Лже-Нерон

— Крепче, крепче, — подбодрял Фронтон каппадокийца, который массировал его, и, повернувшись к Варрону, спросил: — Это все предположения?

— Само собой, — поспешно заверил Варрон своего партнера. — Я лишь теоретически задаюсь вопросом, как бы следовало поступить командующему римским гарнизоном в том случае, если бы царь Маллук или кто-нибудь другой совершили бы последнюю попытку восстановить на Востоке политику Нерона. Следовало ли бы ему ценой своей жизни заранее обречь эту попытку на неудачу, исполнить свой «долг», умереть героической смертью и втянуть империю в войну; либо, — Варрон чуть улыбнулся, — держаться «наказа», без сомнения хорошо усвоенного Фронтоном, офицером императора Флавия — «в случае сомнения лучше воздержаться, чем сделать ложный шаг» — и, повинуясь наказу, уберечь империю от войны с парфянами.

Фронтон дружелюбно разглядывал разгорячившегося Варрона.

— Как глубоко принимаете вы к сердцу этот теоретический вопрос, — сказал он.

— Такого теоретика, как вы, это удивляет? — ответил Варрон. — По-моему, это очень интересная проблема. Кто достойнее: тот ли, кто в таких условиях готов героически, в ущерб делу, умереть, или тот, кто не героически, но корректно, не слишком сопротивляясь, подчиняется необходимости соблюсти нейтралитет?

Фронтон легким дружеским жестом положил руку на плечо Варрону.

— Право же, мой Варрон, напрасно вы тратите столько душевной энергии на разрешение подобных теоретических вопросов, — сказал он тепло. — Но так как, по вашим словам, вы уже однажды заглянули в меня, то разрешите мне перед вами еще больше раскрыться. Я всегда стремился вести жизнь красочную, интересную и все же на пятьдесят один процент сохранять обеспеченное положение и право на пенсию. Право на пенсию у меня есть. Если бы боги сверх того даровали мне нечто красочное, непредвиденное, «авантюрное», не затронув этот пятьдесят один процент, я принял бы такой дар, как нежданную милость.

Варрон с усилием скрывал волнение.

— Довольно, — приказал он рабу, и тот быстро, неслышно отошел. Варрон пожал руку Фронтону.

— Благодарю вас за доверие, мой Фронтон, — сказал он сердечно. — Этот разговор мы вот уже двенадцать лет ведем мысленно. Я рад, что мысли, наконец, вылились в слова.

Фронтон отнял свою руку. С любезной улыбкой, предостерегающе, поднял палец.

— Не забудьте, мой Варрон, все это — теоретически.

Он бросил кости.

— Опять вам начинать. Но, берегитесь, этот тур я все же у вас выиграю.

20. ВАРРОН ИСПЫТЫВАЕТ СВОЮ КУКЛУ

Теренций жил в доме верховного жреца, который убедил его, что покровительство богини распространяется на весь район храма. В его распоряжении были два прекрасных покоя, лучшие, чем полагались бы горшечнику Теренцию, и худшие, чем приличествовали бы императору Нерону. Здесь, стало быть, обитал тот самый человек, на которого постепенно устремлялись взоры всего Междуречья. Теренций старался по-прежнему сохранять равнодушный и в то же время значительный и таинственный вид. Нельзя сказать, чтобы это было легко, ибо он постоянно чувствовал над собой чужой глаз, хотя и оставался большей частью в одиночестве.

Иногда к нему приходил Кнопс и докладывал обо всем, что творится за пределами храма и в его окрестностях. Ловкий Кнопс делал это очень искусно. Он не давал Теренцию почувствовать, что понимает, какую большую услугу он оказывает ему, излагал все новости в тоне легкой болтовни так, точно он был заранее уверен, что все это давно известно его господину. От Кнопса Теренций узнал и о приезде Варрона. Он полагал, что сенатор тотчас же посетит его. Но Варрон и на этот раз считал, что молодчика надо как следует «выдержать», сделать его мягче воска, чтобы он не возгордился и не выскользнул из рук. Он не забыл смущения, в которое его повергло внезапное поразительное превращение Теренция в Нерона; да и разумная осторожность, выказанная горшечником в эти долгие недели ожидания, призывала к бдительности. И Варрон снова заставил его «потрепыхаться», чем на самом деле добился того, что Теренций потерял спокойствие и уверенность.

Но когда Варрон, наконец, пришел к нему, он застал спокойного и ровного человека. Сенатор держал себя с Теренцием не как патрон с клиентом, но и не как подданный с императором. Он, впрочем, подозревал, что в доме Шарбиля самые стены имеют уши, и поэтому остерегался проронить какое-нибудь неосторожное слово.

— Богиня Тарата, — начал Варрон, оглядывая покой, — неплохо принимает своих гостей. У нас в «Золотом доме» было больше комфорта, но и здесь можно хорошо себя чувствовать даже человеку, привыкшему к большим удобствам.

— Не дано богами человеку, — процитировал в ответ Теренций одного греческого трагика, — лучшего пути показать свое достоинство, чем путь терпения.

Варрон улыбкой выразил свое одобрение скользкому, как угорь, горшечнику и его искусству давать ответы, которые можно толковать как угодно.

— Терпение? — откликнулся он. — Теперь уже очень многие верят тому, на что однажды был сделан намек в моем доме, а именно, что вы не горшечник Теренций, а некто другой.

Теренций открыто посмотрел ему в глаза.

— Возможно, что я этим другим уже стал, — ответил он спокойно и значительно.

— Вы, стало быть, были раньше горшечником Теренцием? — установил Варрон.

— В течение некоторого времени, — ответило это «создание», как про себя называл его Варрон, — мне угодно было быть горшечником Теренцием.

Варрон с легкой иронией произнес:

— Вы неплохо освоились с ним.

— Есть князья, — возразил Теренций, — которым нравится быть актерами. А разве не верно, что не так важно на самом деле быть чем бы то ни было, как важно, чтобы другие этому верили? Не так ли, мой Варрон? — и впервые он назвал его по имени, как равный равного, не прибавляя титула.

Варрон же улыбнулся про себя: «Недолго тебе фамильярничать, мой Теренций». Вслух он сказал:

— Многие теперь думают, что император Нерон жив и находится в Эдессе. Кое-кто, конечно, оспаривает это, кое-кто смеется над этим. Вот, скажем, наш Иоанн из Патмоса, актер, знаток своего дела, с чем вы, вероятно, согласитесь. Он полагает, что играй он Нерона в трагедии «Октавия» так, как некоторые играют его в городе Эдессе, ему никто не поверил бы.

Горшечник Теренций не мог при этих словах Варрона сдержать легкой дрожи в лице. Придет день, и он покажет этому Иоанну, кто из них лучший Нерон, а пока он спасся от Варрона бегством в метафизику.

— Боги, — сказал он, — в мириадах единиц создают живые существа, но иногда им хочется какое-нибудь человеческое лицо сотворить в единственном, неповторимом экземпляре.

— А вы не заблуждаетесь? — возразил Варрон. — Не дерзко ли такое утверждение? Если существует, допустим, человек с неповторимым лицом императора Нерона, то не существует ли также средство безошибочно распознать: может быть, все-таки человек этот — не подлинный император Нерон?

И видя, что Теренций теряет спокойствие, он продолжал:

— Может быть, нет такого средства?

— Возможно, что есть, — нерешительно ответило «создание».

— Во всяком случае, эдесские власти, — сказал Варрон, — полагают, что такое средство существует. Если некто хочет быть императором, то — считают эдесские власти — ему должны быть известны тайны, в которые, кроме сенатора Варрона, никто не посвящен.

Теренций молчал, беспокойство его росло.

— Вам кажется такой взгляд ошибочным? — насмешливо подбодрил его Варрон.

— Мне кажется, что такой взгляд правилен, — согласилось «создание».

— Ну вот, видите, — весело сказал Варрон. — Что это мы все стоим? — И он пригласил Теренция сесть, так как они все время несколько торжественно стояли.

Сели.

— Вы помните, например, — благодушно приступил Варрон к неприятному экзамену, — как однажды в мае месяце, что-то около 818 года по основании Рима, император Нерон посетил публичный дом «Павлин», что за Большим цирком? Император окружен был друзьями, среди которых находился и сенатор Варрон.

Блекло-розовое лицо Теренция чуть покраснело. Какая низость со стороны Варрона упомянуть именно об этом эпизоде? Дело было вот в чем. Во время визита, о котором шла речь, пострадала некая знатная дама Люция, разыгрался скандал и император вдруг решил, что ему не пристало быть участником такого приключения. Последовали разъяснения, будто тот субъект, которого некоторым угодно было принять за императора, был случайный уличный прохожий, компания просто подцепила его на улице и потащила с собой в притон. Прохожий этот был опознан в лице горшечника Теренция. Его вызвали в суд и приговорили к денежному штрафу, который каким-то неизвестным был возвращен ему с лихвой. На суде Теренций узнал о таких подробностях этого дела, которые вряд ли кому-нибудь еще могли быть известны. Используя знакомство Теренция с этими деталями как подтверждение его тождества с императором, Варрон оказывал Теренцию в известном смысле большую услугу. Но Теренций видел в этом не великодушие, а только иронию. Он вспоминал об этом эпизоде редко и всегда с неприятным чувством. Он с удовольствием возвращался в своих мыслях к истории с чтением императорского послания перед сенатом, но не к этой сцене в суде, где ему, как клиенту, пришлось взять на себя грязные поступки, от которых не слишком щепетильный император по какому-то внезапному капризу пожелал отречься.

— Да, я помню этот эпизод в «Павлине», — ответил он неохотно.

— А помните вы, — продолжал Варрон все в том же ровном тоне, — что сказал император Нерон, когда эта дама Люция стояла голая на окне, а Аэлий собирался сбросить ее вниз?

Об этом Теренций не знал, об этом на суде не упоминалось. Возможно и в самом деле, что знали это только несколько друзей, в обществе которых император Нерон забавлялся тогда в «Павлине». Возможно, что некоторых теперь и в живых нет, а другие ничего уж не помнят. И Теренций почувствовал тем большее смущение, что, как оказалось, Варрон предложил ему этот вопрос вовсе не из коварства, это была честная проверка.

Как бы там ни было, но он должен был отвечать. Он потянулся, принял позу Нерона, проникся — так ему казалось — духом императора, взял смарагд, стал Нероном и ответил голосом Нерона:

— "Оставь, мой Аэлий. За окно можно выбрасывать фельдмаршалов или царей, но никак не голых баб". — Так или приблизительно так должен был ответить тогда император Нерон.

Варрон улыбнулся. Он впервые увидел в руках у Теренция смарагд. Смарагд Нерона был как будто меньше, но тщательнее и искуснее отшлифован. Кроме того, подлинный Нерон никогда не пытался бы блистать остроумием в публичном доме. Наоборот, когда Аэлий хотел выбросить из окна знатную даму Люцию, он, пьяный, как большинство тех, кто был с ним, зевая, заплетающимся языком, довольно бессмысленно сказал:

— Пожалуйста, мой Аэлий, делай все, что хочешь. Угощайся, мой славный.

Варрона забавляло и тешило, что Теренций ни в одном положении не мог представить себе Нерона в будничном виде. Он полагал, что император даже в публичном доме должен вести себя по-императорски и говорить только о фельдмаршалах и королях.

Теренций еще чувствовал некоторую уверенность, пока сенатор заставлял его отвечать ему. Но едва договорив последние слова, он непроизвольно опустил смарагд, который он жестом Нерона подносил к глазам. Он снова стал горшечником Теренцием и, устремив на Варрона напряженно прищуренный, внимательный взгляд, старался по лицу его понять, правильно ли отгадал ответ Нерона. Но Варрон лишь улыбнулся. Он так никогда и не открыл этому «созданию», попало ли оно в цель, а если промахнулось, то насколько. Он поднялся и сказал, и это было скорее приказом, чем просьбой:

— Если император Нерон думает снова взять власть, то пусть делает это сейчас.

Когда Варрон ушел, Теренций вздохнул полной грудью. Не думая о том, следят за ним или нет, он принял позу Нерона, вынул смарагд, походкой Нерона прошелся несколько раз по комнате, голосом Нерона говорил сам с собой, шатался от счастья.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЕРШИНА.

1. О ВЛАСТИ

После аудиенции у царя Маллука Варрону стало ясно, что покуда он не склонит дочь свою Марцию на брак с «созданием», ему нечего и помышлять о серьезном успехе своей затеи. Со дня на день, вот уже целую неделю, откладывал он неприятный разговор. Наконец он решился и приступил к делу.

Белолицая, тонкая, строгая сидела перед ним Марция. Он завел разговор о том, о другом, ходил вокруг да около. Внезапно взял себя в руки.

— Здесь появился человек, — начал он, — которого все Междуречье считает императором Нероном. Ты по всей вероятности слышала о нем. Он просит твоей руки.

Марция не спускала глаз с его губ. Она поняла не сразу. И вдруг — поняла. Поняла, что отец спокойно, точно речь идет о приглашении на ужин, предлагает ей спуститься на последнюю ступень унижения. Страх и отвращение охватили ее с такой силой, что на мгновение остановилось сердце. Но она не упала. Она сидела прямо; только побледнела и ухватилась крепче за ручки кресла. Варрон давно умолк, а она все еще не проронила ни звука. Она все еще не спускала глаз с его губ, точно ждала, что с них сорвутся еще какие-то слова. Варрон взглянул на нее, с трудом скрывая гнетущее напряжение.

— Этот человек и в самом деле император Нерон? — спросила она непривычно сухим голосом.

— Ты знаешь его под именем горшечника Теренция, — ответил не без усилия Варрон.

Марция сжала губы, рот ее стал тонким и острым.

— Если я не ошибаюсь, — сказала она, — то это один из твоих вольноотпущенников. Не его ли отец был тот раб, который в Риме чинил у нас водопровод и отхожие места?

Она думала: «Почему они не отдали меня в весталки, как хотела этого мать? Я жила бы теперь в уединении и почете в этом чудесном доме на Священной дороге. На игрищах я сидела бы на почетном месте в императорской ложе. На празднестве девятого июня я поднималась бы на Капитолий рядом с императором, чтимая всем народом. И он, отец, не захотел этого. Он приберег меня, чтобы продать, чтобы получше обстряпать свои грязные, темные дела».

Варрон думал: «Ее мать никогда меня не любила, потому что я женился на ней по расчету, и она всегда была мне безразлична. Мне наперекор хотела она сделать девочку весталкой и начинила ей голову всякой дребеденью. Мне следовало подумать о Марции, когда она была ребенком. Но у меня было слишком мало времени. Девушке с такими понятиями должно быть очень тяжело лечь в постель с этим „созданием“. Как у нее остекленели глаза! То, что она переживает сейчас, нелепо, но это реальность, с которой приходится считаться».

Вслух он сказал:

— Я знаю, ты считаешь мое предложение безнравственным, недостойным римлянина. Но в Сирии нельзя жить так, как в Риме. Ты скажешь: «Тогда незачем жить в Сирии». Но, во-первых, я вынужден жить здесь, а во-вторых, я сделал бы это все равно, будь даже ворота Рима для меня открыты. Уверяю тебя, моя Марция, стоит поступиться частицей своего «достоинства», чтобы получить взамен то, что дает человеку Восток. Я попросту не мог бы жить вне Востока. Мне скучно на Западе. И, говоря честно, мне не хочется отказываться от влияния и власти, которые я — так уже сложилось — могу иметь только на Востоке.

Марция сидела против него неподвижная, тонкая. Как он старается одурачить меня, подумала она с ненавистью. Он хочет быть честным. Он хочет продать меня этому отродью и прикрывает свои низкие замыслы вычурными фразами.

— Ты предлагаешь мне стать женой горшечника Теренция? — повторила она иронически, с холодной деловитостью.

Враждебное спокойствие дочери злило Варрона больше, чем сделали бы это слезы, заклинания, взрывы отчаяния.

«Прекрасно, — думал он. — Парень этот из низов. Но от матери ее я получил очень мало удовольствия, хотя она и была сенаторской дочкой. Пусть бы радовалась, что избавится от своей проклятой девственности. Когда она ляжет в постель с мужчиной и он мало-мальски оправдает себя, не все ли ей равно будет, чей он сын».

Вслух он сказал:

— Мы, Нерон и я, всадили в эту Месопотамию изрядный кусок Рима — солдат, деньги, время, нервы, жизнь. Я не желаю бросить все это только потому, что медные лбы, сидящие на Палатине, не видят ничего, кроме стратегии, не видят тех хозяйственных и культурных возможностей, которые открываются по эту сторону Евфрата. Так как они лишены фантазии, они утверждают, что слияние Рима с Востоком невозможно. А ведь стоит только открыть глаза, и уже сегодня можно убедиться, какие прямо-таки великолепные люди и города рождаются от этого слияния. Я, во всяком случае, не отступаюсь от своего Востока. Я всадил в него деньги и время, и я имею право требовать жертв и от Других.

Марция все эти годы надеялась, что отец ее будет реабилитирован, они вернутся в Рим и снова смогут вести широкую, достойную их жизнь. Всего несколько дней назад, когда Варрон вынужден был покинуть римскую территорию с поспешностью, напоминавшей бегство, надежда эта рухнула. Марции пришлось отказаться от своей мечты, удовольствоваться куда более жалким уделом. Полковник Фронтон выражал ей свои чувства с присущей ему сдержанностью. По рангу и положению он был для дочери сенатора слишком незначителен. Но его хорошие манеры, широкий, умный лоб, низко остриженные, седеющие, стального оттенка волосы были привлекательны. Кроме того, он был римлянином, римлянином по воспитанию и культуре, человек среди этих восточных полулюдей, полу животных. Она решила поощрить его, дать ему понять, что согласна выйти за него замуж. Она вела бы с ним серенькую, но по крайней мере пристойную жизнь. И вот отец даже этого не хочет ей оставить, а предлагает ей взамен пойти на такую чудовищную низость. Всю ее строгость, возвышенные чувства, целомудрие он хочет швырнуть к ногам этого отродья, этого раба, сына чистильщика выгребных ям.

Она молчала. Белое лицо ее было точно маска отвращения.

— Как бы там ни было, — продолжал Варрон, пожав плечами, — для меня этот человек — подлинный Нерон. Он должен им быть. Я по многим причинам не могу отступать. Но он Нерон лишь постольку, поскольку я в него верю. А то, что я в него верю, я должен доказать.

— И для доказательства понадобилась я, — насмешливо и неестественно спокойно закончила его мысль Марция. — Я должна расплачиваться за твою политику.

Варрон подумал: многие действительно расплачиваются. Когда я в первый раз лег с этой — как ее звали? — ей было четырнадцать лет, этой девчонке из Фракии, — она до того была потрясена, что так на всю жизнь осталась какой-то забитой. А я ведь, в сущности, был с ней нежен. Четыре тысячи я заплатил за нее, а она после первой ночи только на то и годилась, что посуду мыть. Разве я циничен? Ведь я люблю свою Марцию. Она очень чувствительна, и я должен быть терпелив с ней. Думаю, что лучше всего говорить правду. Она поймет меня. Это будет самое простое и надежное — сказать ей все, как есть.

Он сказал:

— Люди не хотят, чтобы у власти стоял одаренный человек. Они не терпят одаренных. Они терпят только бездарность. Они довели Нерона до гибели потому, что он был одарен, у меня потому же отняли власть. А теперь, когда я во второй раз добился власти, они хотят во второй раз отнять ее у меня. Но я не отдам ее. Второй раз я этого не допущу. Я поставлю на карту себя, тебя и все на свете.

Варрон рассчитал правильно. Марция очнулась от своего враждебного оцепенения. Она уловила нотку честности в его словах. В ее чувстве к отцу всегда переплеталось восхищение с неприязнью; она снова поддалась его обаянию.

Он сидел, по-восточному скрестив ноги, точно желая небрежностью позы ослабить пафос своих слов.

— Рим — это сила, Рим — это власть. А что такое власть? Прилежный чиновник Тит, который велит именовать себя императором, вообразил, будто обладает властью потому, что в его распоряжении гигантская военная и административная машина. Я ему не завидую. Что у него есть: палка фельдфебеля, пучок прутьев и топор. Это власть?

Он обращался уже не к дочери, он говорил для самого себя. Можно было проследить, как мысли зарождались в нем, становились словами. Он говорил тихо, но вдохновенно, ясные, твердые, логичные латинские фразы текли из его уст, как греческие стихи.

— Власть, — мечтательно говорил он, — это нечто более хитроумное. Власть — это идея, которая, вылетев из головы, становится деянием, побеждает тупую действительность. Подавляющее большинство людей мирится с существующими фактами. Они говорят: раз это так — значит так и должно быть. Это великая косность, великий порок людей. Меня самое существование факта еще не примиряет с ним. Почему все должно быть так, как оно есть? Нерон умер? Факт этот глупый, бессмысленный, он нарушает разумный порядок. Он противоречит моему восприятию мира. Я этого факта не признаю. Я восстаю против этой нелепой действительности, объявляю ей войну. Я воскрешаю Нерона. Восток — это одно, говорят они, а Рим — это другое, у них нет общего пути, и поэтому нужно отказаться либо от Востока, либо от Запада. Я не отказываюсь ни от того, ни от другого. Мне это даже не пришло бы в голову. Я не подчиняюсь такой плоской логике. Не подчиняться глупой, бездушной действительности, не ограничивать себя ею, поставить на карту всего себя в борьбе с этой действительностью и с роком — вот это по-римски. Поставить то, что должно было бы быть, против того, что есть, и игру эту выиграть — вот единственная форма власти, которой стоит добиваться.

Марция не спускала глаз с его губ, легкий румянец покрыл ее щеки. Она забыла, что всего несколько минут тому назад считала его громкие слова лишь мишурой, которой он прикрывает свои мелкие интересы.

Он умолк, поднял голову, очнулся от задумчивости. Посмотрел на дочь. Подошел к ней, едва касаясь, положил ей, сидевшей перед ним, руку на плечо.

— Верь мне, моя Марция, я знаю, что значит предложить такой женщине, как ты, лечь в постель с этим «созданием».

Он сказал «создание», он употребил это двусмысленное, полное пренебрежения слово, и Марция поняла, что он намеренно предоставляет ей толковать это слово, как она хочет: то ли это создание богов, то ли — его, Варрона. И она горда была отцом, вложившим в это слово двойной смысл.

— Но я вместе с тем знаю, — продолжал он, — что ты поймешь, почему я предлагаю тебе это.

Марция посмотрела на отца, у нее были такие же глаза, как у него, — карие, одновременно холодные и страстные. Она была рассудительной девушкой и понимала, что опасная игра, развернувшаяся вокруг Лже-Нерона, недолго может длиться и конец ее будет, вероятно, ужасен. Но страсть отца уже захватила ее, в смелом полете фантазии она уже видела себя на Палатине, уже не рабу, а императору предстояло ей отдаться, и ей уже стоило усилий и сожаления оторваться от дерзкой мечты и вернуться к трезвой рассудительности.

— Рим, — возразила она, — стал великим потому, что он всегда ясно сознавал то, что есть.

Но Варрон не согласился с этим.

— Это только полуистина, — сказал он горячо. — Ясно сознавать то, что есть, но не мириться с этим — вот что сделало Рим великим! Рим — это были десять тысяч человек, а мир — пятьдесят миллионов. Такова была действительность. Но Рим не признал этой действительности. Рим захотел, чтобы мир стал римским, и мир стал римским.

Марция поднялась.

— Можно мне идти, мой отец? — спросила она.

Варрон вплотную подошел к ней, взял ее светлую голову в мясистые руки, мягко отогнул назад и сам откинул голову, чтобы лучше видеть лицо Марции.

— Если ты захочешь, Марция, ты вступишь на Палатин, — пообещал он ей.

Марция взглянула на отца. В глазах у нее было много понимания и мало веры. Все существо ее восставало против игры, которую навязывал ей отец. Но она видела уже не только отвратительную сторону этой игры, но и ее величие. И не лучше ли любая судьба, чем прозябание в этом восточном провинциальном городе?

Варрон безошибочно угадывал все, что в ней происходило. Он по-прежнему держал в руках ее голову. Так стояли они несколько минут, оглядывая друг друга, отлично зная друг друга, и Марция с болью ощутила в эту секунду все, что смешалось в ее чувствах к отцу: любовь, ненависть, очарованность, презрение и восхищение.

Варрон после этого разговора почувствовал себя совершенно разбитым, как после тяжелой физической работы. Он знал, что нащупал верный путь. Но он знал, и то, что еще немало труда придется потратить, прежде чем он окончательно сломит Марцию.

На той же неделе он говорил с ней еще трижды.

И, наконец, он смог сообщить Шарбилю: на основании неопровержимых доказательств он убедился, что гость богини Тараты — действительно император Нерон, которого считали умершим. Он просит царя Маллука и верховного жреца в ближайшее новолуние почтить своим присутствием бракосочетание его дочери Марции с императором.

2. РИМСКАЯ ВЕРНОСТЬ

Ближайшим результатом этого сообщения было то, что верховный жрец Шарбиль явился к полковнику Фронтону.

Доверительно сообщил он римскому командиру: вполне надежные свидетели показывают, что человек, бежавший в храм Тараты, — действительно император Нерон, которого считали умершим. Фронтон вежливо и уклончиво ответил, что признание или непризнание императора — вопрос, подлежащий ведению царей и верховных жрецов, губернаторов и сенаторов, но никак не мелкого и недостойного офицера. Шарбиль, однако, заверил Фронтона, что он отнюдь не хочет докучать ему назойливыми советами. Лишь по дружбе и лояльности он хотел бы обратить внимание Фронтона на то, что царь Маллук, следуя голосу совести, видит себя вынужденным сохранить верность человеку, которого упомянутые свидетели признают императором Нероном, ибо он императору Нерону в этой верности присягал.

Полковник Фронтон поднял на Шарбиля умные глаза. Царь Маллук, ответил он медленно и веско, связан также присягой и договором и с ныне правящим в Риме императором Титом. Подумав, Шарбиль возразил: он понимает, что человек, долго и по праву носивший корону, остается в глазах многих осиянным ореолом царского величия. Но не теряет ли силу позднейшая, ошибочно данная присяга перед присягой более ранней? Как бы там ни было, прибавил он задумчиво, стезя, по которой шествуют его царь Маллук и его друг Фронтон, очень узка.

Фронтон ничего не сказал. Он знал обычаи Востока. Правда, он не чувствовал себя таким мастером в искусстве достойного, изматывающего нервы молчания, как царь Маллук, но он с радостью установил, что по крайней мере старого Шарбиля он в этом искусстве превосходит. Старый, любопытный и нетерпеливый Шарбиль уже через десять минут сдался и сказал:

— Так как мой западный друг так хорошо умеет молчать, то буду говорить я. А имею я вот что сказать. Царь Маллук — друг Тита, обладающего в глазах многих ореолом царского величия. Царь Маллук не нападает на Тита, пока тот не нападает на него. Конечно, если кто-либо посягнет на императора Нерона, то он тем самым посягнет и на царя Маллука, а против обидчика царь Маллук вынужден будет защищаться.

Фронтон улыбнулся про себя. Вот она, значит, та мягкая, но сильная рука, о которой говорил Варрон. Это была искусная рука, он давно ждал ее прикосновения, оно не было ему неприятно. В цветистых, как полагалось, выражениях он ответил, что твердо надеется на мудрость царя Маллука, которая позволит им обоим беспрепятственно пройти по упомянутой узкой стезе.

На следующий день царь Маллук торжественно вывел императора Нерона из храма Тараты и проводил его в свой дворец. Свершив это, он разослал трех гонцов: одного — в Рим, в сенат, другого — в Антиохию, к губернатору, третьего — к парфянскому царю Артабану, в Селевкию, с сообщением, что великий император Нерон по счастливому велению богов жив. Император, в качестве его, царя Маллука, гостя, пребывает в городе Эдессе. Вскоре он предпримет путешествие в Рим, чтобы снова взять в свои руки бразды правления.

В день, когда происходило переселение гостя Тараты в царский дворец, полковник Фронтон не разрешил отпуска ни одному из своих офицеров и солдат. Гарнизону строго было приказано избегать трений с народом и ни под каким предлогом не приближаться к горшечнику Теренцию. На этот день и на два последующих назначены были усиленные учения, офицеры и солдаты не имели свободной минуты.

Полковника Фронтона не любили, но очень уважали. Он был римским аристократом, его отряд — пять рот Четырнадцатого легиона — состоял почти исключительно из неотесанных далматинцев: он был «господином», а далматинцы — «людьми». Служба была тяжелой, но они шли на это. Прослужившие тридцать лет получали участок земли и горсть денег, тяжело заработанную землю, тяжело заработанные деньги, но хорошую землю и хорошие деньги. Цепь, которой Рим привязывал своих солдат, состояла из дисциплины — на одном конце и права на пенсию — на другом. Кто не соблюдал дисциплины, тот не получал земли и денег. Это знали солдаты.

И люди Фронтона безупречно соблюдали дисциплину. Но, разумеется, и среди них не обошлось без разговоров о новом императоре. Солдатская традиция требовала сохранять верность тому императору, который больше других позволял рассчитывать, что он удовлетворит справедливые притязания солдата на обеспеченную старость. Так толковала вся армия клятву в «римской верности», которую она давала сенату и народу Рима, так толковали ее и солдаты Фронтона. С другой стороны, вступление на престол нового императора всегда сулило большие выгоды. Новый император обычно покупал себе послушание солдат щедрыми наградами. В смысле обеспечения старости императоры из рода Флавиев не обманули надежд солдат, но при вступлении на престол они здорово скаредничали с наградами. Император Нерон славился щедростью. Если гость царя Маллука докажет своей щедростью, что он действительно император Нерон, а в дальнейшем представит достаточно верные гарантии в вопросе о пенсиях, то солдаты готовы на многое смотреть сквозь пальцы. И они решили выждать, а выжидая, не нарушать дисциплины.

Конечно, нашлись и мечтатели. Так, например, к полковнику Фронтону явился некий молодой офицер по имени Тестимус. Вытянувшись по-военному, в струнку, он решительно, но вместе с тем скромно заявил полковнику: он готов, если полковник разрешит, положить конец скандальной истории с этим мошенником Теренцием. Он, Тестимус, довел свое умение драться коротким сирийским мечом до необычайной виртуозности. Он может послезавтра, когда раб Теренций, как объявлено, отправится в храм Аполлона, заколоть его на пороге храма.