Ящик Пандоры. Книги 1 – 2

      – Нет. То есть, не будет.
      – Не иначе, в библиотеку собрались?
      Он как будто читал ее мысли. Ежедневно она сидела в читальном зале, с четырех до семи, прежде чем отправиться домой ужинать.
      – Пойдемте, – рассмеялся он, беря ее под руку. – Я вижу, вы и так слишком много работаете. Не спешите в библиотеку. Сделайте перерыв.
      Его напор, властная сила его пальцев, подействовали на нее гипнотизирующе. Слабо улыбнувшись, она пошла за ним.
      Его небольшой кабинет со множеством солидных томов по искусству, находился в конце коридора, и оттуда открывался замечательный вид на Вашингтон-Сквер и на город. Он на минуту оставил ее одну, вышел в холл и вернулся с двумя чашками кофе. Она стояла и смотрела в окно. В холодном воздухе падали снежинки и летели листья, а студенты торопились в общежитие или метро.
      – Готический вечер, – сказал он, читая ее мысли, – свист ветра, низкое небо, ветер ерошит волосы, хорошенькие девушки – с розовыми щеками и шарфами на шейках. Хороший университетский вечер. Вы согласны, мисс Белохлавек?
      Лаура в удивлении посмотрела на него. Он произнес ее чешское имя правильно и совершенно естественно.
      – Я немного говорю по-чешски, – улыбнулся он, передавая ей чашечку кофе. – При моей работе приходится хватать верхушки многих языков.
      Он сел за стол на вертящийся стул и поглядел на нее. Теперь она открывала в нем новые черты: орлиный нос, сильные волосатые руки, золотистые искорки в темных глазах.
      – Расскажите о себе, – сказал он тем же властным тоном, который так подействовал на нее в лекционном зале.
      Лаура постаралась собраться с мыслями.
      – Ну… я жила у дяди и тети здесь, в Квинсе, после того, как… как не стало моих родителей. Я занималась в школе Мартина ван Бюрена. Я много рисовала, но потом бросила это дело. Я решила, что мне лучше заниматься историей искусства. И… услышала о вас. Подала заявление в этот университет и меня приняли. Ну, вот и все. Я не очень интересна.
      – О, нет, вы – интереснее, чем вы думаете, – сказал он, глядя ей в глаза. – Я это уже вижу. Вы хотите специализироваться по искусствоведению?
      – Да, да.
      – А дипломная работа?
      – Хотела бы. Если получится…
      – О чем? Какой период?
      – Ну, – Лаура покраснела, – я еще не решила, но, думаю, обнаженная натура.
      Он уже добился от нее признаний, которых она никогда не делала. Ее сокровенные мысли об искусстве действительно были как-то связаны с тайной человеческого тела, которая давно волновала ее, но которая требовала глубины анализа. Ее призвание в искусстве было неотделимо от личного интереса.
      Профессор улыбнулся:
      – Хотите потеснить меня?
      – Что вы, профессор Клир, – сказала она, вспоминая его блестящую работу, – мне никогда…
      – Ерунда, – перебил он, – вам это по силам. Конечно, вы будете оригинальны и оставите свой след в науке. Для чего же мы здесь, как не для того, чтобы готовить почву для тех, кто нас превзойдет?
      Наступило молчание. Она была поражена и его проницательностью, и его великодушием.
      – Я сегодня, – сказал он, – выделил вас потому, что в вашей работе было что-то от настоящего художника. Более глубокое чувствование, отделяющее вас от других. Скажите, я не очень ошибусь, если предположу, что минуту назад вы невинно солгали, сказав, что вы совсем бросили рисовать?
      Она снова покраснела. Как, однако, он ее понимает!
      – Я еще рисую, – призналась она, – в свободное время. Но все выбрасываю.
      Это была не совсем правда: в ее маленькой комнатке хранились наброски портретов самого Натаниеля Клира, в свитере и спортивном жакете, сделанные по памяти, когда она вспоминала его в лекционном зале.
      Если он понял, что это – неправда, то не показал виду.
      – Не думаю, что это разумно, – сказал он, – ваши работы – это ваш личный документ. Разрушая их, вы наступаете на что-то в самой себе, говоря, что это – не важно. Было бы лучше, если бы вы все это где-нибудь сберегли, пусть даже никогда не просматривая.
      Лаура ничего не ответила. Она не решилась взглянуть в его холодные проницательные глаза, хотя ловила каждое слово.
      – С другой стороны, – улыбнулся он, – это говорит мне о вас кое-что еще. Вы хотели быть художницей, но передумали. Все же вы продолжаете работать, но выбрасываете свои работы. Вы ничего не говорите у меня на занятиях, никогда не поднимаете руки, но именно вы написали лучшую работу за долгое время. Хотите знать, что я заключаю из всего этого?
      Заинтригованная, Лаура кивнула.
      – Что у вас – два лица. И по уважительной причине. Вы не такая, как другие. Конечно, лучше, но прежде всего вы – другая. И это заставляет вас чувствовать себя одиноко, как в изгнании. Вырастая и учась, вы не будете знать скучных забот и мечтаний других людей, но также – чувствовать их заботу и сопричастность.
      Он помолчал, чтобы его слова дошли до нее. Можно было бы считать их самонадеянными, он ведь ее так мало знал, не будь в них столько правды.
      – И это одиночество, – продолжал он, – пугает вас. Вы не хотите его. Вы хотите смешаться с другими, но уже догадываетесь, что это у вас не получится. Ведь такая дилемма? И вам кажется, что вы нашли компромисс, нишу на границе обычного общества. Это – научная степень в искусствоведении и какой-то уголок для преподавания, позволяющий немножко творчества, без того, чтобы за него расплачиваться. И никакой жизни голодных художников, Лаура – можно, я буду вас так называть? Никаких мансард с тараканами. Вместо этого – уютный кабинетик, вроде моего. Верно?
      Лаура покраснела, потом побледнела от смущения. Он видел ее насквозь. Не уложились в его анализ только ее «мысли в дождливые дни», о которых он ничего не мог знать. Эти мысли оставались с ней все эти годы, хранясь в тайниках ее сознания. Она как бы вошла в невольный контакт с темными глубинами под солнечной поверхностью мира человеческих радостей, с областью, одновременно и трагичной и странно прекрасной.
      Казалось, его взгляд жжет ее. Но его улыбка была более мягкой.
      – Ну, – спросил он, – я попал в точку? Лаура улыбнулась:
      – Не знаю. Мне надо подумать.
      Что-то музыкальное в ее голосе очаровывало его.
      – Знаете, – сказал он, – вы очень хорошенькая. Если не возражаете против точки зрения эстета, вы даже красивая, в своем особенном стиле. Непохожем стиле. Однажды к вам придет молодой человек, чтобы забрать вас из мира ваших мечтаний, превратить в домохозяйку и мать. – Она смотрела на свои холодные руки, державшие чашку.
      – Или уже пришел? – спросил он. Она покачала головой.
      – Это хорошо, – сказал он, – вы должны попытаться осуществить свои мечты, прежде чем оставить их.
      Она поглядела на него со смущенной улыбкой.
      – Но вам предстоит еще одна задача, – продолжал он. – То, из-за чего много неосведомленных людей приходят в науку. Я дам вам небольшую информацию, Лаура. Вы ведь не ответили, можно ли вас так называть?
      Она тихо засмеялась:
      – Да.
      – Дело вот в чем. Когда вы получите вашу степень и кабинетик и начнете работать, вы увидите, что другие люди в университете похожи на вас не больше, чем люди, окружающие вас вне его.
      Лаура, для которой эта мысль была неожиданной, внимательно слушала.
      – Они – люди бизнеса, – продолжал он, – дохода, карьеры, и ради этого они не посчитаются с вами. Только здесь бизнес называется субсидиями, а карьера – коллегиальностью и долгом. А деньги здесь – это книги и статьи. Так что не считайте, что здесь вы будете среди вам подобных. Вы будете просто более самостоятельны. Но все же, есть ли место для вас лучше этого, Лаура?
      Она нахмурилась. Странно она чувствовала себя в его обществе: с одной стороны он беспощадно вторгался в ее душу, но с другой – был ласков, с юмором и явно на ее стороне.
      – Я… не знаю, что сказать, – тихо ответила она.
      – Не надо ничего говорить, – он улыбнулся, – отдыхайте. Пока они разговаривали, кофе у нее остыл. Он спросил, не налить ли свежего. Она посмотрела на часы и поняла, что час поздний. Пространство под лампой на его столе было освещено, но на улице уже стемнело.
      – Лучше я пойду, – сказала она, – не знаю, как вас благодарить, профессор Клир.
      Он нахмурился:
      – Прошу вас, не называйте меня так, я этого не люблю. Это звучит как название стирального порошка или средства для мытья окон. Наедине называйте меня Нат.
      Она попробовала так и сделать, но не смогла выговорить. Просто улыбнулась.
      – А я, – продолжал он, – хочу еще кое о чем вас попросить, хотя вы и так дали мне больше, чем я заслуживаю – и ваш доклад и ваше время. – Она внимательно слушала.
      – Не поужинаете ли вы со мной?
      Ее глаза раскрылись широко, как у ребенка. Она не верила своим ушам.
      – Ну, – сказал он, – я не людоед и вас не съем.
      – Я… хотела спросить, когда вы это думаете сделать?
      – Лучше всего – сейчас. Я уже оторвал вас от книг. Лишний час не повредит.
      – Но вы так заняты, – возразила она.
      – Будь я занят, не приглашал бы вас. Я никогда не трачу свое время на то, что мне не нужно и на тех, кто мне не нужен. И я в долгу у вас, Лаура. Вы восстановили мою веру в способности студентов. Разрешите отплатить вам.
      – Вы мне ничего не должны. – Сама мысль, что он ее должник казалась ей абсурдной.
      – Ну, сделайте это, чтобы доставить мне удовольствие, – сказал он, – у вас ведь доброе сердце. Вы ведь не откажете скучному одинокому профессору в одном-единственном часике своего времени?
      Ей хотелось рассмеяться в ответ на эту абсурдную самохарактеристику. Да один его час стоит ее года! Но именно эта мысль подсказала ей ответ:
      – Хорошо. Спасибо.
      – Вам спасибо, Лаура.
      Они поужинали в маленьком итальянском ресторанчике в Гринвич Вилледж. Лаура не могла потом вспомнить, что она ела тогда и что говорил Натаниель Клир. Только за тот час она рассказала ему почти все, что знала о себе, и еще кое-что, чего раньше не понимала сама. Она потеряла контроль над своими словами, которые лились с такой тоской и невинностью, что потом она удивлялась, как он ни разу не улыбнулся ее наивности, а выслушал серьезно.
      После ужина он спросил, где она живет, и настоял, что проводит ее. По пути он показал на высокое узкое строение недалеко от Вашингтон Сквер.
      – Вон там я живу, – сказал он, – семнадцатый этаж.
      – Оттуда, должно быть, прекрасный вид, – сказала Лаура.
      – Потому я там и живу, – кивнул он, – видите вон то угловое окно? Слева – панорама верхней части города, справа – район статуи Свободы и залива.
      – Представляю себе, – улыбнулась Лаура.
      – Хотите посмотреть? – спросил он. – Давайте поднимемся на минутку. Я вас потом провожу.
      – Что вы, не надо, – возразила она, – я и так отняла у вас много времени.
      Он предупредительно поднял палец:
      – Помните, я говорил: я никогда не трачу время с теми, кто мне не нужен. С другой стороны, – он посмотрел на часы, – я чувствую себя виноватым, что задержал вас. У вас много работы. Скажите, если не можете, я пойму.
      Она улыбнулась, подумав, насколько невозможно для нее было бы сказать «нет» в ответ на его просьбу. И снова он прочел ее мысли и тоже улыбнулся:
      – Только на минутку, – и взял ее за руку, – вы не будете сожалеть.
      – Хорошо.
      Привратника не было. Они вошли в маленький лифт и вышли на темной площадке семнадцатого этажа. Там было три двери, одну из которых Натаниель отпер.
      Когда он включил тусклую настольную лампу, она поглядела в окно и не поверила своим глазам. Вид открывался захватывающий. Улицы, по которым она спешила днем по делам, казались тропками в черной тени небоскребов. Темная вода Залива простиралась до горизонта, а на первом плане стояла освещенная статуя Свободы.
      Это была самая лучшая панорама Нью-Йорка, которую она могла увидеть. Город здесь представал с наиболее выгодной стороны, как бы помолодевшим и укрепившим свой дух, а его печаль и цинизм исчезли благодаря некоему эффекту перспективы, таинственному, как у великого художника.
      – Ну, как? – спросил он у нее за спиной.
      – Замечательно!
      В это время она почувствовала, что шерстяная кофта соскользнула с ее плеч. Он повесил ее в стенной шкаф, пока она обозревала книжные полки вдоль стен. Здесь были сотни книг, и только около трети – по искусству. Остальные – по литературе, философии, даже по математике, на разных языках, включая немецкий, французский, итальянский и русский.
      – Не поймите меня неправильно, – сказал он, протягивая ей бокал с золотистой жидкостью, очевидно, хересом, – в спальне есть кое-что, что я хотел бы вам показать. Вы войдите туда, а я пока побуду здесь. Я привел вас сюда не ради моего интерьера.
      Он включил свет в спальне и удалился в гостиную. Она растерянно оглядывала широкую кровать, шторы, новые книжные полки, пока взгляд ее не упал на стену, на которую он показывал. Там была небольшая, но занятная картина в черной раме.
      Она подошла поближе. Сначала ей показалось, что это – чисто абстрактная композиция, предназначенная для выражения настроения, не укладывающегося в обычные образы. Краски были броские, линии – смелые. Но постепенно она различила нечто узнаваемое за всеми этими тяжелыми и назойливыми мазками серого, черного, лилового.
      Это была девушка, написанная в профиль. Волосы у нее были темные, кожа странно светилась, хотя контуры лица были даны только с помощью накладывающихся один на другой цветовых блоков. Самым удивительным было то, что центром композиции был ее темный зрачок, обращенный на что-то, невидимое зрителю. И этот глаз завораживал, ясный, но видящий что-то скрытое, полный воли и непонятной сложности. Лаура сразу поняла, что эта девушка, если существовала реальная модель, была очень интересной и непохожей на других людей. Это была замечательная картина, страшно интимная, сочетавшая в себе психологизм старых мастеров и агрессивный формализм модернистов. Она казалась даже слишком яркой для маленькой рамки.
      Вдруг Лаура поняла, почему Натаниель Клир показал ей картину. Она обернулась и увидела, что он стоит в дверях.
      – Это – ваша работа, да? – спросила она. Он кивнул:
      – Это была последняя. Не стану говорить, когда я ее сделал. Не хочу сообщать о своем возрасте больше, чем могут сказать эти седые волосы.
      – Чудесно, – сказала Лаура, повернувшись от творения к творцу. – А почему вы бросили писать?
      Он вошел в спальню и остановился у нее за спиной, глядя на картину. Она видела, как пристально он смотрит. Почему-то его взгляд еще усиливал обаяние девушки на картине.
      – Она имела для меня особое значение, – сказал он. – Давно, когда я был моложе… и оптимистичнее. Сейчас у меня, я думаю, не такое отношение к женщине. Не знаю, хорошо это или плохо. Она, однако, умерла. У нее в двадцать с лишним лет была лейкемия. Я написал ее, когда она только об этом узнала. Когда ее не стало, я решил, что это будет мой последний холст. Вроде как дань ее памяти. Так я думал.
      Он засмеялся:
      – Она убила бы меня, если бы узнала, что я поступил таким образом, но я знал кое-что, чего она не знала. Я знал, что сказал все, что мог и должен был сказать, как художник. Я видел и чувствовал в этой картине завершение. Мне было нелегко пересечь эту линию, зная, что возврата нет.
      – Но нельзя же было! – воскликнула Лаура. – Надо было продолжать. Это – великолепно…
      Он покачал головой и грустно улыбнулся:
      – Нет, – сказал он, вы путаете восход и закат. Я держу ее здесь, во-первых, чтобы помнить о том, что прошло и не вернется, во-вторых, чтобы подумать о будущем. Я искренне восхищаюсь тем, что вижу: юность, гнев, доверительность, но при этом не жалею о том, чем стал теперь. Разве и любая картина – не рассказ о прошлом и будущем художника?.. Кто это сказал? Ну, неважно.
      – Все же я думаю, что вы не правы. Вам следовало продолжать, вы и сейчас способны к этому.
      – Это почему? – спросил он.
      – Потому… – она задумалась. – Потому, что изменения, с вами случившиеся, тоже можно перенести на холст. Даже потери и то, чего не повторить… – Она помолчала, подыскивая слова. – Ну, все это можно выразить на полотне, – закончила она, немного смущенно.
      Он покачал головой:
      – Когда узнаете меня лучше, поймете, почему это невозможно.
      Она посмотрела ему в глаза, потом опять на картину.
      – Не чувствуете ли вы себя одиноким… без этого? Я бы чувствовала.
      Ей пришло в голову, что может быть, эта картина выразила собственные мысли Клира в дождливые дни. Она поняла, почему он предпочитал держать их при себе.
      Но, конечно, он не мог существовать без них, как и она без своих.
      – Мне дает умиротворение чувство того, кем я был и на что был способен, – сказал он. – И сегодня я знаю, кто я и что для меня всего важнее. А иногда всего ценнее то, что уже прошло. В этом нет ничего плохого, Лаура. Кто-то сказал: «Единственно реальный рай – всегда потерянный рай». Ох, я опять цитирую.
      Он повернулся к ней, видя ее замешательство.
      – Скажите, вы мне покажете ваши работы, если я попрошу? Теперь, когда я обнажился перед вами, сделаете вы то же для меня? – Он изучающе посмотрел на нее.
      Лаура колебалась, думая о своих эскизах и акварелях, имевших очень интимные корни и не предназначенных для света дня.
      – Разве вы не помните, – осторожно спросила она, – я все выбрасываю.
      – Ну, допустим, – он сделал вид, что поверил. – Но если еще что-нибудь не выбросили.
      – Я стесняюсь, – просто сказала она, поглядев на картину на стене.
      – Мне тоже неудобно, – ответил он.
      Они помолчали. Лаура не знала, что ответить. Неловко чувствуешь себя в обществе такого блестящего человека. Он не похож на тех, кого она встречала, такой мудрый, знающий… и при этом не боится признавать собственные слабости. Она вновь посмотрела на девушку на картине. Она казалась милой и счастливой, но было что-то неуловимое в ее обаянии.
      – Какая она была? – спросила Лаура.
      – Легкая и веселая, любила ходить в гости. Она вела себя так, словно мир – ее раковина, хотя и знала, что это не так. Она знала и другую свою сторону, но не поддавалась ей. Она героически прятала это за своей улыбкой.
      Лаура кивнула. Хотя на картине и не было улыбки, она поняла, о чем он говорит.
      – Она была очень смелая, – продолжал он. – Даже перед смертью она не дала хода своей темной стороне. Она мечтала…
      Он вдруг остановился, и она поняла, что его заставило замолчать какое-то властное чувство. У нее возникло побуждение коснуться его, но она не осмелилась. Также не знала она, чем заполнить возникшее молчание.
      – Открою секрет, – наконец сказал он, – я ведь привел вас сюда показать вам картину, а не вид из окна. Знаете почему?
      – Нет.
      – Посмотрите на нее еще раз.
      Она вновь посмотрела на лицо девушки, на ее глаза с их необычной ясностью. Что-то было тут глубоко личное, так что картина как-то слишком выявляла ее, даже в профиль. Только сейчас поняла Лаура, что волосы девушки короткие, как у нее самой.
      – Не кажется ли вам, что вы смотритесь в зеркало? – спросил Натаниель Клир.
      Она посмотрела еще раз. Действительно, в глазах, волосах, белизне кожи, было что-то общее.
      – Ведь похожа на вас? – спросил он.
      Лаура задумалась. Сравнение, кажется, принижает девушку. Лаура казалась себе слишком обычной рядом с таким экзотическим созданием.
      – Конечно, – сказал он, – вы не совсем похожи. У вас есть нечто, что было у нее скрытым. Может быть, поэтому я захотел, чтобы вы посмотрели на нее, а она – на вас.
      – Она на меня? – повернулась к нему Лаура.
      – А почему бы нет? Как будто смотришься в зеркало. Она бы увидела в вас то, что не замечала в себе. Возможно, с самого начала я видел в ней вас. Может, я и нарисовал ее, зная, что когда-то встречу вас. Все возможно.
      Эта мысль захватила ее: ведь она сама сотни раз также думала о людях, которых она знала с тех пор как была еще маленькой девочкой. Как же все-таки он проник в ее душу за несколько часов знакомства, прикоснулся к мыслям, в которых она и себе не признавалась. Это одновременно и пугало ее и давало ощущение защищенности. Она стояла молча, не двигаясь. Он стоял за ее спиной и тени их ложились одна на другую. От исходившего от него тепла с ней что-то происходило. Весь этот разговор у картины и добродушное подшучивание вместе с самыми серьезными наблюдениями впервые как бы сделали ее менее одинокой. Некто, проникающий в любые уголки ее существа, делал это очень доброжелательно и искренне, опираясь на свою интуицию, опыт и мудрость. Его близость подчеркивала ее голодное одиночество, а это раздражало Лауру, которая долгие годы старалась спрятать это от самой себя.
      Клир, должно быть, почувствовал, что почва, на которой она пыталась твердо стоять, уходит у нее из-под ног. Он положил теплую руку на ее плечо, и это было самое нежное прикосновение. Она вздрогнула от этой легчайшей и тем более глубокой ласки. Мгновение они не двигались, потом он медленно начал поворачивать ее к себе лицом. Она снова вздрогнула, почувствовав, что какая-то часть ее хочет убежать от него в знакомый мир. Но он многое предвидел и его нежные руки не только остановили ее, но и сказали, что его не надо бояться. Он прижал ее к груди и прошептал: «Ч-ч!», как снисходительный отец, и мягко погладил ее по плечу.
      Стыдясь своей слабости, она разрешила себе прижаться к нему, боясь коснуться его руками.
      Заботливый шепот успокоил ее, и она почувствовала себя на краю бездны, которую осторожно обходила всю свою жизнь, бездны близости с другим человеком.
      Он коснулся губами ее волос, так как был намного выше. Руки его с плеч скользнули на ее шею, и ласковые пальцы стали успокаивающе поглаживать ее. Но потом они стали медленно и неуклонно подниматься к ее лицу, а в ее глазах отразилась красота его лица, и губы ее раскрылись навстречу ему.
      Его поцелуй сначала был нежным и осторожным, так что она не сразу даже поняла, что происходит. Легкое прикосновение к губам опьяняло так же, как блеск его темных глаз, которые все приближались и, казалось, знали о ней все…
      Потом все было как в тумане. Поцелуй стал глубже и настойчивее. Внутри у нее как будто что-то вспыхнуло, разливаясь жаром по ногам и спине, пароксизм такой силы, что у нее перехватило дыхание. На какое-то мгновение это показалось совершенно естественным – любовным жаром, зажегшим все ее чувства, и доказательством того прекрасного факта, что она женщина. Потом это стало невыносимым: и губы, прижавшиеся к ее губам, и ощущение сильного мужского тела, и удушающие объятия.
      Она сама не поняла, как вырвалась из его объятий, как избежала того, что он предлагал ей. Она только знала, что преступила какой-то ужасный закон, так открыв себя, искушая судьбу, за что должно было наступить скорое наказание.
      Мощный голос угрызений совести заставил умолкнуть неуклюжие извинения, которые она бормотала. Она кое-как нашла пальто и выбежала из квартиры. Она пришла в себя, только когда оказалась у последнего подъезда собственного дома.
      Чувство замешательства и стыда охватило ее, она бросилась наверх, открыла дверь и упала на кровать прямо в пальто. Как могла она позволить ему идти по этому пути? Как могла она открыть ту запретную часть своей души, которую она много лет скрывала от всех? Что за сумасшествие заставило ее забыть о защите, словно никакое наказание на земле не могло ее настигнуть?
      Долго, как во сне, думала она над тем, что произошло. Потом, прежде чем она сообразила выключить свет, на нее тяжело навалился сон, и тревожные сновидения вытеснили и мысли, и надежды.

X

      Слава Богу, конец семестра, – не раз думала Лаура после того печально памятного ужина с Натаниелем Клиром. Единственное, чем она могла спастись от чувств, бушевавших в ней, была неотложная работа. Она ходила в университет, наскоро закусывала в кафетерии, с удвоенным старанием занималась в библиотеке, отчаянно готовясь к экзаменам. Она заучивала массу материала, сомневаясь, останется ли что-нибудь у нее в голове, так как память казалась ей сейчас безбрежным морем, в котором могут утонуть любые познания.
      Кипятя на плитке у себя в комнате кофейник за кофейником, она зарывалась в европейскую историю, искусство и биологию, самую для нее трудную. Она знала, что будет много фактологических вопросов с датами, именами и с головоломной биологической терминологией. Она набрасывалась на факты, словно это было снадобье, делающее ее глухой ко всему остальному. Со временем наступило тупое равнодушие, отчего она почувствовала себя лучше. Внутри у нее было ощущение жара, но руки и ноги весь день были как лед. Мир очень отдалился от нее, так что с ним стало легче иметь дело.
      Она заставляла себя ходить на лекции Клира перед экзаменами, но не могла сидеть на обычном месте, в десятом ряду слева. Она пересела на последние ряды, в тень, вместе со студентами, которые боялись, что их вызовут или заметят их частое отсутствие. Она открыла тетрадь, решив конспектировать его лекции, абстрагируясь и не думая о самом человеке. И тут она наткнулась на доклад, который он так высоко оценил.
      Он выпал из тетради, и она ногой подтолкнула его к соседнему сиденью.
      Она до смешного подробно конспектировала лекцию, искоса поглядывая на «Розовую Обнаженную» Матисса на экране, на изгиб бедра, яркие линии колена, на маленькую головку, которую художник уменьшил ради композиции, сделав ее еще эффектнее. Она конспектировала слово за словом, не глядя на человека на сцене. У нее появилось странное чувство, будто поток его слов проходит через ее авторучку, чтобы чернилами излиться на бумагу. Она изумлялась проникающей силе его интеллекта, в то же время остерегаясь смотреть на него, нервно расхаживающего по сцене.
      В перерывах между записями она слышала за спиной шепот девушек, в котором сквозило восхищение фигурой профессора Клира. Их шепот со смешком выражал неприкрытое сексуальное любопытство к нему. Лаура узнала их. Это трио девушек она заметила раньше. Они всегда сидели сзади, чтобы не было слышно, как они шепчутся. Они были искусствоведки, старше курсом, которых она как-то случайно увидела в коридоре.
      Этот курс они посещали только как поклонницы Клира, интересовавшиеся всеми его занятиями. Они находились под его обаянием, как почти все, и насколько возможно старались следовать за ним.
      Хотя он не обращал на них особого внимания и иногда делал саркастические замечания насчет «женских способов добиваться степени МНС» или типа «студентка брачного возраста, которая заявляет профессору, что готова на все ради пятерки», это их не обескураживало, и они продолжали приходить и шептаться о его предполагаемых сексуальных достоинствах, почти не записывая его лекций. Самая хорошенькая из них была блондинка Сандра Рихтер, которую Лаура знала, так как они вместе занимались в «современной живописи 103», где Сандра постоянно тянула руку и донимала профессора Цукермана назойливыми и поверхностными вопросами.
      Лаура перестала обращать внимание на девушек за ее спиной, но долетавший до нее шепот огорчал ее, так как и ее сейчас немало занимала тайна секса.
      Получилось так, что ее слепая поглощенность занятиями дала желаемые результаты. Она знала все вопросы на экзамене по европейской истории и написала неплохую работу о влиянии Тройственного союза Бисмарка на европейское равновесие до Первой мировой войны. На биологии она не споткнулась на репродуктивной, пищеварительной, нервной системе беспозвоночных, фотосинтезе и опылении. Она ответила на все вопросы по современной живописи так, как, она знала, нужно было профессору Цукерману и направила всю энергию на подготовку к трудному экзамену у Натаниеля Клира.
      В пятницу, когда все кончилось, она не спеша пришла из городка домой. Зимой темнело рано, и она подумала, что мир никогда не выглядел так по зимнему красиво, так успокаивающе. Она поднялась по высокой лестнице, не замечая ступенек, хотя в последние дни ела очень мало. Она не чувствовала усталости, не чувствовала ничего, кроме успокоительной отчужденности, и ничего не трогало ее.
      Она сидела на краю кровати, слишком занятая своими мыслями, чтобы думать об ужине, когда раздался звонок. Лаура удивилась: звонили впервые с начала учебы. Она не слышала звука звонка с тех пор, как дядя Карел и кузина Вайна помогли ей перенести немногочисленные пожитки сюда, чтобы вернуться потом к жизни в Квинсе.
      Она нажала клавишу коммуникатора: «Кто там?».
      Голос был мужским, но ответили неразборчиво, ей пришлось повторить вопрос.
      – Это Нат Клир, – дошло до нее наконец. – У меня кое-что есть для вас.
      Лаура побледнела.
      – Я… что? – спросила она глупо.
      – Ваш доклад о Джорджоне, – ответил искаженный голос. – Кто-то нашел его в лекционном зале. Вы, должно быть, потеряли его.
      У нее перехватило дыхание. До сих пор она не теряла докладов. Но звук его голоса разбудил воспоминания, которые она подавляла, и она вдруг вспомнила, что доклад действительно был потерян, выпал из тетради. Принять решение надо было за несколько секунд. Деловитый голос профессора был лишен теплоты и юмора.
      Она в отчаянии оглядела свою каморку. Та выглядела убого с ее уродливой раковиной и плиткой, желтой штукатуркой, старой мебелью, грязным вентиляционным окошком.
      Закрыв глаза, чувствуя что мысли ее путаются, она повернулась и нажала кнопку, чтобы открыть дверь внизу, затем в страхе отдернула руку. Она бросила взгляд в зеркало над раковиной. Вид у нее был ужасный, волосы взъерошены, щеки ввалились за время перенапряжения. Она схватила расческу и быстро стала причесываться. Подрумяниваться поздно: он будет здесь через несколько секунд. Она сняла пальто со стула и повесила на крючок у двери, убрала книги с кровати, бросила еще один взгляд на пустые стены и застыла, повернувшись лицом к двери, услышав быстрые и тяжелые шаги на лестнице. Может быть, он шагал через две ступеньки. Потом на площадке наступила тишина, затем быстрый стук в дверь заставил ее сорваться с места. Она стала возиться с задвижкой, которая на этот раз не хотела слушаться, и наконец открыла дверь.
      Она невольно отступила на шаг. Перед ней стоял Натаниель Клир, и его темные волосы блестели в свете голой лампочки на площадке. Его грудь и плечи обтягивал кожаный пиджак. Хорошо сидящие темные брюки подчеркивали силу его ног. Он принес с улицы дыхание свежего воздуха, и она ощутила его на своих щеках.