Ее высокомерное лицо отличалось суровостью.

— Ваша правда, достопочтенный брат, но в этом году на побережье участились набеги, и граф Лавастин вынужден увеличить количество рекрутов.

Граф Лавастин! Госпожа Дуода была кастеляншей и хозяйкой в его замке; теперь, когда она повернулась в сторону Алана, отдавая солдатам какой-то приказ, он ее узнал. Если он не мог оставаться с отцом, то теперь надеялся, что его призовут на службу к графу Лавастину. Хотя бы на год. Но Алан знал, что это только надежда. Все думали, что монастырь был лучшим местом для ребенка, которого купец Генрих признавал своим сыном и воспитывал, но которого все считали незаконнорожденным.

— Бог да благословит ваш путь, миссис, — сказал отец Ричандер, когда кастелянша и диакониса сели на лошадей. Солдаты собрались идти следом.

Брат Гиллес проковылял к Алану.

— Если хочешь вернуться в деревню, да еще не один, пройдись с ними, — сказал он, — ведь ты скоро вернешься к нам.

— Хорошо.

Он последовал за пешими солдатами. Кастелянша Дуода разговаривала с дьяком и не замечала, что он плетется за ними. Никто не обращал на него внимания.

Они прошли через монастырские ворота и начали долгий подъем в гору. Алан услышал, как сзади в храме певцы начали гимн по случаю праздника Нон. Голоса хора преследовали его, когда они вошли в лес, но звук поглотили деревья.

Он углубился в свои скорбные мысли, но не мог не слышать разговора, который солдаты графа Лавастина завели между собой.

— Монастырь принадлежит королю, вот что, — сказал младший из них.

— Принадлежит королю Вендара, ты хочешь сказать. Не нашему королю, даже если вендарец взойдет на трон.

— Ха! Ленивые ублюдки, тоже мне, боятся, что графский набор заберет их слуг. Не хотят небось пачкать руки черной работой?

— Потише, Эрик. Не говори плохо о святых братьях.

Молодой Эрик недовольно хмыкнул:

— Думаешь, аббату есть разница, проводится ли рекрутский набор для борьбы с пиратами или поддерживается восстание госпожи Сабелы?

— Молчи, дурак, — одернул его солдат постарше, оглядываясь назад.

Алан потупил глаза, стараясь выглядеть невинно. Конечно, они заметили его, но не подумали, что он стоит их внимания. И ошиблись, никто, особенно в королевстве Варре, не должен был упоминать о восстании против короля Генриха в присутствии человека, о лояльности которого не знал.

Остаток пути они прошли молча. Алан меланхолично прикидывал, сколько еще предстоит идти. Дорога только поднималась на Драконий Хребет и вела вниз по длинному склону к Драконьему Хвосту, где лежала их деревня Осна. Начался мелкий дождь, унылый туман окутал все вокруг, и, когда компания дошла до большого дома тети Белы, все промокли.

Кастеляншу Дуоду ждали. Она приезжала раз в год, чтобы взыскать с деревни очередную дань для графа Лавастина. Обычно с ней возвращались молодые люди, год отслужившие у графа. Постепенно день святой Эзеб стал для юношей традиционным днем поступления на службу или возвращения домой. Но нынче Дуода приехала только со своей свитой.

Алан стоял у камина, пытаясь обсохнуть, и смотрел на обряд торжественной встречи, проходивший в конце огромного и единственного зала. В другом конце двоюродные сестры и братья Алана при помощи слуг накрывали стол. В третьем углу затаились маленькие дети, сидя на ящиках или кроватях и стараясь не попадаться на глаза.

Заплакал младенец. Юноша подошел к колыбели и взял его на руки. Тот замолчал, засунул в рот палец и уставился на происходящее. Как и Алан, этот ребенок рос без матери; его мать умерла при родах. Но отцом был брат Алана Юлиан, так как он и девушка были помолвлены. Поскольку у Стэнси, дочери тети Белы, был свой ребенок и было молоко, Бела взяла ребенка к себе.

Когда Алана позвали прислуживать за столом, он передал ребенка на руки одной из своих двоюродных сестер. Кастелянша Дуода была очень важной гостьей, и тетя Бела, одна из самых богатых женщин деревни, заставила накрывать для нее стол не слуг, а своих родных. Алан разливал эль и мог слышать многое из разговоров между кастеляншей и теми деревенскими купцами, что удостоились чести сидеть за одним столом с представительницей графа.

— Молодым людям, взятым год назад, граф Лавастин приказал увеличить срок службы еще на год, — Дуода говорила спокойно, но местные смотрели на нее с беспокойством.

— Я надеялся, что сын поможет мне с урожаем! — раздался один голос.

— Моя дочь должна прясть в моем доме. К тому же мы начали переговоры о ее обручении.

— Наступают трудные времена. Наши берега все чаще подвергаются набегам. Недавно сожгли монастырь в Коменге. Нам нужны все мужчины из Лавас-Холдинга и как можно больше солдат. — Кастелянша некоторое время молчала, видя недовольство на лицах слушателей. — Увы, пиратов стало больше. Они страшная угроза для всех, кто живет у моря. — Она кивнула Алану. — Еще пива! — И когда он налил, обратилась к тетушке Беле: — Красивый юноша. Один из ваших?

— Мой племянник, — равнодушно ответила тетя. — Отец обещал его монастырю. В день святой Эзеб он станет послушником.

— И таких парней вы отдаете в королевский монастырь?

— Церковь наша служит Господу. Что происходит в мире, их не волнует, — парировала Бела.

Дуода любезно улыбнулась, но Алан видел, как ее лицо стало надменнее прежнего.

— Все, что происходит в мире, интересует их не меньше нашего, миссис. Но не беспокойтесь. Я не буду вмешиваться в заключенный договор.

Разговор перешел на менее болезненные темы: последний урожай, недавно выпущенные монеты с изображением ненавистного короля Генриха, привозимые из южного порта Меделахии, слухи о темпестариях — волшебниках погоды, устроивших град и снежные бури на границе Вендара и Варре.

Алан стоял в тени и слушал, подходя к расставленным лампам вокруг длинного стола, только чтобы подливать эль в опустевшие кружки. Вечерело. К удивлению Алана, диакониса Дуоды оказалась весьма образованной женщиной. Она интересовалась старинными преданиями и согласилась пропеть одну из древних баллад:

В дни, когда землями,

Где живет наш народ,

Владел император,

Обладавший миром и великой магией;

В дни, когда весна пришла,

Когда Ушедшие

Склонились перед теми, кто был

Потомком ангелов и человеческих женщин,

Пришел некто, правивший

Родом людским и эльфийским,

Наделенный властью

Запрещать и разрешать.

Великий дракон прилетел

С дальнего севера,

Где море бурлит

И сливается с небом.

Но император сам вступил с ним в поединок и, смертельно раненный, собрав последние силы, наслал заклятие, превратив чудовище в камень. И теперь чудовище лежит здесь, у берега Оснийского пролива, став хребтом под именем дракона.

Алан смотрел на гостей. Высокомерная кастелянша, ее спутники, ученая диакониса и молодой священник — человек, принявший обет странствующих монахов, вместо того чтобы всю жизнь киснуть в стенах монастыря. Если бы он только мог вырваться ненадолго в Лавас-Холдинг, как его отец. Если бы он мог хотя бы год послужить у графа! Его отец был там семнадцать лет назад, прослужил год, как полагалось, и вернулся домой с ребенком на руках и печалью в сердце. Он никогда не женился, к огорчению своей сестры, вместо этого отдал сердце морю, где проводил куда больше времени, чем дома.

Бела вырастила ребенка, потому что, несмотря на грубую внешность, обладала добрым сердцем. И Алан стал здоровым и сильным.

Он никогда не был там, где родился. Мать умерла через три дня после родов — так, по крайней мере, говорил отец. Но, может быть, на ее родине кто-то помнил о ней. Алан сдержал слезы. Он никогда ничего не узнает. Завтра, в канун дня святой Эзеб, он уйдет отсюда, чтобы провести день в бдении за воротами монастыря, как полагалось обращаемым, тем, кто хотел принять постриг и послужить Господу и Владычице. На следующий день он принесет обет и сгинет внутри этих стен. Навсегда.

— В чем дело, Алан? — спросила кузина Стэнси, подойдя к нему. Она коснулась пальцами его щеки. — Поплачь, если хочешь, но иди без злобы в сердце. Подумай, сколько добра принесут твои молитвы родным. Ты выучишься читать и писать, станешь таким же ученым, как эта диакониса. И тогда сможешь путешествовать…

— Только в мечтах, — сказал он с горечью.

— Ох, милый, я знаю, что у тебя на душе. Но это крест, который дается тебе. И ты должен нести его с радостью.

Конечно, сестра была права. Она нежно поцеловала его и убежала в дом, чтобы подлить масла в лампы.

День перед праздником святой Эзеб выдался ясным и солнечным. Сети, занавешивавшие двери, лениво раскачивались под мягким весенним ветром. Алые вымпелы с изображением Круга Единства развевались на крышах домов, которые окружали деревенскую площадь.

Все жители деревни пришли, чтобы посмотреть, как кастелянша Дуода собирает налоги. Кадки с медом. Кувшины с темным и светлым пивом. Корову или пять баранов. Гусей. Сыр. Корм для скота. Копченых лососей и угрей. У тети Белы было пять брошек, привезенных отцом Алана с юга, чтобы уплатить ими вместо масла и пива. Один фермер, чтобы не отдавать двух молочных коров, отдал своего сына на пять лет на графскую службу. У другого была невольница, девушка, привезенная из Салии, которую они не могли больше кормить. Дуода осмотрела ее, признала подходящей и взяла в счет оплаты. Старая миссис Гарья и пять взрослых дочек, хорошо умевших прясть, притащили несколько отрезов сукна, которые Дуода приняла с явным удовольствием. Некоторые платили золотом, так как Осна была богатым местом и здешние жители, Алан знал со слов отца, были довольно состоятельны, и только немногие не принесли ничего.

Все утро и весь день жители близлежащих ферм приходили, чтобы отдать Дуоде денежную дань и дань уважения.

В середине дня Алан собрался уходить. Он преклонил колени перед тетей Белой и произнес обрядовые слова:

— Необходимо поступающему бодрствовать у ворот, тетя, чтобы доказать свою решимость вступить на стезю Наших Господа и Владычицы.

— Иди с миром, дитя, и с благословением твоего отца. — Она поцеловала его в лоб.

Алан поднялся и попрощался с остальным семейством. Трое тетиных детей уже обзавелись собственными детьми, так что вздохов и прощаний было много. Последним он поцеловал младенца, обнял напоследок тетю и, понурившись, пошел.

Поднялся ветер. Двери стучали. Моросил дождь. Он обернулся и увидел, как Дуода вошла в большой дом, чтобы доделать начатое.

Дождь лил как из ведра, когда он вышел за деревенскую ограду и твердо зашагал к монастырю.

Шквал ветра настиг его, когда он поднимался по тропе к хребту. Грязь пенилась, облепив промокшие мягкие кожаные туфли. Небольшой груз за спиной только и удерживал от падения. Он остался один. Позади затерялись лесные холмы и деревня. За изгибом тропы монастырь видно не было. Алан пригнулся к земле, чтобы двигаться. Застигнутый бурей, он вспомнил о корабле: успел ли тот укрыться в островной бухте? Юноша поднял голову, с трудом дыша. Природа неистово бушевала. Такого шторма он никогда не видел. Море скрылось из вида за пеленой тумана. Огромное темное облако и густой туман неслись за Аланом, скрывая все на своем пути. Он мог видеть, но только на три шага вперед. Ветер рычал. Древний хребет и окаменевший дракон из легенды словно ожили. Алан упал на землю и с силой прижался к ней, чтобы уберечься. Кружили черные облака, поток дождя и мокрая одежда сжимали его тело. Но как только он подумал, что в этом дожде есть что-то неестественное, поток ливня прекратился. Ветер не утих.

Да, это было испытание, наказание Божье за то, что он не хотел идти в монастырь.

Он поднялся и пустился в путь. Наперекор собственному нежеланию. Теперь он знал, что не опозорит отца и тетю. Ветер трепал его волосы, бил в глаза, губы пересохли.

Туман немного рассеялся. Неземной свет горел прямо на дороге, ведущей по Драконьему Хребту, он приближался и становился ярче, разгоняя туман… вокруг себя. Шторм утих, когда свет приблизился. Алан чувствовал запах весенних цветов и… свежей крови.

Неожиданно Алан увидел всадницу в сияющей кольчуге. Не замечая ветра, воительница направила лошадь прямо к нему. Хотелось убежать, но он не мог отвести глаз от прекрасной белой лошади и восседавшей на ней женщины. Он даже не пытался двинуться. Она подошла ближе. Женщина средних лет в грязных сапогах, в изношенной, заплатанной кольчуге, с мечом в кожаных ножнах, с избитым круглым щитом, привязанным к седлу, нагнулась, чтобы рассмотреть его. Оба оцепенели, не замечая бесновавшегося рядом урагана. От ее отстраненного, но пронзительного взгляда сердце Алана похолодело от страха.

— Сколько тебе заплатить, чтобы ты пошел на войну? — спросила она. Ее голос, глубокий и низкий, как церковный колокол, отзывался в его голове стальным звоном.

Он упал на колени. Не отрывая от нее глаз, произнес:

— Госпожа! — Охрипший голос его не слушался. Он попытался вновь: — Я отдан церкви.

— Не по своей воле, — сказала она. Затем обнажила меч. Вопреки его ожиданию, он не засверкал на свету. Он вообще не блестел. Это был тусклый металл. Тяжелый, надежный металл, выкованный, чтобы убивать. Она описала мечом над головой широкий круг и сунула его в ножны.

Воздух вдруг поредел там, где они находились. Внизу за длинной просекой взору неожиданно открылся монастырь, как нечто нереальное. Четкий порядок зданий, хорошо сохранившаяся древняя стена. Отсюда, с высоты, ему казалось, будто он различает то, что находится сейчас под монастырем, что-то древнее и угрожающее.

Взгляд уводил ниже, к морю, пока он не увидел две лодки на берегу и существ, выбирающихся из них. Похожие на людей, они ими не были: странные, заостренные лица бронзового цвета. Обнаженные до пояса тела их были украшены белыми полосами и яркими красками. Они были вооружены топорами, копьями, луками и стрелами с каменными наконечниками. У некоторых были когти пугающей длины. Рядом с существами бежала стая огромных уродливых псов, не менее беспощадных, чем их хозяева.

Они все жгли на своем пути, закидывая факелы на соломенные крыши домов. Беспощадно убивали монахов. Каким-то образом он видел то, что происходит внутри церкви. Видел брата Гиллеса, коленопреклоненного перед алтарем, седого и слабого, прижимающего к груди свою любимую книгу. Главную святыню монастыря — золоченую Книгу Единства. Беловолосый варвар пронзил его и выдернул книгу из рук, сорвал золотой оклад книги, украшенный драгоценными камнями, раскидав листы со священным текстом, залитые кровью брата Гиллеса

— Ты еще не принес своего монашеского обета, — сказала женщина. Алан судорожно осознал вдруг, что он не — в монастыре, а на вершине горы.

— Я должен идти! — крикнул он. Он рванулся в отчаянном порыве, стремясь спасти брата Гиллеса.

Меч преградил ему путь.

— Слишком поздно. Лучше смотри. — И она указала мечом на деревню.

Пляска огней. Намокшие красные вымпелы на крышах. Все дома, кроме тетушкиного, надежно заперты. Бела стояла в дверях, с надеждой и печалью глядя на дорогу, по которой он ушел. В доме Стэнси играла в шахматы со своей младшей сестрой, маленькой Агнесс. Она сделала ход и белым драконом съела черную ладью. Другие дети играли у камина, а младенец спал в колыбели.

На глаза Алана навернулись горячие слезы. Он был возвращен к действительности порывом холодного ветра. Со стороны моря причалила длинная и узкая барка. О Господи! Это тоже были они! Они высаживались, свирепые, раскрашенные и вооруженные.

В глазах потемнело, но он сумел удержаться на ногах. Слезы текли по лицу. «Слишком поздно». Он повернулся к женщине, похожей на ангела смерти.

— Зачем ты мне это показываешь?

Она улыбнулась. Ее красота и лицо, изможденное лишениями и дикими, привычными ей бешеными битвами, пугали.

— Служи мне, — сказала она, — служи мне, Алан, сын Генриха, и я пощажу деревню.

— Как? — Он задохнулся, вспомнив пронзенного брата Гиллеса, монастырь в огне, видя диких существ, бегущих по пляжу в сторону дома его родных и соседей.

— Служи мне, — сказала она.

Алан упал на колени. Что за устрашающий звук послышался вдруг ему: порыв ветра или предсмертный крик ребенка?

— Клянусь!

— Встань.

Он встал. Клинок коснулся его правого плеча, левого, и наконец дьявольски холодная, готовая забрать все его тепло и одновременно сжечь сталь клинка легла на его голову.

— Кто ты? — едва сумел выдохнуть юноша.

Ее ответ прозвенел и сразу был заглушен порывом ветра:

— Я Повелительница Битв. Запомни это, мой слуга.

И она исчезла. Свет ослепил, а боль пронзила его сердце. Налетели темные облака и окутали его. Вдали он слышал хриплые и ликующие боевые вопли и потерял сознание.

Проснулся он неожиданно утром дня святой Эзеб. Безоблачное небо обещало добрый и ясный день. Он собрался с силой, поборол страх и встал.

Перед ним на тропинке лежала маленькая кроваво-красная роза. Она сверкала, словно драгоценный камень, но, когда он ее поднял, лепестки оказались мягкими, как у первых весенних цветов. Один шип вонзился в кожу, брызнула кровь.

— Тетя Бела, — прошептал он, — Стэнси… И ребенок. — Он вспомнил о ребенке, сунул розу за пояс и побежал в сторону Осны.

Задыхаясь, он добежал до окраины площади, на него уставилось несколько людей. Бела увидела его, изменилась в лице и бросилась к нему, сжав в объятиях.

— Алан! Сынок! Я думала, никогда тебя не увижу.

— Все здесь? Все в порядке? Где Стэнси?

— В мастерской. Идем, бедный мальчик, идем. — И он безропотно пошел следом за ней в дом, был усажен за стол и принялся за большую кружку теплого козьего молока.

— Господи… — она вытерла слезы с обветренного лица, — я так боялась, что ты там. Спасибо Господу и Владычице, спасибо, спасибо… — Она описала рукой знамение Круга Единства. — Как же ты бежал? Когда старый Гиллес сообщил эти новости…

— Брат Гиллес? — встрепенулся Алан в надежде.

— Нет, мальчик мой, Гиллес Фишер. Он не видел кораблей, они подошли слишком быстро, одновременно с этим проклятым штормом, и быстро ушли. Монастырь сожжен и монахи зарублены. Все мертвы. Но мы Божьим чудом остались целы. Дикарей нет… Мы в безопасности. Уверена, Генри цел и плывет на юг. Они прибыли с севера…

— Я никогда не уходил дальше монастыря, — прошептал он, но видеть мог только этих раскрашенных варваров, жгущих и убивающих… вытаскивающих корабль на моле у деревни. Но не стал говорить о видении — если это, конечно, было видение.

— Не что иное, как чудо Господне, — продолжала тетушка. — Наказание Его монастырю за противление воле Его… Ладно, не будем плохо говорить о мертвых. Наши люди уже пошли их хоронить.

— Надо посмотреть кое-что. — Алан поднялся. Тетушка Бела вопросительно на него взглянула, но он опередил ее вопросы и оказался у двери. Он побежал к причалу, где рыбаки и купцы, приплывшие в Осну торговать, оставили свои лодки в поисках укрытия от бури.

Немного времени потребовалось, чтобы найти длинный глубокий след, где причалил и был вытащен на берег низкобортный корабль. На берегу виднелись следы ступней, ведущие вверх и… обрывавшиеся. На песке осталось небольшое пятнышко крови… и все.

Пока он поднимался в гору, утро оставалось ясным и солнечным. С Драконьего Хребта ни на прозрачной глади залива, ни дальше, у стального морского горизонта, не было видно и следа кораблей. Пройдя еще, он нашел возвышенность, откуда лес не мешал видеть окрестности. Монастырь лежал в руинах. В воздухе кружило несколько падальщиков. К северу от колокольни была вырыта большая яма. Люди стаскивали тела монахов в общую могилу. Он побежал туда, но подоспел к месту, где раньше был монастырь, когда диакониса кастелянши Дуоды уже дочитывала заупокойную службу, а мужчины засыпали тела землей.

— Ты тот юноша, — сказала Дуода, увидев его, — что должен был сегодня поступить на послушание, не так ли? Ты уже взрослый? Тебе шестнадцать? Да ты ладный, высокий парень, как я вижу. — Под ее взглядом он чувствовал себя не то лошадью, не то рабом из северных земель, выставленным на продажу. — Теперь тебе нечего здесь делать. А графу Лавастину нужно много крепких рук. Таких, как твои. Я поговорю с твоей тетей, но в любом случае мое право — забрать тебя на службу. Ты пойдешь с нами, когда мы отправимся. Завтра.

Он не знал, что сказать. Обрадованный тем, что представился шанс уйти, он боялся все же, что своим нежеланием идти в монахи послужил невольной причиной гибели монастыря. Но, как говорил отец, было гордыней думать, что его желания и поступки могли столь сильно влиять на происходящее в мире. Все в руках Божьих. Смерть несли безбожные варвары, а не он.

Дуода нетерпеливо смотрела, ожидая ответа. Он кивнул головой, и она отвернулась, отпуская его. Отороченное мехом платье развевалось, когда она легким шагом подходила к диаконисе, совершившей обряд.

Алан дотронулся до пояса, вспомнив о розе. Она была цела и свежа. Будто только что сорванная с куста. Он держал ее в руке весь долгий путь в Осну, а она так и осталась цветущей и свежей.

Утром он бережно прикрепил цветок к кожаному шнурку и повесил на шею между рубахой и кафтаном, где никто не мог его видеть. На шнурке потолще висел деревянный Круг Единства, который тетя дала ему в напоминание о том, что отцом Алан обещан церкви.

После долгих прощаний юноша закинул за спину сумку и вслед за кастеляншей и ее свитой двинулся из деревни. Перед ним лежал весь мир.