Лже-Нерон

 Но перед ним — как бы самопроизвольно — образовалось пустое пространство, он прошел между двумя рядами благоговейно расступившихся людей, с высоко поднятой головой, гордо и безучастно улыбаясь. Многим из присутствовавших здесь римских офицеров не раз приходилось слышать эти клики, самим приветствовать императора, собственными глазами видеть подлинного Нерона. Их точно громом поразил вид этого человека, казалось, еще минута, и они воздадут ему установленные обычаем почести.

Позади Теренция — на некотором расстоянии — шло несколько его друзей. Он повернул к ним голову: он хотел, очевидно, что-то сказать им. Во всем большом здании стало необычайно тихо. Но Теренций, как будто он ранее не слышал приветствий, а теперь не замечал тишины, непринужденно сказал через плечо своим друзьям, все еще с едва заметной усмешкой:

— В сущности, Нерону следовало бы, потехи ради, самому продекламировать эту «Октавию».

И тихо, точно вскользь, прибавил:

— Какой артист снова явился бы миру!

Ведь весь свет знал, что для императора Нерона важнее было слыть великим актером, чем великим правителем, что император Нерон умер со словами; «Какой великий артист погибает!» Когда теперь этот человек, с походкой императора, повернул голову жестом императора и сказал: «Какой артист снова явился бы миру!» — да еще голосом Нерона, по всей толпе в три тысячи человек пробежал трепет, и даже инициаторы демонстрации на одну минуту поверили, что император Нерон собственной особой покидает театр.

15. СОЛДАТ — И К ТОМУ ЖЕ ХРАБРЫЙ

Полковник Фронтон, комендант римского гарнизона в Эдессе, будучи человеком осторожным, не пошел в Одеон на чтение «Октавии», ссылаясь на нездоровье. Его офицеры тотчас же после спектакля сообщили ему об овации Нерону-Теренцию, с любопытством ожидая, что он скажет по этому поводу, какие отдаст распоряжения. Но Фронтон разочаровал их. Он задал им несколько вопросов, вежливо поблагодарил и отпустил.

Оставшись один, он сел за письменный стол, стал размышлять. Неподвижно сидел он, легко опираясь головой на руку, статный сорокавосьмилетний человек, с широким лбом под коротко остриженными, отливающими сталью волосами. Как быть? Не дожидаясь приказа из Антиохии, решительно выступить против этого «Нерона» и сыграть роль своего рода спасителя отечества? Перейти на сторону Нерона и стать маленьким цезарем? Будь, например, на его месте какой-нибудь Варрон, какие бы тут разыгрались дела! Фронтон не менее ясно, чем Варрон, видит открывающиеся возможности. Но так как он не Варрон, а Фронтон, то события не разыграются. Он ограничится тем, что пошлет этим идиотам в Антиохию корректный доклад, запросит, как ему действовать, будет выжидать.

Выжидать. Это, к сожалению, стало девизом его жизни. Полковник Фронтон считался одним из самых одаренных офицеров своей армии. Некоторые разделы «Учебника военного искусства», написанного им, приобрели известность среди специалистов. Но, несмотря на то, что он участвовал в парфянской и иудейской войнах, ему никогда не привелось претворить свою теорию в жизнь. Если представлялась интересная тактическая или стратегическая задача, тут как тут оказывались всякие глупцы, бравые посредственные офицеры. Его же, Фронтона, держали в отдалении, то ли по злой воле военного командования, то ли по прихоти коварного случая. «Кабинетным полководцем» прозвали его товарищи. Для Флавиев, которые сами были всего лишь бравыми посредственными офицерами, его теории были слишком смелы и современны. Они послали его не на Запад или на Север, где для деятельности военного теоретика и практика был большой простор, а сплавили его сюда, на периферию, в один из тупиков Востока.

Не то чтобы восточная жизнь пришлась не по душе Фронтону. Он приехал в эти края еще в ранней молодости. Запутанность, глубина, необузданность Востока, нерасчетливость его жизни, его древняя культура с самого начала пленили Фронтона. Он всей душой откликнулся на идеи нероновской политики, он воодушевлен был перспективой органического слияния Востока с Римской империей. Но когда Нерон погиб, а новые властители резко повернули курс римской политики, он не решился встать на путь, которого требовали от него его политические убеждения, и расстаться со службой. Фронтон любил Восток, он убежден был, что только нероновская политика способствовала здоровому росту Рима, а убогая, бескрылая политика новых владык, их ориентация на Запад была для Рима пагубна. Но, с другой стороны, за ним был большой служебный стаж, и у него не хватало духу отказаться от прав, которые стаж этот давал, от всей своей карьеры, от перспективы получить хороший участок земли и большую пенсию, прослужив еще восемнадцать лет. Таким образом, он похоронил свои мечты о красочной жизни, о слиянии Востока с Западом, глубоко замуровал в себе свои идеи, подчинился новым правителям.

А они его не любили и не особенно щедро отблагодарили. Он домогался места командующего гарнизоном в Самосате — доходный пост в приятном, крупном городе с высокой культурой. Но туда послали неуча капитана Требона, а его назначили в Эдессу, в этот полудикий город на периферии, конечно, под почетным предлогом, что здесь нужны недюжинные дипломатические способности. Это было верно. Но верно было и то, что служебный путь здесь был усеян шипами, что пост Фронтона был сопряжен с большой ответственностью, с неблагодарной работой и не сулил успеха. От Эдессы вверх путей не было.

Фронтон, очень умный человек, глубоко запрятал жгучую обиду на Флавиев, замариновавших его здесь. Но сегодня, в уединении своего кабинета, услышав, что «Нерон» снова всплыл на поверхность, он, несмотря на весь свой ум, рассудительность и тренировку, искусал себе до крови губы и втихомолку скрежетал зубами.

Нет, теперь уж нет смысла чего-либо домогаться. Появление этого «Нерона» уже не принесет ему никакой пользы. Все давно решено. Когда явились новые правители, у него была свобода выбора, но он принес тогда Веспасиану присягу в верности и, следовательно, раз навсегда выбрал благоразумие, подчинение, право на пенсию. Выбор правильный. Лишь очень редко Фронтоном овладевает сожаление и почти никогда — раскаяние. Но сегодня, после нелепых событий в Одеоне, его грызет раскаяние. Быть может, все же Варрон оказался более умным? Он сразу провел грань между собой и новыми хозяевами, не побоялся впасть в немилость у Палатина и с тех пор ведет свою собственную политику.

Хотя у Фронтона нет ни малейшего намека на какое-нибудь доказательство, он уверен, что за этим Нероном-Теренцием тоже скрывается Варрон. С того момента, как он впервые услышал о появлении Нерона, он почувствовал за ним Варрона. Он знает сенатора с юных лет. Они вместе прибыли на Восток, вместе мечтали о новых великих переживаниях, которые даст им эта страна. Теперь они во враждебных лагерях. Он, Фронтон, представляет в Эдессе трезвую милитаристскую политику Флавиев, Варрон тысячами тайных путей продолжает смелую, сложную политику Нерона. Фронтон завидует ему и восхищается его дерзостью, его страстностью, его энергией, хотя рассудком его не оправдывает. В официальных отношениях с Варроном он обнаруживает сдержанность, с какой и подобает относиться офицеру Флавиев к такому двусмысленному человеку. Но при всяком удобном случае он дает Варрону почувствовать, что по-прежнему питает к нему глубочайший интерес. Кроме того, он не может отказать себе в том, чтобы по-своему — сдержанно, благовоспитанно, но очень явно — ухаживать за дочерью Варрона, строгой белолицей Марцией. Он не знает и не хочет знать, до какой степени этот его интерес к Марции существует сам по себе и насколько он служит для него только предлогом быть поближе к Варрону. Для него ясно, что Варрон — человек, самый близкий ему, Фронтону, на всем свете. Он одержимый, этот Варрон, и добром не кончит. Если его смелость оправдает себя, то для Фронтона это будет осуждением, вечным упреком, ядом для его старости. Тем не менее, в глубине души он — друг Варрона. Он ждет результатов политики Варрона, ждет неизбежной плачевной развязки с напряженным интересом, к которому, неизвестно почему, примешиваются тоска и страх.

Быть может, появление «Нерона» будет способствовать этой развязке? Он, Фронтон, мог бы тоже способствовать ей, ускорить ее или замедлить. Было бы соблазнительно показать это тому или другому — Дергунчику или Варрону. Но нет, он ничего не предпримет против Варрона. Варрон — приятный человек, он любит Варрона. Он предоставит судьбе доказать, что ведь в конечном счете прав был он, Фронтон, и неправ сенатор.

Итак, он воздержится от выступления против «Нерона».

Но не рискованно ли это — бездействовать? Не упрекнут ли его за это в Антиохии или Риме? Нет. Наказуемого деяния горшечник Теренций не совершил. Его ли вина, что другим померещилось, будто они видят покойного императора? Кроме того, он, как и его патрон, не только римский подданный, но и гражданин Эдессы. Надо иметь точные, неопровержимые улики, прежде чем принимать против него меры. С злой усмешкой Фронтон вспоминает «наказ» флавианских императоров, их напутствие уезжающим офицерам: в случае сомнения лучше воздержаться, чем сделать ложный шаг.

Он, следовательно, воздержится. Пошлет рапорт в Антиохию и затребует оттуда указаний. Интересно, какие инструкции дадут ему эти идиоты. Он-то знает, как справиться с этим «Нероном» и теми, кто за ним скрывается. Насилия ни при каких обстоятельствах в ход пускать нельзя. Раз население Эдессы убеждено в том, что Нерон жив, следовало бы попробовать потихоньку, осторожно подкопаться под это убеждение и вырвать его с корнем, иначе оно будет снова и снова оживать. Но после того, как в Антиохии в целом ряде случаев игнорировали его осторожные советы, у него нет охоты наводить Дергунчика на путь истинный. Он, напротив, ограничится рапортом и не без злорадства будет наблюдать, как умный, хитрый Варрон обводит вокруг пальца неуклюжего Цейона с его деревянными военными методами.

На этом Фронтон обрывает свои размышления. Он зовет секретаря, начинает диктовать донесение в Антиохию.

В эту минуту ему приносят срочное письмо от верховного жреца Шарбиля. Шарбиль настоятельно просит его о немедленном свидании.

Фронтон, взволнованный, отправляется в дом жреца. Старец в цветистых словах заговаривает с ним о неприятном положении, в которое попал город Эдесса вследствие события в Одеоне. Город теперь подобен мулу, который в тумане и облаках ищет пути на горной тропе: один ложный шаг — и мул погиб. Если предположить, что этот человек действительно император Нерон, — как осмелится город отказать в благоговейном приеме такому высокому гостю? Но если этот человек — дурак или мошенник, не следует ли царю Маллуку немедленно заключить его под стражу, как уголовного преступника?

Фронтон слушал вежливо и терпеливо. Его умные глаза под широким лбом, обрамленным седеющими волосами, смотрят на позолоченные зубы Шарбиля. Фронтон привык к методам Востока, он в течение многих лет с интересом тонкого ценителя наблюдал все ухищрения, увертки, трюки царя Маллука и верховного жреца; он уверен, что Варрон уговорился с ним и что овация в Одеоне была устроена не без их тайного содействия. Он поэтому напряженно ждет, куда клонит старец. Сперва он отвечает в таких же запутанных выражениях, как и Шарбиль, что ему, рядовому римскому офицеру, не подобает высказывать мнение или даже давать совет в таком щекотливом положении.

— Мой большой друг слишком скромен, — сказал Шарбиль. — Что-нибудь предпринять надо. Медлить — хорошо, но если медлить слишком долго, то вещи портятся, как перезрелые плоды. Царь Маллук боится, что если ничего не предпримет, то навлечет на себя таким бездействием неудовольствие своего могущественного союзника, губернатора Антиохии. Он поэтому намерен удостовериться, кто же этот человек, которого столь многие принимают за императора. Конечно, это будет сделано весьма осторожно. Он поставит перед его домом вооруженных людей; впоследствии, когда положение станет более ясным, этих вооруженных людей можно будет рассматривать в зависимости от обстоятельств — как почетную стражу или тюремный караул. Другими словами, царь Маллук намерен покамест взять этого человека под своего рода почетный арест. Но он не хочет делать этого без согласия Фронтона, дабы никто не мог впоследствии, в Антиохии или Риме, истолковать этот шаг как оскорбление величества, если этот человек действительно окажется императором Нероном.

Фронтон изумлен. Предложение Шарбиля звучит совершенно искренне, необычайно честно и корректно. Не ошибся ли Фронтон? Неужели за этим Теренцием не скрывается ни Варрон, ни царь Маллук? Неужели все это в целом попросту шутка дурака или безумца, страдающего манией величия? Но против такого предположения говорит то, что события назревали медленно, планомерно, в них чувствовалась целеустремленность. Фронтон, как он ни был хитер, не мог понять, что же на самом деле задумал верховный жрец. Как всегда, поведение Маллука избавляло его от всякой ответственности: Фронтон похвалил мудрость и верность союзникам, проявленные великим царем Эдессы. Потом, задумчиво покачивая головой, он отправился домой диктовать донесение.

Но не успел он продиктовать еще несколько строк, как пришло новое спешное письмо от верховного жреца. В словах, выражавших большое смущение и озабоченность, Шарбиль сообщал, что люди, которым было приказано удостовериться в личности того человека, уже не нашли его, он скрылся в храм богини Тараты, намереваясь использовать право убежища, даруемое богиней.

Фронтон свистнул сквозь зубы. Храм Тараты был всеми признанным убежищем. Эдесские власти не могли вторгнуться в это убежище, это было невозможно и для римлян — иначе им пришлось бы восстановить против себя весь Восток. Теперь ему стало ясно, почему Шарбиль так срочно вызвал его к себе. Верховный жрец хотел помешать ему. Фронтону, арестовать этого человека, он своевременно укрыл его в убежище богини, охраняя его от римлян. Но все это жрец сделал так, чтобы из Рима не могли предъявить ему никаких претензий. Разговор с Фронтоном должен был создать ему алиби. Царь Маллук выказал намерение арестовать этого человека, хотя это и не было его обязанностью, и представить его в распоряжение римского губернатора. Но раз Теренций или кто бы он ни был бежал, раз он ищет покровительства у богини Тараты, то он, Шарбиль, и его господин, царь Маллук, в этом неповинны.

Фронтон улыбнулся, разгадав эту восточную хитрость. Теперь в Месопотамии начнется изрядная кутерьма. Дергунчику придется здорово подергаться, подумал он на хорошем латинском языке.

То же самое на хорошем арамейском языке незадолго до этого подумал верховный жрец Шарбиль.

16. ГОСТЬ БОГИНИ ТАРАТЫ

И вот Теренций очутился в храме Тараты, в самом сердце его, в святилище, где помещались древнее изображение богини, ее алтарь и ее непристойные символы. Со дня овации в театре он испытывал страх, и ему пришло в голову скрыться в Лабиринте до тех пор, пока не появится Варрон и не внесет ясность в ход событий. Но когда к нему явился человек в одежде торговца, намеренно плохо скрывавшей жреца Тараты, и предложил ему немедленно отправиться в убежище богини, он последовал за ним без колебаний, слепо, со вздохом облегчения, он чувствовал, что он теперь в хороших, могущественных руках.

Он ожидал, что верховный жрец встретит его как гостя богини, заверит его в ее покровительстве, устроит ему достойный прием. Но ничего подобного не случилось. Его оставили в одиночестве, в тесной, неуютной каморке, в полной неизвестности. Шарбиль точно так же, как и Варрон, считал полезным затянуть дело, чтобы сделать Теренция возможно более покладистым.

Пришла ночь, для Теренция — ночь отнюдь не из приятных.

Храм Тараты был велик. Провести ночь в притворе было бы не так обидно. Там была какая-то своя жизнь — маленький пруд с рыбами богини и множество белых голубей, посвященных ей. В самом храме тоже было еще терпимо, хотя легко представить себе более уютное помещение, чем этот колоссальный зал с его древними, исчерна-зелеными, кверху суживающимися колоннами. Но Теренций не знал, простирается ли право убежища, дарованное богиней, на весь храм или же только на «святилище» с его алтарем и изображением богини. А в этом «святилище», куда сквозь узкое отверстие проникал лишь скудный свет луны и звезд, было тесно и жутко, и Теренцию все мерещились какие-то страшные лица. Он улегся на верхней ступени алтаря, стараясь в страхе дотянуться одной рукой до самого алтаря; ему неясно помнилось, будто тот, кто ищет убежища у богини, должен уцепиться рукой за ее алтарь или за ее изображение. По обе стороны алтаря тянулись в неверном свете месяца символы богини, колоссальные каменные изображения фаллоса. У изголовья Теренция, в нише над алтарем, поднималась древняя диковинная статуя Тараты, цвета темной бронзы. На богине была каменная корона, остро торчали ее голые груди, нижняя часть тела переходила в рыбий хвост. В одной руке она держала прялку, в другой — бубен. Ее узкое, древнее и все же молодое лицо с закрытыми глазами улыбалось гостю нежно, двусмысленно и жестоко.

Среди ночи Теренций стал зябнуть. Чувство уверенности, которое он ощутил при появлении посланца Тараты, покинуло его. Долго ли еще ему придется ждать здесь, в этом недостойном положении? Почему первосвященник не является, наконец, приветствовать его? Куда девался Варрон? Почему его оставляют в полной неизвестности и одиночестве, если хотят, чтобы он был императором? И в безопасности ли он здесь вообще? А что если его завлекли в ловушку? Страх его рос, им овладевал гнев на людей, которые соблазнили его этой авантюрой, заманили его сюда, и ему очень хотелось, чтобы, по крайней мере, Кайя или раб Кнопс были с ним.

Он пытался найти опору в своей вере в себя. Он принял образ Нерона, он был императором — один, высоко над всеми и всем. Так подобает императору. Он недосягаем, он — повелитель мира. Снаружи доносилось воркованье священных белых голубей, которых что-то потревожило, в отверстие мерцал лунный свет, и богиня улыбалась своей таинственной и злой улыбкой. Это позор для всего Запада, что ему, императору, пришлось искать защиты у этой двусмысленной богини, под сенью ее непристойных символов. Но он тотчас же раскаялся в этих мыслях, которые могли быть истолкованы Таратой как поношение ее: ведь он теперь в ее руках.

Как он ненавидел этого актера Иоанна из Патмоса! Именно тот поставил его в это положение своим нелепым чтением «Октавии», не говоря уже о том, что он, Теренций, если бы только захотел, был бы куда более великим артистом, чем этот грязный христианин. Вспомнить только, какого Эдипа дал этот Иоанн: все, с начала и до конца, было фальшиво и без подлинного подъема. Сам Иоанн, если он действительно что-нибудь понимает в искусстве, понял бы, что под оболочкой Теренция скрывается нечто большее. Толпа, с ее здоровым инстинктом, тотчас же это поняла. Только снобы, несколько наемников Тита и подкупленные им ставленники не хотят этого понимать. И из-за них он должен здесь скрываться.

Но теперь уже недолго терпеть, скоро он сможет раздавить их всех, всех своих противников. Он перебирал в уме имена тех, кто руководил сторонниками Тита в Эдессе. Конечно, сюда же он отнес людей, которых он лично, по тем или иным мотивам, невзлюбил, с которыми у него были столкновения — конкурентов, товарищей по цеху, подозреваемых в том, что они недостаточно почтительны к нему. В конце концов, получилась довольно внушительная шеренга. Он спрашивал себя, должен ли он отнести сюда и Кайю с ее дерзкими сомнениями. Но он не додумал эту мысль до конца и ни на что не решился. Вместо этого он начал со всеми подробностями рисовать себе, как он со вкусом, не спеша, будет мстить тем, кого считает своими открытыми врагами.

Его все сильнее знобило. Он поднялся, начал ходить взад и вперед, не сходя с верхней ступени, вдоль алтаря — так, чтобы можно было тотчас же коснуться его, если бы сюда ворвались солдаты Фронтона. Слабый, сладковатый и противный запах поднимался из желоба под алтарем, в который стекала кровь приносимых в жертву Тарате животных. Эту ночь он будет помнить долго. Ночь, когда он пришел с Палатина, после того, как туда вторглись солдаты сената, и нынешняя ночь — это два самых ужасных перевала в его жизни.

Но придет же ей конец, этой ночи. Наступит день — «Будет некогда день...» Ведь уже ясно, что сон, приснившийся его матери, истолкован правильно. Он уже проделал большую часть подъема, это был самый крутой и трудный отрезок пути; а как только наступит день, как только он избавится от этого проклятого мерцающего света, все поймут, кто он. Он стоял, недовольно выпятив нижнюю губу, в позе императора. Он достал смарагд, поднес его к глазу и критически, дерзко рассматривал изображение Тараты. Оно ему не нравится, весь ее храм ему не нравится. Он будет строить иначе, когда придет время. Он возведет грандиозные, монументальные здания. Вместо его колоссальной статуи, которой они в Риме отбили голову, он воздвигнет новую, еще более колоссальную. Свое изображение, громадных размеров, он высечет в горе, как это делали старые властелины. А Лабиринт, свой Лабиринт, он сделает гробницей, своим мавзолеем, восьмым чудом света.

Но богиня смотрела на него сверху вниз с нежной и злой улыбкой, и ему стало страшно своего собственного величия.

Кроме того, он ощутил потребность опорожнить мочевой пузырь. Сделать это в самом святилище он не смел. Как знать, быть может, это будет сочтено за оскорбление богини, и он лишится права убежища, осквернив храм? Но потребность мучила его все сильнее. Наконец, он протиснулся за алтарь. Здесь он справил свою надобность, но вместе с чувством освобождения его охватил невыразимый страх.

К утру, очень усталый, он глубже закутался в свой плащ и вытянулся — с твердым решением заснуть — на верхней ступени, тесно прижавшись к алтарю. Он еще раз потянул носом — не остался ли еще запах после отправления естественной надобности, стал читать про себя, чтобы заснуть, текст «Эдипа» и наконец действительно заснул.

Проснулся он разбитым и окоченевшим. Но было уже тепло. В святилище он увидел людей — и испугался. Но это были не римляне, а молодые жрецы Тараты, приносившие ей утреннюю жертву, козленка. Забившись в угол, он боязливо следил за ними — не обнаружат ли они следы содеянного им. Но они исполняли свои обязанности, не обращая на него внимания. Закончив жертвоприношение, они облили алтарь струями воды, чтобы очистить его, и теперь всякая опасность для него исчезла.

День проходил. В святилище появлялись и другие жрецы. Они с любопытством смотрели на человека, который искал убежища в алтаре богини. Никто не сказал ему ни слова. Теренций снова принял то равнодушное выражение, которое он усвоил в последнее время.

Он с облегчением вздохнул, когда наконец пришел верховный жрец Шарбиль. Ведь какое-нибудь решение он ему принес — будь то плохое или хорошее.

Шарбиль решил, что молодец уже достаточно обмяк. Он явился в полном параде приветствовать гостя своей богини; золотая жреческая митра с острым концом увенчивала его древний птичий лик. Высоко подняв руки с плоскими кистями, он почтительно приветствовал того, кто находился под покровительством Тараты. Так же почтительно Теренций ответил на приветствие.

Затем верховный жрец заверил пришельца, что он находится здесь под охраной божества. Теренций не подал виду, каким облегчением для него были эти слова, он поблагодарил вежливо, равнодушно. Шарбиль после целого потока цветистых слов спросил:

— Смею ли просить тебя, гость богини Тараты, назвать свое имя ее жрецу?

К удовольствию Теренция, он говорил по-арамейски. Чужой язык послужил для него предлогом ответить медленно, уклончиво.

— Богине мое имя известно, — сказал он.

— Не император ли ты Нерон, о господин? — спросил напрямик первосвященник.

Это было невежливо и, пожалуй, недипломатично. Но первосвященник Шарбиль был очень стар, у него было мало времени впереди, кроме того, он был любопытен. Однако Теренций остерегся дать неразумный ответ.

— Я тот человек, — сказал он, — каким меня сделали боги.

В глубине души он был крайне доволен, что не ему пришлось выдавать себя за Нерона, а другие сделали его Нероном. Шарбиль же подумал: «Это умный человек. Он заслуживает права быть Нероном».

17. ДЕРГУНЧИК И ВОСТОК

Когда губернатору Цейону доложили, что в Месопотамии многие считают некоего горшечника Теренция умершим императором Нероном, он, удивленный таким вздором, покачал головой и рассмеялся. Как можно было попасться на такой неуклюжий обман? На этом примере можно было еще раз видеть, какими варварами были люди по ту сторону Евфрата.

Когда затем полковник Фронтон сообщил, что горшечник Теренций бежал в храм Тараты, откуда римляне не смогут его заполучить без нарушения договоров и без серьезного для себя риска, его все еще скорее забавляла, чем беспокоила эта история. Он удивился, что его советники отнеслись серьезно к этому комическому инциденту. Вежливо, слегка иронически и с изрядной долей надменности писал он правительству царя Маллука, что просит, по возможности, оказать помощь его наместнику Фронтону — в соответствии с договорами — при аресте римского подданного Теренция Максимуса. Он слышал, что вышеназванный Теренций прибегнул к покровительству богини Тараты. Если бы на его территории человек, преследуемый властями Эдессы, искал убежища в римском храме, то он, Цейон, постарался бы взять молодца измором или выкурить его; он не сомневается в успехе. Он был бы обязан эдесским правителям, если бы они возможно скорее урегулировали это дело.

Большинство советников царя Маллука были арабы, они почитали арабские божества — светила Ауму, Азис и Дузарис, а не сирийскую богиню Тарату. Тем не менее, читая письмо губернатора, они насупились, выражая этим неудовольствие по поводу непочтительного тона, в котором римлянин говорил о любимой богине сирийцев.

Маллук и Шарбиль сидели в тихом, увешанном коврами рабочем покое. Слова их чередовались с длинными паузами, плескался фонтан.

— Этот западный человек, — сказал своим глубоким спокойным голосом царь, — по-видимому, не очень-то боится твоей богини Тараты, жрец Шарбиль?

— На Западе, — возразил Шарбиль, — много родилось и погибло империй, а богиня Тарата три тысячи лет простирает руку над своим прудом, и ее рыбы плавают так же, как и три тысячи лет тому назад.

— Ты, значит, не собираешься брать измором того человека в храме? — спросил царь, и в его равнодушном голосе слышалась легкая насмешка над римлянином.

— Я далек от того, — с благородным негодованием ответил жрец, — чтобы нанести такое оскорбление богине. Она достаточно богата, чтобы пропитать бежавшего к ее алтарю.

На Востоке люди не торопятся. Прошло две недели, прежде чем царь Маллук ответил на письмо римского губернатора. В своем послании он в длинных поэтических фразах распространялся о том, как велика Римская империя и как велика богиня Тарата. Он, царь Маллук, пламенно желает служить своим римским друзьям, но тверда, как горные скалы, его верность клятве, а ведь, возложив, милостью неба, корону на свою голову, он поклялся чтить всех богов страны. Поэтому ему не осталось ничего иного, как передать письмо губернатора верховному жрецу Тараты, ответ которого он прилагает. Шарбиль со своей стороны разъяснил: глубоко, как море, благоговение эдесской страны перед богиней Таратой. Как ни стремится он, Шарбиль, служить своим могущественным друзьям на Западе, для него совершенно невозможно прикоснуться к гостю богини, нашедшему убежище в ее храме. Такое осквернение своей святыни она покарала бы страшной карой — огнем и водой, молнией, мечом и мором, она покарала бы не только Эдессу, но и всю Сирию. Этого не приходится разъяснять такому мудрому человеку, как римский наместник.

Прочитав цветистые письма царя и верховного жреца варваров, Цейон с неудовольствием швырнул их на стол. Если этим восточным людям понадобилось две недели, чтобы состряпать свои послания, то ему для ответа не понадобится и часа. Он в повелительном тоне предложил Шарбилю, господину над храмом Тараты, немедленно прибыть в Антиохию, чтобы ликвидировать конфликт.

— Эти римляне, — сказал жрец Шарбиль, беседуя с царем Маллуком в покое с фонтаном, — мало понимают свойства живого существа. Зачем лисе отправляться в пещеру льва и к тому же еще немедленно?

Через две недели он написал в Антиохию, что как ни почетно для недостойного Шарбиля приглашение западного господина, он, к сожалению, не может его принять. Сейчас как раз та пора, когда священные рыбы в пруде богини Тараты мечут икру. Для верховного жреца нет никакой возможности покинуть территорию богини в столь значительный момент, не разгневав ее и не накликав несчастья на всю страну.

До сих пор Цейон смеялся над дешевым провинциальным фарсом, который разыгрывал там этот мелкий римский мошенник, этот горшечник, бывший раб. Теперь он пришел в ярость от этого насмешливого и упорного сопротивления эдесских князьков.

— Действовать решительно, — мысленно сказал он, скрежеща зубами, когда получил отрицательный ответ от Шарбиля. — Послать солдат в Эдессу, шесть тысяч, восемь тысяч. Тогда мы поглядим, куда денется богиня Тарата с ее рыбами и прочей дрянью.

Тем не менее, он многому уже научился за время пребывания своего на Востоке и поэтому быстро справился с припадком гнева. Нельзя было рисковать занятием Месопотамии и войной с Артабаном только для того, чтобы завладеть этим смехотворным Теренцием. Против змеиной изворотливости и цветистого лукавства восточных негодяев можно было действовать только окольными дипломатическими путями. Он начал понимать, что выступление Теренция, пожалуй, нечто большее, чем трюк мошенника; за ним, возможно, стоят более могущественные силы, какие-нибудь парфянские сановники. Пожалуй, Варрон не был неправ, советуя признать Артабана. Жалко, что он, Цейон, был с ним несколько резок. Как ни трудно выносить поведение этого человека, он теперь охотно посоветовался бы с ним. Он обрадовался, когда сенатор, наконец, снова показался в губернаторском дворце: Варрон давно уже не подавал о себе вести, по-видимому, обиженный тем, что вопреки его совету, признан был Пакор.

— Хорошенькие дела творятся в нашей Эдессе, — весело сказал губернатор в легком светском тоне. — Вы осведомлены, мой Варрон?

— Да, — ответил Варрон, — мой управляющий Ленеус прислал мне обстоятельный доклад.

— Вот он, ваш Восток, — с деланным добродушием проворчал Цейон.