Ящик Пандоры. Книги 1 – 2

      Он проигнорировал ее шутку над матерью. Сибил любила язвить по поводу приверженности их матери к внешним эффектам. Она обнаружила, что мать боится того, что подумают люди, и ей доставляло удовольствие пугать ее какими-нибудь экстравагантными поступками.
      Ее презрение задевало Хэла, так как он все еще был близок к матери. Он посещал ее по крайней мере два раза в неделю, когда бывал дома, болтая с ней в гостиной о своих делах и иногда спрашивая ее совета. Он знал, что его мать несмотря на маленькие слабости, была очень умной и тонко чувствующей.
      Но мать никогда не подпускала Сибил достаточно близко к себе, чтобы та могла заметить эти ее черты. Сибил же знала ее как нервную, далекую от нее женщину, полную собственными заботами, и немного мелочную в том, что касалось ее. Хэл не пытался исправить Сибил или защитить мать, так как понимал, что у Сибил с ней были не такие отношения, как у него. С точки зрения Сибил, ее презрение к матери давало желаемый эффект.
      Тем не менее, Хэлу было невыносимо больно, когда Сибил высмеивала мать за ее спиной: во-первых, ему было больно за маму и, во-вторых, он чувствовал, что насмешки Сибил были и из-за него – то ли она его ревновала, то ли был какой-то более глубокий мотив.
      – Ты видишь папу? – спросил он.
      – Время от времени, – сказала Сибил, – он влетает в комнату, быстренько спрашивает «Как дела, моя дорогая?» и исчезает, чтобы поговорить о финансовых новостях, пока не позвонят к обеду. Я с таким же успехом могла бы там не появляться. Мне придется убить себя, чтобы хоть чуть-чуть привлечь его внимание.
      – Не говори так, Сибил.
      Хэл мог себе представить эти сцены. Его отец никогда не замечал существования Сибил. Его отношения с ней были примерно такие, как у капитана корабля с одним из пассажиров: вежливый кивок и беспокойство в глазах от попытки вспомнить его имя.
      Хэл опять посмотрел на золотые ресницы, бледные щеки, пальчик, в задумчивости передвигаемый от фигуры к фигуре. Злость внутри Сибил интересно сочеталась с ее девичьей красотой. Ее тянуло к вещам зловещим, темным и жестоким.
      Но за всем этим он мог разглядеть ее боль и ужасное одиночество. Взрослея, она все больше держалась в стороне от своих сверстников. Так что сегодня никто по ней не скучал, никто о ней не вспоминал и не собирался прийти в гости, кроме мамы и папы. От этого сердце Хэла сжималось.
      – Как на работе? – спросила она, чтобы переменить тему. В ее голосе звучала скука и какая-то внутренняя настороженность, от чего он почувствовал себя неуютно.
      – Так же, – ответил он. – Я уезжаю в пятницу, но надеюсь вернуться до пятнадцатого.
      Он направлялся в Париж. Будучи чрезвычайным посланником президента Эйзенхауэра в НАТО, Хэл проводил по три-четыре недели в Париже, потом на неделю возвращался в Вашингтон, где он лично вкратце рассказывал Президенту о своей беспокойной дружбе с военными союзниками. Во время этих коротких визитов ему удавалось на пару дней вырваться в Нью-Йорк, чтобы посвятить себя семье и Диане.
      – Как там мистер Даллес и твои остальные друзья? – спросила Сибил. Она любила дразнить его по поводу неопределенности его положения среди ближайших советников Эйзенхауэра. Они считали, что президент поступил неумно, назначив на такой ответственный пост демократа, человека из команды Стивенсона. Но Хэл понравился Айку сразу с их первой встречи, которая произошла вскоре после возвращения Хэла из Кореи, не только потому, что у него была Медаль Чести, к которой Айк испытывал большое уважение, но и потому, что взгляды этих двух людей на международную политику были схожи.
      Эйзенхауэр ненавидел холодную войну, и опыт и интуиция военного подсказывали ему, что она рано или поздно выльется во что-нибудь кровавое. Хэл, как он знал, был в душе интернационалистом, прирожденным дипломатом, чья политическая жизнь больше была посвящена приобретению для Америки друзей, чем врагов. По этой причине Айк оставался верным Хэлу и защищал его от кляузников, которые говорили, что он был слишком молод, слишком богат, слишком красив и что у него был слишком левый уклон для такого поста. Для политического климата этого времени с его жесткими требованиями, эта позиция говорила о немалом мужестве Айка.
      Что до Сибил, то ей нравилось дразнить Хэла его работой, когда против него проводили очередную кампанию. Ей хватало ума понять, как человек, подобный Хэлу, мог идеализировать Эдди Стивенсона и обожать Айка в одно и то же время, но ей нравилось притворяться, что она не понимает.
      – Родители государственного Департамента уже привыкают к тому, что у них в самом сердце сидит коммунист? – подкалывала она.
      Хэл тяжело посмотрел на нее.
      – Ты когда-нибудь слышала о таком понятии, как извлечение пользы из плохого положения? – спросил он.
      Она пожала плечами.
      – Не обращай на меня внимания, – она знала, как серьезно относился он к своей работе, поэтому удержалась от желания подразнить его насчет политиканства, что являлось неотъемлемой частью любой правительственной службы. Всем было известно, что главным оружием Хэла против атакующей его прессы были его личное обаяние и популярность в народе. И все же она уважала его за героическое постоянство, с каким он придерживался своей позиции, перед лицом растущей оппозиции правого крыла обеих партий.
      Более того, ей нравился его политический профиль, потому что он ставил в затруднительное положение их отца. Рейд Ланкастер не одобрял политику саму по себе, не говоря уже о политике либеральных демократов. И только потому, что Хэл остался единственным сыном после смерти Стюарта, он способствовал его карьере в Вашингтоне. Но он ненавидел говорить об этом, и его раздражали настойчивые журналисты, которые просили прокомментировать спорное положение его сына в администрации.
      Пальчик Сибил опять задвигался над доской, на которой Хэл расположил свои фигуры, на его взгляд наиболее безопасно. Он обошел ее короля с флангов и продвигался в атаку на фигуры, стоящие в самой лучшей позиции.
      Он посмотрел на ее волосы, которые теперь были более длинными и густыми. Так ему нравилось больше, даже если мать не одобряла этого. Сибил была так непредсказуема в своих настроениях, и у нее было заготовлено так много колкостей, что было приятно видеть ее более мягкую и милую внешне.
      Ему всегда нравилась ее фигура, еще когда она была маленькой девочкой. В ней было что-то мягкое и кошачье, странно сочетавшееся с внутренней напряженностью. Когда она была маленькой, он чувствовал физическую близость к ней, помогая ей одеваться, умываться и перевязывая ее порезы и ссадины. Поскольку он проводил с ней больше времени, чем остальные, то изучил ее тело, как мать, и полюбил его странное очарование.
      Сегодня, обнимая ее, он был огорчен тем, как сильно она была внутренне напряжена. Он часто задумывался над тем, что мечтательная томность глаз Сибил могла бы быть зеркалом ее души, если бы она родилась не в семье Ланкастеров. В собственной семье она была, как рыба, выброшенная на берег.
      Еще больше он уважал ее за то, что она столько времени проводила в одиночестве. Сибил обожала Хэла за то, что он не пошел по стопам отца, как это сделал бы Стюарт, и за то, что он не боялся плыть против политического течения. Их главной точкой соприкосновения и взаимной симпатии, теперь, когда она стала старше, было то, что оба они были изгнанниками. Хотя они и находились на разных уровнях, но оба были выброшены за пределы нормальной человеческой жизни. Хэл теперь был Ланкастером не больше, чем она, так как чувство юмора и ранимость отделяли его от клана так же, как и ее грусть и затворничество.
      Так что Сибил могла простить Хэлу его приверженность к идеалам, что казалось ей детством, так же как он мог простить ей упрямство, с которым она не хотела открыть дверь, ведущую к счастью. Она была темнотой, он – светом, что было странным, ибо она была блондинкой с ярко белой кожей, а он, как все Ланкастеры, был смуглым, с черными волосами. Они представляли собой странную пару, но это, казалось, только сближало их.
      – Как дела у Дианы? – спросила она.
      – Хорошо, – ответил Хэл. – Премьеры каждую неделю, она скучает по тебе.
      Сибил проигнорировала эту ложь.
      – Ты о ней хорошо заботишься, да?
      Он слишком хорошо услышал подковырку. Она имела ввиду не только половую жизнь, которую, как она воображала, он вел с Дианой, но и то, что он обманывал Диану с другими женщинами.
      С одной стороны Диана была для Сибил ничем, обычным необходимым предметом в жизни Хэла, как социально устроенного мужчины. Сибил была далека от того, чтобы ревновать к красоте Дианы, ей было лишь жаль Хэла, так как эта необходимая женитьба лишала его возможности найти кого-нибудь, кто бы отдал ему должное.
      Тем не менее Сибил упрекала Хэла за то, что он не был таким же верным в любви, как в политике. По какой-то причине, он всегда воспринимал свою неофициальную помолвку с Дианой серьезно и никогда не решился бы огорчить ее родителей, оставив ее. Он уверял, что любит ее, но Сибил не верила ему. Так что всегда, когда она говорила о Диане, в ее голосе звучала смесь презрения и жалости.
      – Кстати, говоря о премьерах, – добавил Хэл, – мы с мамой в пятницу смотрели «Король и я». Я думаю, тебе понравится.
      – М-м-м, – ее, не требующее комментариев мычание, говорило о том, что ей это не интересно. Бродвей утомлял ее так же, как и кинокартины и почти вся музыка. По-настоящему она любила только читать.
      – Опять же говоря о премьерах, – сказал Хэл, не сдаваясь, – в следующем месяце в «Метрополитен» будет выставляться Ван Гог. Этого мы не пропустим.
      Она просияла.
      – «Пшеничные поля»? – спросила она.
      – Я проверю. Не удивлюсь, если так, – он знал, что она обожала Ван Гога больше всего на свете. Когда она была маленькой, он взял ее посмотреть его картины в «Метрополитен», он держал ее за руку, пока она стояла, восторженно глядя на таинственные полотна, на которых изображалось чудное небо и когтеобразные усики растительности. Ван Гог, казалось, был единственным отражением во внешнем мире тех ужасных картинок, наброски которых она делала дома.
      Надеясь на положительный эффект, он решил попробовать. Она передвинула одну фигуру вперед, и Хэл «съел» ее. Казалось, теперь Сибил действительно попалась. Последовала пауза, пока она изучала положение на доске.
      – Пшеничные поля, – мечтательно произнесла она. – Кипарисы.
      Потом с грустью, которая потрясла его, она «съела» двух его слонов и еще две фигуры, оставив его с одним королем против шести фигур.
      – Опять ты меня обыграла, – он потряс головой. – Я больше не буду с тобой играть. Так нечестно, тебе всегда везет.
      – Что такое, Принц Хэл? – она игриво улыбнулась.
      – Ты какая-то ведьма, – сказал он. – Давным-давно, в средние века…
      Она подняла бровь. Он коснулся опасной темы. Он оборвал себя.
      – Ладно, в любом случае, – сказал он, – тебе слишком везет и ты слишком хорошо меня знаешь.
      – Любой может обыграть тебя, – ответила она, – ты такой герой. Лезешь вперед с ружьем наперевес, а фланги оставляешь открытыми. Ты слишком честный. Ты не знаешь, что значит быть убийцей, Хэл. Ты любовник.
      Еще большая колкость. Пора было уходить.
      – Мне надо идти, – сказал он, беря плащ.
      – Обязанности зовут? – спросила она.
      Он кивнул. Она взяла плащ и держала его, пока он просовывал руки в рукава. Когда он повернулся к ней, она стряхнула с его воротника крошку. Это был старый ритуал. Даже будучи еще ребенком, она завязывала ему галстук и критически оглядывала его перед тем, как он уходил. Она делала это с какой-то материнской заботой, несмотря на свой юный возраст. После войны она массировала его раненую спину, научившись снимать напряжение его поврежденных мускулов. Он улыбнулся ей.
      – Серьезно, – сказал он, – мы пойдем на эту выставку. Ты и я. Договорились?
      – И никого больше?
      – Только ты и я.
      – Мой царственный Хэл. Ты замечательный принц. – Она иронично скривила губы.
      На какой-то момент ее слова заставили сползти с его лица улыбку. Они напомнили ему о Керстен Шоу. В следующем месяце исполнится два года, как она разбилась в автомобильной катастрофе в Нью-Джерси по пути к своему жениху, с которым они собирались вместе провести каникулы. После Сибил Керстен была второй самой близкой ему женщиной. Ее смерть, казалось, подтвердила несчастья, преследовавшие детей Ланкастеров. Сначала Стюарт, потом Керстен и, конечно, Сиб…
      – В любом случае я увижу тебя в понедельник, – сказал он, пряча свои эмоции.
      – Я буду ждать.
      Он притянул ее к себе и крепко обнял, ощущая ее мягкое гибкое тело. Если бы только он мог проникнуть в ее внутренний мир, как она проникала в его мысли. Но нет. Двери туда были закрыты. Он знал лишь ту ее, которая высмеивала его и называла Принцем Хэлом, и иногда смотрела с такой грустью, что у него сердце разрывалось.
      И все же он не мог жить без нее. Только она знала о той боли, которую он носил в себе под улыбкой для всего остального мира, знала, как успокоить эту боль и заставить его чувствовать себя принцем, а не слабым человеком.
      Он поднес ее маленькие ручки к своим губам, одну за другой, и поцеловал их. Она смотрела на него с любопытством, почти как в старые времена, когда он завязывал ей ботинки или прикреплял роликовые коньки.
      Минуту он изучал эти ручки. Потом перевернул их другой стороной, чтобы посмотреть на перевязанные кисти.
      – Мне бы хотелось посмотреть на них, – мягко произнес он.
      – Да ну, на что там смотреть? Ты что, сам никогда не резался?
      – Это не порезы, – сказал он, – это злые духи.
      Она посмотрела ему в глаза. Казалось, теперь она разозлилась. Какими холодными, как лед, могли становиться эти глаза.
      – Помнится ты обещал уважать личные чувства девушки, – проворчала она.
      Он кивнул.
      – Ну, ладно, все.
      Она немного смягчилась.
      – Злых духов нет, Хэл. Он потрепал ее по плечу.
      – Что же тогда? Она вздохнула.
      – Только старушка Земля, Хэл, – ответила она. – Только голодная земля, которая поджидает момент, чтобы проглотить нас, как только мы завершим этот танец.
      Они стояли, прижавшись друг к другу, он поглаживал ее по волосам, а она опустила голову ему на плечо. Он чувствовал, как ее руки обнимали его.
      – Это цирк без страхующей сетки, – пробормотала она голосом маленькой девочки. – Все акробаты падают и разбиваются насмерть… Из глаз клоунов льются слезы, все по-настоящему. Дрессировщика разрывают на куски его собственные звери… Это слишком опасно, Хэл.
      Он кивнул, мягко обнимая ее.
      – Полагаю, я был в этом цирке, – сказал он. Тронутая его сочувствием, она погладила его по спине в том месте, где, она знала, была самая опасная рана.
      – Мой дорогой Принц Хэл, – произнесла она. – В таком случае ты единственный человек, который меня знает.
      – Попытайся хорошо провести выходные, – сказал он. Для меня.
      – Ладно. Обещаю.
      – До понедельника?
      Она прижала пальчик к его губам, чтобы он замолчал.
      – До понедельника.
      Идя к выходу, он поздоровался с медицинской сестрой, и попросил разрешения поговорить с врачом. Она показала ему на дверь кабинета за стеклянным окном, на котором черными буквами было написано «Дж. Фабер».
      Хэл постучал, ему открыл высокий, усталый мужчина лет пятидесяти, с седеющими волосами и очками в роговой оправе.
      – Как дела, доктор?
      – Хорошо, Хэл. Рад тебя видеть.
      Они стали хорошими друзьями за эти годы. Хэл здесь был регулярным посетителем и хорошо знал доктора.
      – Как она? – спросил Хэл самым натуральным голосом, каким он мог заставить себя говорить.
      – Она сегодня плохо выглядит? – спросил доктор, поднимая бровь.
      Хэл покачал головой.
      – Так же. А вам как кажется?
      Он знал, каким будет ответ и боялся его все равно.
      Это была третья попытка Сибил покончить жизнь самоубийством. Первая произошла, когда ей было четырнадцать, и тогда все были удивлены. Вторая – в шестнадцать лет – имела более серьезные последствия. Оба раза она долго лежала в больнице.
      В этот раз все уже не так удивились, так как привыкли к этой ее болезни. Но в любом случае она всех испугала. Она с каким-то злорадством вскрывала себе вены, получая особенное удовольствие, когда резала старые шрамы, показывая свой позор всему свету. Доктор вздохнул.
      – Боюсь, не лучше, – Хэл был ее единственным родственником, которому он мог сказать всю правду. – Она очень ловко пытается обхитрить меня во время терапии. Если судить по ее идеям, мечтам, то можно подумать, что она делает успехи. Но, по-моему, теперь я ее знаю. Нет, Хэл, ей не лучше.
      – Но когда-нибудь будет? Врач задумался.
      – В настоящий момент ее болезнь значит для нее гораздо больше, чем все остальное. Просить ее забыть об этом, было бы тем же самым, что вырывать с корнем человека из его страны. Это все, что она знает, все, на что может рассчитывать. Мир, в котором живем я и ты, она отбросила уже давно. Она просто не верит, что ей стоит жить так, как живут другие.
      Он посмотрел на Хэла.
      – Ты единственный важен для нее, Хэл. Она ждет твоего прихода. Я чувствую это. Если что-то и держит ее в этой жизни, так это ты.
      Хэл неуверенно кивнул.
      – Как бы то ни было, я не чувствую себя слишком крепкой веревочкой, за которую она сможет удержаться.
      – Не бросай ее, – сказал доктор, – иногда я думаю, что ты ее единственный шанс. Она может избегать тебя, Хэл. Она знает, как сильно ты ее любишь. Она ждет, когда ты покинешь ее. Но я знаю, ты никогда этого не сделаешь. Это дает мне надежду. Это должно вселять надежду и в тебя тоже.
      Хэл кивнул, поблагодарил доктора и вышел на улицу под дождь. Подойдя к своей машине, он обернулся. Больница выглядела угрюмо и отталкивающе. Она утопала в садах, кустах и деревьях, слепо тянущихся к пасмурному небу, ветки их были как руки, ищущие чудесный источник, которого нельзя достичь. Иногда, представляя себя на месте Сибил, ему казалось, что он слышит их вздохи.
      Ну ладно, по крайней мере, выставка, может быть, внесет какую-то перемену.
      Господи, спасибо Ван Гогу.

X

       16 января, 1953 года
      Тимоти Райордан спешил. Ему надо было встретиться с несколькими людьми сегодня утром в Манхэттене, а в три тридцать с ресторатором из Бронкса. Сделка, над которой он работал, была почти завершена, и он хотел связать два конца.
      Было очень неудобно, что Кэтерин выбрала именно этот день, чтобы страдать от одной из своих мигреней. Он терпеть не мог бегать вокруг нее. Но она была его единственной сестрой и последним близким родственником, оставшимся у него, так что он решил, что о ней все же стоит позаботиться. Она была нервной, болезненной особой, но хорошей матерью двум своим детям и верной женой Ричарду.
      У них было мало денег, так как дохода Ричарда от книжного магазинчика и от случайных работ Кэтерин в качестве няни едва хватало, чтобы сводить концы с концами. Тим отдавал им все деньги, какие мог наскрести в последнее время, включая и свою пенсию, которую получал как ветеран.
      Ричард служил в армии во время войны, Тим на флоте. Оба они были легко ранены и вернулись назад с невысказанной душевной раной, которая была у всех ветеранов войны. Но если Тим обладал чувством юмора бывшего солдата, который предпочитает давление и неудобства гражданской жизни бою, Ричард не мог приспосабливаться так легко. У него были неприятности с начальством, он слишком много пил, переходил с работы на работу. Его должность и зарплата не повышались.
      Тим, со своей стороны преуспевал больше, чем он ожидал. Еще до войны у него были вложения в небольшие предприятия, которые он делал, когда ему было еще около двадцати лет, и теперь он крепко стоял на ногах, получая хороший доход. Он помог основать и теперь руководил несколькими кабачками, ресторанами и парой небольших магазинчиков, занимающихся продажей в розницу.
      Он был проницателен, умел хорошо разглядеть финансовые возможности, и понимал, что в бизнесе никому нельзя доверять. Благодаря его бдительности ни партнеры, ни противники не могли его обмануть. Однажды его дом подожгли, но он сам разобрался с теми, кто это сделал. Достаточно было увидеть сильную фигуру и холодные глаза Тима, чтобы повергнуть обидчика в страх и заставить его извиняться и возмещать убытки.
      Тиму пока не удалось отложить много денег, но у него были далеко идущие планы. Он предвидел великое будущее Америки в послевоенный период. Несмотря на свой здоровый цинизм в бизнесе, он не разделял пораженческих настроений людей, подобных Ричарду, чья жизнерадостность, казалось, разбилась об ограниченное количество хороших рабочих мест и растущие цены. Так было, потому что Тим мог сравнить мир, который он видел здесь, с Ирландией, где его родичи все так же немилосердно трудились, не имея впереди никакого будущего.
      Тим был уверен, что мозги и инициативность приведут его к финансовому успеху. Он умел находить пути в новом бизнесе и мог надавить на людей, которые из-за своей слабости не могли это делать сами.
      Но сегодня ему на время придется отказаться от выполнения своих планов, так как надо ухаживать за Кэтерин. Ему придется забрать ее платье от портнихи. У Кэтерин всегда была необычная фигура, широкая в бедрах и узкая в груди и плечах, беременность еще больше увеличила эту диспропорцию, и ей стало еще труднее подобрать платье. Ей удалось найти дешевую портниху в Вест-Виллидж. Тим заберет платье утром и вечером отдаст его Кэтерин, после своей встречи в Бронксе.
      Портниху было легко найти. Он припарковал свой «паккард» 1946 года за квартал от ее дома – парковка с каждым днем становилась все большей проблемой – и прошел немного назад.
      Он изучил таблички в подъезде, нашел нужную ему и нажал на звонок. Ему ответил тоненький голосок. Он назвался, и ему разрешили подняться.
      Квартира была на пятом этаже. Тим перескакивал через две ступеньки, заставляя себя не обращать внимания на покалывание в боку, которое служило напоминанием о пиве «Айво Джим». Он дышал почти легко, когда ступил на площадку пятого этажа. Он слышал, как где-то в доме плачет ребенок и орет радио.
      Повсюду стоял знакомый аромат готовящейся еды, дезинфекции и пыли, что заставило его улыбнуться. Дом пах бедностью, обитателями-неудачниками. Он знал этот запах; он вырос с ним. Ему хотелось поскорей покончить с этим поручением и пойти по своим делам.
      Он оглядел три двери на площадке и нашел нужную ему.
      «Л. Белохлавек» было написано на маленькой табличке. «Портниха».
      Он постучал, поправляя галстук и пытаясь выдавить дружелюбную улыбку.
      Но когда дверь открылась, у него захватило дыхание.
      В дверях перед ним стояла самая красивая женщина, какую он когда-либо видел.
      Лаура взглянула на своего высокого посетителя.
      – Доброе утро, – сказала она, – извините, что заставила вас так высоко подниматься.
      – Не имеет значения, – ответил он, улыбаясь. – Это даже полезно.
      – Вы брат миссис Кавано?
      – Да. – Он протянул руку. – Тим Райордан. Приятно познакомиться, миссис Белох… – он попытался выдавить непроизносимое имя.
      – Зовите меня Лаура. И мисс, – поправила его Лаура, закрывая дверь.
      – Я не был уверен, – сказал он. – Вы не выглядите настолько, чтобы быть замужем, но сейчас многие так рано женятся. Да вы выглядите, как школьница, мисс.
      – Зовите меня Лаура. – Она повернулась к маленькой и довольно побитой вешалке и сняла с нее платье, накрытое сверху бумагой. – Платье вашей сестры готово. Надеюсь, ей понравится. Пожалуйста, скажите ей, чтобы она обратилась ко мне, если что-нибудь не подойдет. Я буду рада исправить это.
      – О, не думаю, что будут какие-нибудь жалобы с ее стороны, – сказал он. – Послушать Кэтти, так вы сама миссис Шанель или кто у них там в Париже сегодня заправляет этими делами.
      – Я не слишком честолюбива, – рассмеялась Лаура. – Но я стараюсь делать все как можно лучше.
      Он протянул деньги, которые ему дала сестра и наблюдал, как она берет их. Она взглянула на этого красивого загорелого человека с рыжеватыми волосами. У него были прекрасные изогнутые брови, быстрые карие глаза и волевой подбородок. Он занимал почти всю обшарпанную квартирку, так как был по крайней мере шести футов и двух дюймов роста и крепкого телосложения.
      Он был первым мужчиной в этой комнате со времени ее добровольной изоляции. Только женщины приходили сюда с тех пор, как она прошлым летом привезла швейную машинку от тети Марты и начала искать клиентов.
      План Лауры оправдался. Объявления, которые она повесила в магазинах, у церкви и в других общественных местах, дали ей первых заказчиков, а потом их количество стало увеличиваться.
      Большинство ее клиентов были местные жительницы, которые не могли найти для себя подходящую одежду, и им нужны были опытные руки Лауры, которая бы шила для них простые юбки и платья из дешевых материалов, таких как поплин или вельвет. Многие годами переделывали старую, купленную в магазине одежду, так как не могли найти дешевой портнихи.
      Ее первая большая распродажа, даже большая, чем она ожидала, состоялась, когда местный торговец, жена которого была главной клиенткой Лауры, решил спонсировать бейсбольную команду и заказал Лауре сшить форму на всю команду. Это была изнуряющая работа, и она заняла две недели, но Лаура справилась с ней, и возросший доход позволил ей оплатить некоторые счета и поместить небольшую рекламу в ежедневной Нью-Йоркской газете.
      Сейчас у Лауры было больше работы, чем она могла осилить. Она вставала в шесть утра и работала до десяти вечера, делая перерыв лишь на ленч и обед. Странно, но ей не было скучно одной. Никто не вмешивался в ее жизнь, никого не волновало, что она чувствует или думает. Было легко и удобно затеряться среди кусков ткани, клубков ниток, одежды, требующей сложной ручной работы. И теперь ей причинила некоторое беспокойство встреча с этим подтянутым, сильным мужчиной, вторгшимся в ее хрупкое жилище, принесшим солнце и дыхание свежего воздуха с улицы. Теперь его глаза чуть улыбались, и она, стоя перед ним, чувствовала его самоуверенность.
      – Если разрешите сделать небольшое неуклюжее замечание, мисс Лаура, – сказал он, – то вы выглядите так, будто слегка переработали. Вы бледны.
      – Да, нет, я в порядке, – сказала она, замечая почти незначительный ирландский акцент в его речи.
      – И здесь немного холодновато. – Он огляделся вокруг, его взгляд, казалось, стирал все, что было знакомого в этой комнате, и она представала в новом свете. – Теперь, поглядите, – он подошел к окну с потрескавшейся рамой. – Ужасная трещина, – произнес он, – стекло может вылететь в любой момент. И послушайте: вам нужно законопатить щель между стеклами и рамой. Неудивительно, что здесь так холодно.
      И прежде, чем она смогла возразить, он схватил сантиметр с ее рабочего стола и стал измерять поврежденное стекло.
      – Я этим займусь прямо сейчас, – сказал он, когда закончил. – У меня инструменты внизу, в машине.
      – Но… – улыбнулась Лаура. – Пожалуйста, не надо беспокоиться. Мне не холодно.
      – Это только январь, – сказал он, – подождите, когда действительно начнется зима. Нет, мисс Лаура, я не могу оставить даму в таком бедственном положении. Я настаиваю. Я все быстренько сделаю и уйду.
      Через двадцать минут он вернулся с инструментами и новым стеклом. Он начал работать и решительно отказался взять с Лауры деньги, когда она предложила.
      – Ерунда, – сказал он, – я знаю парня, который продает стекла и прочую дребедень. Он дает мне все эти вещи бесплатно. В свое время я оказал ему пару услуг.
      Он работал молча, а Лаура наблюдала за ним краешком глаза, пока шила платье. Он присвистнул и сжал губы, когда стекло вышло из рамы. Она была поражена его терпеливой уверенностью и особенно большими сильными руками. Она заметила веснушки у него на руках. Все в нем вызывало воспоминания о солнце и свидетельствовало о силе. Когда он закончил, то посмотрел на ее плиту.
      – Вы чувствуете запах газа? – спросил он.
      Она покачала головой. Она всегда чувствовала немного запах газа, когда находилась рядом с плитой, но не придавала этому значения. Он осмотрел выключатели, потом духовку. Как обычно, горели только две конфорки.
      – Надо почистить, – сказал он. – Держу пари, хозяин придет в бешенство, когда вы ему об этом скажете.
      Лаура ничего не ответила. Она никогда не говорила хозяину ни о газе, ни о текущих кранах, ни о разбитом стекле или потрескавшейся штукатурке, как и о тысяче других вещей. Когда она была студенткой, то была слишком поглощена своими занятиями и экзаменами, чтобы замечать окружавшие ее неудобства. Потом, во время выздоровления, она была слишком погружена в свое отчаяние. Теперь она была слишком занята работой, чтобы что-нибудь замечать.
      – Я приду завтра, – сказал он, – и займусь этим сам.
      – Пожалуйста, это вовсе не обязательно, мистер…
      – Райордан, – подсказал он. – Тим Райордан. Для вас просто Тим, Лаура. Я настаиваю. Еще немного засорится, и из-за этой плиты вы можете задохнуться во сне. Вы же этого не хотите, не правда ли?
      Она побледнела.
      – В чем дело? Я что-то не так сказал?
      – Нет. – Она покачала головой. Она вспомнила, как однажды уже почти решилась использовать эту плиту в качестве орудия самоубийства. Она встретилась с ним взглядом и выдавила из себя улыбку.
      – Ну вот, – просиял он. – Я приду и все починю.
      – Но, право, мистер… Тим, не надо. Я не могу пользоваться вашей добротой.
      – Я настаиваю, – его дружелюбие взяло верх. Он, очевидно, был так решительно настроен помочь ей, что она не могла противиться ему.
      – Хорошо, – ответила она.
      В этот первый день Лаура еще не осознавала, что нашла себе защитника.
      Тим Райордан вернулся со своим инструментом и починил плиту и духовку, так что теперь они работали безопасно. Он проверил водопровод в ванной и маленький кран на кухне и устранил все неполадки. Он починил дверь, покрасил кухню и заменил замок, и даже принес ей ковер, который он где-то достал и который был более яркий и веселый, чем тот, что был у нее. Потом, в качестве сюрприза, он принес ей красивое, орехового дерева кресло-качалку, чтобы заменить им ее старое потрепанное кресло.