Лже-Нерон

Кто сочинил эту песенку и кто спел ее в первый раз, неизвестно. Она появилась как-то вдруг, дерзкая песня, каких на Востоке было тысячи, меланхолические, насмешливые, арамейские строфы. Свойственная песням жителей пустыни монотонность мелодии, или, точнее, напева, придавала этой песне особую наглость и насмешливость. Слова ее были такие:

Горшечник изготовил штучку,

Здоровеннейшую штучку,

Пошла та штучка в ход.

Малютка Акта к нам явилась,

На штучку сразу же воззрилась,

Но штучка в ход нейдет!

Горшечнику бы жить с горшками

И с кувшинами,

А не с царями.

Горшечнику, коль невдомек,

Какой его шесток,

Его проучат, дайте срок,

Кто мал, а кто высок.

А потому, горшечник мой,

Ты подожми-ка хвостик свой,

Нагрянет император твой,

Ты только пискнешь.

И тут конец тебе придет,

И прахом штучка вся пойдет.

И ты повиснешь.

Под аккомпанемент цитры и барабана она звучала особенно эффектно, но и без аккомпанемента она легко запоминалась. Ее мелодия была изыскана и вместе с тем проста, нечто вроде рабского напева, но с крохотными циничными, двусмысленными паузами, например, перед «штучкой». И затем — конец. Конец как-то так меланхолически и нагло повисал в воздухе, что все то печальное, жалкое, обреченное на гибель, что скрывалось во взятом напрокат императорском великолепии, сразу проступало наружу и так ощутимо, как этого не могли бы сделать самые убедительные доказательства.

Требон мог запретить пересуды о событиях пятнадцатого мая, он мог жестоко расправляться с людьми за всякие словесные поношения императора, но не мог же он запретить, например, эту крохотную, нахальную паузу перед «штучкой» или помешать тому, чтобы песня эта меньше чем в две недели завоевала всю страну. Все, и говорившие и не говорившие по-арамейски, знали слова этой песенки. Стоило лишь промурлыкать два-три такта, и каждый уже знал, что хочет сказать собеседник, злобно, жестоко ухмылялся и думал свою думу.

Популярность этой песенки объяснялась тем, что положение в Междуречье и в той части Сирии, которая управлялась Нероном, становилось все хуже. Ночь на пятнадцатое мая укрепила, правда, престиж существовавшего режима, но хозяйственного положения страны она не улучшила. Хлеба стало меньше, а сладости и вовсе исчезли. Вдобавок росло озлобление, вызываемое произволом ставленников Нерона, насилиями Требона, Кнопса и их помощников, милостями, которыми осыпал император небольшую клику приближенных за счет всего населения. Песня о горшечнике нашла отклик в ушах и сердцах всего народа. Ее пели на улицах больших городов: Самосаты, Эдессы, Пальмиры, Апамеи, Лариссы. Пели ее лодочники, бороздившие реки Евфрат и Тигр, пели крестьяне и рабы, которые пахали, сеяли и снимали урожай, пели ремесленники и те, кто работал на мануфактурах у предпринимателей, прачки у колодцев и играющие на улицах дети, пели бедуины в пустыне и те, которые подстерегали эти караваны, чтобы напасть на них и разграбить.

Это была маленькая песенка, песенка о горшечнике, но что-то в ней было такое, что она не на шутку подтачивала устои нероновского царствования. Правда, императора восторженно встречали, где бы он ни появлялся. Но кто внимательно прислушивался, тот мог уловить сквозь возгласы: «О ты, наш добрый, наш великий император Нерон», — нахальные стишки:

Горшечнику бы жить с горшками

И с кувшинами,

А не с царями.

И конец, так печально, так смешно, так жалко и так злобно повисший в воздухе:

И ты повиснешь...

2. ЗАНАВЕШЕННЫЙ ЛАРЬ

Губернатор Цейон музыкальностью не отличался. Однако в ожидании гонца, который должен был доставить ему с только что прибывшего корабля почту из Рима, он напевал без слов песенку о горшечнике. Обутый в котурны сенатора, в тяжелой, украшенной пурпурными полосами мантии, он сидел, напряженный, прямой, за письменным столом и мурлыкал про себя нахальную, глупую песенку.

Цейон был неузнаваем. Подавленность, летаргия последних месяцев исчезли. Получив сообщение о событиях пятнадцатого мая, он впервые за долгое время дернулся и выпрямился. Как и князья Востока, он усмотрел в кровавой ночи акт отчаяния, на который способен лишь человек, чувствующий приближение конца.

Правда, с этих пор прошло уже довольно много времени, а в пределах царствования мнимого Нерона все еще ничего не изменилось. Больше того, Нерон-Теренций одержал даже еще какие-то частичные победы в Сирии. И все же Цейон был уверен, что закат Теренция наступил и что наивный текст песенки о горшечнике вполне подтверждается теми сведениями о внутреннем положении в Междуречье, которые он получал через своих агентов.

Цейон стал мудр, он остерегался проявлять слишком большой оптимизм. Он не думал, что власть Теренция быстро и сама собой рухнет. Он знал, что Требон со своей прекрасно вооруженной, дисциплинированной армией еще долго мог держаться в Междуречье. Но власть мошенника Теренция была поколеблена изнутри, и сам он созрел для падения, нужен был лишь внешний толчок, чтобы все это рухнуло.

И толчок этот близок. Цейон ждет почты из Рима, он не сомневается, что она принесет ему ответ, разрешающий все вопросы. Время подавленности, бездейственного выжидания событий миновало. Цейон почистил свою армию, он испытал каждого офицера и солдата, выкинул всех, кого можно было заподозрить в сочувствии движению так называемого Нерона. Полгода тому назад легионы Цейона представляли собой скандальное зрелище, теперь же опасность того, что среди офицеров найдутся элементы, которые польстятся на обещания Варрона или Требона, устранена полностью.

Но где же гонец? Собственно, ему давно бы пора быть здесь. Цейон стал перебирать деловые записи, но читать не смог. Если бы в военном министерстве вняли его доводам и решились отозвать Четырнадцатый легион, который больше других заражен нероновским движением, а взамен послали ему Девятый, тогда все обстояло бы прекрасно, тогда ему нечего было бы бояться, пусть бы даже дело дошло до войны с парфянами.

И тут конец тебе придет,

И штучка прахом вся пойдет,

И ты повиснешь.

Цейон оборвал мелодию, как бы повисшую в воздухе.

Гонец. Наконец-то. Распечатывая письмо императора, Цейон не мог удержать дрожи в пальцах. Он пробежал длинное послание. Налоговые вопросы, административные мероприятия, указания по поводу культа бога Митры. А где же о главном? Вот, оно здесь: «Что касается ваших предложений, мой Цейон, относительно замены нашего Четырнадцатого легиона Девятым, то мы, обсудив, одобрили это и отдали соответствующий приказ».

Цейон письма до конца не дочитал. Девятый, он получит Девятый легион! Какое признание проделанной им работы, какая награда за нее! Военная сторона его губернаторской деятельности его всегда привлекала больше всего. О, чего только он не сделает, имея в своем распоряжении Девятый легион, этот чудесный материал! В голове Цейона зарождаются тысячи планов. Он бодр, как в свои лучшие годы. Пусть сколько угодно называют его Дергунчиком — и здесь, в Антиохии, и всюду на Востоке. За последние месяцы прозвище это приобрело другой смысл, и сейчас, пожалуй, дело близится к тому, чего ему в свое время иронически пожелал Варрон, — чтобы имя это произносилось не с издевательским оттенком, а доброжелательно, почти ласково.

Не терять ни минуты. Порадоваться можно будет после. Цейон перебирает полученную корреспонденцию. Вот письмо друга его Паэтуса, который обычно держит его в курсе римских дел. Если на то, чтобы друзья его в военном министерстве провели замену Четырнадцатого легиона Девятым, понадобилось столько времени, писал Паэтус, то виновата в этом лишь злополучная нерешительность императора. Но недалеко то время, когда подобные препятствия отпадут. Император — сведения эти он, Паэтус, почерпнул непосредственно у доктора Валенсия, лейб-медика, — нынешнего года не переживет. Цейон прерывисто вздохнул, лицо его покрылось пятнами. Как это просто сказано, несколько небрежно начертанных слов: «Нынешнего года не переживет», — словно: «Сердечный привет». А между тем ведь это нечто грандиозное, ошеломляющее, милостивейший дар богов! Если только Тит действительно умрет, а его место на престоле займет молодой, энергичный Домициан, тогда песенка о горшечнике станет реальностью, тогда делу горшечника — крышка; Цейон, под прикрытием Палатина, перейдет Евфрат, вытащит всех этих молодчиков, распнет их на кресте.

Надо бы, в сущности, сесть за письменный стол. Цейон поработает с удовольствием, добросовестно, теперь, после письма императора, дел целая куча. Но он не в состоянии теперь работать. Ему хочется движения, он должен переварить свою удачу.

Он пересек зал. Вот и завернутый ларь с восковым изображением его предка. Нет, сегодня он не старается незаметно проскользнуть мимо этого ларя. Он даже замедляет шаг, он выпячивает грудь и, проходя мимо ларя, кивает ему, улыбается. Он победит, он уничтожит этого проходимца. А победив, он испросит себе награду, — в присутствии императора и сената он снимет с ларя покрывало.

3. ДОБРОДЕТЕЛЬНЫЙ ОТЕЦ

Пока правительство Тита бездеятельно взирало на возвышение Нерона, никто не осмеливался громко заговаривать о своих сомнениях в тождестве этого Нерона с подлинным. Но как только распространилась весть о походе Девятого в Сирию, языки мгновенно развязались. Даже те, кто до этой поры верил в Нерона, стали сомневаться в своем бравом императоре.

Так как правительство упорно замалчивало события по ту сторону границы и препятствовало распространению правильных сведений, то возникали слухи, которые, передаваясь тайно из уст в уста, вырастали в нечто фантастическое. Причудливо сплетались предсказания святого артиста Иоанна из Патмоса со слухами о вооружениях в Сирии и о предстоящей карательной экспедиции, которую готовит губернатор Цейон. Трехглавым псом ада называл Иоанн триумвират Теренций, Требон, Кнопс, прозвище это стало народным. Геракл, говорили в народе, пустился в путь, чтобы изловить трехглавого пса. Деятельность противников Нерона усилилась, надписи на стенах — насмешливые, негодующие — умножились, песенка о горшечнике была у всех на устах и у всех в сердце.

Но в городах стояли войска Нерона. Они маршировали по улицам, крепкие, сытые, прекрасно вооруженные, нечего было и думать о том, чтобы крестьяне и горожане, как бы много их ни было, неорганизованные, недисциплинированные, могли бы вступить в борьбу с такой армией. И жизнь текла по-старому. Чужестранец, попав в Самосату или Эдессу, вряд ли заметил бы признаки внутренней неурядицы в стране, наоборот, у него создалось бы впечатление, что народ доволен властью Нерона и счастлив.

Туземные князья и знать в своих официальных выступлениях по-прежнему изъявляли радость по поводу пребывания в их странах высокого гостя. Но князья эти и знатные господа плохо спали и не скрывали своей досады в беседах с Варроном. Они знали, что среди народов, населяющих их земли, растет глухое недовольство, они видели, что запасы хлеба, вина, сластей и денег иссякают, а тирания Теренция, Требона, Кнопса угнетает людей сильней, чем раньше их угнетал большой, далекий Рим.

Из советников Нерона Кнопс яснее других чувствовал, как пошатнулись основы нероновского трона. Он замечал это прежде всего по поведению ближайших к нему людей. Тесть его, Горион, дерзнул даже затянуть в его присутствии своим грубым, малоприятным голосом песенку о горшечнике, хотя она задевала его самого как владельца фабрики на Красной улице и как тестя Кнопса.

Кнопс, однако, пропускал мимо ушей эти наглые выходки. Он знал, что такое сильное средство, как проскрипционные списки, подействует лишь ненадолго, и решил сразу же после кровавой ночи скрыться, он хотел лишь поместить в надежное место деньги Гиркана, точнее, деньги будущего маленького Клавдия Кнопса. Но именно эти деньги, этот чудесный, желтый, огненный металл, задерживали его. Правда, откупщик налогов Гиркан был убит в ночь на пятнадцатое мая, но миллионы его оказались совсем не такими доступными, как думал Кнопс. Они вложены были в многочисленные, более или менее разветвленные предприятия, состояли из долгов, из различных претензий, частью переведены были, во избежание налогов, за границу или просто хорошенько припрятаны. Помимо этого, Варрон не спускал глаз с Кнопса, а Варрон был неприятный противник, противник, с которым не войдешь ни в какие соглашения. Кнопсу пришлось прибегнуть к тысяче ухищрений, чтобы переправить золото Гиркана к себе в мешок. Это затягивало его отъезд. Он ясно отдавал себе отчет в надвигающейся опасности и томился отсутствием спокойствия и уверенности. Он был не из храброго десятка, он знал, что если запоздает, его ждет ужасная, мучительная смерть; когда он слышал заключительные слова песенки о горшечнике: «И ты повиснешь», — страх заползал ему в душу, страх царапал ему каждый нерв. Но он был хорошим, добросовестным отцом, он не мог бросить на произвол судьбы деньги своего сыночка, он стиснул зубы и остался.

4. ПОГИБШИЙ ТОВАРИЩ

Фельдмаршал Требон расхаживал, как всегда, шумный, в хорошем настроении. Со стотысячной, хорошо организованной армией нечего бояться того, что знатные господа называют «психологическими затруднениями». Требон по-простецки высмеивал господ и их нелепые выдумки. Не пугало его и превосходство сил у Цейона. Втайне, правда, ему становилось не по себе при мысли о теоретической подготовленности офицеров Цейона, окончивших военные академии. С этой точки зрения гибель Фронтона и убийство лейтенанта Люция явились большим уроном, и фельдмаршал Требон, когда выдавалось свободное время, проводил час-другой за нелегким чтением «Учебника военного искусства».

Устранение лейтенанта Люция дало себя неприятно почувствовать еще и с другой стороны. Убийство храброго и заслуженного лейтенанта, который столько сделал для победы Нерона, вызвало недовольство в армии. Офицеры и солдаты попросту отказывались верить, что товарищ их Люций изменил делу императора, за которое он боролся, не щадя жизни. Кто мог быть за себя спокоен, если этого Люция столь гнусно, без суда, уничтожили? Солдаты ругались, агитировали и решили, что мимо этого факта насилия пройти нельзя.

Армия послала депутацию к фельдмаршалу Требону с вопросом, знал ли он об убийстве Люция, дал ли он на него свое согласие и в чем провинился этот их товарищ и каковы доказательства его вины; если же убийство Люция совершено было без ведома Требона, то что фельдмаршал намерен предпринять для того, чтобы виновники убийства понесли наказание?

На мгновение у Требона мелькнула мысль, не задержать ли депутацию, а затем предать ее военному суду. Но он чувствовал душу солдата и быстро сообразил, что лучше не защищать убийство Люция. Солдата нельзя лишить возможности иметь свои объекты любви и ненависти. Лейтенант Люций был любимцем армии, следовательно, он был невиновен и убийство его — преступление. Он, Требон, совершил промах, внеся Люция в проскрипционные списки, и вынужден теперь считаться с неприятными последствиями этого. Он заявил, что убийство лейтенанта осуждает, и обещал добиться удовлетворения требований армии.

Он пошел к Нерону. Тот, когда Требон явился, лежал на софе, ленивый, хмурый. Правда, слушая донесения своих советников о вооружениях Цейона, он как будто совершенно не реагировал на них, пропускал их мимо ушей, но когда он оставался один, он мрачнел, массивное лицо его темнело, нижняя губа выпячивалась с выражением еще большего неудовольствия, чем обычно.

Песенка о горшечнике угнетала его. Евреи, как ему рассказывали, верят, якобы бог в отместку за разрушение храма посадил Титу в голову муху, которая, не переставая, мучает его, — в этом, мол, и заключается болезнь Тита. Песнь о горшечнике жужжала в ушах Нерона, как эта самая муха в мозгу у Тита. Нерон не мог избавиться от этой песни, она терзала его, подтачивала его «ореол».

Он обрадовался приходу Требона, это отвлекло его.

— Боги не говорят со мной сегодня, — сказал он, — мой внутренний голос молчит. На случай такого дня не худо бы иметь субъекта, вроде горшечника Теренция, который в свое время, бывало, развлекал меня. Но на худой конец и ты хорош.

Требон не знал, как ему истолковать приветствие императора — как добрый знак или дурной; человек поистине не робкого десятка, он испытывал какое-то замешательство. Нерон по-прежнему был для него императором, богом. Потребовать от него то, что он, Требон, собирался потребовать, было по меньшей мере смело.

— Мои солдаты, — начал он, — беспощаднее прежнего расправляются с населением за известную бесстыдную песенку. В одной Самосате мы схватили триста двадцать четыре человека и отдали под суд. Но теперь народ изобрел новый фортель. Они поют нелепую «Песню о юле», песню этой девки Клавдии Акты, но на новые слова.

— Что за новые слова? — спросил Нерон.

— Очень глупые слова, — неохотно ответил Требон. — Я не хотел бы повторять их.

— Прочти мне текст, — приказал Нерон, не повышая голоса.

И Требон прочел. Текст гласил:

Юла уже не кружится, горшечник,

Рад ли ты, что она уже не кружится?

Рад ли ты, что всему конец?

Я рада...

Нерон внимательно слушал.

— Слова действительно очень глупые, — подтвердил он.

— Может быть, запретить эту песню? — спросил Требон ретиво.

— Песню о юле ты запретить не можешь, — деловито возразил Нерон, — в Риме посмеялись бы над этим. Неумно было уже и запрещение той бессовестной песенки. Нельзя отдать под суд песню.

— Да, это затруднительно, — угрюмо согласился Требон. — Они напевают мелодию без слов. Когда хватаешь поющих, они заявляют, что, мол, это не та мелодия, и никто не может доказать, что они лгут.

— Действительно, нелегко, должно быть, преследовать песню, — размышлял вслух Нерон. — У песни — лицо, похожее на тысячи других, и никогда нельзя знать, попал ли ты в подлинное лицо или только в похожее.

— Я, значит, не буду больше преследовать за песню, — смиренно сказал Требон.

— Вздор! — возмутился Нерон. — Ты обязан за нее преследовать. Каленым железом нужно выжечь ее. Но ты не способен на это.

Требон покорно проглотил пилюлю.

— Твой слуга Требон, о великий император, — сказал он, — верен тебе, но он прямолинеен и неуклюж. Оказалось, к сожалению, что он поступил несправедливо, предложив в свое время проставить в известном списке одно имя.

Нерон сдвинул брови.

— Как так несправедливо? — сказал он. — Я одобрил списки. Тем самым все в них стало справедливо.

Требон отступил, испуганный. Но он обещал своим солдатам удовлетворение, и он должен быть настойчив. Через некоторое время он стал опять осторожно пробираться вперед.

— Армия любила Люция, — сказал он. — И сейчас еще любит.

— Люция? — повторил Нерон. — Кто это — Люций?

— Это тот самый, о котором я говорю, — ответил Требон, и так как император не разгневался, он собрался с духом и скороговоркой продолжал:

— Армия — рука императора. Когда руке больно, когда, скажем, на ней царапина, не следует разве императору приложить к больной руке мазь?

«Если Нерон вспылит, — подумал Требон, — если он рассердится, я не буду настаивать. Мне жаль моих солдат, но я передам их военному суду».

Нерон не рассердился. Нерон рассмеялся. Требон поэтому продолжал:

— Император давно не оказывал чести своим солдатам — он давно не держал им речи. Армия жаждет слова императора. Ласковое слово императора удваивает мощь армии.

— Что же случилось с твоим Люцием? — милостиво спросил Нерон.

Перед Требоном была труднейшая часть его задачи.

— Было бы хорошо, — осторожно начал он, — если бы император рассказал своим солдатам об их собрате Люции, если бы император разъяснил своей армии, что считает этого Люция хорошим офицером и сожалеет, что его нет более в живых.

Нерон оглядывал сквозь свой смарагд Требона с ног до головы.

— Гм, — сказал он, — я, стало быть, должен хоронить твоих покойников. Ты знаешь, Требон, что ты наглец?

Но слова эти прозвучали не очень грозно. Нерон погрузился в размышления, и Требон знал, что в эти минуты принимаются решения, которые могут весьма существенно повлиять на его, Требона, популярность в армии. Он внимательно следил за лицом императора, напряженно ожидая слов, которые слетят с уст его. Вот уста эти разомкнулись, сию минуту император заговорит, ответит ему. Требон слушал, весь превратившись в ожидание. Но то, что слетало с этих уст, не было ответом ему: Нерон вполголоса напевал маленькую, проклятую наглую песенку о горшечнике. Требон был немузыкален и часто путал мелодии. Но на этот раз он не мог перепутать, это, несомненно, была знаменитая песенка, и сердце у Требона сжалось от испуга.

Император же, внезапно оборвав песню, улыбнулся и сказал:

— В сущности, такая задача, как оплакивание смерти храброго солдата, не лишена прелести, и я полагаю, что подобная траурная речь будет достойным вкладом в собрание моих сочинений.

И снова, видимо, уже работая над формой своей речи, он машинально, без слов, замурлыкал песенку о горшечнике. Требон удалился, скорее угнетенный, чем осчастливленный.

И вот Нерон созывает в свой личный маленький театр цвет офицерства. Прежде всего он показывает офицерам героическую оперу, в которой великий Александр в состоянии опьянения убивает Клита, человека, спасшего ему жизнь. После этого символического зрелища Нерон в большой, местами трогательной, местами патетической речи произнес извинение за убийство лейтенанта Люция. В сильных словах он славил мужество и военный талант лейтенанта. Но затем он заговорил о дисциплине, напомнил, что время военное, что ведется тяжелая борьба с узурпатором Титом, а на войне дисциплина — первое требование. Люций же неоднократно в присутствии заслуживающих доверия свидетелей, как римлян, так и местных жителей, произносил заговорщические речи, распространил глупые и лживые сведения о якобы низком происхождении императора и его расположении к людям низкой крови. Свидетельские показания, скрепленные присягой, налицо. Протоколы, в которые они занесены, в любую минуту к услугам фельдмаршала Требона и других генералов. Возможно, что глупые мятежные речи лейтенанта были лишь мальчишеской болтовней, и в мирное время такие речи можно было бы извинить. Но не в военное. Он, император, проверил дело, взвесил все «за» и «против» и осудил лейтенанта. Нелегко было вынести такой приговор, ибо император любил молодого офицера, как сына. Но как Брут осудил своих сыновей, так и ему, Нерону, пришлось подчиниться велению богов и приговорить к смерти лейтенанта. Наряду со многими другими это была тяжелая жертва, принесенная императором для блага государства и армии. Может быть, одна из самых тяжелых. Но император надеется: своими будущими подвигами армия докажет, что кровь лейтенанта пролита не напрасно, что кровь эта напитает новыми соками дисциплину солдата.

Он был в ударе: вовремя благозвучно всхлипывал, где нужно было, — гремел и воспламенялся собственными словами. Этот удивительный человек, Нерон — Теренций, был и в самом деле искренне опечален смертью своего храброго солдата. Но офицеры, заполнявшие зал театра, слушали его с каким-то чувством неловкости, скорее встревоженные, чем растроганные. Многие втайне спрашивали себя, не было ли бы умнее и достойнее стоять по ту сторону Евфрата, в рядах собратьев, против которых, вероятно, придется в ближайшее время биться, чем воевать под знаменем этого комедианта. И офицер, сформулировавший при выходе из дворца впечатление от речи императора в словах: «Две оперы подряд — это уже слишком», — выразил, вероятно, мнение большинства.

Сам Требон, который слушал эту речь из императорской ложи, должен был бы, в сущности, радоваться, ибо, убедив Нерона извиниться перед армией, он разрешил свою трудную задачу. Но он чувствовал скорее смущение, чем удовлетворение. Сквозь высокопарные слова императора ему слышалось, как Нерон мурлычет песенку о горшечнике, песенка заглушала красивые слова, и Нерон был уже не Нероном, а всего лишь Теренцием.

5. ДЕЙСТВОВАТЬ И НЕ ОТЧАИВАТЬСЯ

Варрон не присутствовал на этом спектакле. Это было оскорбительно и, следовательно, неумно, но он не в силах был превозмочь своего отвращения к Кнопсу и Требону. Когда-то он слишком сильно презирал обоих, чтобы ненавидеть. Теперь же в нем из чувства собственной беспомощности вырастала и крепла злобная враждебность к ним.

Он не мог сказать, что идея с проскрипционными списками была неудачной, но его отталкивала глупая, низменная форма ее осуществления. Варрон не был сентиментален, но он отделял личные чувства от политики. Смешивать политику с личной местью — это, по его мнению, было в такой же мере дилетантством, как и безвкусицей. Расправа с такими людьми, как Кайя и лейтенант Люций, была, с его точки зрения, не столько даже преступлением, сколько просто идиотством.

Он, Варрон, стал игрушкой в руках собственных ставленников, что совершенно недопустимо, людей этих необходимо обезвредить.

Это было не так просто. Способный на любое насилие, Требон пользовался популярностью, Кнопс был бессовестен, изобретателен, хитер. Варрон обзавелся агентами, чтобы собирать против Кнопса и Требона обличительный материал. Агенты составляли акты, в которых на основании отдельных многочисленных данных доказывалось, что Кнопс и Требон злоупотребляли властью во имя личной мести и наживы. Варрон сам не лишен был присущего римлянам здорового корыстолюбия, он не знал жалости к эксплуатируемым и угнетенным и сам, не задумываясь, содрал в свое время десять шкур с целой провинции. Но то, что он, Варрон, совершал с изяществом и быстротой, Кнопс и Требон делали грубыми, неуклюжими руками. Варрон искренне, убежденно отвергал методы Требона и Кнопса.

Чтобы подготовить падение Кнопса и Требона, требовались время и труд. Чрезвычайно сложное дело администрирования поглощало много сил. Надо было измышлять все новые и новые средства для борьбы с растущим среди населения недовольством, надо было изыскивать все новые и новые денежные источники для неотложного увеличения армии. И Варрон работал, работал много, работал со страстью. Неутомимым, почти неистовым трудом он пытался как бы отогнать от себя мрачное чувство безнадежности, нередко сжимавшее ему горло.

Когда не помогала работа, он спасался в своем последнем убежище — он шел к Марции. Марция, с тех пор как Клавдия Акта побывала в Эдессе, перестала бояться отца, не чуждалась, как прежде, и это сближение между ней и отцом продолжалось и после отъезда Акты. Марция принимала его, когда он приходил к ней, и иногда даже сама отправлялась к нему. Он проводил с ней долгие часы, она сидела, а он ходил по комнате из угла в угол, говоря о вещах, волновавших его. Он предавался вслух размышлениям о том, как это дерзко и глупо, когда отдельная личность предполагает изменить течение мировой истории. Разве действия человека, даже самого могущественного, не предписываются на девять десятых обстоятельствам? Он, Варрон, не больше, чем его Нерон, был волен в своих действиях. В том, что план его так удался, виноват не государственный ум его, Варрона, а «конъюнктура», счастливое стечение обстоятельств, от него не зависящих. Где вообще искать решающие факторы политического успеха? В большинстве случаев их надо искать очень далеко, в сфере, которую действующее лицо, запутавшись в нитях данного политического процесса, не в состоянии познать. Каким же образом можно оказывать влияние на ход больших политических событий? От чего зависит, например, будущее его затеи, судьба Нерона и его собственная? Ведь не от настроений же народов Междуречья и не от вооружений Цейона! Так могут думать только близорукие люди, не видящие дальше своего носа. Наступит ли смерть Тита сегодня или через год, выйдет ли Артабан победителем из тяжелых боев, которые он ведет на крайнем Востоке, или потерпит поражение — от этих обстоятельств зависит судьба его и его Нерона, а это вещи, ход которых вряд ли кто-нибудь может затормозить или ускорить, рассчитать и учесть. Он, Варрон, сделал все возможное, чтобы повернуть ход событий себе на пользу, и впредь сделает для этого, что будет в его силах. Но то, что он в состоянии бросить на чашу весов, ничтожно, и он был бы дураком, если бы думал, что это имеет значение.

Такие и подобные мысли высказывал он перед молчаливо сидевшей Марцией. Глаза ее следили за ним, шагавшим из угла в угол, но он не знал, слушает ли она его, а если слушает, то понимает ли. Однажды, когда он излагал ей ряд подобных мыслей, она сказала ему:

— Ты бы поговорил об этом с нашим Фронтоном. Он умен и хорошо разбирается в этих вещах.

— С Фронтоном? — переспросил Варрон растерянно.

— Да, с Фронтоном, — ответила Марция просто.

— Где же я его найду? — осторожно спросил Варрон.

— Нужно, конечно, — задумчиво ответила она, — обладать настоящими глазами, чтобы видеть его. Многие не узнают его, принимают его за Нерона. Если бы ты, дорогой отец, отдал меня в весталки, я бы его, наверное, всегда могла видеть.

Она сказала это, однако, улыбаясь и без горечи или укора. Потрясенный Варрон не нашелся, что ответить, и вскоре ушел.

Некоторое время он избегал бесед с Марцией. Но ему не хватало этих бесед, как ни безответны были ее речи, и он посещал Марцию так часто, как мог. Он стремился успокоить себя собственными рассуждениями.

— Просто удивительно, — говорил он, например, — как много мы успели за такое короткое время. Мы создали сильную, боеспособную армию, мы даже туземные войска, прививая им римскую дисциплину, переработали в хороший материал, мы укрепили союз с Артабаном, превратив его в надежное тыловое прикрытие. Города выглядят по-новому, в них больше порядка, в управлении ими нет прежней расхлябанности, оно по-настоящему хорошо организовано.

Мы научили римлян и греков, живущих здесь, смотреть на людей Востока иными глазами, чем до сих пор, лучше обращаться с ними. Еще никогда под этими небесами отношения между Западом и Востоком не были так дружественны, как теперь. Было бы очень горько, если бы все это снова рухнуло, и это не рухнет. Недовольство, охватившее страну, идет на убыль. Дай только прогнать этот сброд, этих Кнопсов, Требонов и прочих. То, что мы здесь делаем, хорошо и разумно, и наши действия увенчаются успехом.