Передача компании «Бенедикт Продактс» под эгиду растущего прямо на глазах крупного национального конгломерата под названием «Американ Энтерпрайз» произошла сразу же после женитьбы Лу Бенедикта на Лиз Деймерон. Это был мощный катаклизм, потрясший компанию до основания и возвестивший об окончательном приходе новой эры.
      У компании появилось новое название – это для начала. Над главным входом в ее административное здание аршинными буквами было написано: «Телетех», то есть «телевизионные технологии». Был прекращен выпуск свыше девяноста процентов прежней продукции фирмы: электрических приборов и запчастей к ним. Производственные акценты были смещены за одну ночь согласно строгому предписанию корпорации-«матки». Фирма стала выпускать в основном бытовые телеприемники.
      Подразделение производственного развития переключило все свои мощности на изучение применения телевизионных технологий в аэрокосмической промышленности.
      Кадровые работники «Бенедикт Продактс» не знали, куда деваться. Это были старейшие, кадровые служащие, от которых теперь требовали невозможного: переучиться и как можно скорее. Ритм работы был увеличен до такой степени, что многие просто были вынуждены запроситься на пенсию, ибо не смогли приспособиться к новому положению вещей. Многие служащие отправились искать работу в других местах, ибо боялись теперь даже заходить в «Телетех», полагая, что там вскоре начнут твориться страшные дела.
      И они не ошиблись. Череда отставок и увольнений последовала незамедлительно. Из недр «Американ Энтерпрайз» были присланы другие люди. Эти незнакомцы заняли почти все руководящие должности в бывшей «Бенедикт Продактс», включая посты всех начальников отделов. На них всегда были аккуратные костюмы от «Брукс Бразерс», итальянские башмаки, скучающие гримасы, словно они рассматривали свои новые назначения в качестве унизительной ссылки, наказания за несовершенные проступки. Они полагали, что их засунули в болото, вытолкнув оттуда, где кипит настоящая работа.
      Новички ходили по коридорам уничтоженной и раздавленной «Бенедикт Продактс» так, как будто всю жизнь были здесь полновластными хозяевами. Они держались почтительно только со своими, игнорируя старых работников «Бенедикт».
      Каждую неделю в компании затевалось новое совещание по реорганизации. Естественно, по инициативе, а вернее, по распоряжению «Американ Энтерпрайз». На бумаге рождались новые отделы, подразделения. А через пару дней они уже снабжались оборудованием, помещениями и начиналась работа. В новых отделах работали люди из «Американ Энтерпрайз», которые напоминали старым работникам «Бенедикт» голодных шакалов, напавших на беззащитное овечье стадо. Это были молодые, энергичные люди, которые тут же погружались в свои дела, не обращая никакого внимания на тех, кто проработал в этих стенах по десятку лет. Старые работники компании ходили по преображенным коридорам и холлам, растерянно моргая и опасливо озираясь по сторонам.
      Всеми процессами в реорганизации компании заведовала, разумеется, статная, красивая и холодная, как лед, Лиз Бенедикт.
      После промышленного слияния Лу был провозглашен председателем совершенно безвластного и неуместного в новых условиях Совета Директоров «Телетех». Его положение было чисто номинальным. Его терпели по двум причинам. Во-первых, он был крупным держателем акций предприятия, во-вторых – мужем Лиз. Лиз получила титул вице-президента по кадрам, однако руководство «Американ Энтерпрайз» ее одну воспринимало в качестве полновластной хозяйки «Телетех».
      Лиз отвечала в компании за самое важное. Она регулировала финансы, давала субсидии на исследовательские разработки, увеличивала производственные линии «Телетех». Все это делалось резко, грубо и очень быстро. Она увольняла каждого старого работника «Бенедикт Продактс», которого считала бременем для компании. При этом ей было абсолютно наплевать на его преданность делу и выслугу лет. Те, кто остался, вынуждены были согласиться на более низкие оклады. Исключительно благодаря Лиз план распределения прибылей – предмет гордости Лу Бенедикта – был аннулирован и заменен новым планом, гораздо менее щедрым.
      Лиз устроила проведение программ повышения квалификации. Эти программы были верхом издевательства над старыми работниками компании, но избежать их не было возможности, так как они были своего рода аттестацией кадров. Преодолел программу – остаешься в компании, не смог – на улицу! Те служащие, которые имели в этих вопросах хоть какую-то изначальную подготовку, изо всех сил тянули за собой своих товарищей, чтобы не оставаться потом наедине с «шакалами» из «Американ Энтерпрайз».
      Словом, за короткое время «Телетех» стал настоящей ареной битв за выживание. Нужно было учиться и «дико пахать», конкурируя с другими дочерними фирмами «Американ Энтерпрайз», чтобы именно для себя выбить субсидии в долларах и оборудование.
      Лиз носила теперь исключительно строгие, деловые костюмы, шелковые блузки. Была со всеми подчеркнуто холодна и вежлива. Ее ненавидели и боялись в компании все. Она была настоящим гением, когда нужно было сбалансировать статьи бюджета или пустить пыль в глаза держателям акций насчет ежеквартальных прибылей. Но в компании, которой она руководила как хозяйка, не было видно улыбающихся лиц, не слышно было и пустых разговоров в столовой. Люди для нее значили не больше, чем детали работающего механизма, которые при случае ничего не стоит заменить другими.
      Лиз была не просто надзирателем за внутренней перестройкой компании своего мужа. Она являлась также единственной связующей нитью между компанией и высшими администраторами из совета директоров «Американ Энтерпрайз». Теперь она очень много времени проводила в Нью-Йорке, в штаб-квартире корпорации. И каждый раз возвращалась из поездки, вооруженная целым рядом новых строжайших директив, которые камнями падали на головы тех, кто имел несчастье работать под ее началом.
      Кроме того, у нее была и другая причина для пребывания в Нью-Йорке. Лиз была связным между «Американ Энтерпрайз» и становящимися на ноги телесетями и их финансовыми спонсорами. Она часто посещала совещания руководящих работников телевизионных сетей и их главных финансистов, рекламодателей. Ей даже удалось познакомиться лично с быстро набиравшими популярность телезвездами Милтоном Берлем, Джеки Глизон и Сидом Цезарем. Лиз отвечала за то, чтобы постоянно держать руку на пульсе всей телевизионной индустрии, которая ширилась в геометрической прогрессии, в которую вкладывались миллиарды долларов, в которой были заняты сотни влиятельнейших людей из числа рекламодателей, сотрудников телесетей и продюсеров телепостановок.
      Ходили слухи о том, что Лиз недолго задержится в «Телетех», Ее амбиции требовали своего удовлетворения, которое могло состояться лишь на более высоком уровне карьеры. Некоторые люди, у которых имелись связи в Нью-Йорке, утверждали совершенно определенно, что Лиз подумывает о том, чтобы взяться за новую работу: руководителя какой-нибудь из телесетей, что вроде бы она хочет быть самостоятельным продюсером телешоу. Ее власть и связи неудержимо росли, и этому не было предела. Ей удавалось добиваться своего у самых неприступных боссов «Американ Энтерпрайз». Где умом, где фигурой и очаровательной улыбкой. Свой «боевой арсенал» средств воздействия на нужных людей она расходовала очень экономно, расчетливо и лишь наверняка. Это приводило к поистине удивительным результатам. Поговаривали, что она уже всерьез переключает свое внимание на дельцов сферы телеразвлечений. Ни у кого не было и тени сомнения в том, что у нее все получится.
      Такова была Лиз. Внутри нее словно был встроен какой-то чрезвычайно точный балансир, с помощью которого ей одновременно удавалось держать в страхе всех, с кем она сталкивалась в жизни, главным образом, подчиненных ей служащих, и с успехом соблазнять и кружить головы высоким коллегам из «Американ Энтерпрайз». С конкурентами она расправлялась быстро и без всякой пощады. Для этого требовался ум, но порой – и ее разрушительная красота. Корпорации в современных условиях жили исключительно по закону джунглей. Лиз сумела выбить свое местечко под солнцем и научилась удерживать его, непрерывно расширяя и поглощая новые территории и сферы.
      Что же касается Лу, то он проводил дни в бесцельном блуждании по коридорам компании, которая когда-то считалась его любимым творением и вторым домом.
      Его офис внешне остался таким же, только теперь по большей части пустовал. Заходя в него по временам и прислушиваясь к гнетущей тишине, Лу с тоской вспоминал о тех временах, когда он любил здесь сиживать со своими друзьями-коллегами и болтать о жизни.
      Теперь телефон звонил лишь в тех редких случаях, когда Лиз, сидя у себя в офисе, который был расположен на пятом этаже – это было роскошно обставленное и оснащенное помещение – говорила о том, что ему нужно подписать какие-то бумаги, чтобы он никуда не уходил и подождал ее.
      Иногда – это случалось очень редко теперь – она впархивала в его кабинет, элегантная и изящная в своем очередном деловом костюме. Чмокала его небрежно в щеку, получала то, что ей было от него нужно, и выпархивала за дверь.
      Она спала теперь в своей отдельной спальне в новом доме, который они купили после возвращения из свадебного путешествия. Медовый месяц они провели на Багамах. Дни теперь заканчивались однообразно. Лиз целовала его на ночь, сидя за телефоном и листая бумаги, разложенные перед ней на столике. Она что-то нежно ворковала незнакомому Лу коллеге из Нью-Йорка, нимало не смущаясь мужа. Подняв глаза и увидев, что Лу все еще стоит перед ней, она ему прощально улыбалась и отсылала в постель. В последнее время он ложился гораздо раньше обычного и всегда один. Он стал много пить, а выпивка вызывала у него сонливость. К тому же ему серьезно недоставало той молодости и энергии, которыми отличалась его очаровательная жена. Чувствуя головокружение от дозы спиртного и полнейшее мышечное расслабление, он покорно плелся к себе в спальню и тут же засыпал.
      Она делала вид, что является ему хорошей женой и серьезно относится к факту их семейной жизни. Выбирая шторы или новую обивочную ткань для мягкой мебели, она всегда спрашивала у него совета. Она вышучивала его за неуклюжесть и неряшливость. Лу действительно все меньше и меньше следил за собой.
      Порой за ужином у них возникали споры. По разным поводам. Из-за людей, которых она приглашала. Из-за ее постоянных отлучек в Нью-Йорк. Из-за того, что она не звонит ему оттуда.
      Лу пил все больше и больше. Спиртное делало его подозрительным и раздражительным.
      В большинстве случаев, как это и бывает в нормальных семьях, они мирились и целовались. Но порой Лу упирался, как баран, и не желал успокаиваться, что бы она ему ни говорила. В подобных случаях она холодно обрывала его претензии словами:
      – Лу, мы поговорим об этом позже. Когда ты в состоянии будешь меня выслушать.
      После этого она одаряла его коротким, «холостым» поцелуем, в котором не было и тени истинной привязанности, а просто дань традиции. Она выходила из-за стола и оставляла его наедине с бутылкой и переживаниями.
      Весь вечер он проводил в одиночестве, думая о своем несчастье и скучая по Барбаре и детям. После развода его семья сразу же уехала в Сан-Диего, где жили родители Барбары. Они не писали ему писем, не разговаривали по телефону и не благодарили за те деньги, которые он им высылал.
      Его прежняя жизнь ушла в прошлое окончательно. У него по временам возникало ощущение того, что он – это уже не он, а кто-то другой, что с ним случилась инкарнация. В той жизни он был отличным семьянином, дружелюбным и общительным человеком, у которого было много друзей, хорошо шли дела. В этой жизни он стал жертвой Лиз, ее рабом, ее игрушкой, которая пока не надоела. И за то спасибо. Ее настроение в отношении его часто менялось, как обычно бывает у многих женщин. Обычно она была с ним мила и заботлива, но приходила в гнев, когда он этого заслуживал. Она смотрела за тем, что он ест, помогала ему купить новую одежду, которая, оказывается, должна быть более «стильной», более «корпоративной». На день рождения она подарила ему новые часы. В другой раз запонки для сорочки и булавку для галстука, которая сменила ту, которую ему давным-давно подарила Барбара.
      И кроме того, она позволяла ему время от времени забираться к ней в постель.
      Теперь это счастье приваливало Лу все реже и реже. Все свободное время он проводил в думах об этом, в грезах, фантазировал вволю… Когда она входила в его офис, он жадно пожирал глазами плавные изгибы ее бедер, смотрел на то, как они покачиваются при ходьбе, заглядывал в разрез платья на груди, когда она нагибалась, чтобы показать ему, где расписаться.
      Он знал, что ей прекрасно известно о его страстном желании и что она специально затягивает очередное сношение. Легкая улыбка на ее губах говорила о том, что она знает: когда за ней закроется дверь, он сразу же отдастся диким фантазиям о ней и ее теле.
      Она не знала одного. Возбуждение Лу теперь, когда она стала его женой, было гораздо больше, чем тогда, когда она была его любовницей. Все стало намного пикантнее. Теперь дистанция между ними стала длиннее, извращеннее и нелепее.
      Когда они занимались любовью, она обращалась с ним, как с ребенком, находя чувствительные места своими уверенными пальцами и лаская его так, как ей хочется. Затем она разрешала ему войти в себя, что он и делал, но только после ее приказа.
      Потом ее легкий вздох разочарования возвещал о том, что акт окончен и он, эрзац-мужчина, плохая игрушка, может идти.
      Она разрешала получать удовольствие своему мужу с десяти до одиннадцати, так как прекрасно знала, что спиртное укладывает его спать раньше, чем это делают нормальные люди. Это можно было с большой натяжкой назвать заботой о Лу. После этого она отправлялась, как ни в чем не бывало в кабинет и заканчивала работу. Порой, сквозь дремоту, он прислушивался к тому, как она говорит с кем-то по телефону. Точно так же, как маленький ребенок прислушивается к разговорам взрослых, после того, как его поцеловали на ночь и уложили в кровать.
      Скандалы, без которых немыслима ни одна семья, заканчивались в их новом доме не совсем обычно. Результатом их было долгое половое воздержание, когда Лиз не разрешала Лу даже приближаться к себе.
      Перемирие обычно заставало Лу врасплох. Она это очень любила. Например, так. Лу ковылял в ванную, чтобы подготовиться ко сну, смотрел на себя в зеркало и вдруг чувствовал, как ловкие женские руки распахивают его халат, стягивают вниз трусы и накрывают собой его половые органы. После этого следовал веселый смех Лиз и она бросалась целовать его.
      Однажды, когда он сидел у себя в кабинете, и дверь была открыта настежь – он видел голову секретарши, которая болтала от скуки с каким-то посетителем – Лиз левой рукой показывала ему на то место в документе, где нужно расписаться, а правую сунула ему между ног, отыскала под тканью брюк его яички, чуть поласкала их, от чего кровь тут же ударила ему в голову, затем хлопнула их напоследок, убрала руку, чмокнула мужа в щеку и выпорхнула из кабинета.
      В последнее время интуиция подсказывала ему, что она крутит любовь с другими мужчинами. С ним она забавлялась так, от скуки, утоляя потребности своей развращенной натуры. Она играла с ним, как с игрушкой, а любовь искала в другом месте. Он ревновал, мучился ее неверностью и даже порой подумывал о мерах воздействия. Впрочем, он слишком привык к роли раба, чтобы дойти в своем недовольстве до практических действий. У его ревности не было надлежащей моральной опоры.
      Одиночество охватывало Лу своими ледяными щупальцами сильнее, любовные развлечения с женой случались все реже, а между тем она занимала все больше и больше места в его изуродованном ею же воображении, она заполняла все его мысли.
      Она была так молода! Если возраст и злоупотребление алкоголем делали его самого все изможденнее и желтее, то Лиз казалась еще моложе, еще свежее, еще привлекательнее, чем когда-либо раньше. У него порой возникало ощущение, что эта девочка черпает жизненные силы и свежесть из его организма, высасывает из него все соки для своих потребностей, иссушает его ради своего цветения.
      Так распорядилась судьба. Теперь уже поздно было упрекать в этом кого-либо. Боги выбрали Лиз женщиной, которая смогла оторвать его от прежней жизни, прежней работы, прежней семьи… Она пересекла его дорогу именно тогда, когда он был наиболее уязвим, именно тогда, когда она могла нанести ему максимальный вред. И Лиз не упустила своего шанса.
      Он теперь не жил, а влачил поистине жалкое существование. Все дни проводил в компании, блуждая по коридорам, которые с каждым разом казались все более чужими, или сидел в своем кабинете, болтая о том о сем с некоторыми из своих старых коллег, не уволенных Лиз. Эти люди говорили с ним нейтрально. Их жалость к нему уже перевесила возмущение по поводу того, что он сотворил с компанией и со всеми ими. Они желали только одного: поскорее отработать день и уйти домой. За ужином Лу пил свой мартини, потом бесцельно шатался по всему дому, пока Лиз сидела у себя и звонила по телефону. Наутро Лу возвращался на работу с красными глазами и шел по коридорам в свой кабинет, качаясь, как лунатик. Когда он входил в приемную, секретарша на секунду отрывалась от своего кроссворда, чтобы безразлично кивнуть ему в знак приветствия и проговорить «добрый день».
      А когда Лиз разрешала ему приблизиться к себе, он с неистовой страстью ласкал ее.
      Он смирился со своей долей, так как знал, что безвозвратно принадлежит Лиз, и ничто уже не изменится. А ее равнодушие к нему, отсутствие интереса к его персоне только подстегивали неуемное вожделение бедняги Лу, только подчеркивали его зависимость от нее.
      Порой он оглядывался на всю свою жизнь. Он прожил ее без греха до того самого дня, как в компании появилась Лиз. И как такое могло случиться с ним? За что?
      Женщина. Его погубила женщина.
      Смерть стала являться к Лу во снах во плоти и крови. Она улыбалась мягкими, нежными губами, покачивала перед ним восхитительными бедрами. У нее были соблазнительные стройные ляжки, полные груди и бездонные зеленые глаза.
      И он не мог противостоять смерти. Ничего больше не оставалось, как только сложить руки и сдаться ей на милость.
      Это был всего лишь вопрос времени.

      После аборта Лаура в течение четырех месяцев не разговаривала ни с одной живой душой, за исключением разве что некоторых лавочников.
      Первые две недели были кошмаром, к счастью, она ничего не помнила детально. Она видела, как кровь вытекала из нее и текла между ног, заливая медицинские салфетки, которые приходилось менять одну за другой. Она чувствовала спазм за спазмом, у нее было ощущение, что из нее что-то выгребают, и все это было ужасно, отвратительно, перед глазами ее постоянно висел нож, который причинял страшные муки ее чреву.
      Поначалу ей казалось, что она будет не в состоянии съесть что-нибудь. Но легкая пища, что-то из молочного, чай, немного крекеров на соде и тарелка каши были ей необходимы, и она заставила себя есть. Она чувствовала головную боль, но не решилась принять аспирин, а боль тем временем распространялась по всему телу. Кроме того, она не сообразила спросить у врача, как поступать в подобных случаях.
      Она долго сидела на кровати, потом переместилась в кресло, затем встала и в силу необходимости прошла в ванную комнату, вернулась, села опять и уставилась в стену.
      В университет она решила не возвращаться. Почему и как пришло это решение, она не понимала. Она знала только, что в ее жизни больше не будет профессоров, не будет книг, конспектов, не будет затхлого запаха классных комнат и полутемных лекционных залов. Конец всем безумным надеждам.
      Она обеспечила себе одиночество, послав дяде Карелу и тете Марте открытку, в которой сообщала им, что несколько ее друзей помогли ей «переехать» на следующий семестр в новую квартиру. Вскоре, как и обещала, она написала им свой новый адрес. Этого было вполне достаточно, чтобы сохранить видимость родственных отношений. Они умыли руки задолго до того, как она покинула колледж, и надо было быть чрезмерно любопытными, чтобы пытаться вновь разыскать ее.
      Стояла зима, и Лаура перестала интересоваться тем, какой сегодня день или число. Она прекратила следить за календарем в декабре, и целыми днями смотрела на висевшие на стене литографические оттиски – сценки заснеженной Новой Англии. На картинках и стене собиралась пыль, дни были серыми, холодными. Декабрь был мертвым месяцем, мрачным, вызывающим желание скорее пережить его.
      Теперь Лаура существовала в каком-то вакууме, отказавшись от прошлого, также как и от будущего. Так она чувствовала себя в относительной безопасности, в безбрежном море сумерек, в этой холодной пустоте, в которой не оставалось места ни мыслям, ни чувствам.
      Лаура не замечала как страшно она похудела. Ночная сорочка на ней висела, и порой казалось, что она вот-вот ее потеряет. Как-то однажды, когда она причесывалась, прежде чем спуститься вниз в магазин, она решилась взглянуть в зеркало, без особого желания увидеть себя. Она знала, что ее появление на улице скорее всего просто не будет замечено. Это чувство анонимности в таком большом городе пришло как спасение.
      Вокруг не осталось никого, кто бы позаботился о ней, о ее здоровье, постарался бы найти ее. Странно… Она всегда была так любезна со всеми. Что же случилось с ней теперь? Отчего же теперь никто во всем мире не заботится, не беспокоится и не думает о ней?
      Она не понимала, какие физиологические перемены произошли в ней. Хотя несколько коротких недель тому назад мысль о самоубийстве показалась бы ей привлекательной, она пережила этот момент и погрузилась в пустоту, в которой даже презирать себя не хотелось.
      Об одном она думала постоянно. О ее ребенке, как о живом. Мальчик или девочка?
      Этого она не знает. И никто никогда не узнает. Пусть это фантазия, но что, если это был мальчик?
      Тонкий маленький мальчик с темными волосами, как у нее и ее отца, и темными светящимися глазами, которые отражали бы ее собственную любовь, когда она улыбалась бы, слушая, как он воркует в своей детской кроватке, как учится ходить на своих еще нетвердых ножках. Глазки, которые смотрели бы на нее в то время, как она натягивала бы на него штанишки, одевала бы ботиночки.
      И с улыбкой он поднимал бы свое личико, когда она давала бы ему игрушки, морской костюмчик, бейсбольные перчатки, которые он так бы хотел получить на Рождество или на свой день рождения. Возможно, он разрешил бы ей крепко обнимать его каждый вечер, перед сном, и смеялся бы, когда она щекотала его и нежно укачивала, в то же время рассказывая ему сказки и напевая колыбельную песенку.
      Лаура не жалела о том, что одинока сейчас с этими душераздирающими мыслями. Фактически – мысленно она повторяла это еще и еще раз, как молитву – она сама наказала себя и очень жестоко.
      Возможно, малыш играл бы с ней в какие-нибудь игры. Допустим, в прятки или в «Угадай, кто?», или в «Печеный пирожок», а может быть, в «Спрячься и ищи».
      Она могла бы слышать его смех, забавный и веселый, слышать его тихий голосок, становившийся все более сильным.
      Его яркий, молодой ум развивался бы и креп год от года, набирая все больше уверенности в своих убеждениях.
      «Ты теперь уже большой мальчик, – говорила бы она ему, когда он укладывал бы свои книги и карандаши, собираясь в школу. – Я горжусь тобой.» – И когда он стал бы достаточно взрослым, еще более непослушным и нуждающимся в дисциплине, то разоружал бы ее своей улыбкой, отогревая ее сердце, такое беззащитное перед ним.
      Но сначала бы она, конечно, держала его на руках, совсем еще крошечного (во что также было трудно верить, как в домового), затем он научился бы ходить и играть в игру «Обман и уговор». Затем, разумеется, он становился бы все более взрослым, и менее зависимым от нее, уходил бы со своими товарищами, не обращая внимания на ее взволнованный взгляд. Он нырял бы в темноту ночи, одетый в новый костюм, но в ответ посылал бы ей свой взгляд, приносящий облегчение и говорящий о том, что он вернется целым и невредимым немного попозже, а его сумка была бы наполнена конфетами и фруктами, и на лестнице раздавалось бы громкое эхо – его друзья с выкриками и возгласами все еще были бы слышны за дверью.
      Мой мальчик…
      А затем он вырос бы таким большим, гораздо выше, чем она – Лаура ведь была очень маленькой. Он стал бы на голову выше ее, когда ему исполнилось бы восемнадцать или девятнадцать лет. И тогда он обнимал бы ее быстро, крепким объятием по дороге на спортплощадку или на встречу со своими друзьями. И хотя существуют известные различия между юностью и зрелостью, родителями и детьми, неминуемо разъединяющие их – ведь дети стремительно движутся вперед к их собственному будущему и к собственной индивидуальности – любовь Лауры к сыну сделала бы ее достаточно сильной, чтобы позволить ему долгие отлучки. Он чувствовал бы это, и его отношение к ней было бы достаточно очевидным, когда он подтрунивал бы над ее страхами и предосторожностями.
      «О, мама»… Он подсмеивался бы над ее волнениями.
      Нет, ей не казалось бы, что мир может ополчиться на него в желании нанести ему какой-либо вред. Она представляла, что его улыбка была яркой и уверенной, его глаза сияли, вызывая трепет, волнение, это шло от возрастающей силы и нового жизненного опыта, когда он убегал из дома на улицу, когда его волосы были взъерошены ветром, его тело было голодным, и он мог съесть все – и земляные орехи, и сандвичи с маслом и молоко.
      Однажды днем появилась бы девочка. Он шел бы с ней из школы, встретив ее после занятий, и пригласив с собой посмотреть на игру в мяч или просто в парк. Стоя неподалеку и разговаривая, они не заметили бы, что заговорились допоздна:
      как она отважилась на это?.. Затем неохотно они пожелали бы друг другу доброй ночи. Для него это было неземным очарованием – быть с ней рядом. Не будучи еще уверенным в себе, со своим рано пробудившимся мужским инстинктом, он был бы достаточно привлекателен для нее.
      А потом он начал бы пропадать вечерами, и это понятно, ведь ему необходимо испытать свое сердце, прежде чем серьезно искать ту, которая станет единственной в его жизни.
      Но вот однажды появилась бы новая девочка, которую он приведет домой, и Лаура без колебаний поняла бы, что он, ее сын, наконец, выбрал и что это, наконец, была та самая, одна-единственная. Она сразу же увидела бы это по ее глазам. Хорошие, человеческие глаза, глаза, уже приготовившиеся жить с ним, страдать с ним, делить с ним его радости и разочарования. С самого первого раза он поверил бы в тепло ее сверкающих глаз.
      И когда он уйдет, оставив мать, она улыбнется. Для нее достаточно будет лишь на мгновенье взглянуть на него, и часть его навсегда останется с ней, так же как часть ее навсегда будет с ним. Она, конечно, будет испытывать чувство грусти, потеряв его, но и гордость за каждую клеточку в его теле, гордость за каждую человеческую мысль в его сознании, даже за его слабости и ошибки. Он был бы ее плотью и кровью, она жила бы для него, он был бы ее сердцем.

* * *

      Но нет, так никогда не будет. Все это было прекрасной мечтой, которая никогда не станет явью. Он был убит в ее собственном чреве, она разрушила свою любовь своими же собственными руками.
      А ведь это вовсе не было мечтой. Она знала это даже теперь, когда ее фантазия уже агонизировала. Это все было реальностью! Он был в ней, будущий, сам по себе, живой, в ее чреве, реальный, как ее собственная плоть, – и она убила его.
      Тянулись длинные месяцы. Одна, в маленьких комнатах, Лаура тысячу раз забрасывала землей эту воображаемую могилу. Изо дня в день она непрестанно подвергала себя медленной пытке, используя недюжинную силу собственного воображения. Она представляла себе своего сына или дочь, сотканных из глубочайших частиц ее самой, собственного ее тела, плоти, из личной индивидуальности, улыбки, смеха, наделяла их полной событиями жизнью, а затем она сама уничтожала это.
      Почему-то чаще всего представлялся мальчик. Она пришла к тому, что узнавала его все лучше и лучше. Она знала все его жесты, мельчайшие детали поведения, его тело, его веснушки, рыжеватые пряди в его темных волосах, поддразнивающие огоньки в его глазах, его задумчивость и его восторженность. На ее глазах менялся его возраст, и соответственно изменялся он, а затем она убивала его снова, и снова, и снова, убивала собственное сердце, как недавно убила свое дитя.
      Воображение было острым мечом в ее руке, наложенной на себя епитимьей, и вся эта пытка заключалась в том, что она могла видеть всю его жизнь, проходящую перед нею калейдоскопом событий в миллионах красок и цветов во всем их разнообразии, связанных вместе в единое целое. В воображении ей являлся просто сам мальчик и взрослый, каким бы он стал. Порой она видела себя в окружении множества детей, он был среди них, и там были его дети, и дети его детей. Она видела их лица, одно за другим, восхищаясь ими, любя их, а затем, наблюдая за ними, вычеркивала их из жизни единым взмахом собственного ножа.