стенах библиотеки и гостиной были другие фотографии. На них Стюарт – выпускник навигационной школы, Стюарт в день получения своего самолета, Стюарт дома в отпуске после присвоения ему звания офицера. Его улыбка была одинакова на всех фотографиях, так похожих одна на другую, что, казалось, его изображение переносили оптически с одной бумаги на другую. Это была их общая черта с отцом. Он носил улыбку как броню, доказывавшую его способность управлять миром.
      Что касается отца, то на его лице отражалось больше, чем просто облегчение, которое он испытывал каждый раз, когда его сын возвращался домой, и молчаливый страх, в котором он жил, когда Стюарт уезжал. С одной стороны, отец разделял ликование Стюарта, когда сразу же после атаки японцами Пирл-Харбора его немедленно призвали в армию. С другой – он вовсе не был так оптимистичен и вынужден был скрывать беспокойство от остальных членов семьи каждый раз, когда слушал новости с войны или ожидал писем сына.
      Последний отпуск Стюарта, после майских событий в Коралловом море, был отдыхом от волнений для всей семьи. Не в пример многим солдатам, которые не могли говорить с теми, кто их любил, о войне, Стюарт очень охотно и многословно рассказывал о своих собственных подвигах и подвигах товарищей. Война, казалось, вовсе не пугала его. Наоборот, она давала выход его мужественности. Он находил время побыть наедине с Хэлом и доверял свои сомнения насчет побед японцев в Тихом океане своему младшему брату, который, как он знал, был экспертом в военных делах.
      Чувствуя недовольство Хэла тем, что он был еще слишком молод, чтобы увидеть все своими глазами – так как никто не верил, что война продлится больше, чем год или два – Стюарт разговаривал с ним как мужчина с мужчиной о силе врага, и даже делился своими переживаниями о потерянных товарищах, которые никогда больше не вернутся.
      Эта откровенность брата еще более усиливала его безграничную любовь к Стюарту и не давала ему так остро чувствовать свою оторванность от проблем, стоявших перед его страной. Что-то таинственное распространилось по дому на Парк-авеню во время этого отпуска, так как неугасимая уверенность Стюарта рассеяла страхи его родителей и придала всем оптимизма в отношении исхода войны.
      И сегодня, когда он слушал новости о далеком острове Мидуэй, он знал, что через пять-шесть недель Стюарт опять вернется с большим количеством историй в запасе и еще большим количеством улыбок, чтобы ободрить свою семью.
      – Эй, принц Хэл, что нового?
      Хэл удивленно поднял глаза. Он не слышал тихого стука в дверь. Красивое лицо, обрамленное каштановыми волосами, смотрело на него сверху вниз, губы усмехались над его мечтательностью.
      – Не много, – сказал он. – Я только смотрю в окно.
      – Ладно. Там не может быть много нового.
      Высокая, стройная Керстен Шоу, не церемонясь, вошла в комнату и плюхнулась на кровать рядом с Хэлом, положив ногу на ногу и ласково потрепав его по волосам. На ней были брюки, блузка и легкий свитер, который она завязала на шее. Хэл всегда ощущал себя немного скованно, когда рядом была Керстен, так как она прекрасно говорила и к тому же гибко и грациозно двигалась, что пробуждало в нем какое-то чувство.
      Керстен было около двадцати, на четыре года больше, чем Хэлу. Она была неофициальным членом семьи Ланкастеров с тех пор, как Хэл помнил себя. Будучи еще в детском возрасте, она проводила каникулы с Ланкастерами в Ньюпорте и после последней болезни своей матери присоединилась к семье в городе. Ее отец был школьным товарищем Рейда Ланкастера в Йеле и его однополчанином во время Первой мировой войны, и когда он погиб во время войны, отец принял личное участие в судьбе Керстен. Ее мать Дороти, личность не сильная и не рассудительная, была далекой родственницей Ланкастера. Она была счастлива видеть, что он заботится о ее дочери. Когда Дороти умерла, Рейд по душам поговорил с девушкой, которой тогда было уже восемнадцать, и она сказала, что предпочтет быть членом семьи Ланкастеров, чем отправиться к своим родственникам Шоу в Детройт.
      Это было оправдано, так как Ланкастеры не одобрили того, что Дотти вышла замуж за члена семьи Шоу.
      В общем, Керстен стала жить у Ланкастеров. Она сразу же стала неотъемлемой частью их семьи, хотя и сохранила свою индивидуальность, которая отличала ее от братьев и сестры, впрочем, как и от их родителей.
      Она была неотделима от Стюарта, но более как соперник, чем как сестра. Она соревновалась с ним в искусстве езды на лошади, игры в теннис и плавании, не говоря уже о гольфе, где она могла победить его. Она была хорошим атлетом от природы, с длинными гибкими руками и ногами и прекрасным чувством времени.
      Когда Хэл подрос, он присоединился к ним в играх, где могли участвовать трое, а также в парном теннисе, когда они могли найти четвертого. Ему всегда казалось, что Стюарт терпеливо относился к Керстен, но недолюбливал ее, в то время как Керстен, почти одного с ним возраста, немного завидовала его положению в семье и стремилась доказать, что она во всем была ему равна.
      Между тем, она была очень уверенной старшей сестрой для Хэла, хотя не очень сочувствующей, и Хэл всегда знал, что она была ближе Стюарту, чем ему, как по темпераменту, так и по возрасту.
      Несмотря ни на что, это Керстен с ее поэтическим чувством окрестила его «Принц Хэл» в честь его знаменитых сказок, сочиненных вместе с Сибил, и игриво подтрунивала над ним, цитируя шекспировские пьесы о Генри V.
      – Доброе утро, любезный Хэл! – кричала она ему, когда он проходил по комнате или спускался к обеду. – Как там дьявол договорился с тобой насчет твоей души?
      Или когда они катались на лошади, опять дразнила его:
      – Я с тобой, добрый Принц Хэл, помоги мне взобраться на лошадь, добрый королевский сын.
      Прозвище «Принц Хэл» утвердилось не только потому, что по своему благородному духу Хэл очень походил на любимого короля Шекспира, но еще и потому, что было в Хэле что-то спокойно героическое и даже чувствовалась способность к самопожертвованию, что оказывало впечатление на всех окружающих. Рейд Ланкастер игнорировал Керстен с момента, как принял ее в свою семью и под свою ответственность. Но она быстро стала незаменимой для Элеонор, так как ее светское чутье было безошибочно и она всегда знала, на какие приглашения надо ответить, какие вечера посещать, что кому подарить по тому или иному случаю. Керстен стала всеобщим мажордомом, секретарем, и душой вечеров. Разум и остроумие обеспечили ей присутствие на всех сборищах Ланкастеров, где легкомыслие было редким товаром. Родственники всегда были рады видеть ее, оживленную, веселую, когда она вместе с семьей Рейда посещала важные торжества.
      Красивая Керстен Шоу была самым непонятным существом, бездомной родственницей, которую все обожали, но никто в особенности не любил, улыбающейся несмотря ни на что, как будто ничто в мире ее не трогало. Она только что закончила школу в Вассаре и, возможно, ее ждало блестящее будущее в любой области, которую она изберет, не исключая отличного замужества, если бы Рейд Ланкастер устроил ей это.
      Но в данный момент она сидела дома и весело ожидала возвращения с Тихого океана утомленного боями Стюарта.
      Она смотрела за порядком в доме, поэтому Хэл не удивился, когда она внезапно появилась в дверях его комнаты. Служанки могли заходить сюда только рано утром, так как его родители считали эту комнату его личной территорией теперь, когда Стюарт больше уже не занимал смежную спальню. Они признавали, что их мальчики имели право на личную жизнь, особенно в переходном возрасте.
      Но Керстен уважала только свое право ходить, где ей вздумается. Кроме того, она присвоила себе привилегию сестры приставать когда ей захочется к поглощенному своими мыслями брату.
      И вот она здесь.
      – Следуешь по следам нашего Стюарта? – спросила она, глядя на карты с булавками и стрелками. – Как идут наши дела?
      Хэл оживился при возможности поговорить о любимом предмете:
      – Мы отвоевали Эфиопию обратно, и Германия не может победить Англию в воздухе. После Кораллового моря японцы знают: мы можем их победить. Я думаю, Мидуэй станет ключом ко всему, – он показал на крошечную точку в Тихом океане, в которую упиралась большая стрелка на его карте. – Здесь война развернется в другую сторону.
      – Думаешь, это будет хорошо для нас? – сказала Керстен. Было видно, что она относится равнодушно к военным действиям. – Как там Стью?
      – Хорошо, – они оба знали, что Хэлу Стюарт писал более теплые и доверительные письма, чем остальным членам семьи. Керстен иногда проявляла интерес к этим личным письмам, в такие моменты на ее лице появлялось странное выражение. Как будто она ревновала к тому, чего Стью мог достигнуть за морями.
      Но сейчас она приняла лаконичный ответ Хэла, отклонясь назад и положив ногу на ногу.
      – Тебя ждут сегодня к обеду в семь, – она зевнула, – мама просила не опаздывать.
      Сотни раз Хэл замечал, что она как-то странно говорит слово «мама». Было ясно, что имелась в виду «твоя мама». Что-то в голосе Керстен давало понять, что она не является настоящим членом семьи. И хотя она стремилась доказать свою независимость, которая шла бок о бок с этой отчужденностью, Хэл часто думал, какой одинокой она, должно быть, была.
      Он ничего не ответил. Она скинула туфли и удобно устроилась у окна с развевающейся от июньского ветерка занавеской. Она могла везде чувствовать себя как дома, кладя свои руки и ноги куда ей заблагорассудится и глядя на предметы своими карими глазами, такими спокойными, будто она обладала всем, что могла видеть.
      – Ты скучаешь по Стюарту, да? – спросила она, посмотрев на Хэла.
      Хэл пожал плечами. Вопрос смутил его.
      – Не бери в голову, дурачок, – сказала она, – я всего лишь имела в виду, что ты хороший брат. Он писал на этой неделе?
      Хэл кивнул, пересекая комнату на длинных ногах, чтобы взять письмо из шкафа. Он колебался минуту, прокручивая в мозгу содержимое письма, и потом дал его Керстен.
      – Мне можно прочитать? Правда? – спросила она с интересом.