Черные Мантии (№6) - Роковое наследство

Между ними, несмотря на разницу в возрасте, составлявшую по меньшей мере полвека, существовало явное сходство.

Несколько минут Винсент в полном молчании созерцал картину. Казалось, он с трудом сохраняет хладнокровие.

– Это – сокровища, принадлежащие Обители Спасения, – объяснил Ренье. – Так называли свое убежище бандиты второй и третьей каморры, известные также под названием Черных Мантий.

– Старик и есть Фра Дьяволо? – спросил Винсент.

– Да, умирающий. Юноша – Фра Дьяволо возрождающийся. Они, черти, в птицу Феникса играли, омолаживались беспрестанно, сами видите, какими средствами.

– Сын убивал отца! – прошептала Ирен, содрогнувшись.

– Да, если только отец сам не отправлял на тот свет сына, – мрачно проговорил Ренье.

– Старик мне кого-то напоминает, – пробормотал Винсент.

– Кого же, как не полковника Боццо! – воскликнул молодой человек. – Это-то меня и поразило, когда я впервые увидел картину.

– А юноша? – ошеломленно прошептал Карпантье.

– Поглядите на меня, отец, – сказал художник и рассмеялся.

Винсент посмотрел на Ренье и тотчас опустил глаза.

– Невероятно! – всплеснула руками Ирен. – Наш Ренье совсем не похож на злодея... а между тем...

– Кто-нибудь видел эту картину? – спросил Карпантье, продолжая что-то напряженно обдумывать.

– Никто, – отвечал Ренье. – Разве что графиня де Клар. Она тут все обшарила. Но мне ничего про нее не говорила.

Карпантье кивнул Ирен в знак того, что пора уходить. Она накинула шаль, надела шляпу.

– Мой мальчик, – сказал Винсент, – холст и в самом деле следует натянуть на подрамник. Я хочу хорошенько рассмотреть это полотно. Когда все будет готово, поверни его к стене. Я покупаю у тебя эту картину и не желаю, чтобы ею любовался кто-нибудь, кроме меня.

XIII

КАРТИНА ИЗ ГАЛЕРЕИ БИФФИ

Дама, которая позировала Ренье, не снимая вуали, имела гораздо более непосредственное отношение к картине Разбойника, чем можно было предположить. Потому-то мы и начали с описания картины, которая, кстати, стояла теперь в мастерской под чехлом, как J того пожелал приемный отец Ренье.

Карпантье передумал, или настроение у него изменилось, словом, картина перестала его интересовать. Он бывал в мастерской все реже и реже, и во время этих визитов, которые раз от разу становились все короче, мысли его витали неизвестно где.

Ренье, доверчивый от природы, бодрый телом и духом, не склонен был сокрушаться из-за таких пустяков.

Постоянную озабоченность Винсента он объяснял тем, что архитектор получает все больше заказов и трудится от зари до зари.

Понапрасну простучав три-четыре вечера кряду в дверь особняка Карпантье, юноша говорил себе:

– Отец не любит бывать дома: видно, все тоскует по покойнице-жене.

Однажды утром, через несколько дней после визита Ирен, о котором мы уже рассказывали, Ренье в одиночестве работал в своей мастерской над заказом графини де Клар.

Юноше не нравились сделанные наброски; он уже пораздевал немало натурщиц, но так и не нашел женщины, с которой можно было бы писать тело Венеры.

За работой Ренье напевал мотив итальянской песенки; пел он просто, без претензий, но чисто и звонко.

Стояло ясное утро, яркий свет заливал мастерскую; весь воздух вокруг был, казалось, напоен молодостью и добротой, а перед мысленным взором Ренье все сверкала улыбка Ирен.

Будущее виделось Ренье в розовом свете. Ирен шел шестнадцатый год. Одинокой жизни юноши предстояло кончиться всего через два года, а, может, и раньше... Впрочем, и эта жизнь была неплоха. Ее наполняли надежды и согревала уверенность, похожая на мечту, которая вот-вот сбудется, осуществление которой уже так близко, что сердце замирает в предвкушении восторга!

Ренье был так глубоко счастлив, что ему даже становилось страшно.

Чувство его было не из тех, что ищет выражения в пылких речах.

Любовь, которая превратилась в естественное состояние человека, вошла в его плоть и кровь и живет вместе с ним, не имея ни начала, ни конца, – такая любовь не нуждается в словах.

Лучше всего ее передает неизменная светлая радость, наполняющая душу.

Посторонние иной раз усматривают в такой радости нечто оскорбительное для себя, считая ее чем-то вроде демонстрации физического здоровья при больном человеке. Особенно это задевает женщин.

Их подмывает нанести такой любви кровавую рану и придать ей тем некоторый драматизм.

В доме, где жил Ренье, у входа с улицы Вавен размещалась каморка консьержки; на окне этой комнатенки висело объявление: «Требуются натурщицы». В то утро консьержка поднялась к Ренье и сообщила, что его спрашивает дама.

Слово «дама» женщина произнесла особенным образом. Впрочем, обычно она просто говорила «торговка телесами».

Сурово, Конечно, однако следует учесть, что мамаша Малагро была по-своему добродетельной особой. Так, скажем, к старому профессору со второго этажа она пропускала только прилично одетых барышень, да и то не всех, a лишь таких, которые, уходя, одаривали ее разными безделушками.

– Хороша собой? – осведомился Ренье.

– А вам-то, святая невинность, не все ли равно? – отрезала привратница.

– Тут вы правы, мне и в самом деле все равно, – ответил Ренье, смеясь.

Во взгляде, который бросила на него консьержка, можно было прочесть жалость и восхищение одновременно.

– Он к тому же еще и шутник, – проговорила мамаша Малагро, – и впридачу красив, как черт... Дама под вуалью, так что ничего не разглядишь. Но у нее восхитительные манеры, а про фигуру я уж не говорю...

Вместо комментариев она чмокнула губами, поцеловав собственные пальцы.

Если бы существовал «Словарь языка консьержек», то сочетание «восхитительные манеры» значилось бы в нем синонимом к слову «умаслить».

Ренье велел впустить даму.

Все в ней, как мы уже говорили, изобличало принадлежность к высшему обществу.

Ренье поздоровался и осведомился:

– Сколько вы с меня запросите?

На губах его играла улыбка, которую в любом другом случае можно было бы назвать самодовольной.

У Ренье же она не выражала ничего, кроме неподдельного испуга, который был бы смешон, когда б не добродушная наивность юноши.

Дама, в тон Ренье, отвечала лукаво:

– Я не собираюсь покушаться на ваше сердце. Я, возможно, замужем. Меня ждут мои нищие.

Ренье слегка покраснел.

– Речь герцогини, – отозвался он. – Но знаете ли, сударыня, я не силен в таких играх. Скажите мне попросту, сколько вы хотите.

– Сначала надо выяснить, подхожу ли я вам, – проговорила дама.

– В этом я разберусь! – воскликнул Ренье. Поразмыслив, он добавил:

– Может, мы с вами уже встречались?

– Нет! – возразила незнакомка. – И давайте к делу. Мне не терпится услышать, согласны ли вы на мое предложение.

Ренье покорно удалился.

– Можно! – вскоре крикнула она, как ребенок, играющий в прятки.

И Ренье увидел перед собой обнаженное женское тело; голова и ступни были скрыты газовой тканью, заменявшей облако.

Художник не поверил своим глазам. Перед ним была сама Красота во всем своем ослепительном сиянии, Венера, воплощение сладострастья, возлюбленная богов, вдохновительница античной лиры.

– Вас устраивает? – осведомилась незнакомка, даже под «облаком» не снявшая черной вуали.

– Вы много запросите, – ответил Ренье, стирая прежний набросок.

– Я не потребую с вас денег, – возразила Венера. – Пока мы будем обсуждать условия нашей сделки, я позволяю вам украсть несколько линий моего тела. Я тоже родом из Италии. Волею судеб я оказалась вовлеченной в одну таинственную историю. Трагическая они или комическая – вам знать не обязательно. Далее: я случайно увидела у вас одну картину...

– Картину Разбойника! – догадался Ренье. – Я начинаю подозревать, что она заколдована. Кто бы на нее ни взглянул, сразу кого-то узнает...

– И вы, я полагаю, узнали себя! – произнесла Венера полушепотом.

– Возможно. Что дальше? – спросил Ренье. – Вы хотите картину за то, что будете мне позировать? Но она уже продана, вернее, подарена... Правда, я могу сделать копию.

– Мне не нужна картина, – ответила незнакомка. – Мне нужна история картины.

– Но вся история – на картине, – воскликнул молодой человек. – Взгляните – и вы прочтете эту повесть.

– Вы меня не поняли, – возразила Венера. – Я ищу что-то... или кого-то...

– Может быть, вы ищете сокровища Обители Спасения? – усмехнулся Ренье. – Что ж, желаю вам найти их, прекрасная незнакомка. Они, я полагаю, в пещере Али Бабы... Однако, клянусь честью, даже если вы наденете на себя все те бриллианты, что Разбойник изобразил на полотне, вы не станете от этого прекраснее!

– Может быть, сокровища, а, может быть, ключ... – промолвила Венера.

– «Сезам откройся!» – засмеялся художник. – Такого ключа у меня нет.

– А может, одного из двух мужчин... – продолжала таинственная гостья.

– Но картина написана шестьдесят лет назад! – изумился Ренье.

– Откуда вам знать? – резко проговорила незнакомка.

Ренье собрался было ответить, но дама опередила его.

– И вообще, это не ваша забота, а моя, – заявила она. – Под историей картины я подразумеваю ту совокупность обстоятельств, которые побудили вас выделить из множества знаменитых полотен, коими заполнена галерея, именно это, по-своему любопытное, но не представляющее ценности для того, кому неизвестна...

Она подыскивала слово.

– Разгадка шарады? – закончил за нее Ренье.

– Если и не разгадка, – отвечала Венера, – то по крайней мере что-то, имеющее отношение к этим таинственным событиям и хоть как-то объясняющее сцену, изображенную на холсте.

Ренье прервал работу.

– В самом деле, – подумал он вслух, – если бы не мое приключение в Сартене, я бы, вероятно, и не обратил внимания на эту картину, которая, мало того, что висела в довольно темном углу, но вдобавок совершенно терялась рядом с полотном Джорджоне, размещенным по соседству.

Когда юноша упомянул о Сартене, прекрасное тело незнакомки содрогнулось, но она не произнесла ни слова.

– Видите ли, – продолжал Ренье, – события эти так мало для меня значат, что, даже поведав вам о них, я все равно останусь вашим должником. Разве что развлеку вас немного во время сеансов. Я никогда ни с кем не говорил о своем путешествии, ни с кем посторонним. Хотите, расскажу? Любопытная история.

– Именно об этом я вас и прошу, – прошептала гостья. – Не упускайте ничего.

– Получается, плату вы выберете себе сами – так сказать, из общей кучи, – улыбнулся Ренье. – Я даже не пойму, что именно вы взяли...

– Quien sabe? – произнесла незнакомка на чистейшем испанском языке. – Кто знает? Желаю вам, любезный живописец, никогда не попадать в занимательные истории такого рода. Но время не ждет! Я вас слушаю.

Ренье начал или хотел начать с того памятного визита Франчески Корона, который шесть лет назад так неожиданно изменил жизнь семьи Карпантье. Однако Венере этого было мало.

– Рассказывайте все с самого начала, – потребовала она. – Вы же не в шестнадцать лет родились!

Люди, не знающие своего происхождения, склонны строить на этот счет романтические иллюзии. Прошлое для них – нечто вроде лотереи. Волею судеб они могут вытащить как выигрышный билет, так и пустую бумажку.

Ренье в этом смысле составлял исключение среди себе подобных. В силу своего решительного и спокойного характера он не предавался пустым мечтаниям, воспринимая как данность тот факт, что никогда ничего не узнает о своей семье.

Более того, Ренье даже не мог назвать семьей двух человек, вступивших в случайную связь, плодом которой он себя считал. Из ранних детских впечатлений память юноши сохранила лишь голод, холод и вечную усталость, которые являются неизменными спутниками бродячей жизни.

Но такова уж сила чувства, всю жизнь заставляющего человека возвращаться в мыслях к младенческой поре, что настойчивые расспросы таинственной гостьи чрезвычайно взволновали Ренье.

Он устремил на женщину пристальный взгляд, словно прекрасное тело могло, как лицо, ответить на его немой вопрос.

Под вуалью раздался серебристый смешок, и Венера повторила полушепотом:

– Кто знает? Рассказывайте все, все, все!

– Ей-Богу, у вас есть все основания смеяться, – весело ответил Ренье. – У меня вдруг возникла фантазия – из тех, что появляются порой у подкидышей. Матерью моей вы быть не можете, но я вдруг вообразил себе красавицу-сестру, покинувшую дворец и отправившуюся на поиски братишки, который за это время вырос в заправского мазилу. Я расскажу вам все, так и работать будет не скучно... Ведь вы придете еще?

– Хоть десять раз, если понадобится, дорогой брат, – ответила Венера. – Я вас слушаю.

И Ренье принялся вспоминать о том, как ребенком скитался в окрестностях Триеста и бродил по австрийской Италии, как случайно встретил Винсента, как добра была к нему, маленькому оборванцу, Ирен-старшая – прекрасная, точно ангел, мадам Карпантье, и о том, как зародилась в его душе фанатичная преданность другой Ирен, которая стала теперь прелестной девушкой и которую он называл своей невестой.

Венера слушала внимательно. Иногда задавала вопросы.

Больше всего ее заинтересовала парижская жизнь Карпантье. Гостья хотела в подробностях узнать о первой встрече Винсента с полковником Боццо-Корона, сыгравшим столь важную роль в судьбе архитектора, и о дальнейших отношениях этих двух людей.

И тут Ренье мало что мог поведать таинственной даме, ибо с тех самых пор Винсент отдалился от семьи.

Карпантье относился к детям с неизменной нежностью и заботой, но считал их слишком юными для того, чтобы посвящать в свои секреты.

Венера позировала Ренье два часа и на следующий день пришла снова, вспугнув своим появлением Эшалота и Симилора, составлявших на пару две трети Диомеда.

Во время второго сеанса Ренье решил, что незнакомка ходит к нему из-за Винсента Карпантье. В своей повести юноша подвинулся не очень далеко, поскольку гостья то и дело перебивала его вопросами, зато картина шла на лад, как, впрочем, и отношения между художником и натурщицей.

На третий день, раздеваясь, Венера заявила:

– Сегодня надо закончить и рассказ, и картину. Больше вы меня не увидите. Это последний сеанс.

XIV

ПРИКЛЮЧЕНИЕ РЕНЬЕ

Художник искренне огорчился.

– Вы уезжаете из Парижа? – спросил он.

– Я могла бы, разумеется, ответить вам «да», – произнесла Венера, укладываясь на кушетку, и поза гостьи в этот день была еще грациознее и божественнее, чем обычно, – если такое только возможно. – Но, сама не знаю почему, я не хочу вам лгать. Нет я не покидаю Париж, но со мной происходят странные вещи; не исключено, что они имеют некоторое отношение и к вам. За мной следят. Мои визиты в вашу мастерскую могут оказаться опасными и для меня, и для вас.

Ренье хотел что-то спросить, но Венера жестом остановила его.

– Я вас слушаю, – требовательным тоном проговорила она.

– На чем же мы остановились? – потер лоб Ренье. – Мы ведь даже не вспоминали о картине Разбойника, а ее как раз сегодня принесли от мастера, который сделал для нее раму.

Юноша не закончил: Венера вскочила с места. Закутавшись в полупрозрачную ткань, женщина подбежала к картине и приподняла закрывавшую ее саржу.

– Отвернитесь, – скомандовала гостья. – Из-за вуали я ничего не вижу. Я хочу откинуть с лица эти кружева.

Ренье честно встал к Венере спиной.

Женщина на несколько минут замерла перед картиной.

– Винсент Карпантье был ею потрясен, – прошептала Венера, не замечая, что говорит вслух.

– И сильно, – отозвался Ренье.

– Он уловил сходство между этим юношей и вами? – осведомилась гостья.

– Да, и Ирен тоже, – кивнул юноша. – Впрочем, я и сам сразу увидел его.

Венера вернулась на кушетку и о картине больше не говорила.

Устроившись на подушках, таинственная дама произнесла:

– Вы остановились на том, что ваше судно разбилось у берегов Корсики.

– Совершенно верно, – подхватил Ренье, кисть которого уже скользила по полотну. – Я умудрился попасть на единственный, насколько мне известно, пакетбот, который угораздило затонуть между Марселем и Чивита-Веккией. Боже мой, ну и погода же была в тот день! Бури, бушующие в трагедиях Кребийона-старшего, по сравнению с этим штормом – просто детские игрушки! Пока свет солнца пробивался из-за туч, я наслаждался зрелищем разгневанной стихии, но уже в пять часов все погрузилось во мрак. Последнее, что я видел, было черное облако, мне сказали, что там мыс Порто-Поло, это юго-западное побережье Корсики.

Мы мчались по волнам, будто нас волок сам дьявол. По левому борту что-то хрустнуло, и колесо парохода остановилось. Капитан крепко выругался и велел поднять парус. Не тут-то было! В мгновение ока ураган с треском разорвал парус в клочья.

Пассажиры были в панике. Качало так, что все лежали плашмя, держась за что попало.

Слева я заметил огоньки, вселившие в меня хоть каплю надежды. Но капитан крикнул:

– Нас несет прямо на мыс Кампо-Море.

Видимо, он был прав, ибо минуты через три судно содрогнулось от чудовищного удара и тут же развалилось на куски.

Я уже счел себя мертвым, и последняя моя мысль была об Ирен. Я подумал: «Она будет горько плакать!»

На самом деле я лишь на короткое время потерял сознание и вскоре обнаружил, что иду по камням, а сзади на меня накатывают огромные волны.

Обессиленный и продрогший, я выбрался на берег и упал на гальку. Мне казалось, что с момента кораблекрушения прошло минут десять-двенадцать, не больше.

Возможно, я ошибался. Сейчас мне кажется, что вся та ночь была удивительно короткой.

При вспышке молнии я взглянул на часы, однако в них попала вода, и они остановились. Буря неистовствовала все пуще; я слышал лишь рев бушующего моря. Никаких других звуков до меня не доносилось.Я был совершенно один. Попутчики мои то ли выбрались на берег в каком-то другом месте, то ли все погибли. Я и сам был еле жив. Холод пронизывал до костей. Я понял, что должен встать и идти, чтобы хоть немного согреть одеревеневшее тело.

Стояла темная ночь, все небо было затянуто тучами. Ни звезд, ни луны... И все же я двигался не вслепую: яркие вспышки молний освещали окрестности.

Пять лет спустя я вернулся на это место, меня влекли сюда воспоминания о событиях той ночи. Я узнал скалы, очертания мыса, узкую полоску гальки вдоль берега, но так и не смог определить, в какую же сторону я побрел по бескрайним полям морены и кукурузы.

Я полагаю, что тронулся в путь в начале седьмого. Я шел вглубь острова в поисках пристанища.

Мне не удалось найти ни дороги, ни тропы. Я пробирался через пашни, разделенные кое-где полосками невозделанной земли, на которой росли редкие оливковые деревья – маленькие и чахлые.

Временами я различал купы каштанов, и в сердце моем вспыхивала надежда. Я думал, что обнаружу под ними человеческое жилье. Однако судьба той ночью, по-видимому, отвернулась от меня. Я шел целый час – так быстро, как позволяли мне иссякающие силы – и не видел ничего, кроме полей и перелесков, таких низких, словно я бродил в Версале или Марли.

Ветер между тем свирепствовал, не утихая, леденя мое измученное тело под намокшей в соленой воде одеждой.

Неожиданно я споткнулся и только тут понял, что нахожусь на разбитой проселочной дороге. Впереди, шагах в пятидесяти от меня, светился в ночи огонек.

Наконец-то! Ведь я уже едва держался на ногах. Пошатываясь, я добрался до высокого строения. Не знаю, что это было, ферма, замок или монастырь...

– Как вы думаете, на каком расстоянии от моря вы находились? – спросила Венера, слушавшая рассказ со все возрастающим вниманием.

– Я полагаю, что прошел около двух лье, – ответил Ренье, – но не уверен, что удалялся от берега по прямой.

– Стало быть, вы не представляете, Где тогда очутились? – осведомилась гостья.

– Нет, – покачал головой молодой человек. – Могу только сказать, что это было в Окрестностях Кьявы приблизительно в часе с небольшим езды от Сартена.

Художник замолчал, погрузившись в воспоминания.

– Когда я подошел к зданию вплотную, – возобновил свой рассказ Ренье, – огонек, который я видел раньше, исчез.

Молния осветила участок полуразрушенной ограды, и мне показалось, что я разглядел в проломе руины часовни с готическими окнами без стекол; эти окна зияли черными дырами на фоне стен, серебрившихся при вспышках грозовых разрядов.

Ограда упиралась в дом, новый или же недавно отремонтированный.

Я постучал в дверь, но никто не ответил.

Я нащупал задвижку, она поддалась, и я вошел.

– Это ты, маршеф? – спросил голос со второго этажа. При слове «маршеф» Венера вздрогнула.

Ренье не обратил на это внимания и продолжал:

– Человек, обратившийся ко мне, говорил по-французски с ярко выраженным итальянским акцентом; между тем слово «маршеф» – «лейтенант» на армейском жаргоне – употребляют обычно лишь настоящие французы. Понятно, в ту минуту эти мысли не приходили мне в голову.

Я пролепетал:

– Сжальтесь, приютите меня.

Меня, видно, не услышали, и голос, старческий, как мне казалось, распорядился:

– Поднимайся скорее. День настал. Хозяева веселятся.

Я двинулся на голос и, пройдя несколько шагов, наткнулся на лестницу. Наверху старуха напевала по-французски, И оттого я полагал, что могу рассчитывать на хороший прием.

«Интересно, – думал я, – кто это веселится в такую ночь».

Я даже не надеялся, что смогу подняться по лестнице, до того я устал и окоченел. Тело мое ныло и болело, разодранная острыми камнями кожа кровоточила.

Однако за поворотом лестницы озарявший побеленные стены яркий свет придал мне сил. Я дотащился до верхней ступеньки, шагнул вперед и рухнул посреди большой комнаты, где стояла кровать под балдахином с зелеными шерстяными занавесками.

Старуха стелила постель.

Когда эта особа обернулась на шум, я увидел лицо, такое страшное и сморщенное, что у меня болезненно сжалось сердце.

Веки ее были красны, но глаза оставались ясными.

На голове клочьями топорщились седые лохмы.

Старуха в изумлении глядела на меня.

– Так ведь это не Лейтенант! – пробормотала она. Дверь не запер, пьяница проклятый! Ох, не люблю, когда на моих глазах с людьми приключается беда.

Женщина запустила руку в огромный карман, извлекла оттуда оплетенную бутылку, приникла к горлышку губами и снова пробурчала:

– Пьяница! Чертов пьяница! Голова моя бессильно упала. Старуха прищелкнула языком и проговорила:

– Красавчик-то какой, разрази меня гром! Потом она спохватилась:

– В такую бурю чего доброго и вправду разразит! И женщина набожно перекрестилась.

– Воды, – прошептал я. – Ради Бога, глоток воды! Старуха подошла ко мне и протянула бутылку с добродушной улыбкой, обнажившей беззубые десны.

– Воды! – повторил я.

Она рассмеялась и всунула горлышко бутылки мне в рот.

Жажда заставила меня преодолеть отвращение. Я судорожно глотнул.

– Вы из Сартена? – спросила старуха на корсиканском наречии.

– Я из Парижа, – ответил я. – Я продрог. Я голоден. В тусклых глазах женщины вспыхнули огоньки. Она повторила:

– Из Парижа! Тут ее почему-то охватило веселье, и она задрала плохо гнущуюся ногу, подражая нашим разгульным карнавальным танцам.

– Эй, вы, там! – выкрикивала женщина. – Твое здоровье, Полит! И мое! Куртий я замочила! Меня знали в «Галиоте», цыпленочек! И в «Срезанном колосе» тоже! Я – Бамбуш, старшая сестра королевы Лампион! Я – мать Пиклюса! Эх, выпьем! Я угощаю!

Она запрокинула голову, влила себе в глотку изрядную порцию зелья, после чего приняла серьезный вид и заявила:

– Лейтенант, он пьяница... зверь лютый. Вам бы лучше уйти отсюда, молодой человек. Есть здесь нечего. В доме никто не живет.

Но опровергая ее слова, из-за двери, не той, что вела на лестницу, а другой, скрытой от меня пологом кровати, донесся шум, явно не имевший никакого отношения к реву бури.

Такой шум слышат обычно жильцы верхних этажей, когда в полуподвальном кабачке пирует целый полк солдат.

Старуха пожала плечами и проворчала:

– Они будут гулять до утра. Мальчик успеет согреться и перекусить на дорогу.

Она даже не спросила меня, как я очутился в этом Богом забытом уголке страны – при том, что ехал из Парижа.

Водка подействовала на меня благотворно. Пока старуха вытаскивала из буфета хлеб и мясо, я оглядел комнату, обставленную в строгом вкусе былых времен.

Я уже говорил, что наружная стена могла принадлежать монастырю или замку. Эта комната – тоже. Мебель В ней пришлась бы по душе нынешним любителям древностей. Резьба по дереву радовала глаз, хотя и не отличалась особой изысканностью.

Печатью глубокой старины здесь не были отмечены лишь два предмета – два портрета, которые висели на стенax друг против друга.

Они очень заинтересовали меня как художника.

На одном был изображен глубокий старик, на другом – безбородый юнец, черноволосый и бледный.

Нет нужды описывать эти лица подробней, вы только что видели их сами: на картине Разбойника они воспроизведены с исключительной точностью.

Сам я обнаружил полотно таинственного живописца три года спустя в галерее графа Биффи и, разумеется, сразу же узнал и юношу, и старца.

XV

ДВА ПОРТРЕТА

Тут Венера прервала Ренье. Она изменила позу и села. – Чрезвычайно любопытная история, – произнесла женщина. – Я прошу у вас минуту отдыха, у меня одеревенело все тело. Вы, наверное, многим рассказывали ее?

– Эту историю? О, нет! – рассмеялся юноша. – Я, помнится, говорил о портретах товарищам по мастерской в Риме. А в Париже – никому, кроме моего приемного отца, Винсента Карпантье.

– И как же он отнесся к вашему приключению? – поинтересовалась гостья.

– Да никак! – пожал плечами Ренье. – Заметил, кажется, как и вы: «Чрезвычайно любопытная история». А картина ему понравилась.

Помолчав немного, Венера снова приняла нужную позу и промолвила:

– Благодарю вас, вы можете продолжать.

– Должен признаться откровенно, – начал Ренье, – что в ту минуту хлеб и мясо интересовали меня куда больше, чем портреты. Я набросился на козлятину, которую подала мне старуха, и от души выпил стакан вина за здоровье гостеприимной хозяйки.

Пока я ел, она глядела на меня и периодически прикладывалась к бутылке – примерно с той же частотой, с какой другие нюхают табак.

– Козленка Лейтенант-пьяница подстрелил, – заявила старуха. – Этот Лейтенант пьет в два раза меньше моего, но у него от этого заходится ум за разум. Странно, вообще-то, этот тип здоров, как бык. Когда он пьян, то оплакивает свою жену, которой сам когда-то брюхо ножом вспорол. Мужики, они все болваны!

– Это портреты хозяев дома? – спросил я с полным ртом.

Старуха искоса посмотрела на меня.

– Ты, парень, ешь и в чужие дела не суйся, – пробурчала она.

Но вскоре не удержалась и заговорила снова.

– Да, да, портреты Хозяев: это Отец и маркиз Кориолан, его внук; красивый был бы мальчик, если б у него борода росла... Что там наш Пьеро, все еще пляшет? Я в свое время отбила у мадам Саки жандарма. А когда я входила с таверну Слепых, дикарь трубил общий сбор! То-то было весело! Бум-бум! Тара-бум! Лейтенант – пьяница. А я вот пью и горя не знаю.

Доносившийся снизу гул голосов внезапно усилился. Старуха побледнела и вырвала у меня из рук кусок хлеба.

– Живо! – крикнула она. – Уматывай отсюда в два счета, парень. Если они тебя здесь найдут, то меня поколотят, а тебя зарежут, как цыпленка.

Нельзя сказать, чтобы нравы обитателей дома внушали мне абсолютное доверие, но и страха я тоже не испытывал.

Старуха уже второй раз пугала меня кровавой расправой, но я не верил...

Возможно, мои чувства притупила смертельная усталость. Короче, я решил, несмотря ни на что, заночевать в этом доме.

Опасность, если таковая и существовала, я предпочитая ветру, холоду и дождю, противостоять которым мое изможденное тело больше не могло. Я решительно отказался уходить.

Старуха сначала рассвирепела, но потом быстро утихомирилась. Мысли путались у нее в голове. Она хриплым голосом запела модную тогда «Качучу» и едва не упала, выделывая какое-то испанское па.

– Всегда приятно встретить человека из Парижа, – хихикнула эта мегера. – Я бы отдала сто франков, чтобы провести ночь на бульваре Тампль. Тут у нас никого не бывает – даже военных. Лейтенант пьет по-черному и во хмелю зол, как черт. Люди у нас все странные. Говорят, тут где-то есть подвал, полный золота и бриллиантов, хоть лопатой греби. Эти типы приходят, уходят... Но ни один посторонний человек еще не выбрался отсюда живым.

– Вы в черта верите? – спросила мегера. – Я его своими глазами видела. Старый, старый! Древнее, чем Вечный Жид. Он отца своего прикончил и сына порешил. Теперь его внучек дорос до таких лет, что может укокошить любимого дедушку. Таков у них порядок наследования. Не убьешь сам – убьют тебя. Но уже давно Хозяин у нас – тот же; он даже внешне не меняется...

На лестнице послышались тяжелые шаги. Старуха поспешно сунула в карман бутылку, побелела, как полотно, и задрожала всем телом.

– На этот раз – он! – пробормотала женщина, сгребая все со стола и беспорядочно запихивая тарелки и блюда в буфет. – Ох, несдобровать мне.

– Положитесь на меня, – заговорил было я.