Лже-Нерон

— Требону, разумеется, — сделав над собой усилие, посоветовал Фронтон. — Малый этот мне, пожалуй, еще противнее, чем вам. Кроме того, он меня терпеть не может. И, конечно, получив власть, постарается насолить мне. Но при создавшемся положении он — наиболее подходящая кандидатура. Как офицер, как политик и как друг, я советую вам предложить командование Требону.

12. РОДСТВЕННЫЕ ДУШИ

Несколько дней спустя после этого разговора Нерон с большой пышностью переехал из Эдессы в Самосату. Он освободил царя Филиппа из-под его почетного ареста, обнял, его, назвал братом. Затем, после длительной беседы с Варроном, приказал первым вызвать к себе Требона.

Популярный капитан провел несколько неприятных дней. Появление Фронтона в Самосате было совершенно некстати. Что нужно было здесь этому изнеженному жеребцу? Он, Требон, своими руками сотворил императора Нерона, а теперь этот Фронтон, — потому только, что он родился второразрядным аристократом и носит чин полковника, — выхватит у него из-под носа жирный кусок? Последние несколько дней с их ожиданием перемен и новых бурных событий сделали сухую гарнизонную службу окончательно невыносимой для Требона. Вновь, как в юности, испытывает он необузданную жажду больших, опасных приключений. С орлами Нерона мечтает он пройти далеко на Восток, а может быть, и на Запад, если прикажет Нерон, стремящийся проделать в обратном направлении путь Александра. Но он не пойдет на это дело в роли младшего офицера, он хочет, чтобы его поставили на подобающую высоту, он хочет быть первым, вождем. Он знает, что все это не несбыточные мечты, что единственный соперник, который может быть опасен, — это Фронтон. Правда, его несколько успокоило посещение Фронтона; тот, видимо, считал себя офицером Тита, и только. Но это может быть уловкой. Ведь он, Требон, тоже еще не открыл своих карт. Как только Фронтон ушел от него, он на минуту подумал — сейчас же открыто перейти на сторону Нерона и без дальних проволочек взять да арестовать этого белоручку, этого полковника, как врага императора, как лазутчика, подосланного узурпатором Титом. Но в следующую минуту снова побеждает дисциплина, невольная почтительность капитана к образованному, властному начальнику; Требон не отваживается действовать против Фронтона так грубо и прямолинейно.

То, что Нерон приказал вызвать Требона к себе первым, польстило, после пережитых сомнений и тревог, его самолюбию. Он понял, что ему готовы предоставить то, на что он вправе претендовать. Неуверенность его мгновенно обратилась в высокомерие и наглость. Прекрасно, он поладит с человеком из Эдессы. Но он знает себе цену и даст понять этому Нерону, что он, знаменитый капитан Требон, — великий воин, а тот, несмотря на весь свой пурпур, всего лишь раб Теренций.

И он явился во всем блеске своих многочисленных знаков отличия, шумный и великолепный. Нерон сидел в кресле, когда Требон со звоном и бряцанием вошел в покой. Кресло было, как всякое другое, а Нерон, несмотря на очень широкую пурпурную кайму на своей императорской мантии, одет был с подчеркнутой скромностью, и все-таки это был он — спокойный, надменный, слегка скучающий, он произвел на вошедшего с такой помпой Требона в высшей степени величественное впечатление. Хотя кресло было и очень обыкновенным, но он не сидел в нем, он восседал, словно на троне, и Требон был глубоко поражен видом этого человека и его манерой держаться. Императорские почести, которые воздал ему Требон, не были пустым жестом. Выросший в казарме и в лагерях, капитан был поражен уверенностью, с какой носил сидящий в кресле человек атрибуты власти, — и, солдат до мозга костей, он автоматически повиновался этой повелевающей силе. При всем том он, конечно, сознавал, что человек этот не подлинный Нерон, но как раз то, что он им не был и все же с таким императорским видом сидел в этом кресле, импонировало ему. Восседавший, словно на троне, человек вызывал в нем солдатскую готовность повиноваться, восхищение и какое-то чувство воровского сговора, сообщничества, добровольного подчинения разбойника своему атаману.

Восседавший на троне тотчас же учуял, что явился истинный друг и почитатель. Горшечник Теренций, будучи маленьким человеком, всегда тянулся к вышестоящим, но свободно, по-свойски чувствовал себя только с равными. И он мгновенно почувствовал к капитану Требону влечение простолюдина к простолюдину. Этот Нерон, этот император, которого чернь всюду встречала с ликованием, ощутил что-то родственное в любимце армии, в популярном капитане Требоне. Он был благодарен Варрону за то, что Варрон остановил свой выбор именно на этом человеке, предназначив его на пост главнокомандующего.

Требон решил было держать себя с Теренцием запанибрата, дать ему понять, что, соглашаясь поддержать его, он оказывает ему благодеяние. Но в том-то и суть, что человек, сидевший напротив него и время от времени свысока и со скучающим видом взглядывавший на него сквозь свой смарагд, не был горшечник Теренций. И когда этот человек объявил ему, что производит его в генералы и вручает ему высшее командование над своими войсками, Требон почувствовал себя вознесенным на такую высоту, так незаслуженно облагодетельствованным, точно подлинный Нерон, во всемогуществе своей власти, вверяет ему свои армии. Глубокой, блаженной преданностью наполняло его сознание, что он призван завоевать для этого человека власть и положить эту власть к его ногам. Фигура властелина, сидевшего в кресле и свысока, с несколько скучающим видом оглядывавшего его, Требона, сквозь свой смарагд, так незабываемо запечатлелась в его душе, как самые яркие образы и переживания его юности.

Минуты, когда он приводил к присяге этому Нерону своих солдат, приказав им заменить изображения Тита на знаменах и под орлами изображениями Нерона, стали самыми знаменательными в его жизни. Хотя ему как верховному командующему не было в том нужды, но он дал обет богам: не щадя жизни первым взобраться на стену первого города, который он будет брать, и водрузить боевое знамя с изображением Нерона, снискав себе за это награду — «Стенной венец».

13. БОЛЬШАЯ ПОЛИТИКА

Стража у входа в Библиотечный зал, служивший Нерону залом совещаний, торжественно взяла на караул и пропустила Кнопса. Кнопс, бывший раб, ныне — государственный секретарь, увидел, к своему огорчению, что он явился первым. Это проклятое усердие въелось ему в плоть и кровь со времен его рабства. Остальные — знатные господа — не торопились.

Юркий, подвижной, он не мог усидеть на месте. Он стал осматривать шкафы, где хранились книги и свитки, ощупывал ценное дерево, металл на статуях. Машинально оценивал и то и другое. Досада постепенно улетучивалась. Он чувствовал себя здесь, во дворце Филиппа, как дома. Разве у него нет всех оснований быть довольным?

О, он высоко взлетел, раб Кнопс. Он расточал самому себе похвалы за то, что так упорно верил в возвышение Теренция и не уходил от него. Он и впредь его не покинет. Он искренне любит своего Нерона, хотя бы уже за то, что Нерон дал ему возможность развернуться. И еще: он считает Теренция глупым и любит его из чувства собственного превосходства.

Он, Кнопс, — голова, и притом мытая в семи водах. Человек, менее хитрый, знай он так много, как Кнопс, отправился бы в Антиохию и дал бы показания против Нерона-Теренция. За это губернатор Цейон даровал бы ему вольную и назначил в награду солидную сумму. Человек, менее хитрый, сказал бы себе, что лучше быть скромным вольноотпущенником под властью Тита, чем государственным секретарем при Нероне. В глубине души Кнопс убежден, что безрассудно смелая авантюра, в которую пустился мастер горшечного цеха Теренций, дерзнувший объявить себя римским императором, не может хорошо кончиться. Но так как Кнопс — голова, он метит еще этажом выше. Тот же внутренний голос, который удерживал его около Теренция даже в те времена, когда дела обстояли очень плачевно, говорит ему, что его Нерон поднимется гораздо выше и что из него можно будет выжать еще гораздо больше. Но в сокровенных глубинах своего сознания Кнопс всегда начеку, он всегда настороже. У него отличный нюх. Он сразу учует приближение конца и сумеет заблаговременно унести ноги.

Он расхаживает по красивому залу, вынимает из шкафов то свиток, то книгу, чувствует себя хорошо. Он думает о своем приятеле Горионе, ухмыляется добродушно и с сознанием превосходства. Этому-то он показал себя! Поговорку о трех "К" он опроверг основательно. Но он по-прежнему расположен к Гориону. За высокую мзду он переписал на его имя фабрику на Красной улице и предоставил ему еще и другие источники дохода. Малютке Иалте исполнилось четырнадцать лет, она в расцвете своей юности. Возможно, он на ней и в самом деле женится, как обещал Гориону. Он так высоко стоит теперь, что может себе это позволить. Во всяком случае, если он как-нибудь улучит свободный часок, он переспит с девчонкой. Старик Горион и за это должен быть ему благодарен.

Приятные эти размышления прервал приход капитана Требона. На Требоне было одеяние с пурпурной полосой и красные башмаки сенатора с черным ремнем. Он явно чувствовал себя еще неловко в новом облачении. Кнопс называл его про себя вороной в павлиньих перьях. Требон чувствовал в Кнопсе скрытое пренебрежение к себе. Этот нахал с первого мгновения одновременно и отталкивал и привлекал его. Он решил установить с Кнопсом приятельские отношения, так как тот, видимо, имел влияние на императора. При этом, однако, Требон решил быть постоянно начеку.

Сверкая великолепием своих одежд, Требон широко расселся в кресле, Кнопс, худой и юркий, бегал взад и вперед. Третьего дня вечером они вместе здорово пьянствовали и распутничали в таверне «Большой журавль». Они прекрасно спелись там. В ожидании прихода остальных Кнопс расписывал, как они с Требоном, взяв Антиохию, перевернут вверх дном аристократическое предместье — Дафне. Требон с удовольствием представлял себе, какие забавные шутки они будут откалывать, измываясь над Цейоном и его схваченными приверженцами; Кнопс умелым штрихом дополнял картины, нарисованные разнузданным воображением капитана.

— Вы действительно голова, мой Кнопс, — признавал Требон и раскатисто смеялся громким жирным смехом.

Однако он коротко произносил звук "о", и это отравило Кнопсу все удовольствие от комплимента.

В эту минуту вошли царь Филипп и Варрон. Легкая неприязнь Кнопса к Требону быстро исчезла — он почувствовал себя заодно с Требоном и в оппозиции к вошедшим. За несколько дней эти четыре человека, приближенные Нерона, успели разделиться на две партии. С одной стороны, знатные господа — сенатор Варрон и царь Филипп: они были представителями той либеральной космополитически настроенной аристократии, которая всегда была сторонницей Нерона. Требон же и Кнопс мнили себя представителями народа, тех миллионов, которые и прежде и теперь рукоплескали императору за то, что, при всем своем блеске и императорском величии, он не гнушался их; за то, что при всем его великолепии, бесстыдстве, комедиантстве, при всей его преступности, пышности он не брезгал спускаться к толпе и показывал ей свое искусство; за то, что он, беспощадно посылая на казнь тысячи людей, предпочитал казнить родовитых и знатных, а не простой народ; за то, наконец, что он был последний из дома великого Юлия Цезаря.

Царь Филипп и Варрон были одеты просто и скромно, и это шло к благородному стилю Библиотечного зала. Сам Кнопс также подчеркивал в своей одежде сдержанность. Ему было досадно, что Требон так безвкусно, как выскочка, вырядился; но именно поэтому, из протеста, он чувствовал себя в союзе с ним.

Вошел Теренций. Несколько развинченной походкой скучающего Нерона он подошел к ожидавшим, на ходу, пренебрегая этикетом, обнял каждого, открыл заседание, предложил приступить без излишних церемоний, к делу. Он быстро и великолепно научился всюду держать себя как первый, с корректной пресыщенностью человека, привыкшего всегда и всюду первенствовать. Но Варрон и Кнопс очень хорошо знали, что их Нерон жаждет поклонения, как иссохшее поле дождя. Варрона позабавило, как Нерон пригласил его доложить о положении вещей — дружески-вежливо, но с легкой ноткой властности в голосе. Однако нельзя было не признать — Теренций нашел правильный тон.

Варрон начал свой доклад. Пока все идет хорошо. Кассы полны. Большие доходы приносят императорские домены, князья Месопотамии не скупятся. Торговля, правда, страдает — римские таможенные чиновники строят всякие каверзы. Кое-кто из крупных купцов подумывает уже вернуть транспорты со своими товарами.

Нерон слушал вежливо, но почти безучастно: именно так, по его сведениям, выслушивал доклады своих министров Нерон. Подперев голову рукой, он сказал небрежно:

— Благодарю вас, мой Варрон. Каких же путей вы рекомендуете нам держаться в нашей политике на ближайшие недели?

Варрон ответил:

— До тех пор пока великий царь Артабан не окажет нам помощи людьми и деньгами, мне кажется, что правильно будет избегать всякой провокации, как во внешней, так и во внутренней политике. Пока мы не подадим повода, Цейон не осмелится пойти против нас. Поэтому я настоятельно рекомендовал бы, чтобы наша армия ограничилась удержанием уже завоеванных городов и не предпринимала, в опьянении достигнутыми успехами, новых походов. Что касается нашей внутренней политики, то я рекомендую не сеять более беспокойства среди населения. С тех пор как император Нерон вновь взял власть в свои руки, произошло немало случаев нарушений закона. Противников императора истязали, убивали, разоряли их имущество. Пусть прошлое остается прошлым, но в будущем не следует по произволу расправляться с врагами императора, их надо предавать суду. Нерон всегда был милостив и справедлив, он останется таким и впредь.

Последние слова Варрона относились, очевидно, главным образом к Кнопсу.

В упоении первыми победами Кнопс люто разделался с личными врагами и конкурентами — одних подверг пыткам, других казнил и у очень многих конфисковал имущество. Как человек неглупый, он и сам понимал, что слишком далеко зашел, и решил на будущее быть умеренней. Но он не желал, чтобы умеренность эту ему диктовал Варрон, и он ответил сенатору довольно резко. Сперва он пустился в принципиальные рассуждения о власти; ее захвате и утверждении. Вернейшее средство удержать власть — это натравить благонамеренную часть населения на злонамеренные элементы. Сторонников императора следует поддерживать всеми средствами, а врагов — беспощадно истреблять.

— Да, — заявил он, — я много врагов раздавил и горжусь этим, несмотря на возражения блистательного сенатора Варрона. В случае надобности я и впредь не откажусь от террора. Показывая народу императорскую власть во всем ее могуществе, мы отвлекаем народ от тех низменных хозяйственных интересов, о которых упоминал блистательный сенатор.

На лице царя Филиппа появилась гримаса страдания, точно слова Кнопса причиняли ему физическую боль. Он сказал:

— Здесь, на Востоке, мало недругов у императора и они так слабы, что нет надобности запугивать их террором. Мне кажется, что лучшим способом укрепления власти императора Нерона в этой части света будет дальнейшее развитие и распространение его идеи, идеи слияния Востока и Запада.

Говоря, царь Филипп ни разу не взглянул на Кнопса. Высоко подняв брови, он смотрел в пространство с невероятной надменностью.

Требон, которого очень обидели слова Варрона о необходимости держаться новой линии в области военной политики, взглянул на царя Филиппа наглыми, почти лишенными ресниц глазами.

— Я присоединяюсь к мнению государственного секретаря, — проквакал он. — Я считаю, что выжидать — это далеко не лучший способ укрепления императорской власти. Власть — значит наступление. Власть — значит брать города, убивать, грабить. Фасции — пук прутьев и секира — означают власть. Ворвемся в Римскую Сирию, захватим Антиохию. Если мы не будем медлить, если продвинемся вперед, если завтра же начнем поход, мы, может быть, победим. И тогда вы увидите, милостивые государи, как быстро добрый старый царь Артабан забудет свои колебания и окажет нам поддержку.

Он говорил тем голосом, который — это показал опыт — производил впечатление на его солдат. Его доспехи и знаки отличия звенели, лицо излучало силу и самоуверенность. Физиономия и поза Кнопса выражали восторженное одобрение, даже Нерон слушал Требона с явным удовольствием. Но знатные господа — Варрон и царь Филипп — сидели с совершенно безучастным видом, Варрон рылся в бумагах, Филипп разглядывал свои длинные пальцы. Наступило тягостное молчание.

Нерон понял, что должен вмешаться. Самая суть дела его мало занимала. Вся эта правительственная суета не интересовала его, ему важна была только внешность. Верный инстинкт подсказал ему, как в данном случае следует поступить. Он должен был сказать что-нибудь значительное, не становясь, однако, ни на ту, ни на другую сторону. И вот, невзирая на присутствие Варрона, он медленно поднес к глазу смарагд и оглянул всех четырех своих советников одного за другим.

— Вы все правы, дорогие и верные друзья, — разрешил он, наконец, тягостную паузу и процитировал Еврипида: — «Вовремя проявить силу и вовремя — справедливость — вот в чем достоинство властителя...»

Правда, пока он говорил, он уже сожалел о том, что именно эти строки пришли ему на память, — тут четыре раза повторялось «th». Но зато слова эти служили хорошим отправным пунктом для дальнейшей его речи.

— Вы, мой Требон, — продолжал Нерон, — и вы, мой Кнопс, в нужную минуту проявили силу. Если же сенатор Варрон и царь Филипп, со своей стороны, утверждают, что теперь своевременно будет проявить милосердие и справедливость, то и они правы. Я благодарю вас всех.

В таком же роде, вероятно, выступил бы и подлинный Нерон. Тот, однажды высказавшись за ту или иную линию в политике, предоставлял своим советникам самим сговариваться и довольствовался тем, что натравливал их друг на друга, извлекая выгоду из их разногласий. У него всегда все были правы. Так же точно поступал теперь и Теренций, причем делал это с импонирующей уверенностью.

Варрон, поддерживаемый царем Филиппом, детально изложил план дальнейших действий. Император, советовал он, пусть пока останется в качестве гостя царя Филиппа в своей теперешней резиденции — Самосате. Требон ни под каким видом не должен поддаваться соблазну похода против Римской Сирии — его задача состоит в организации армии и удержании нынешних границ. Он же, Варрон, находясь в Эдессе, постарается возможно скорее довести до конца переговоры с Артабаном. Кнопсу он предлагает, в контакте с ним, Варроном, и с верховным жрецом Шарбилем, взять на себя управление финансами.

Кнопс и Требон с досадой увидели неприкрытое стремление благородных господ оттеснить их на задний план. Нерон придал лицу обычное, скучающее выражение; он, видимо, не все слышал, что говорилось.

— Очень хорошо, мой Варрон. Великолепно. Прикажите прислать мне бумаги на подпись. На нашем сегодняшнем заседании, — сказал он в заключение, — мы сильно продвинулись вперед. Мы выработали план действий, — он оживился. — Держитесь, дорогие и преданные мои, этого плана. Мы постараемся, поскольку возможно будет, проявлять одновременно и силу и справедливость. Если же не удастся одновременно, то вперемежку: раз — справедливость и раз — силу. Я надеюсь, что разногласий, в какой момент нужно будет проявить одно или другое, не возникнет. Если бы, однако, они возникали, то боги помогут мне решить, что в тот или другой момент является правильным.

С этими словами он отпустил своих советников. Всех четырех смутило и встревожило искусство, с которым сей Нерон признал всех и правыми и неправыми.

14. КАК ФАБРИКУЮТСЯ ИМПЕРАТОРЫ

Умный парфянский царь Артабан медлил признать Нерона. Искусно пользовался он в своих письмах цветистыми восточными выражениями, чтобы избегнуть какого бы то ни было точного заявления. Агенты Маллука и Варрона сидели в прихожих парфянских министров. Но самое крайнее, на что согласился Артабан, была посылка каравана с почетными подарками, коврами и пряностями с двусмысленным адресом: для человека, который называет себя императором Нероном! Это можно было толковать и как признание и как непризнание. Но для дела Нерона было крайне важно, чтобы царь окончательно решился. Если он не выступит немедленно в пользу Нерона и в военном и в финансовом отношении, то держаться дольше не будет возможности. Правда, весь Восток с облегчением вздохнул, увидев снова орлов императора, но подняться, взлететь эти орлы смогут только в том случае, если Артабан будет их кормить.

Агенты Варрона, подгоняемые им, работали лихорадочно. И тем не менее парфянские министры были по-прежнему тяжелы на подъем, обстоятельны, до отчаяния медлительны. Наконец через два месяца Варрон получил вразумительный ответ. «Царь царей, — сообщал ему великий канцлер и маршал Артабана, — готов дать своему другу, императору Римскому, тридцать тысяч человек вспомогательных войск, в том числе шесть тысяч панцирников отборного войска. Он предоставляет ему также заем в двести миллионов сестерций. Но лишь при том условии, если император Нерон будет признан населением не только Междуречья, но и Римской Сирии. Если достаточное число укрепленных городов на территории Римской империи, по ту сторону Евфрата, перейдут на сторону Нерона, и настолько, что он крепко будет их держать в руках, Артабан пошлет ему деньги и войска».

Когда Варрон в первый раз пробежал письмо, в котором сообщалось об этих условиях царя, он просиял; он нашел их умеренными, разумными. Но чем больше о них думал, тем труднее ему казалось их осуществить. Можно было, конечно, как предлагал безрассудно смелый Требон, вторгнуться в Римскую Сирию и взять несколько городов. Но это было бы безумием. В ответ на такую провокацию Цейон, с одобрения Палатина, может с полным основанием продвинуться за Евфрат с двумя или даже тремя легионами и разбить наголову Нерона, не рискуя вызвать войну с Парфянским государством. Ведь если римляне будут спровоцированы и выступят не как нападающие, а как защитники своей страны, Артабан не в состоянии будет объединить своих парфян для войны против них. Нет, это не так просто, как представляет себе какой-нибудь Требон. Надо, чтобы римские города сами собой, добровольно перешли к Нерону. И таков, очевидно, смысл условия, поставленного хитрым Артабаном.

И вот несколько пограничных римских городов подверглись обработке с помощью денег. Они были хорошо подготовлены. Не находилось только удобного предлога отпасть от правительства Антиохии, а Цейон был достаточно осторожен, чтобы не дать им такой предлог. Варрон искал, искал до изнурения. Как подтолкнуть эти города? Как заставить их сделать решительный шаг, взбунтоваться против римского императора? Всю страну между Евфратом и Тигром, и Коммаген в придачу, Варрон должен суметь преподнести своему Нерону. Неужели всему этому великолепному предприятию рухнуть из-за ничтожной до смешного задачи — побудить к переходу несколько пограничных римских городов? Он искал, проводил бессонные ночи, мучился. Проходило драгоценное время. Он не находил выхода.

Явился Кнопс. Его юркие глаза скользнули по несколько измятому лицу сенатора. Наслаждался ли он его беспомощностью? Во всяком случае, он не дал этого заметить.

— Условия парфян кажутся умеренными, но они жестки, — сказал он деловым тоном.

— Правильно, молодой человек, — насмешливо отозвался Варрон.

— Надо подумать, — констатировал Кнопс.

— Ну, что ж, подумайте, — возразил Варрон.

— Я уже сделал это, — ответил Кнопс. — У меня есть идея.

— Я слушаю, — вежливо и устало сказал Варрон и улыбнулся скептически, безнадежно.

Недолго эта скептическая улыбка оставалась на его губах. То, что измыслил этот сумасшедший парень Кнопс, было подло и дерзко, но при всей своей фантастичности логично и обещало успех. Эти плебеи обладают плодотворной фантазией, отметил про себя Варрон, с отвращением и удивлением слушая расходившегося Кнопса.

План Кнопса был таков: чтобы побудить окраинное население Римской Сирии отложиться от правительства Цейона и перейти на сторону законного императора Нерона, нужен был только внешний, каждому понятный предлог, ибо психологически население было к этому подготовлено. Следовательно, дело сводится к тому, чтобы сделать для всех ясным и очевидным один из фактически существовавших предлогов, а это не так уж трудно. Разве, например, бог, называвший себя Христом, не насчитывал на сирийской границе многочисленных последователей, так называемых христиан, которые фанатически ненавидели законного императора Нерона? Разве эти христиане из одной лишь преступной ненависти и фанатизма не подожгли шестнадцать лет тому назад город Рим? По всей вероятности, они и теперь носятся с такими же дерзкими планами, которые поддерживает правительство Цейона, стремящегося расправиться с верным Нерону населением Сирии. Тот, кто знает психологию этих христиан, кто имеет представление о ненависти и мстительных планах узурпатора Тита и его чиновников, может легко понять, в каком направлении эти христиане и те, кто их подстрекает, разрабатывают свои преступные планы. Например, весьма вероятно, что эти фанатики могут преступным образом открыть или как-нибудь иначе повредить один из шлюзов реки Евфрата или его канала с целью затопить и разрушить какой-нибудь из окраинных римско-сирийских городов, тайно уже признавших Нерона. Можно почти с полной уверенностью утверждать, что в том случае, если такое преступление действительно будет совершено, все пограничное население, как один человек, восстанет против правительства Антиохии. Разве это не так? И Нерон мог бы тогда, опираясь на туземное население, по крайней мере несколько месяцев держаться в перешедших на его сторону окраинных городах. Условия Артабана были бы выполнены, и мы получили бы обещанные войска и обещанные деньги.

Варрон неподвижно уставился на Кнопса, который непринужденно болтал, будто речь шла о подготовке увеселительной прогулки. Парень был прав. То, что он изложил, было действительно идеей, находкой! Да, план этот в его ошеломляющей простоте был так же великолепен, как и гнусен. Он сулил успех. Он должен был вызвать в народе требуемые сопоставления. Варрону не нужно было это долго растолковывать.

До сих пор еще не удалось установить истинных виновников поджога Рима шестнадцать лет тому назад. Варрон, имея на то веские данные, предполагал, что это сделали спекулянты земельными участками. Враждебная Нерону республиканская аристократическая партия утверждала, что устроил поджог сам Нерон исключительно из страсти чинить зло и из желания насладиться грандиозным зрелищем. Мнение народа разделилось. Многие считали виновником пожара Нерона; но даже у них размах самого преступления вызвал скорее восхищение Нероном, чем ненависть к нему. Большинство населения думало, однако, что Рим действительно подожгли христиане, которых Нерон впоследствии привлек к суду, потому что нужно же было кого-нибудь обвинить. Если теперь благодаря преступным образом вызванному наводнению погибнет один из римско-сирийских городов, народ, как бы там ни было, сразу свяжет это с Нероном. Будут говорить, что это деяние в нероновском духе; вера, что Нерон жив, Нерон здесь, превратится в убеждение. Без труда можно будет внушить черни, которой чужда всякая логика, что фанатики-христиане, подстрекаемые чиновниками Тита, преступно, как в свое время они это сделали с поджогом Рима, устроили наводнение. Конечно, допустить, чтобы Цейон из одной ненависти к сирийцам пошел на разрушение города на своей же территории, было совершеннейшим абсурдом. Но именно потому, что это был абсурд, версия имела шансы показаться вероятной. И народ будет рукоплескать Нерону, когда он вторично обвинит христиан в преступлении и раздавит их.

«Гнусный план, — признал в глубине души Варрон, — но план, обдуманный с большим знанием дела, рассчитанный на психологию черни. Какой плодотворной фантазией обладают плебеи!» — подумал он еще раз. Вслух он сказал:

— А не чересчур ли это грубо состряпано, милейший Кнопс?

— Конечно, чересчур, мой Варрон, — ответил Кнопс.

Варрон слегка вздрогнул — даже этот вот позволяет себе в разговоре с ним фамильярное обращение «мой Варрон».

Кнопс между тем продолжал:

— Но в том-то и вся суть, что мы чересчур грубо это преподнесем. Чем грубее ложь, тем скорее в нее поверят, — заключил он убежденно.

Варрон втайне согласился с ним.

— А где, мой Кнопс, — спросил он, и это «мой Кнопс» наполнило Кнопса огромной гордостью, — можно было бы успешнее всего такое наводнение устроить?

— Где вам угодно, — с готовностью ответил Кнопс. — Повсюду есть каналы, шлюзы и плотины, повсюду есть друзья Нерона, чиновники Тита, христиане, части Четырнадцатого легиона, повсюду сирийские святыни, гибель которых особенно ожесточит население, повсюду колеса и рычаги, регулирующие воды Евфрата и его каналов, повсюду энтузиазм, повсюду неумение здраво мыслить и повсюду есть плечи и руки, которые как угодно повернут колеса и рычаги плотин. Возьмите Бирту или Апамею, Европос или Дагусу. Каждый из этих городов, если часть его погибнет под вызванным злоумышленниками наводнением, возмутится против преступников. И кто бы после такого наводнения ни появился, кто бы, — разумеется, вовремя, — ни возник на горизонте, будет встречен как спаситель. А если этот спаситель будет называть себя императором Нероном... — Он не закончил, удовольствовался лишь сдержанной, самоуверенной, хитрой улыбочкой.

Остальным советникам императора план Кнопса, как и Варрону, сразу же понравился. Больше всего радовался предстоящему наводнению на Евфрате Требон. У царя Филиппа, правда, когда он услышал об этом плане, лицо омрачилось. А царь Маллук нашел вдруг, что он слишком долго занимался государственными делами и что он может себе позволить совершить одно из своих обычных путешествий в глубь пустыни; без шума, незаметно тронулся он в сопровождении немногочисленной свиты в путь, где ждало его уединение. Больше всего колебался верховный жрец Шарбиль. Он питал достаточно обоснованное подозрение, что пресловутые христиане изберут для своих преступных целей один из храмов богини Тараты; они даже, по-видимому, наметили себе древнюю святыню города Апамеи. Совесть Шарбиля заговорила. Храм Тараты в Апамее воздвигнут был у древнейшего пруда с рыбами богини, у большой, давно ответвившейся от Евфрата заводи. Поэтому он расположен был очень глубоко и любое наводнение затопило бы его так, что невозможно было бы его спасти.