Нет, только не критиковать, не хулить, не сомневаться. Она хочет, чтобы это был его голос. Это его голос. И вот этот голос произносит на простом латинском языке:

— Здравствуй, Акта, здравствуй, дорогая моя Акта.

Красивое удлиненное лицо Акты побелело, как будто она превратилась в одну из своих статуй. Безвольно, почти бессильно принимала эта, обычно такая сдержанная, женщина юношески-бурные ласки незнакомца. Возможно ли это? Она видела дыру на шее Нерона, через которую вытекла его кровь, его жизнь, — она помогала обряжать его труп, она поцеловала его, она присутствовала при том, как его положили на костер и сожгли, пепел торжественно хранился в мавзолее ее парка в Риме. И вот этот человек здесь, его близорукие глаза, его дерзкие, детские, чувственные, царственные губы. Все было толще, массивнее, пышнее, на тринадцать лет старше, но это было его лицо, его облик. Могли ли боги вторично создать тот же образ? Она, конечно, знала о шутке, которую сыграл тогда Нерон с горшечником Теренцием, и в обострившем все ее чувства напряжении она замечала не только неправильное произношение «th», но и все другие малейшие отступления от облика Нерона. И все же она почувствовала сильнейший страх, счастливый и отчаянный. Комната была полна Нероном, ее возлюбленным, так именно касались ее руки Нерона, так проникало в нее дыхание Нерона. Но если это так, то принадлежит ли ей умерший? Испуг и блаженство привели ее в такое смятение, что она почти лишилась чувств.

Она приказала себе проснуться. Она сказала себе, что тело, лицо, маска могут повториться. Но если она хорошенько присмотрится, то заметит, что движения, походка этого человека — иные, что его натура отличается от натуры покойного. Но она не хочет этого слышать — по крайней мере пока. Она тихо высвободилась из объятий незнакомца. Нежным голосом, еще беззвучным от возбуждения, спросила:

— А где же ты был все это время? Почему ты не позвал меня?

Теренций подготовился к подобным вопросам и составил ответы в стиле Нерона. Но этот человек, актер до глубины души, вложил все, что в нем было нероновского, в минуту приветствия, и так в эту минуту израсходовался, что теперь был совершенно пуст. Правда, он владел достаточно хорошей техникой, чтобы в своих ответах не сбиться с правильного тона, но воодушевление ушло. Акта пришла в себя. Акта увидела перед собой смешного маленького комедианта. Она смотрела на него с таким же чувством, как на свою любимую птичку, из которой велела сделать чучело и которая стояла в ее комнате, жалкая и немая. Очарование было нарушено, она стыдилась великой, блаженной и полной отчаяния минуты, пережитой ею. И все же она была благодарна Теренцию за эту минуту и не дала ему заметить своего страшного разочарования.

В общем, эта первая встреча прошла так, что даже для тонкого наблюдателя она могла бы сойти за свидание между подлинным Нероном и его подругой. Но Акта была рада, что недолго оставалась в присутствии этого человека. После встречи она чувствовала себя усталой и легла отдохнуть, как всегда. Она приучила себя даже после волнений спать эти два часа; спала она и сегодня. Но через ее сны прошел какой-то дикий искаженный образ Нерона, и проснулась она более утомленной, чем легла.

В этот день Акта впервые почувствовала себя стареющей.

Она снова ощущала руки Нерона на своих плечах, кожа ее холодела от его дыхания, ее слух, ее сердце полны были голосом Нерона. Чьим голосом? Истинного или поддельного Нерона? Не все ли равно, какое имя носил этот человек? Не достаточно ли было того, что он существовал? Разве это не было неожиданной, невообразимо великой милостью богов? Она готова была принять этого человека — кто бы он ни был — за Нерона, все видя, все слыша. И если порой она сердцем отшатывалась от него, потому что он был грубее, чем живший в ее памяти образ, если она мысленно смеялась над собой за то, что поддалась его игре, — тело ее тосковало по нем.

Вечером того дня, когда произошла их встреча, Нерон дал в честь Акты пир. Некоторое время он не чувствовал подъема, но потом вдруг снова обрел вдохновенную минуту великого актера. Осчастливленная этой минутой, она ждала, что он, подлинный Нерон, неожиданно грубым окриком вышлет гостей и жадно на нее набросится. Но он разочаровал ее. Пробыв на пиру положенное этикетом время, он церемонно попрощался и удалился.

То же самое произошло на следующий и на третий день. Тогда она сама сказала ему с естественным бесстыдством любящей женщины:

— Когда же ты проведешь со мной ночь, Рыжая бородушка?

Он ждал этого вопроса и заранее подготовил ответ. Он сказал, смеясь:

— Не следует пытаться вырвать у богов слишком много счастья. Я дал обет, что буду воздержан и лишь тогда лягу с тобой, когда завоюю Антиохию.

Она с болью почувствовала, до какой степени это чужой человек, до какой степени он не похож на Нерона.

Она решила отправиться в Эдессу, а затем в Антиохию и Рим. Но как это ни странно, ей оказалось трудно расстаться с этим человеком. Она осталась — на день, и еще на день, и еще на неделю.

11. ЛАБИРИНТ

Нерон, как он ни был примитивен и поглощен собой, тонко улавливал чувства окружающих, поскольку они касались его. Он понял, как обстояло дело с Актой и в каком свете он представлялся ей. Его прельщала мысль высоко подняться в ее глазах. От него не укрылось, что Акту, на первый взгляд такую расчетливую и трезвую, он сильнее всего волновал тогда, когда погружался перед ней в свои романтические фантазии. Однажды он предложил ей посетить вместе с ним то место в Междуречье, которое ему дороже всего, — эдесский Лабиринт.

Акта была глубоко удивлена. Когда Марция говорила с ней о Лабиринте, она не думала, что это связано с Нероном-Теренцием, и сочла слова Марции за бред полупомешанной; тем не менее эти слова наполнили ее любопытством и страхом. Когда же Нерон упомянул о Лабиринте, ее опять охватило возбуждение, и самое слово «Лабиринт», так гордо и таинственно сошедшее с уст Нерона, показалось ей загадочным и страшным.

В сопровождении Нерона она поехала в Эдессу. Она не хотела утаить от Марции, что Нерон предложил ей посетить Лабиринт, но Марция, по-видимому, ничуть не сочла для себя обидным, что не она, а император будет сопровождать Акту. Нерон же ничего не имел против того, чтобы Марция пошла вместе с ними.

Таким образом, они втроем покинули город, перешли через реку Скирт и отправились в Лабиринт. Они были просто одеты и без свиты; Нерон не хотел, чтобы народ видел, как они входят в Лабиринт. С одним только факельщиком они проникли в огромную, погруженную во мрак пещеру, с ее хаотически перепутанными ходами. Нерон прекрасно ориентировался здесь. Он шел впереди, не обращая внимания на факельщика, довольно быстро, так что Марция и Акта с трудом следовали за ним по извилистым, неровным тропам. Наконец Нерон приказал факельщику остановиться и ждать их возвращения.

— Не бойтесь, — сказал он женщинам, велел Марции взять его за руку, подать другую руку Акте и пошел дальше по темному коридору.

Акта была смела, она не раз доказывала это, и все-таки ей было не по себе, когда она с трудом, неуверенно шла в темноте с этими двумя полубезумными людьми по тесным, низким, пахнувшим плесенью ходам, то и дело наклоняясь, чтобы не удариться головой. Она ничего не видела, но время от времени слышала короткий противный писк.

— Это летучие мыши, — сказал Нерон. — Я приручил некоторых из них; у них интересные лица. Не бойтесь, между прочим, моя Акта, они не цепляются за волосы. Это нелепое суеверие. Мир, к сожалению, полон нелепых суеверий. — Он вздохнул, слегка рассмеялся. — Вот, — сказал он с удовлетворением, — теперь мы пришли на мое любимое место. Тут несколько ступенек вниз, почти лестница.

Марция и Акта, ощупью и с трудом подвигаясь, пошли на его голос. Все сильнее захватывало дух от затхлого воздуха и почти осязаемого густого мрака.

— Вот мы и пришли, — донесся из темноты голос Нерона. — Садитесь, прошу вас, — сказал он вежливо, будто принимая гостей в своем дворце. Марция выпустила руку Акты. Акте хотелось остаться возле нее, чувствовать ее близость, теплоту ее тела, но она уже не находила Марции и боялась кликнуть ее в присутствии Нерона. Она присела на корточки.

— Вы видите меня, моя Акта? — спросил немного погодя Нерон; судя по голосу, он был где-то слева, наискось, довольно далеко; пещера, куда он привел их, была, вероятно, просторна.

— Нет, — с удивлением откликнулась Акта, — как я могу вас видеть? Ведь здесь темно.

— Разве темно? — отозвался Нерон. — Ну так я буду вам светить, — гордо возвестил он.

— Теперь-то вы видите меня? — продолжал он со злым торжеством и легкой угрозой в голосе.

Так как Акта молчала, Марция ответила за нее.

— Конечно, она тебя видит.

— Пусть скажет сама, — настаивал Нерон.

— Да, конечно, я вижу, — смущенно сказала Акта.

— Вы видите, как я подымаю руку? — спросил Нерон.

— Вижу, — ответила Акта.

— Вы расположены шутить, — рассмеялся Нерон. — Я вовсе не поднял руки. Но это место располагает к шуткам. Здесь очень уютно, не правда ли? Да, здесь я хорошо себя чувствую, и именно здесь хочу остаться на веки вечные. Это то место, которое больше всего мне приличествует. Здесь реют тени великих древних царей Востока, здесь их погребли, здесь они хотели быть погребенными, и когда у меня появляется желание быть среди равных, я иду и беседую с древними царями и богами.

Акта не ответила. Ее подавленность росла. Это был явно помешанный человек, и в своем безумии он мог на нее наброситься, принести ее в жертву какому-нибудь богу, своему гению или кому-нибудь еще, Лабиру, например, божеству Лабиринта. И все-таки в его голосе, даже в его словах, была притягательная сила. Ибо так мог говорить и подлинный Нерон.

Немного погодя снова раздался голос Нерона.

— Теперь мы вернемся обратно, — сказал он, и Акта с облегчением вздохнула. Но он прибавил весело: — На обратном пути я не буду вести вас за руку. Я предпочитаю светить вам.

Акта испугалась. Она поднялась и стала ощупью пробираться вдоль неровных стен. Голос Нерона уже доносился очень издалека и с высоты; Нерон, видимо, уже вышел из глубокой пещеры. Весело болтая, он довольно быстро двигался вперед; вот его голос уже перестал доноситься. Но теперь, по крайней мере, возле Акты была Марция.

— Давайте вместе пробираться вперед, — сказала Марция ободряюще. — Разве здесь не хорошо?

— Да, да, — сказала Акта и поспешно взяла руку Марции. Она смутно вспоминала рассказы о людях, которые заблудились в Лабиринте, не могли найти дороги назад и умерли ужасной голодной смертью. Она крепче схватила Марцию за руку. Но вскоре Марции потребовались обе руки, чтобы ощупывать стены, и через несколько секунд Акта потеряла ее. Она звала ее, Марция отвечала, но и ее голос скоро затих.

Акта осталась одна в Лабиринте. Ощупью шла она, то вперед, то назад. Попала в длинный, довольно ровный ход. Вспомнила совершенно точно, что прошла здесь сейчас же после того, как Нерон-Теренций велел факельщику остановиться. Подбадривала себя: вот уже скоро из темноты вынырнет факел. Но нигде не было ни проблеска света, а голоса Нерона и Марции совершенно замолкли.

Нет смысла идти дальше. Память обманула ее, она, Акта, окончательно заблудилась. Остается только ждать, пока за ней придут.

Она присела на корточки в темноте. Надо запастись терпением. Ей придется прождать час, а может быть, и два и три. Быть может. Рыжая бородушка хочет отомстить ей за то, что он перед ней спасовал. Акта знала мир и людей, она знала, что сильнее всего ненавидишь того, перед кем ты спасовал. Говорят, что в Лабиринте три тысячи пещер. Зачем она согласилась на эту безумную затею — спуститься сюда с двумя сумасшедшими? Ведь обычно она так рассудительна. Зачем она вообще сюда приехала? Разумеется, был какой-то смысл в том, что она сюда приехала, но теперь она этого смысла уже не находит. Она так же мало разбирается в самой себе, как в этом проклятом Лабиринте.

Немного логики. Пожалуйста, Акта. Не впадать в панику. Зачем понадобилось бы этому человеку оставить тебя здесь, в этом мраке? И если бы ему пришла в голову такая сумасшедшая мысль, разве Варрон и другие не вправили бы ему мозги? Ведь большой вред был бы для дела Нерона, если бы Акта, приехавшая для свидания с ним, исчезла.

Вдруг она с испугом схватилась за волосы. Не запуталась ли в них летучая мышь? Глупости. В последней, самой темной пещере живет божество Лабиринта, полубык Лабир. Он заставлял эдесский народ посылать в Лабиринт юношей, он питался их кровью. Давно ли она сидит здесь?

— Рыжая бородушка, — крикнула она внезапно, и в ее голосе звучал сильный страх, — где ты? Помоги же мне.

— Вы все еще здесь. Акта? — спросил он вежливо и удивленно. Он говорил в темноте так легко, как будто бы держал перед глазами смарагд и сквозь него рассматривал Акту.

— Почему же вы не следуете за мною? Но, может быть, вы и правы: нимб, излучаемый императором, слишком хорош, чтобы пользоваться им для осветительных целей. Я пошлю вам факельщика.

Явился факел, явился свет, и наконец они выбрались из Лабиринта. Но Акта долго помнила страх, испытанный ею там. Зато она теперь вспоминала об увлекательной стороне этого переживания. Нерон в Лабиринте, Нерон, который сначала напугал и взволновал ее, а потом явился в роли избавителя — это подлинный покойный Нерон. Подлинный покойный Нерон чувствовал себя в Лабиринте не хуже, чем в своем мавзолее, в парке Акты, в Риме. И Акта теперь уже не сомневалась, что была права, отправившись в Междуречье.

12. ПРАХ НЕРОНА

Она жила уже почти месяц в Эдессе. Друзья Нерона находили, что она превосходно поступила, приехав сюда, но если она какой-нибудь решительной демонстрацией не подтвердит подлинности Нерона, то ее приезд принесет больше вреда, чем выгоды. Они находили, что для Акты существует только один способ выступить в пользу Нерона.

Естественно было, что они возложили на Варрона задачу склонить Акту к такому выступлению.

— Я с радостью вижу, очаровательная Акта, — сказал он, — что вы проводите много времени с нашим Нероном. Поняли ли вы наконец, как я дошел до нелепого плана снова пробудить к жизни Нерона?

Акта слушала его с выражением внимательного ребенка, она задумчиво и одобрительно кивнула в ответ на его слова.

— Если наш Нерон, — продолжал сенатор, — минутами умеет даже вас, моя Акта, перенести в прошлое, то не сумеет ли он перенести в это прошлое и Рим, который несравненно грубее вас?

— Времена, — выразила опасение Акта, — стали суровее, трезвее. Теперь нужны сильнодействующие средства, чтобы вызвать подъем. Быть может, слепота, в которую повергает нас Нерон, исходит не от него, а заложена в нас самих. А тогда наше предприятие бессмысленно, безнадежно.

Она сказала — «наше предприятие», это было для Варрона высшим триумфом.

— Помните ли вы еще, Акта, — спросил он, и это была скорее просьба, чем вопрос, — как вся жизнь озарялась верой в Нерона? Помните ли вы, как подавлен, оглушен был мир, когда умер Нерон? Не казалось ли, что мир сразу стал голым, бледным, бескрасочным? Люди на Палатине хотели украсть у меня, у вас нашего Нерона. Не чудесно ли было бы показать им, что они бессильны? Они разбили вдребезги его статуи, соскребли его имя со всех надписей, даже на исполинскую статую его в Риме, вместо хорошей головы Нерона, насадили крестьянски-рассудительную голову старого Веспасиана. Не чудесно ли было бы доказать им, что все это было ни к чему? Надо признать, в немногие годы они достигли многого. В немногие годы они стерли с лица земли всякую фантастику, взлет, размах, все, что делало жизнь достойной жизни. Но теперь вместе с Нероном все это снова вернулось. Неужели это не захватывает вас, Акта? Боги помогли нам преодолеть первую, самую трудную часть пути. Идемте с нами, Акта. Мы завоюем Антиохию, Александрию, Коринф, Палатин.

— Вы грезите, — сказала Акта, но в тоне ее не было протеста. Она сама грезила вместе с ним, она говорила приглушенным голосом, точно в полусне.

— Хорошо бы, — продолжала она тем же мечтательным тоном, — снова жить с Нероном на Палатине. Но не бывать этому. Не надо поддаваться чарам, как делаете это вы, мой Варрон. Когда чары спадают... — она умолкла, погруженная в свои мысли.

— Когда чары спадают? — спросил Варрон, глядя на нее, сам почти завороженный мудрой печалью, исходившей от нее.

— Когда чары спадают... — повторила она, все еще не заканчивая фразы.

— Что же, что же тогда? — торопил Варрон, не в силах отвести от нее глаз.

— Тогда... вместо юной красавицы видишь перед собой старуху, — закончила Акта своим ясным голосом, спокойно улыбаясь.

И с присущей ей логикой, она твердо и трезво разъяснила ему, в каком свете ей представляется его Нерон.

— Вы сделали правильный выбор, — сказала она. — Ваш Нерон способен ввести в обман. Ему удалось обмануть даже меня. Вы знаете, как любит меня Италик. Он, поэт и мужчина, обычно такой разумный человек, от любви ко мне превращается в смешного ребенка, и я не была бы женщиной, если бы это не нравилось мне. Но я должна вам признаться: ваш Нерон, когда я впервые увидела его, за полминуты достиг большего, чем мой Италик — усилиями нескольких лет. Однако — и в этом слабая сторона вашего расчета — ваш Нерон может обмануть только на одну минуту, да и то надо хотеть поддаться этому обману. Он насквозь искусственен, это шутка богов, которые потехи ради создали нечто вроде восковой фигуры, способной говорить и двигаться, но он остается тенью, он лишен настоящей человеческой души. Он даже не умеет спать с женщиной, он не «Нерон», не мужчина, производительная сила отсутствует в нем. Одушевленнее всего он в своем Лабиринте. Он призрак, такими я представляю себе мертвых в Гадесе, он — ничто. Сердце разрывается от таких переживаний: видишь перед собою мужественный, царственный, величавый образ, такой родной, точно сбылась сказка, а внутри — пустота, ничто. Я пугаюсь самой себя, своих собственных движений, походки, голоса, когда вижу эту тень — Нерона.

Варрон понимал ее и, прежде чем высказать свою просьбу, он уже знал, что Акта откажет ему.

— Когда я вижу ваше живое лицо. Акта, — все же начал он снова, — я не могу поверить, что вы так трезвы, как пытаетесь себя представить. Если я позволил себе увлечься, поддайтесь увлечению и вы. Не будьте слишком благоразумны. Останьтесь в нашей ладье, Акта. Разве не чудесно мчаться в ней? И если вы будете с нами, эта ладья не разобьется.

— Я хочу сделать вам признание, Варрон, — возразила Акта. — Вы знаете, что я любила Нерона. Так сильно, что всякий другой бледнеет рядом с его тенью. Ваш Нерон был первый, кто сызнова зажег все то, что погасло во мне со смерти Рыжей бородушки. Я не выношу вашего Нерона. Я схожу с ума оттого, что мне снова и снова приходится переживать одно и то же. Этот призрак как будто одет плотью, но только прикоснись к нему, — и дух тотчас же улетучивается из него. Я не выношу этого. Я не люблю опьянения: вы ошибаетесь. Я ни в коем случае не люблю опьянения, которого надо достигать такими средствами. Я здесь не останусь.

И, видя его глубокое разочарование, она продолжала, изменив тон, в одно и то же время расчетливо, шутливо и серьезно:

— Я не хочу оставить вас на произвол судьбы, Варрон. Мне хочется помочь вам. Вы знаете, я богатая женщина, я люблю богатство, а если я предприму что-нибудь для вашего Нерона, то предвижу лишь единственный практический результат. Тит конфискует мои прекрасные земли и мои кирпичные заводы в Италии. И все же: если я могу оказать услугу вашему делу, если я могу сделать нечто во имя Нерона, скажите мне, что я должна сделать. Я это сделаю.

Вот теперь было бы кстати заговорить о той просьбе, с какой хотели обратиться к ней сторонники Нерона. Ведь она сама дала ему к этому повод. Но тот самый Варрон, который без малейших колебаний посылал на смерть тысячи людей; который принес в жертву своей игре родную дочь; который с сожалением, но без раскаяния видел, как умирает его друг Фронтон; который часто рисковал собственной жизнью ради менее значительных целей, — этот Варрон не мог сказать в лицо Клавдии Акте, чего он от нее хотел. Он зажегся от соприкосновения с ней. Он теперь сам не понимал, как мог он, пока был еще молод, — из одного лишь благоразумия, только чтобы не портить отношений с императором, — запретить себе видеть ее красоту, ее неповторимое своеобразие, насладиться им. А теперь этот сразу постаревший человек увидел — и раскаялся. Он, Варрон, который так долго принимал всю свою жизнь такой, как она есть, который не хотел бы вернуть обратно ничего из того, что было сделано, и не хотел бы сделать ничего из того, от чего он отказался, теперь, за короткий промежуток, вторично чувствовал раскаяние. Он раскаивался, что в свое время — как ни посмотрел бы на это Нерон — не употребил всех усилий, чтобы завоевать эту женщину, Клавдию Акту. Он почувствовал огромное искушение забыть на время свое смешное и великолепное предприятие, стать не чем иным, как прежним Варроном, и отдаться радости встречи с изумительным существом, которое по воле судьбы оказалось на его пути.

И поэтому, вместо того чтобы воспользоваться случаем и изложить ей свою просьбу, он сказал без всякой связи с предыдущим:

— А вы помните еще, моя Акта, как мы пускали цветных китайских рыбок в новый пруд Золотого дома?

И он почувствовал себя молодым, как в свои лучшие времена, легкомысленным и глубоким, злым и уверенным в своем очаровании, готовым дорогой ценой заплатить за свою радость, ибо он хорошо знал, что жизнью можно вполне насладиться лишь тогда, когда ты не расчетлив. Он чувствовал глубокую близость к Клавдии Акте, близость, которой он никогда ранее не ощущал. В сущности, казалось ему, их в комнате трое: умерший подлинный Нерон был с ними, в своем лучшем образе, не мешая им, и это соткало между ними тремя глубокую, более чем дружескую связь.

Но Акта не поддалась этой игре. Она, напротив, повторила резко и с намеренной сухостью:

— Скажите же, что я могу сделать для вашего Нерона?

Тогда Варрон овладел собой и сообщил ей, в чем именно он и его друзья видели единственную важную услугу, которую Акта могла бы оказать их делу.

Они рассуждали так: если Нерон жив, то в урне, которую Акта хранила в мавзолее своего парка, в Риме, был прах какого-то неизвестного. Если Акта убеждена, что Нерон жив, то хранить эту урну смешно. Если Акта хочет показать миру, что она верит в живого Нерона, надо, чтобы она разрушила памятник и рассеяла прах по ветру. Варрон излагал ей свою просьбу в намеренно сухих словах. Прозрачная кожа на лице Акты побелела, казалось, она светится. Но голос Акты был чист и спокоен, как всегда, когда она в тон Варрону сухо подытожила:

— Вы требуете, чтобы я рассеяла по ветру все, что еще осталось от истинного Нерона, чтобы доказать мою веру в вашего фальшивого Нерона?

— Да, — деловым тоном сказал Варрон. Но, еще прежде чем это «да» отзвучало, он устыдился того, что предлагал, и с обычно не свойственной ему неуклюжестью прибавил: — Речь идет о деле Нерона, это, верьте, стоит горсти пепла.

Зеленовато-карие глаза Акты долго смотрели на сенатора, друга Нерона, ее плечи чуть-чуть опустились, ее изогнутые губы задрожали.

— То, что вы говорите, — возразила она с чуть заметной насмешкой, — конечно, очень благоразумно. Но, пожалуй, лучше бы вам этого не говорить.

Наступило неловкое молчание, сразу ощутилось все то, что разделяло Акту и Варрона.

Акту охватило негодование. Тщетно говорила она себе, рассуждая с присущим ей здравым смыслом: если Варрон хочет продолжать дело Нерона и править миром в его духе, может ли его остановить какая-то урна? Ведь для него и в самом деле там нет ничего, кроме горсти пепла. Но в глубине души она знала, что это его не оправдывает и что он не прав перед ней и перед Нероном. Если его соображения правильны для него, они неправильны для нее, Акты. У нее другая логика. То, что она тогда, без колебаний, с риском для жизни, спасла мертвое тело Нерона от поношения и похоронила его с императорскими почестями, — это был величайший, разумнейший поступок всей ее жизни. Что значит — действовать разумно? Действовать разумно — значит действовать так, как свойственно природе данного человека. Пиетет — может быть, пустое слово для Варрона, но не для нее. Для нее развеять по ветру прах Нерона было равносильно тому, чтобы вылить в пустоту свою собственную кровь. Гречанка, отдавшая жизнь за то, чтобы похоронить тело своего брата, не была просто театральным образом. Она жила не только милостью поэта. Акта никогда не допустит, даже знай она, что от этого зависит изгнание Флавиев из Рима, разрушить гробницу в ее парке, гробницу, где жил усопший Нерон. Останки ее возлюбленного, ее императора, были лучшим ее достоянием, без них она не могла бы жить.

— С прахом я не расстанусь, — сказала она тихо, твердо, зло. — Это невозможно.

Варрон замолчал. Он понял, что никакая сила на земле не сломит сопротивления Акты. Он простился, ушел.

Акта между тем со всей поспешностью подготовляла свой отъезд. Если прежде она вся горела жаждой близости с Нероном-Теренцием, то теперь она уже не могла дышать одним воздухом с ним. Одно воспоминание о его коже, о его запахе уже раздражало ее до тошноты.

13. СОЗДАНИЕ ПОДНИМАЕТСЯ НА СВОЕГО СОЗДАТЕЛЯ

Намерение Клавдии Акты вернуться в Антиохию и Рим ошеломило друзей Нерона. Требон и Кнопс настаивали на том, чтобы устранить ее, уничтожить раньше, чем она вернется в Рим и сможет там распространять сказку, будто бы Нерон вовсе не Нерон. Даже самим себе они не признавались, что рады были найти предлог отомстить женщине за ущемленное мужское самолюбие.

Теренций благосклонно выслушивал предложения своих приближенных. Его злило, что Акта одним своим появлением покорила массы Месопотамии, он завидовал ее популярности. Он хорошо знал, что были моменты, когда она принимала его за Нерона. Возможно, говорил он себе, он и мог бы завоевать ее, если бы не спасовал как мужчина. Он не прощает ей того, что сила его как мужчины и актера оказалась недостаточной, он не забывал, что она не хотела увидеть его «ореол», блеск царского величия, исходивший от него в Лабиринте. Приятно было бы стереть эту блудницу с лица земли, а если того же требуют государственные интересы, то это — удачное совпадение. Легче всего было бы, конечно, убить Акту из-за угла. Но это казалось ему слишком грубым, упрощенным. Его месть должна быть изощренней, изящнее. Он вспомнил об искусно «сделанном» кораблекрушении, посредством которого Нерон убрал с пути свою мать. Теренций мечтал устроить «несчастный случай», в результате которого Акта была бы изувечена: или лицо ее было бы навсегда обезображено, или походка утратила бы свою грациозность. Конечно, все это надо организовать так утонченно-искусно, чтобы даже сама Акта не заподозрила ничего, кроме злого случая.

Акта тем временем закончила приготовления к отъезду. Но так как у нее было мягкое сердце, она не хотела покинуть Эдессу, не простившись с человеком, который после долгих лет пустоты снова вызвал в ней расцвет большого чувства. Она посетила Нерона.

Нерон в этот момент возился со своими дрессированными летучими мышами, для которых был устроен специальный грот. Прощальный визит Акты был для него неприятной неожиданностью. Если бы она пыталась уехать тайком, крадучись, это более соответствовало бы его планам. Он уже принял на этот случай меры, и она не ушла бы живой из его рук. То, что теперь она стояла перед ним такая спокойная, веселая, не укладывалось в его представлении о мире, смущало его, и он еще сильнее ненавидел ее за то, что живая Акта не совпадала с тем образом, который он создал себе.

Он заставил ее некоторое время ждать, затем принял ее, но не во дворце, а в гроте, в полумраке. Призраками реяли летучие мыши или висели, уцепившись за потолок, за выступы. Это были животные разнообразных пород: они свисали отовсюду, уродливые, с человеческими руками, огромными ушами, отталкивающими собачьими и обезьяньими мордами, мохнатыми тельцами разнообразнейших цветов. Нерон предполагал, что эта жуткая обстановка смутит Акту. Но Акта была скорее удивлена. Поэтому Теренцию не удалось на этой прощальной аудиенции быть Нероном. Он, правда, многословно, полуиронически выражал свою печаль по поводу того, что Акта так быстро покидает его, приводил цитаты из классиков, не хуже, чем это сделал бы подлинный Нерон. Но в общем он сам чувствовал, что он не в ударе. Акта же находила его убогим, она не понимала, как мог этот человек возбуждать в ней такие большие чувства.

Она уже собиралась уходить, когда на Нерона наконец снизошло вдохновение и он овладел собой. Да, на него снизошел дух подлинного Нерона. Он почувствовал себя императором, который прощается с человеком, некогда ему близким, близким еще и теперь. Но он, император, хочет, чтобы их разлучила смерть, о чем друг его еще не подозревает. Темно и таинственно заговорил он о своих летучих мышах. Говорил о том, как души убитых Одиссеем женихов, подобно летучим мышам, следуют в подземный мир за предводителем мертвых Гермесом. Процитировал Гомера:

Глубокомысленно и таинственно шутил: кто, мол, из умерших общих знакомых скрывается теперь в этих уродливых животных, — вот в этом, в том? Он смотрел на Акту своими близорукими глазами, злым и в то же время печальным, нежным взглядом, точно навсегда с ней прощаясь. Он играл Нерона, знающего, что его мать Агриппина, что его жена Октавия готовятся предпринять путешествие, из которого они никогда не вернутся. Он любил эту Агриппину, эту Октавию, он любил и эту Акту, потому что она была для него уже мертва, потому что он смаковал это ощущение — разговаривать с умершей, которая думает, что она еще жива. Он мог быть особенно нежен с этой покойницей, зная то, чего не знала она, исполненный злого чувства превосходства. Он был особенно нежен с Актой.

Акта испугалась. Сначала этот человек, игравший со своими дрессированными летучими мышами и кормивший их из своих рук, показался ей смешным.