— Ведь я же сразу сказал вам, — спокойно, но не без оттенка серьезности в голосе, заметил Варрон, — следовало стать на сторону Артабана.

— Вы и в самом деле думаете, — спросил губернатор, но теперь он уже оставил свой легкий тон и сидел неестественно прямо, — что между претендентом Артабаном и этим мошенником существует какая-нибудь связь?

— Ведь это же ясно, как день. — Варрон пожал плечами. — Правители Эдессы не могут мирно ужиться с вами после тяжелого удара, который вы нанесли им, признав Пакора. Без попустительства эдесских властей история с Лже-Нероном не могла бы зайти так далеко.

— Какой интерес эдесским властям, — опять спросил Цейон, — помогать этому мелкому мошеннику?

— Эдесские власти, — спокойно объяснил ему Варрон, — заинтересованы в претенденте Теренции точно в такой же мере, в какой вы заинтересованы в претенденте Пакоре. Хотят создать для вас неудобное положение. По-видимому, это удалось.

Цейон намеревался спокойно выслушать Варрона, попросить у него совета, как римлянин у римлянина, и на этот раз обдумать его совет без всякой задней мысли и, по возможности, последовать этому совету. Но он ничего не мог с собой поделать — в нем поднималось все более острое раздражение при виде своего собеседника, который сидел против него в такой удобной позе, с видом превосходства, скрестив ноги, высказывая вещи, которые, к сожалению, были настолько же верны, насколько неприятны. «Конечно, надо было стать на сторону Артабана, — думал Цейон. — Ведь на этом проклятом Востоке надо всегда идти самыми извилистыми путями, самыми кривыми. Прямой, порядочный человек, вроде меня, не может здесь преуспевать. Вокруг тебя дремучий лес, и если ты своим добрым римским мечом расчистишь себе дорогу, то, глядишь, опять оказываешься перед новой чащей, и позади тебя вырос новый лес. Ясно, что на такой почве Варрон, этот негодяй, этот стареющий бездельник, скорее добьется успеха. Кроме того, у него было достаточно времени, чтобы акклиматизироваться».

— Впрочем, — сказал Варрон, — царю Маллуку и первосвященнику Шарбилю в самом деле не легко было бы выступить против человека в храме Тараты, даже если бы на то была их добрая воля. Все население по ту сторону Евфрата убеждено, что человек этот — император Нерон.

— Так доносят и мне, — недовольно признался Цейон. — Но я не могу себе этого представить. Ну да, эти восточные люди суеверны. Несмотря на внешнюю хитрость и лукавство, они неописуемо тупы, их можно убедить в самых нелепых вещах. Они питаются баснями и сказками. Ничего удивительного, что народ с такими свойствами, несмотря на всю свою многочисленность, легко дает себя обуздать разумному меньшинству, вроде нас, римлян. Но, — с возмущением сказал он, — такую чепуху, как воскресение Нерона, они ведь проглотить не могут. Большинство людей в Эдессе умеют читать и писать. Неужели вы думаете, что они поддадутся на такой грубый трюк?

Варрон задумчиво покачал массивной головой.

— Этот Теренции, — сказал он, — между прочим, это один из моих клиентов, — сочинил очень правдоподобную историю. Он утверждает, будто бы вместо императора был убит мой Теренции, о котором известно было, что он весьма схож с Нероном; он говорит, что человек, который впоследствии выдавал себя за Теренция, — подлинный Нерон. Все это звучит не так уж невероятно. Я хочу сказать, здесь, на Востоке, в пяти тысячах километров от Рима.

Но Цейон не мог успокоиться.

— Свихнулись, что ли, эти люди? Клянусь Геркулесом, я не понимаю, какой интерес был тогда горшечнику Теренцию выдавать себя за императора и дать себя убить вместо него?

— Здесь, на Востоке, — дружески объяснил ему Варрон, — еще не усвоили того, что римская верность отошла в область предания. Ведь вы сами только что сказали, мой Цейон, что здесь мы окружены варварами. Эти варвары совершенно серьезно верят, что римлянин, если придется, умрет за своего императора.

Цейон подавил чувство неудовольствия — преодолел соблазн «дернуться» и резко поставить Варрона на место.

— Ваши афоризмы хороши, мой Варрон, — признал он и даже заставил себя улыбнуться. — Но скажите мне на чистом латинском языке: есть какие-нибудь шансы на успех у этого шарлатана? Могу ли я рассчитывать, что все это рухнет само собой или мне следует вмешаться в это дело?

Варрон серьезно взглянул на губернатора, медленно провел кончиком языка по губам, от одного уголка к другому.

— Есть ли шансы у моего Теренция? — повторил он задумчиво. — Видите ли, дорогой Цейон, — сказал он поучительно, — людям в Эдессе живется плохо, им приходится платить большие налоги, они могут лишь выиграть от переворота. Если явится человек, который пообещает упразднить налоги, по ту сторону Евфрата он везде встретит доверие. А если к тому же за ним стоят и ловкие люди, которые оказывают ему содействие, он может продержаться долго.

— Значит, вы полагаете, — спросил Цейон, — что за этим мошенником стоит Артабан?

Варрон выразительно пожал плечами.

— Не знаю, — ответил он и спокойно посмотрел губернатору прямо в лицо.

У Цейона в первый раз за все время мелькнуло легкое подозрение, нет ли между тем наглецом Теренцием и этим Варроном какой-то связи, он вспомнил некоторые очень темные и осторожные, теперь ясные для него намеки своих подчиненных. Но он тотчас же прогнал эту догадку. Ведь ему было известно, он сам это видел, что Варрон все это время жил здесь, в Антиохии, с головой окунувшись в распутную жизнь Дафне. Он не имел никакой возможности отсюда руководить таким сложным предприятием. И, наконец, Варрон — римлянин. До чего же у него самого разыгралась фантазия на этом сумасшедшем Востоке! Нет, нельзя давать себе волю, нельзя слишком далеко заходить в своей неприязни к Варрону.

— Дело не так просто, мой Цейон, — тихо сказал Варрон. — Нельзя недооценивать силу слухов, силу легенды. Легенда по своей природе расценивается выше, чем правда. С помощью слова можно вдохнуть жизнь в любую легенду. Не говоря уже о такой трогательной истории, как рассказ о верности и самопожертвовании горшечника Теренция, отдавшего жизнь за своего императора. Вспомните, мой Цейон, — прибавил он серьезно, — как я с самого начала вас предостерегал. И я повторяю: вы не знаете Востока, вам многому еще придется здесь удивляться.

Цейон не мог более спокойно сидеть в своем кресле. Он встал, начал ходить по комнате. История с самозванцем все больше его тревожила. Варрон — римлянин. Когда на карте стоят интересы Рима, он не откажет в помощи.

— Вы, мой Варрон, — сказал он, — были близким другом Нерона и также знаете горшечника Теренция, вашего клиента. Вы именно тот человек, который призван внести ясность в это неприятное дело. Если вы отправитесь в Эдессу, взглянете на этого молодца и затем четко, перед всем миром, разъясните, что тут происходит, клянусь Геркулесом, этому фарсу будет положен конец.

Варрон в глубине души обрадовался. Вот, значит, до какой точки дошел Дергунчик, он уж даже обращается с просьбой к нему, Варрону. Вслух он сказал:

— Это не так просто. Здесь, на Востоке, чем дело яснее, тем более тонкие и сложные приемы приходится применять, чтобы люди поверили в его правоту.

Цейон спросил несколько нетерпеливо:

— Ну и что же, употребите вы эти тонкости, сложные приемы? Если я вас уполномочу?

— Очень любезно с вашей стороны, — возразил Варрон. — Но вы представляете себе все более легким, чем оно есть. Не примите это, мой Цейон, за нежелание пойти вам навстречу. Если бы вы ко мне обратились до того, как слух этот пустил корни, я мог бы вам поручиться, что легко и быстро его заглушу. Но вашей политикой вы все чрезвычайно усложнили. Не говоря уж об этом, именно мне неудобно вмешаться в это дело теперь, когда эдесские власти уже заняли определенную позицию. Вспомните, что сами вы недавно говорили мне о душевном конфликте, угрожающем человеку, который одновременно является римским гражданином, подданным парфянского царя и гражданином Эдессы.

«Не надо было его просить, — подумал Цейон. — Он упивается тем, что я его прошу».

Но он не вскипел, он пересилил себя, продолжал тоном просьбы:

— Не кичитесь своей правотой. Я согласен, что совет ваш был справедлив и что надо было последовать ему. Но не будьте злопамятны. Ведь мы оба — римляне, мой Варрон. Мы находимся здесь, чтобы защищать империю по эту сторону Евфрата.

— Послушайте, мой Цейон, — сказал Варрон напрямик. — Я предлагаю вам сделку. Вы признаете, что неправильно потребовали с меня инспекционный налог, вы вернете мне шесть тысяч сестерций. А я ликвидирую историю с этим мнимым Нероном, хотя вы ее порядочно запутали. Что вы на это скажете?

Он сидел в своем кресле, в удобной позе, говорил дружелюбно, спокойно, но в глубине души был напряжен до крайности. Варрон был страстный игрок, он вложил всю душу в игру, которую затеял. Но он не утратил сознания действительности и не скрывал от себя, что за этим маленьким человеком стоит Рим, вся империя, с ее могущественной организацией, с ее веками накопленным искусством государственного управления, с ее армией, и что он, Варрон, который всему этому может противопоставить лишь своего дрянного Теренция, погибнет, если серьезно ввяжется в эту борьбу. Он достиг того, чего хотел, — он проучил Цейона. В глубине души он хотел, чтобы Цейон дал ему предлог к отступлению. Если Цейон отдаст ему шесть тысяч сестерций, он действительно ликвидирует все это дело и вернет Теренция в небытие, из которого извлек его.

Губернатор, услышав предложение Варрона, круто остановился посреди комнаты. Тихо и с горечью сказал он сквозь зубы:

— Вы вымогатель.

— Вы любите крепкие слова, мой Цейон, — возразил все еще дружелюбно Варрон. — Думаете ли вы, что я послал бы вам тогда, в Эдессе, эти шесть тысяч, если бы вы — скажем так — не насели на меня? Теперь я наседаю на вас, мой Цейон.

Слова Варрона звучали так, как будто речь шла исключительно о личном конфликте между ним и Цейоном. И все же именно в ту минуту, когда Варрон произносил эти слова, у губернатора возникла смутная мысль, что здесь лицом к лицу стоят совершенно другие силы, чем он и его школьный товарищ. Ему представилось, что политика покойного Нерона была продолжением старого извечного процесса, который не может оборваться по слову губернатора или даже императора или армии. Он начал понимать, что здесь действительно многое переплетается, незаметно, неуловимо, что признание Пакора, востребование шести тысяч сестерций, выступление Лже-Нерона, а может быть, и еще многое другое, о чем ему не было известно, что все эти на первый взгляд независящие друг от друга вещи глубоко и неразрывно спаялись, что он и Варрон, которые стоят друг перед другом, на первый взгляд вольные принять то или иное решение, сами бьются в этой сети, гонимые силами, которые им неизвестны.

Он вдруг показался себе странно беспомощным — чиновником, который неожиданно поставлен перед неразрешимо трудной задачей и который не находит в прошлом подходящего прецедента. Как ему поступить — ему, привыкшему держаться испытанных образцов и точных инструкций?

— Не могу же я отменить приказ, — сказал он, пожимая плечами, — который я же издал как официальное лицо. От этого пострадает престиж империи.

И как только он нашел это словечко — «престиж империи», он почувствовал себя более уверенно. Это уже было нечто, за что можно ухватиться.

— Престиж империи, — задумчиво повторил Варрон, — не кажется ли вам, что престиж империи еще больше пострадает от истории с Лже-Нероном, чем от возврата шести тысяч? На этом Востоке трудно предвидеть, чьему престижу в конечном счете послужит данная мера.

К сожалению, Варрон был прав. Поэтому Цейон прошел мимо его возражений и лишь констатировал:

— Значит, вы не хотите мне помочь?

— Хочу, — ответил Варрон, — если вы поможете мне.

Он это сказал без злобы. Он не радовался тому, что заставил Дергунчика так ясно обнаружить свое бессилие. Напротив, опасные стороны его затеи вырисовывались перед ним все яснее, все грознее, и громадная Римская империя, как исполин, встала за маленьким Цейоном. Он сделал последнюю попытку и принялся спокойно уговаривать сумрачного Цейона:

— Подумайте еще раз, мой Цейон. Не говорите сразу «нет». Прошу вас, подумайте.

На какую-то долю секунды Цейон заколебался: не будет ли в самом деле умнее согласиться на предложение Варрона? Он предвидел, что без помощи этого человека Лже-Нерон наделает ему много хлопот и осложнений. Но перед глазами его встал прикрытый ларец с восковым изображением опозорившего свой род прадеда. Всякий другой имел бы право пойти на уступку, он, Цейон, — нет. Это ожесточило его, но не на самого себя он озлобился, а на Варрона. Чувство сумрачной нерешительности сменилось безмерной яростью против человека, который расселся тут в непринужденной и дерзкой позе и еще словно находит удовольствие в этой беспутной, отвратительной восточной неразберихе. Он выпрямился, стал римлянином, наместником императора.

— Я, конечно, не могу вас заставить, — ответил он самым сухим, ржавым, чиновничьим тоном, на какой был способен. И тут же резким, срывающимся голосом закричал:

— Я заменяю тут императора! Я не заключаю сделок с его подданными!

Варрон не радовался гневу губернатора, как прежде не радовался его беспомощности. Как бы подводя итог разговору, он сказал — и в его голосе прозвучало скорее самоотречение, чем ирония:

— К сожалению, вы были правы, мой Цейон, в тот раз, когда мы впервые здесь встретились. Мы и в самом деле не можем сотрудничать друг с другом.

И ушел.

Вечером того же дня Цейон понял, какую тяжкую ошибку он совершил. Он припоминал слова Варрона, его лицо, его позу, его интонации, и вдруг ему до боли стало ясно, что за самозванцем Нероном стоял не кто иной, как этот его старинный недруг. Он, Цейон, опять поступил неправильно: следовало либо пойти на условия Варрона, либо применить по отношению к нему силу.

Он тотчас же отдал приказ взять Варрона под стражу. Но тот был уже на пути в Эдессу.

18. ИГРА ВАРРОНА ШИРИТСЯ

Свою дочь Марцию Варрон повез с собой. Белолицая, строгая Марция любила своего отца, но в Эдессу она ехала неохотно. В Антиохии еще слегка чувствовался Рим, Эдесса же была глубоким Востоком. Однако отец приказал — и она повиновалась.

За Варроном следовал большой обоз. За последнее время сенатор, поскольку это было возможно, распродал свои владения на римско-сирийской территории и все, что мог, переслал за границу. Теперь он увозил с собой остатки своего имущества. Сам он с Марцией и немногочисленной свитой с большой поспешностью ехал впереди. Вскоре они прибыли в Апамею, последний пункт на рубеже римских владений. Переехали через Евфратский мост, взобрались на низкий холм, гребень которого служил границей, и остановились на этом холме, уже за пределами римской территории.

Здесь, наверху, на границе, Варрон дождался своего обоза. Он остановил коня, когда обоз переезжал через мост. У ног его извивалась желтая река; медленно проходил огромный поезд — люди, животные, повозки с кладью.

Итак, этот маленький холм, задумчиво сказал себе Варрон, одна из вершин его жизни. Он многое оставил на римской территории — виллы, поместья, людей, коней, вещи, деньги. Там ценностей на добрых пятнадцать миллионов сестерций, в две с половиной тысячи раз больше, чем сумма пресловутого налога. И не только это оставалось на другом берегу. Он оставил там весь западный мир, все римское, что было в нем, Варроне, римскую цивилизацию и греческое образование.

Но Варрон ни о чем не жалел. Его обращение к Цейону, его вторичное, настойчивое предложение — это была уже последняя уступка, которую он сделал разуму. То, что Цейон не уступил, было указанием судьбы. Теперь Варрон перешел мост, теперь он с головой бросается в игру.

На этом маленьком холме, возле Апамеи, он задержался, глядя, как его люди и вещи покидают римскую территорию. Ларец с документами он взял с собой. Он остановил носильщика, достал расписку. На оборотной стороне, в графе «убыток» он вписал: «Пятнадцать миллионов сестерций и целая цивилизация».

Он проделал недолгий путь в Эдессу в хорошем настроении, чувствуя в себе кипучую энергию. Куда он ни приезжал, повсюду сбегались люди, бурно его приветствуя. То обстоятельство, что в храме Тараты скрывался человек, которого большинство населения считало императором Нероном, повергло всю область в нетерпеливое и смутное ожидание грядущих великих событий. Когда Варрон вступил в Эдессу, его встретили, как долгожданного владыку. На улицах густыми толпами стояли люди, сирийцы, персы, арабы, евреи, греки, и с ликованием его приветствовали, как будто сам император Нерон прибыл в любимый город Эдессу.

Варрон хорошо знал изменчивость Востока и не переоценивал значения этого приема. Он знал, что впереди еще длинный, трудный путь. Прежде всего надо было привлечь на свою сторону царя Маллука и Шарбиля. Он знал их обоих; они хитры и упрямы и, несомненно, заставят дорого заплатить за свою помощь. Он был убежден, что царь и верховный жрец так же нетерпеливо ждали этой встречи, как и он. Тем не менее царь Маллук только спустя три дня пригласил его в свой дворец.

Началась одна из тех медлительных, бесконечных бесед, которые любил царь и которые так портили нервы людям Запада. Однотонно журчал фонтан, и уже дважды слуга откидывал висевший у входа ковер и выкликал время, а собеседники все еще не подошли к тому, что так заполняло их умы.

Наконец Варрон начал:

— Когда в последний раз я удостоился явиться перед очи эдесского царя, мы говорили об одном человеке, который заявил большую претензию. Тогда ты, верховный жрец, Шарбиль, сказал: «Если Рим выскажется за Пакора против нашего Артабана, то для Эдессы будет большой радостью, если император Нерон окажется в живых». И вот Рим высказался за Пакора.

Так как оба собеседника молчали, он прибавил:

— В Антиохии сложилось такое впечатление, что и вы уже тем временем зашли очень далеко. — Он хотел намекнуть обоим, что они уже связаны.

Но царь Маллук тихо повернул к человеку Запада свое смуглое лицо с выпуклыми глазами.

— Значит, — возразил он, — в Антиохии неглубоко проникли в смысл наших слов. Путешествие из Эдессы в Антиохию — прогулка на целый день, да и то в хорошую погоду и для хорошего гонца. Может случиться, что за то время, пока путешествуешь из Эдессы в Антиохию, положение изменится.

Шарбиль дал более точное истолкование словам царя:

— Мы были далеки от того, чтобы окончательно принять решение. Кто знает богов Востока, тот должен понять, что верховный жрец богини Тараты не может покинуть ее пруда в то время, когда священные рыбы мечут икру.

И, полный достойного неодобрения, он пояснил:

— Богине Тарате безразлично, кто именно ищет убежища в ее храме. Она простирает над ним свою руку, будь это горшечник Теренций или император Нерон. Мы не спрашивали, кто этот человек, мы этого не знаем. Именно ты, Варрон — ведь ты был настоящим другом императора Нерона, — можешь нам это сказать.

— Серьезно ли вы желаете, — нащупывал почву Варрон, — знать, кто этот человек?

— Наше желание, — возразил Шарбиль, — знать, какого ты, о Варрон, мнения об этом человеке.

Варрон сказал:

— Если вы хотите, я сообщу вам признак, по которому можно судить, кто он. Между мной и императором Нероном есть тайны, которых никто не может знать, кроме императора и меня. Если этот человек знает их, то он император. Хотите испытать его?

Верховный жрец взглянул на царя и предоставил ему отвечать.

— Многое может доказать слово, — сказал царь, — но оно не может убедить окончательно. Окончательно убедить может только действие.

Варрон, разумеется, тотчас понял, куда клонили эти люди. Не мнимого Нерона, а его самого они хотели связать навсегда чем-то большим, чем слово. Но он с деланной наивностью притворился, будто не понимает царя, и изобразил на лице своем вопрос. Нетерпеливый Шарбиль тотчас же пояснил:

— Важно, чтобы ты, о Варрон, доказал свою веру в этого человека не только на словах.

Варрон был готов к тому, что от него потребуют многого; и все-таки теперь, когда ему предстояло выслушать их требования, он устрашился и попробовал отдалить неприятную минуту.

Варрон знает, возразил он обидчиво, что восточный человек требует от западного много доказательств, прежде чем ему поверить. Но Варрон как будто доказал, что он заслужил почетное имя «двоюродного брата эдесского царя».

Ни Маллук, ни Шарбиль не ответили. Наступило бесконечное молчание. И Варрон раскаивался, что он сам обрек себя на ожидание, ибо эти восточные люди умели ждать лучше, дольше, спокойнее, и молчание удручало его больше, чем их.

— Если я признаю этого человека императором Нероном, — сказал он наконец, потеряв терпение, — то Тит и его губернатор конфискуют все мои имения на римской территории. Разве это недостаточное доказательство? Шарбиль ответил с легкой усмешкой.

— Пожалуй, имения твои конфискуют. Но тебя в Антиохии не любят. Может быть, и без этого нового Нерона нашли бы предлог сократить твои богатства. Чтобы убедить нас, тебе пришлось бы найти более сильные доказательства своей веры.

Теперь, наконец, заговорил царь. Своим глубоким, спокойным голосом он сказал:

— Да, тебе придется подтвердить свою веру более сильными доказательствами.

Варрон побледнел; он все время предчувствовал, куда они клонят, потому-то он и медлил.

— Какие же еще более сильные доказательства? — спросил он растерянно.

Слуга откинул ковер, выкликнул час. Царь велел принести сладости, начал вежливо расспрашивать Варрона о его жизни в Антиохии. Мучительно однотонно журчала вода.

Наконец Шарбиль сказал:

— Ты мог бы, например, доказать свою веру, отдав свою дочь Марцию в жены Нерону.

Когда верховный жрец процедил эти слова сквозь свои позолоченные зубы, Варрон в глубине души весь затрепетал. То, что измыслили эти двое, было венцом восточной хитрости и показывало, как хорошо они его знали. Они ударили по самому чувствительному месту. Он всей душой был привязан к своей красивой, светлой, строгой дочери Марции. Все, что было в нем римского, воплотилось в этом его ребенке. Даже в мгновения, когда Марция его презирала, она любила его и восхищалась им. Марция гордилась своим римским происхождением и высокомерно избегала общения с людьми Востока. Стало быть, то, чего требовали от него эти двое, действительно было бы «доказательством»! Ибо, если этот Нерон — мошенник, то царь и жрец вынужденным браком его дочери не только связали бы Варрона вернее, чем всяким другим залогом, но к тому же унизили бы его гордую Марцию, римлянку, принудив ее лечь в одну постель с мошенником и рабом.

Подчинится ли Марция, если он сделает ей подобное предложение? А если подчинится, не вырвет ли она из своего сердца всю любовь, которую питает к отцу?

Он понял, что его шутка становится дорогостоящей.

Он еще раз обдумал возможность — отказаться от всей затеи. Что, если он вернется в Антиохию и скажет Цейону:

— Я видел этого парня. Это, в самом деле, дурак и обманщик, как мы и полагали с самого начала, и если хотите, мой Цейон, я публично об этом заявлю.

Цейон примет его с распростертыми объятиями, на Палатине его также поблагодарят. Дергунчик поймет, кто такой Варрон, и поостережется вторично требовать от него уплаты инспекционного налога или чего-нибудь в этом роде.

Но разве дело в Дергунчике или в нем самом? Речь идет об идее Нерона, о его, Варрона, идее, о продолжении дела Великого Александра, речь идет о Востоке, о слиянии его с Грецией и Римом. Может ли он бросить то, что едва лишь начал?

Он поклонился царю Маллуку и верховному жрецу и сказал:

— Если император Нерон удостоит своим выбором дочь Варрона, никто не будет радоваться более, чем Варрон.

19. РОМАНТИКА И ПРАВО НА ПЕНСИЮ

Следующий, кого сенатор хотел прощупать относительно своего Нерона, был комендант римского гарнизона полковник Фронтон. Варрон мог рассчитывать на успех своего начинания лишь в том случае, если бы ему удалось заручиться нейтралитетом Фронтона, в тайном благожелательстве которого он, впрочем, не сомневался. Он ценил Фронтона. Он считал его самым способным офицером и самым лучшим политиком в Месопотамии и чувствовал, что их связывают воспитание и образ мыслей. Поэтому он старался встретиться с ним, как бы по случайному, а на деле тщательно подготовленному поводу.

Дважды в неделю представители высшего общества Эдессы встречались на вилле фабриканта ковров Ниттайи, где проводили время, развлекаясь очень модной тогда игрой в мяч. Варрон знал, что и полковник Фронтон часто там бывает. Он обрадовался, когда увидел его там уже при втором посещении Ниттайи. Варрон был неплохой игрок, Фронтон — очень хороший. В зале, где гости переодевались для игры — играли в коротких туниках, — он спросил полковника, не угодно ли ему сыграть с ним один на один. Фронтон согласился с видимым удовольствием.

— Легким мячом или тяжелым? — спросил он.

— Самым тяжелым, — предложил Варрон.

— Как вам угодно, — с улыбкой ответил Фронтон.

Они решили сыграть обычные одиннадцать туров. После каждого тура они устраивали довольно продолжительный перерыв, во время которого каппадокийские рабы обтирали их; затем игроки бросали жребий — кому начинать следующий тур.

— Человек из храма Тараты, — начал во время первого перерыва Варрон с непринужденной искренностью, — задает нам обоим не одну загадку, мой Фронтон.

Они сидели на каменной скамье, под лучами солнца, каппадокийские рабы, без сомнения, не понимавшие латыни, осушали их пот и натирали мазями. У ног их лежал тяжелый мяч.

— Мне — нет, — возразил хорошо настроенный Фронтон, толкая мяч ногами то в одну, то в другую сторону, между собой и Варроном, — для меня человек из храма Тараты — не загадка. Я получаю директивы из Антиохии, и мне незачем задумываться. Таково преимущество солдата.

Варрон так же весело ответил:

— Преимущество, за которое иногда приходится дорого платить. Предположим, что наш достойный царь Маллук станет на сторону бежавшего в храм человека и извлечет его из убежища. Тогда вам придется сделать попытку завладеть им. С трудом верится, чтобы наш Маллук спокойно на это взирал.

— Вы полагаете? — спросил Фронтон; он сидел, полузакрыв глаза, все еще механически толкая мяч то в одну, то в другую сторону. — А не кажется ли вам, что достаточно будет одного энергичного слова Рима, чтобы образумить Маллука?

— Я полагаю, — сказал Варрон, — что если наш Маллук, вообще очень кроткий человек, действительно решится признать этого горшечника, то он предварительно удостоверится, какие силы за ним стоят. Быть может, за ним скрываются кое-какие силы.

— Парфянские? — спросил Фронтон.

Варрон пожал плечами.

— Силы, — сдержанно повторил он.

Они сыграли второй тур. В следующем перерыве Фронтон сказал:

— Не могу себе представить, чтобы человек в здравом уме и твердой памяти мог стать на сторону этого горшечника, хотя бы его и поддерживали какие-то силы. Может ли в самом деле кто-нибудь, если он не свихнулся, предположить, что имеются хотя бы малейшие шансы помочь горшечнику Теренцию устоять против Рима на долгий срок? Разве такая попытка, на какие бы силы она ни опиралась, не будет простым безумием?

Он посмотрел на Варрона искоса, с дружеской озабоченностью, умным и понимающим взглядом. Они сидели рядом на солнце, с мячами у ног, наслаждаясь отдыхом после напряжения игры, глубоко дыша. Каппадокийские рабы массировали их такими движениями, будто месили тесто. Красивая сферистерия — двор для игры, искусно разделенный на площадки, — была залита солнцем. Доносились глухие удары падающих мячей и тихие возгласы игроков.

— Где кончается осторожность, — задумчиво возразил Варрон, — и где начинается трусость? Где кончается храбрость и где начинается безумие? Это интересная тема, она заслуживает того, чтобы два таких мужа, как мы с вами, занялись ею. Вы разрешали мне иногда, мой Фронтон, заглядывать в ваши мысли. Я знаю поэтому, что вы мечтаете о мудрой, приятной старости за письменным столом, о солидном участке земли и высокой пенсии; однако я знаю и то, что вы понимаете прелесть непредвиденного, красочного, авантюрного или как вам это угодно будет назвать. Поэтому вы поймете, что, вопреки всему, и царь Маллук и пресловутые «силы» могут поддаться обаянию авантюрного начала и против всякой логики признать в «человеке из храма» императора Нерона. Разрешите мне, мой Фронтон, попытаться мысленно стать на ваше место и в качестве Фронтона рассудить, как следовало бы в таком случае поступить командующему римским гарнизоном, чтобы действия его были разумными.

— Слушаю вас, — откликнулся, улыбаясь, Фронтон — нога его в белой с желтым сандалии по-прежнему играла мячом, Варрон стал перечислять возможности:

— Вы могли бы, во-первых, поступить, как бравый солдат, и, не думая о себе, попросту попытаться силой взять Теренция. Но чем бы это кончилось? Царь Маллук, однажды признав «Нерона», не потерпел бы насилия над ним, и вам, при всех ваших военных талантах, не удалось бы с вашими пятью сотнями сломить его десятитысячное войско. Вы героически погибли бы — образец доблести, герой из школьной хрестоматии. Дергунчик, со своей стороны, не счел бы для себя возможным оставить безнаказанной гибель гарнизона в Эдессе и вынужден был бы «действовать решительно». Парфянский царь Артабан опять-таки не мог бы равнодушно взирать на римские войска, переходящие через Евфрат, и, возможно, ему удалось бы под видом великой оборонительной войны избавиться от своего соперника Пакора и объединить парфян. В результате, следовательно, была бы новая война с парфянами.

— Допускаю, — ответил Фронтон. — Но все эти соображения должны обсуждаться министрами в Риме или наместниками в Антиохии. Я же, мой Варрон, солдат. И как солдату мне в изложенном вами случае осталось бы лишь умереть героической смертью. Но пока давайте играть дальше.

Он встряхнул кубок с костяшками, опрокинул его.

— Вам начинать, мой Варрон, — сказал он.

— На этот раз вы здорово меня обработали, — признался Фронтон по окончании седьмого тура.

Варрон улыбнулся и поблагодарил его. Фронтон выиграл пять туров. Он — всего два.

— Разрешите мне теперь, — сказал он, отдышавшись, — вообразить себя на месте царя Маллука. Эдесса, несомненно, по крайней мере, не меньше, чем Рим, заинтересована в том, чтобы избежать вооруженного столкновения. Поэтому царь Маллук постарался бы, вероятно, предоставить командующему гарнизоном все возможности без какого бы то ни было прегрешения против дисциплины соблюсти строгую корректность и в то же время не выступить.