Филип ФАРМЕР

ПРОТЕСТ

(Мир дней — 1)

МИР ВТОРНИКА

Когда начинают лаять охотничьи собаки, лиса и заяц становятся братьями.

Сегодня Джефу Кэрду, как той лисе, предстояло услышать собачий лай.

Однако пока, стоя в звуконепроницаемом цилиндре, он еще не слышал ровным счетом ничего. Хотя, если бы он и находился снаружи, все равно вряд ли мог что-нибудь разобрать. Кроме него самого да нескольких органиков-пожарных и работников технических служб — живых людей в городе не было.

За несколько минут до того, как войти в цилиндр и закрыть за собой дверь, Джеф отодвинул скользящую панель на одной из стен. За панелью в нише пряталось крохотное устройство, которое давно уже он подсоединил к сети электропитания. Джеф голосом активировал это устройство, заранее позаботившись о том, чтобы к цилиндру, в котором он сейчас находился, нельзя было приложить «дестоунирующую» силу.

Благодаря этому компьютер, постоянно ведущий наблюдение за всем происходящим в городе, получал информацию о наличии этой силы, даже когда она отсутствовала.

Цилиндр или, как все его называли, «стоунер» Джефа ничем не отличался от таких же цилиндров, принадлежавших каждому здоровому взрослому гражданину. Изготовленный из плотной серой бумаги, с круглым окошком диаметром около фута в двери, он стоял на одной из торцевых поверхностей. Бумажные стенки цилиндра, подвергнутые вечному «окаменению», оставались нерушимыми и постоянно холодными.

Обнаженный, расставив ноги на толстом диске, установленном в центре цилиндра, Джеф ждал. Его надувная копия, из которой воздух сейчас был выпущен, лежала в сумке на полу.

В других цилиндрах, расставленных по комнате, также замерли неподвижные фигуры — жизнедеятельность молекул людей, отправляющихся в стоунер, замедлялась после специальной электромагнитной обработки, в результате которой все тело становилось настолько прочным и твердым, что сломать или даже сжечь его было совершенно невозможно. Только алмазом удалось бы сделать на нем царапину. После подобной обработки температура тела значительно падала, хотя и не до такой степени, чтобы на нем осаждалась находящаяся в воздухе влага.

Внезапно в одном из расположенных в комнате цилиндров, так же как и в сотнях тысяч других точно таких же разбросанных по всему городу, энергия, автоматически передаваемая из дисков, заструилась по замершим, словно статуи, телам. Будто невидимый кий, ударивший в кучу биллиардных шаров, энергия подхлестнула застывшие в неподвижности молекулы. Шары разлетелись врассыпную, подчиняясь законам, установленным матушкой-природой. Сердце окаменевшего человека, ничего не подозревавшего о том, что его биение прервали, завершило очередной удар. В точности через пятнадцать минут после полуночи, люди, населявшие Манхэттен Вторника, больше не представляли собой несъедобные и негниющие тыквы. На протяжении следующих двадцати трех часов и сорока минут они снова будут обычными, уязвимыми земными существами, которых легко можно ранить или убить.

Джеф толчком открыл дверь и ступил на пол просторной подвальной комнаты. Он слегка наклонился, согнувшись в талии, так что висящая на шее идентификационная табличка повисла в воздухе. Затем, когда он снова выпрямился, зеленый диск, окруженный семиконечной звездой, опять успокоился на его солнечном сплетении.

Как только приложили дестоунирующую энергию, полился ровный, не имеющий определенного источника, свет. Как это случалось каждое утро во Вторник, Джеф увидел сплошные, не отбрасывающие теней, светло-зеленые стены, четырехфутовой ширины контуры телеэкрана, свисающего с потолка до самого пола, все тот же толстый коричневатый ковер с рисунком, напоминающим вихрь или водоворот, а также неизменные «стоунеры» — двадцать три цилиндра и ящика, вполне напоминавшие горбы. Двадцать застывших лиц, словно фотографии в рамках, выглядывали из круглых окошек; двенадцать взрослых в вертикальных цилиндрах и восемь юных, лежащих горизонтально в ящиках и молча уставившихся в потолок.

Через несколько секунд после того, как Джеф покинул свой стоунер, одна из женщин — Озма Филлмор Ванг, маленькая, с высокой грудью, худощавая и длинноногая — вышла из своего цилиндра. Широкие, крупные скулы выделялись на ее лице, формой своей напоминавшем сердце. Большие, черные глаза женщины окутывала паутина легких морщинок, а длинные и прямые волосы отливали глянцевым блеском. Озма широко улыбнулась, обнажив крупные, белоснежные зубы.

На ней не было ровным счетом ничего, кроме обычной идентификационной звезды с диском посередине, губной помады на губах и теней на веках. На тело женщины красками было нанесено изображение крупного зеленого кузнечика. Насекомое стояло на задних лапах, а раскрашенные в черный цвет грудные соски Озмы формировали его черные, неподвижно застывшие глаза. Иногда, когда Джеф занимался с женой любовью, ему начинало казаться, что он и в самом деле совокупляется с насекомым.

Озма подошла к нему, и они поцеловались.

— Доброе утро, Джеф.

— Доброе утро, Озма.

Она повернулась и повела его в соседнюю комнату. Джеф протянул было руку, чтобы шлепнуть жену по пышной ягодице, напоминающей формой яйцо, но тут же отдернул руку. Даже самый незначительный стимул мог мгновенно воспламенить ее. Он не сомневался, что Озма может изъявить самое неожиданное желание, вроде того, чтобы заняться любовью прямо здесь, на ковре, перед лицом безмолвных и невидящих свидетелей. Все это, конечно, как-то по-детски беззаботно, но Озма и впрямь во многом очень похожа на ребенка. Ей нравится, когда ее поведение называют ребячеством. Для детей каждая секунда рождает новый мир, который неизменно кажется более удивительным и достойным восхищения, чем предыдущий. Однако… можно ли Озму назвать хорошим художником?

Но какое значение это имело для самого Джефа? Он любил ее такой, какая она есть.

В соседней комнате стояли стулья, диваны, несколько столов и даже стол для пинг-понга. Тут же находился снаряд для спортивных упражнений, бильярдный стол и телевизионные экраны. Одна из дверей вела в спальню, а вторая — в служебные помещения. Выйдя через эту дверь, Озма сразу же повернулась и по ступеням направилась в холл. Слева размещалась кухня. Они прошли направо и, миновав холл, вновь повернули, вступив на еще один лестничный пролет. Наверху располагались четыре спальни, каждая со своей отдельной ванной. Озма прошла впереди мужа в ближайшую спальню, которая автоматически осветилась, едва они переступили порог.

В одном конце этой просторной комнаты, у завешенного шторой окна стояла огромная двуспальная кровать; у противоположной стены, рядом с большим, круглым окном — стол с зеркалом. По соседству размещались полки, уставленные пластиковыми ящиками со щетками, расческами и косметическими принадлежностями. На каждом ящике красовалось имя его владельца.

Еще в одной стене имелось сразу несколько дверей с именами-табличками. Джеф вставил один из уголков своей идентификационной звезды в отверстие той двери, на которой стояло его имя и имя Озмы. Дверь открылась и сразу же зажегся свет, осветивший полки с их личными вещами. Джеф взял с одной из них скомканный в шарик кусок материи, повернулся, и, поместив причудливый мячик между большим и указательным пальцами, несильно щелкнул по нему. Шарик, разбрасывая по сторонам снопы электрических искр, развернулся и превратился в длинную, совершенно гладкую зеленую рубаху. Джеф надел ее на себя и затянул на поясе ремень. С другой полки он снял пару носков и ботинки. Надев ботинки, он закрепил их на ногах, сильно сжав ладонями верхние отвороты, которые при этом герметически закрылись.

Озма, склонившись над постелью, поправляла простыни.

— Все чисто и убрано, как положено, — сказала она.

— Понедельник всегда четко соблюдает установленные домашние порядки. Нам повезло гораздо больше, чем многим, кого я знаю. Остается только надеяться, что Понедельник не переедет в другой дом.

Повернувшись, Озма произнесла специальное кодовое слово. Стена сразу же заискрилась светом и ожила: на ней появилось трехмерное изображение джунглей, составленное из гигантских травянистых растений, напоминающих огромные лезвия. Несколько лезвий наклонились, и из-за них показалось какое-то существо с выпуклыми черными, как у насекомого, глазами, уставившимися на них. Антенна на голове существа слегка подрагивала. Подняв заднюю ногу, оно потерлось выпуклой жилой о траву. В комнате прозвучало стрекотание кузнечика.

— Выключи, ради Бога! — взмолился Джеф.

— Это помогает мне заснуть, — ответила Озма. — Правда, сейчас я не могу сказать, что мне хочется спать.

— Я предпочел бы подождать до тех пор, пока мы хорошенько не отдохнем. Так всегда лучше выходит.

— Не знаю, не знаю, — сказала Озма. — Почему бы не подойти к проблеме по-научному? Давай поставим опыт. Сделаем это один раз перед сном, а второй после, а уж потом сравним.

— Поверь мне, я знаю: это две разные вещи.

— Что мы тут беседуем, словно декабрь с апрелем, дорогой?

Озма легла на кровать, широко разбросав руки и ноги.

— Храм Экстаза не защищен и перекидной мостик опущен. Вперед, сэр Галахад [в средневековых легендах Британии, образующих т.н. «артуровский цикл», рыцарь, сын Ланселота; единственный, кому явился Священный Грааль; воплощение отваги и благородства], вонзите свое верное копье.

— Боюсь, могу угодить в ров с водой, — улыбаясь, подыграл ей Джеф.

— Ах ты, бездельник! Опять хочешь меня с ума свести? Давай вонзай, ты, малодушный рыцарь, или опущу на тебя чугунные решетки!

— Ты что, опять смотрела повтор «Рыцарей Круглого Стола»? — спросил он.

— Они меня возбуждают. Как вспомню: все эти дикие мужчины на лошадях и девицы, которых соблазняют трехглавые людоеды. И все метают копья. Ну давай, Джеф! Поиграй со мной!

— Где тут мой Святой Грааль? — произнес он, опускаясь, и шутливо добавил: — Или это более походит на Святую кашицу?

— Ну что я могу поделать, если я переполнена? Если будешь и дальше тянуть, я тебя разукрашу и спущу в туалет. Не порти настроение, Джеф. Я люблю пофантазировать.

«Куда же делся старый, добрый, незатейливый секс?» — подумал про себя Джеф, а вслух произнес:

— Я только что принял обет молчания. Чем я хуже безумного монаха из Шервудского Леса. Вот и зови меня так.

— Продолжай, продолжай, ты же знаешь, я обожаю, когда ты произносишь грубости…

Спустя пятнадцать минут Озма продолжала их обычный разговор:

— Ты уже обратился за разрешением?

— Нет, — тяжело дыша, ответил Джеф. — Забыл.

Она перевернулась, чтобы видеть его лицо.

— Ты же говорил, что хочешь иметь ребенка.

— Да. Только… ты знаешь, у меня было так много неприятностей с Ариэль. Все время сомневаюсь, нужно ли заводить еще одного.

Озма нежно потрепала его по щеке.

— Твоя дочь — замечательная женщина. Так в чем дело?

— После того, как умерла ее мать, неприятностей более чем достаточно. Она сделалась очень нервной, зависимой. К тому же Ариэль слишком ревнует меня к тебе, хотя какие у нее могут быть для этого основания?

— Не думаю, что ты прав, — заметила Озма. — Ну, да дело не в этом. Я спросила, в чем состоят неприятности. Так в чем? Ты что-то скрываешь от меня?

— Нет.

— Ну ладно, поговорим обо всем за завтраком, — сказала она, — если, конечно, ты можешь подождать. Знаешь, я была уверена, что ты хочешь ребенка. Хотя у меня самой и были некоторые опасения. Я — художница, и должна все отдавать своему искусству, конечно, за исключением того, что я, кстати сказать, с большой радостью, даю тебе. Но ребенок? Скажу честно, я не очень уверена, что это нужно. Тогда…

— Да, да, мы не раз говорили об этом, — вставил Джеф, подражая хриплому голосу жены, звуки которого иногда напоминали скрежет шлифовального круга при соприкосновении с камнем. — Каждая женщина является творцом в том смысле, что она способна создать шедевр — родить ребенка. Однако не все женщины могут считаться хорошими художницами. Но я именно такая. Хотя рисованием для меня вся жизнь не исчерпывается.

Озма ударила его по руке своим маленьким кулачком.

— В твоем исполнении мой голос звучит слишком уж помпезно.

— Вовсе нет, — Джеф поцеловал жену. — Спокойной ночи. Поговорим потом.

— Так и я о том же. Скажи только сегодня ты, наконец, подашь прошение?

— Обещаю.

Хотя у них имелась возможность послать прошение по телевизионному каналу — благо мониторов в комнате было более чем достаточно — шансы существенно возрастали в том случае, если бы Джеф воспользовался своими связями как органик (эвфемизм — служащий полиции, защищавшей интересы «органического» правительства). Джеф вполне мог бы добиться личной встречи с одним из высоких чинов Бюро Воспроизводства, которому в свое время он оказал немало услуг. В этом случае запрос пошел бы в обход медлительных официальных каналов. Но и тогда прошло бы никак не меньше субгода, прежде чем Бюро вынесло бы свое решение. Впрочем, Джеф не сомневался, что ответ будет положительным. За то время, пока прошение будет рассматриваться, он мог бы передумать и отозвать его.

Озма, конечно, при этом сильно рассердится. Значит, необходимо придумать веское оправдание. Да и вообще, многое еще может случиться до дня Страшного суда.

Озма быстро заснула, а он еще некоторое время лежал с закрытыми глазами, перед которыми стояло лицо Ариэль. Совет иммеров отклонил его запрос о возможности посвящения Озмы. Он этого и ожидал, надеясь, правда, что аналогичная просьба в отношении Ариэль будет удовлетворена. Дочь иммеров, она неизменно проявляла интеллигентность, легко адаптировалась и имела все основания на право приобщения к иммерам. Существовало, правда, одно… в некоторых вопросах она демонстрировала определенную психическую неустойчивость. По этой причине Совет мог и отклонить ее просьбу. Джеф никогда не ставил под сомнение тот факт, что Совет должен проявлять большую осторожность. Но сейчас Джефа мучила душевная боль.

Иногда он искренне желал, чтобы Джильберт Чинг Иммерман не изобретал своего эликсира, или химической смеси, или, как уж это назвать по-научному, того, что замедляет старение человека. Он жалел также и о том, что Иммерман — раз уж он много обвеков тому назад открыл свой эликсир и теперь с этим поделать ничего нельзя — не сделал его достоянием общественности. Но Иммерман после долгих и мучительных раздумий все-таки посчитал, что его изобретение не способно принести добро человечеству в целом.

В результате получилось так, что общество стоунеров устранило многие поколения, которые могли появиться на свет, если бы сами стоунеры не были бы изобретены. Для достижения физиологически полноценного двадцатилетнего возраста человеку необходимо было провести на земле сто сорок облет. Таким образом, каждые сто сорок лет терялось шесть поколений. Кто мог точно сказать, сколько гениев и святых, не говоря уж об обычных людях, не появились на свет после перехода на новую систему? Кто знает наверняка, сколько возможностей упустило человечество на пути прогресса науки, искусства и политического устройства?

Иммерман считал, что существующая ситуация весьма плоха. Однако, если скорость старения и рождения повысить в семь раз, потери стали бы еще большими. В этом случае общество в целом, именуемое Органическим Содружеством Земли, сделалось бы еще более статичным, и изменения в нем стали бы протекать еще более вяло.

Было или нет решение Иммермана правильным с этической точки зрения, он принял его. В результате сегодня существовало секретное, скрытое сообщество — семья иммеров.

Однако Иммерман оказался не столь самолюбивым, чтобы держать секрет при себе и поделиться им только с потомками и посвященными в семью. Тогда иммеры непременно превратились бы в потенциальных революционеров и противников правительства. Неизбежно началась бы медленная, едва уловимая по внешним признакам революция, в процессе которой они внедрились бы в верхние и средние эшелоны Содружества. Добившись власти, иммеры, конечно, не стали бы менять структуру правительства. У них не было желания отменять стоунеры. Единственное, от чего они страстно хотели избавиться, так это постоянное, пристальное наблюдение правительства за своими гражданами. Это не только сильно докучало людям, но и унижало их человеческое достоинство. Кроме того, подобное положение ни в коей мере не вызывалось необходимостью, хотя правительство и утверждало, что это так.

«Только находясь под надзором вы можете стать свободными», — так звучал один из выдвинутых им лозунгов. Именно он чаще других встречался на уличных транспарантах.

Джеф Кэрд впервые услышал об обществе иммеров от своих родителей, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Он предстал перед Советом, который, проверив его устойчивость, признал состояние юноши более чем удовлетворительным. Джефа спросили тогда, не хочет ли он стать иммером. Он, конечно же, изъявил такое желание. Кто же откажется от возможности прожить более долгую жизнь? И какой интеллигентный молодой человек не хочет работать для того, чтобы добиться большей свободы и занять приличную, связанную с получением властных полномочий должность?

Только спустя несколько сублет Джеф понял, какое беспокойство испытывали его родители, раскрывая перед ним тайну иммеров. А что если в силу каких-либо внутренних противоречий, о которых они могли просто не подозревать, сын вдруг отказался бы присоединиться к тайному братству? Даже несмотря на то, что вероятность предательства со стороны Джефа была ничтожной. Совет иммеров не позволил бы ему оставаться в живых. Тогда его ждала бы незавидная судьба: глубокой ночью его похитили бы сонного и подвергли процедуре окаменения, после чего упрятали бы так, что никто и никогда не смог бы найти никаких следов. Несомненно, для родителей подобный поворот стал бы жестоким ударом.

Когда в один прекрасный момент Кэрд осознал истинное положение вещей, он спросил у родителей, как они повели бы себя в случае его отказа приобщиться к иммерам. Восстали бы они против тайного общества?

— Отказался бы? — переспросил отец. — Но так еще никто не поступал.

Кэрд ничего не ответил, только засомневался про себя: может быть, на самом деле люди, отвергнувшие столь заманчивое предложение, существовали, просто об этом не знал никто, кроме их ближайших родственников.

Когда Кэрду исполнилось девятнадцать лет, к нему обратился его дядя, который являлся органиком и которого сам Кэрд подозревал в принадлежности к Совету иммеров Манхэттена. Он спросил тогда, не хочет ли племянник стать тем, кого называли нарушителем дня. Но не обычным нарушителем дня — рядовым преступником, которых и без того было немало, а тем, который попадет под опеку и охрану общества иммеров. Это означало, что каждый день у него будут новые документы, ему разрешат иметь много разных профессий и он сможет в тех случаях, когда пользоваться записанными сообщениями небезопасно, передавать сведения от Совета одного дня Совету другого, последующего дня, в устной форме.

В восторге от столь привлекательного и неожиданного предложения, полный энтузиазма, юный Кэрд заявил, что он определенно хочет стать нарушителем дня, дэйбрейкером [от англ. day — день, breaker — нарушитель].

С этими мыслями Кэрд, наконец, заснул. Последнее время ему постоянно снился один и тот же сон, каждый раз, словно многосерийный фильм, продолжавшийся с того места, где он прервался ранее. Однако в эту ночь фрагмент, который он наблюдал, оказался весьма необычным. Джеф сидел в каком-то помещении, бывшем — в этом, непонятно почему, он был уверен — частью давно заброшенной канализационной системы, разрушенной и засыпанной первым великим землетрясением, поразившим Манхэттен. Комната находилась почти посередине большого горизонтального сливного туннеля, заблокированного с обоих концов, — попасть в нее можно было только по ступенькам лестницы, проложенной в вертикальной шахте. Комната освещалась открытой, старинной, напоминающей пузырь лампой — такими уже несколько тысяч сублет не пользовались — и она казалась Джефу очень архаичной.

Несмотря на то, что лампа светила довольно резко, она все же не могла рассеять поднимавшийся со всех сторон темный туман, который то немного отступал, то надвигался новой волной.

Джеф сидел в тяжелом деревянном кресле рядом с большим, круглым, тоже деревянным столом. Он сидел и ждал прихода других людей. В то же время он стоял в стороне, в клубах стелющегося тумана, наблюдая за самим собой, сидящим за столом.

Вошел Боб Тингл — медленно, будто передвигаясь по пояс в воде. В левой руке он держал портативный компьютер, на котором сверху вращалась тарелка микроволновой антенны. Тингл кивнул тому Кэрду, который сидел в кресле, поставил компьютер на стол и сел. Тарелка перестала вращаться, обратив свою впалую поверхность на выпуклое лицо Джефа.

Следом за ним в комнату вошел плавно, словно вплывая, Джим Дунски с фехтовальной рапирой в левой руке. Он кивнул им обоим и, направив рапиру на Кэрда за столом, тоже сел. Предохранительный колпачок на конце рапиры растаял, и ее острие засверкало, как дьявольский глаз.

Ковыляя, появился Уайт Репп с серебристой, в форме пистолета телевизионной камерой-передатчиком. Невидимые, как в салуне, вращающиеся двери бесшумно вернулись на место. Ковбойские сапоги на высоких каблуках делали его выше остальных. Блестки, разбросанные по его костюму образца Дикого Запада, сверкали не хуже кончика рапиры. На огромной шляпе, напоминавшей перевернутый кверху дном десятигаллоновый ковш, красовался посередине яркий голубой глаз, обрамленный красным треугольником. Покачнувшись, он подмигнул разок Кэрду, а затем неподвижно, не прикрытый веком, уставился на него.

Репп сел, направив камеру на Джефа и положив указательный палец на кнопку пуска.

Пошатываясь, ввалился Чарли Ом, одетый в перемазанный белый передник поверх костюма. В одной руке он держал бутылку виски, в другой — небольшую рюмку. Усевшись, Чарли наполнил ее и молча предложил Кэрду.

Тот Кэрд, что стоял поодаль, в тумане, почувствовал, как по его ступням от пола поднимается какая-то вибрация. Ощущение было такое, будто до него дошла волна далекого землетрясения или пол сотрясается после удара грома.

В комнате с таким видом, словно перед ним простиралось Красное море, появился Отец Том Зурван. Его длинные каштановые волосы волнами спускались до самого пояса, подрагивая, словно дикие змеи в клубке. На лбу у него красовалась большая оранжевого цвета буква "S" — первая в слове «Символ». Кончик носа был размалеван ярко-голубой краской, губы окрашены в зеленый цвет, а усы — в голубой. Ниспадавшая до пояса каштановая борода поблескивала вплетенными в нее кусочками алюминиевой фольги, вырезанной в форме бабочек. Белую, спускавшуюся почти до пят накидку украшали большие красные круги, обрамлявшие шестиконечные, голубого цвета звезды. На идентификационный диск Отца Тома была нанесена лежащая на боку и открытая с одной стороны цифра 8 — символ прерванной бесконечности. В правой руке он держал длинную дубовую трость, слегка изогнутую на верхнем конце.

Отец Том Зурван остановился, зажал свой пастуший посох под мышкой и, сведя вместе кончики большого и указательного пальцев правой руки, образовал с их помощью характерный овальный знак; затем он трижды вписал в его пространство средний палец левей руки. Немного помедлив, он произнес:

— Не мог бы ты говорить правду и только правду?

Снова взяв трость в руку. Отец Том подошел к свободному креслу и сел, положив посох на стол таким образом, что изогнутый его конец указывал на Кэрда.

— Простите меня, отец! — произнес Кэрд, сидящий за столом.

Отец Том, улыбнувшись, еще раз повторил только что проделанный жест. Однако если в первый раз он показался Джефу непристойным, то теперь смотрелся скорее как благословение. Его можно было принять и за приказ, призывающий излить душу, выпустить на волю все затаенные, не дающие покоя мысли.

Последним в комнате появился Вилл Ишарашвили, одетый в зеленую робу, отделанную коричневыми полосами, и шляпу фасона «дымчатый медведь», составлявшие форму рейнджеров-лесничих из района Центрального Парка. Ишарашвили уселся в кресло и уставился на Джефа. Теперь все собравшиеся пристально смотрели на Джефа Кэрда, сидящего за столом. Все их внимание принадлежало ему.

— Ну, что же нам теперь делать? — вопрос этот они задали все хором.

Джеф проснулся.

Несмотря на то, что кондиционер работал на полную мощность, Джеф весь вспотел, и сердце билось учащенно.

— Может быть, я принял ошибочное решение, — пробормотал он. — Наверно, надо было оставаться в одном дне, быть единственным Джефом Кэрдом.

Мерный шум уборочных машин на улице убаюкал Джефа, и он снова заснул.

Утром, сидя за завтраком, Кэрд смотрел через окно на окруженный забором задний двор, в одном углу которого находился хозяйственный сарай, в другом — гараж, а в третьем — сад. В центре стоял маленький, однокомнатный домик из прозрачного пластика — студия, а в десяти метрах к западу от нее росла большая яблоня, усыпанная плодами. Однако прохожие, не знакомые с Озмой и ее причудами, вряд ли смогли бы определить, что за дерево возвышалось во дворе. Каждое яблоко было раскрашено Озмой на свой лад, а все вместе они создавали впечатление единого, цельного произведения, эстетически весьма привлекательного. Краску с яблок смыть было не так-то просто, но они вполне годились в пищу — ваза с фруктами стояла на столе.

Однажды Озма согласилась с желанием Джефа самому украсить кухню, и он оформил стены четырьмя картинами времен династии Танга [китайская императорская династия 618-907 гг.], которые вносили дополнительное светлое ощущение. Джефу нравилась китайская манера письма, ощущение спокойствия и вечности, неизменно исходящее от изображенных на картинах человеческих фигур; они всегда размещались, немного в отдалении, небольшие, но очень существенные с точки зрения общего замысла. Люди на китайских картинах никогда не представали повелителями природы, наоборот, они являлись неотъемлемой частью окружающих их гор, лесов и водопадов.

Хотя у Озмы в роду было гораздо больше, чем у Джефа, китайских предков, она не уделяла этому обстоятельству сколько-нибудь заметного внимания. Она всегда вела себя как эксцентричная и даже немного агрессивная представительница культуры Запада.

Озма включила стоявший в углу магнитофон, чтобы проверить, не оставила ли Среда каких-нибудь сообщений. Ничего не было, так что, судя по всему, у Среды не было жалоб по поводу чистоты и порядка в доме.

Звонок в передней прервал завтрак. Озма, облаченная в рубашку до колен — столь тонкую и прозрачную, что она с таким же успехом могла бы вовсе не надевать ее, — вышла открыть дверь. Как и ожидал Джеф, пришли капрал Хиат и агент первого класса Сангалли. Одеты они были одинаково: зеленые фуражки с длинными черными козырьками, зеленые робы с эмблемой Санитарного отряда штата Манхэттен, у крашенные нашивками званий и наградными значками, коричневые сандалии и желтые перчатки.

Озма приветствовала их, сделав недовольное лицо по поводу их звучного, пьяного сопения, пригласила войти и предложила гостям кофе. Оба отказались и сразу же приступили к делу, бросившись вытирать пыль, мыть пол, натирать его мастикой и чистить мебель пылесосом. Озма вернулась за стол.

— Почему они не могут прийти позже, когда нас уже нет?

— У них свой план, надо многих обслужить. К тому же бюрократия установила именно такой порядок.

Джеф поднялся наверх, почистил зубы и втер в лицо крем, удаляющий растительность. Лицо, смотревшее на него из зеркала, показалось ему очень сумрачным и осунувшимся. Длинные, темные волосы стянуты узлом Психеи. Над орехового цвета глазами нависли тяжелые брови. Длинный нос на конце загибался крючком, ноздри нервно подергивались. Выступающая челюсть, округлый, словно разделенный надвое подбородок.

— Я похож на полицейского, — прошептал он. — Я и есть полицейский. Правда, не всегда и не все время.

Он напоминал также большую черную беспокойную птицу. О чем было волноваться? Кроме того, что его могут поймать? Кроме Ариэль?

Джеф принял душ, попрыскал подмышками дезодорантом, прошел в спальню и натянул голубую рубаху, украшенную черными трилистниками. Трефы — такой же символ можно увидеть на пачках игральных карт. Кто он? Джокер? Или трефовый валет? А может быть, и то, и другое? Джеф не знал, кто придумал для органиков столь странную эмблему. Наверняка какой-нибудь бюрократ, считающий себя личностью проницательной и утонченной. Органики, полицейские, обладали настоящей властью, как и трефы.

Джеф подхватил сумку через плечо и спустился по лестнице вниз. На экране рядом с главным входом светилось сообщение. Озма просила его перед уходом заглянуть в ее студию. Она сидела на высоком табурете внутри однокомнатного прозрачного здания. Услышав, что он пришел, Озма положила на стол увеличительное стекло, которое держала в руке. Кузнечик, которого она рассматривала, находился в состоянии окаменения, видимо, для того, чтобы легче было его раскрашивать и чтобы своими движениями он не мешал этому действу. Усики насекомого были раскрашены в желтый цвет, голова — в бледно-оранжевый. Тело отливало ярким фиолетовым цветом с желтыми прожилками, а ноги покрывала иссиня-черная краска. На глаза была нанесена смесь розового с лиловым, причем краска подбиралась так, чтобы она обеспечивала прохождение солнечных лучей только в одном направлении.

— Джеф, я хотела, чтобы ты взглянул на мою последнюю работу. Нравится?

— Цвета не дисгармонируют. По крайней мере, по современным стандартам.

— Это все, что ты можешь сказать? Тебе не кажется, что это вызовет сенсацию? Разве этим я не совершенствую детище природы? По-твоему, это не настоящее искусство?