Корона Звезд (№1) - Королевский дракон

— А что собаки?

— Вы потребуете на завтрашнем празднике, чтобы их перед закатом привязали покрепче.

— Хорошо. Ульрик принес мне весть, что гуивр тревожится. Ему нужна пища. Мы не можем позволить ему вырваться из клетки, как это произошло два месяца назад, когда он совсем ошалел от голода.

— Будем терпеливы, ваша светлость. Остатки после жертвоприношения принесем ему в клетку. Но мы не можем принести ему то, в чем он нуждается больше всего. Будет слишком много вопросов.

— Оставляю это дело в твоих руках. Смотри не подведи.

— Ни за что, ваша светлость. Господь и Владычица милостивы к твоему воззванию.

— Это ты так говоришь. А вот клирики, что пасутся при дворе моего любимого братца, никогда с этим не согласятся, я думаю. Они по-другому толкуют решение Нарвонского совета, дорогая Антония.

— Да, я и они — мы по-разному относимся к присутствию в церкви магии. Поэтому мы с вами и сотрудничаем, госпожа принцесса. Как и приличествует тем, чьи взгляды и потребности совпадают.

— На следующей день после обряда мы отправимся?

— Да, к тому времени все будет кончено, ваша светлость.

Когда говорившие ушли, собаки пару раз гавкнули вполсилы. Алан пришел в себя не сразу. Его пальцы вцепились в лестничную перекладину. Он с трудом разжал ладонь. И с трудом осознал, что пришел мастер Родлин и позвал его на вечернюю службу.

В церкви Алан преклонил колени вместе с остальными, но глаза его поневоле останавливались то на Антонии, то на Агиусе. Неужто и вправду эта добрая Антония, епископ дайсанийской церкви, способна на такие странные и пугающие речи? «Сильная кровь привлечет духов и поставит их под мою власть». Может быть, он ошибся или неверно что-то понял. Она говорила по-вендийски с акцентом, да и имя ее было нездешним. Помочь мог только брат Агиус, но он последнее время был занят собой. Алан не знал, что делать.

Он промучился всю ночь, просыпаясь от каждого вздоха своих спящих подопечных, от дуновения ветра, скрипа дверей и отдаленного звука голосов из кухни, где вовсю шли приготовления к празднику Преображения. Наконец он поднялся и выбрался из постели, чтобы взглянуть на эйкийца, который, как обычно, бодрствовал.

— Халан, — послышался в ночи его приглушенный шепот, — идти свобода.

Но Алан убежал под навес, завернулся в одеяло и на весь остаток ночи забылся тревожным, беспокойным сном. Сильная кровь… Чья? А впрочем, это он знал слишком хорошо.

Он не мог сосредоточиться на утренней службе. На пире, что начался в полдень, он прислуживал как обычно, но мысли его по-прежнему были заняты вождем и епископом. Он не понимал, о чем говорят окружавшие его люди. Он не следил за спектаклем, что разыгрывали скоморохи с юга, пришедшие вместе со свитой госпожи Сабелы и изображавшие теперь странствия и испытания святой Эзеб, видения, которые были ниспосланы ей — о свидетельстве святой Теклой праздника Экстасиса, о заключительном чуде Преображения — ярчайшем свете, который есть слава Божья, почившая на крылах ангелов, преобразивших храм и Гробницу в подобие Покоев Света.

Так говорил исполненный восторга актер, игравший роль святой Эзеб. «И на крылах ангельских бренное тело блаженного Дайсана было вознесено в Покои Света, где дух Его уже пребывал под сенью Господа и Владычицы».

Празднество длилось несколько часов. Агиус явно выбрал место рядом с дверьми и не взял в рот и крошки хлеба. Наконец освободившись, Алан убежал на псарню. Он специально оставил собак свободно гулять внутри ограды, хотя Родлин всегда наказывал ему сковывать их накрепко. Пленник был на месте в клетке.

Действительно ли они хотят его убить? И что это за Нарвонский совет? Алан ничего не знал о церковных делах и советах и совсем ничего о магии, если не считать того, что деревенская диакониса призывала их остерегаться ложных чудес и следов тьмы, что часто бывают в людях скрыты под маской красоты и силы. Остерегала она от соблазнителей духа и плоти, обещавших много, но вместо этого забиравших у смертных все, не давая ничего взамен.

Граф Лавастин не дал согласия участвовать в мятеже, замышляемом принцессой Сабелой, об этом знали все. Он оставался подчеркнуто вежлив, но сторонился ее дел. Точно так же, как несколько месяцев назад он не ответил на призыв короля Генриха, сейчас он отверг просьбы и требования госпожи Сабелы. Граф имел свои планы и не делился ими.

Алан остановился около собак, позволив им облизывать себя, ластиться и толкать. Пусть они и были бесовским отродьем, но, чувствуя их преданность, он не мог не довериться им. Они злобно зарычали, когда епископ Антония с двумя клириками пришла еще раз посмотреть на пленного.

— Мы уезжаем завтра утром, — строго обратилась она к Родлину, — и граф Лавастин отдает нам этого варвара эйка. Все должно быть готово завтра к раннему утру. Не забудьте покрепче приковать собак в эту ночь.

Она быстро вышла, а Родлин стал отчитывать Алана за то, что собаки остались на свободе.

— Они заберут этого урода завтра утром. Наконец-то избавились. — Не скрывая раздражения, он ушел.

Алану было не очень ясно, кто больше раздражал Родлина: вождь эйка или принцесса Сабела со своей свитой, порядочно опустошившие погреба замка и вдобавок забравшие из конюшен пять лучших жеребцов. Но даже если он только злился на принцессу… Алан знал, что никто в замке не будет огорчен смертью или похищением из клетки страшного пленника. Что, если он неожиданно ночью навсегда исчезнет из клетки? Какая кому разница? Дикарь это или нет, в конце концов?

Но разве Господь и Владычица не создали всех тварей на земле? Разве не все создания в их глазах равны? Конечно, не все из них, люди они или нет, вошли в Круг Единства и часто ведут себя против законов божеских и человеческих. Но разве не хотят Единые, чтобы Святое Слово было принесено и им? А что, если он не прав, если плохо расслышал или не понял разговор между Сабелой и Антонией? Но нет, вряд ли. К тому же лучше сожалеть о сделанном, чем о том, что твоя нерешительность стала причиной чьей-то смерти.

Решение пришло на закате. Приковав всех собак, кроме двух самых послушных, он взял в руку деревянный Круг Единства, подаренный ему тетушкой, и отправился в клетку к узнику.

— Ярость и Тоска! Сидеть! — скомандовал он. Животные повиновались. Он отворил дверь клетки. Эйкиец смотрел на него, но заговорить не пытался. Алан надел Круг на шею вождя, затем, вдохнув поглубже и собрав все свое мужество, разомкнул цепи, сковывавшие варвара.

Собаки хранили странное молчание и не сделали ни единого движения в сторону чужака. Тот потянулся, выпрямил руки и ноги и повернулся к Алану.

Двигался он молниеносно, прыгнул и крепко ухватился за левую руку Алана, рванул ее на себя и вонзил белоснежные когти в ладонь Алана. Полилась кровь. Алан замер в испуге и, обескураженный собственной глупостью, подумал: «А сейчас я умру. Но ведь Господь простит меня, я виноват только в излишней доброте». Собаки не двигались, не пытались атаковать вождя, и это было чудом.

Вождь Эйка взял кровоточащую руку Алана в зубы и стал пить его кровь. Алан был в шоке, не реагируя ни на что: просто смотрел на то, как эйка разорвал когтями кожу на своей левой руке и протянул ее… Чтобы Алан отведал и его крови.

— Идти домой, — проговорил вождь. — Paier sanguis. Отплачу кровью.

Тоска заскулил. Ярость подхватила и завыла во все горло, повернув морду в сторону ворот.

Не медля ни минуты, не в силах сдержать дрожи, Алан сделал глоток. Кровь оказалась на удивление сладкой, как мед. Он почувствовал головокружение и слабость. В отдалении послышались голоса нескольких людей, спешивших сюда со стороны внешнего двора. Он услышал звук кинжалов, доставаемых из кожаных ножен. Почувствовал зловонный аромат масляных ламп, будто люди, державшие их в руках, находились с наветренной стороны, хотя они были слишком далеко, чтобы он видел, слышал и обонял все это.

— Mi nom es fil fifte litiere fifte, — сказал вождь и растворился в сумраке. Алан закрыл руками глаза.

Одна из собак чуть подтолкнула его, и, открыв глаза, он увидел неясную тень, поднимавшуюся по лестнице. Она достигла вершины частокола и скрылась из вида. Эйкиец бежал.

Алан поднялся по лестнице и увидел, как что-то быстро двигалось по направлению к лесу. Свободен! Он ощутил боль в руке. Машинально коснулся языком губ и почувствовал резковатый привкус крови.

Ночью в лесу оживают всякие твари. Редко чья нога отваживается ступить на почву, покрытую прошлогодними листьями. Холодно, темно, ветер шуршит, легко взметая ввысь и вплетая тени в ночную тьму.

Юноша чувствовал себя освобожденным. И наконец увидел людей, приближавшихся к частоколу с лампами в руках. Странно, вкус меда все еще сохранялся во рту. И вдруг он узнал посреди идущих епископа Антонию, хотя было еще темно и нельзя было различить лиц.

Они шли сюда. Он спрыгнул с лестницы и освободил всех собак. Завтра он выслушает все, что скажет об этом мастер Родлин, и ответит, что всю ночь проспал. Это было трусливым поступком, он знал. Надо было встретиться с этой женщиной лицом к лицу… Но все же она епископ, сильная мира сего, а он — никто.

Алан в своей комнатушке зарылся в солому, когда они приблизились к воротам. Собаки словно сошли с ума, лаяли, рычали. Спустя некоторое время епископ и ее люди ушли.

— Все готово, — его новый, сверхъестественно обострившийся слух позволял услышать слова Антонии, обращенные к клирикам, — и необходимо действовать. Для освящения алтаря нам нужна жертва. Тот, кого потом не хватятся.

Он представил, как эйкиец вприпрыжку несется по ночному лесу. «Mi nom», — сказал он ему по-салийски. «Мое имя — Пятый Сын Пятого Колена». Алан встряхнул головой. Его знобило от страха, волнения, чувства вины, вкуса крови. «Тот, кого потом не хватятся». Кого? Собаки взорвались лаем. Тоска наконец сумел открыть мордой дверь в комнатушку, где прятался юноша. И забрался внутрь. Он навалился на него всей своей тяжестью и принялся вылизывать лицо, и свежий порез на руке, как лекарь, занимающийся раной. Кроме вождя эйка было еще одно существо в замке, о котором в случае исчезновения никто не заплачет. Алану стало страшно.

Он успокоил собак, взял с собой Тоску и Ярость и вышел на улицу. Но, когда он добежал до конюшен, Лэклинга там не было. Перепуганный, он повел псов по извилистой и малозаметной тропе к холмам на древних развалинах. Он быстро побежал по узкой тропе, не замечая в темноте ни повороты, ни колдобины, спотыкаясь и падая. Собаки неслись следом, охраняя его. Когда он достиг поляны, с которой они в прошлый раз осматривали руины, ему вдруг показалось, что луна раздвоилась и одна половина горела среди руин, ярко освещая звезду, которую мореплаватели называли Огненной Стрелой. Но горели лампы, а не луна и не звезды. Как часовые, расположились они вокруг алтарного храма. Внутри пылал огонь, высоко вздымаясь над стенами и уходя в небо.

Лэклинг громко закричал.

Ярость и Тоска задрали морды и завыли на луну, долго, протяжно и безумно. Алан крепко взялся за их ошейники, пытаясь сдержать, прежде чем они кинутся к руинам. Они немедленно замолкли. Что делать? Он слышал высокий голос, не песню, а протяжный гимн со сложной мелодией, бесконечный, то тихий, то громкий, рвущийся наружу. Песня сопровождалась плачем и хныканьем перепуганного существа.

Он выдохнул сквозь сжатые зубы, дрожа от испуга и пытаясь унять дрожь. Но надо было что-то делать. Собаки вновь зарычали. На окраине леса появилась тень. Ярость и Тоска ощетинились, пытаясь вырваться, чтобы напасть на приближавшегося человека.

— Стойте, — мягко остановил их Алан, — сидеть!

Тень приблизилась и превратилась в брата Агиуса. Собаки утихомирились.

— Не ходи туда, — сказал священник. Лицо его было бледным, под глазами виднелись огромные тени.

Плач продолжался, странно вплетаясь в мрачное пение. Свет, видневшийся из алтарного храма, становился все ярче и ярче, и в его отблеске появился на мгновение гигантский силуэт, вздымавшийся к небу и так же неожиданно исчезнувший. Плач перешел в неистовый, прерывистый крик ужаса. Собаки бросились вперед, волоча Алана за собой. Агиус схватил его за руку, чтобы остановить, и Ярость, приняв это за угрозу, извернулась и прыгнула на него, прокусив ногу.

— Стой! Сидеть! — отчаянно закричал Алан.

У Агиуса была сильная хватка, и он не выпускал его руки.

— Не ходи, — быстро заговорил он низким, угрюмым голосом. Священник не обращал никакого внимания на собак. — Она всего-навсего убьет тебя. Что толку?

— Тогда надо бежать в замок за помощью!

— Далеко. Мы не успеем вернуться.

Удерживаемый его рукой, под впечатлением устрашающего пения и отчаянных завываний, которыми Лэклинг пытался заменить слова, Алан почувствовал, что решимость его исчезает. «Ничего нельзя сделать». Как мог он противостоять епископу?

Там, внизу, свет превратился в оранжевое пламя, как будто в огонь подбросили свежих дров или горючее. Жуткое рыдание Лэклинга раздирало сердце Алана.

— Надо попытаться сделать хоть что-то! — Он вырвался, но Агиус поймал его за рукав. Собаки ринулись к развалинам, а Тоска вцепился в край рясы Агиуса, но тот не издал ни звука и. продолжал удерживать юношу.

— Пусти! — Алан разозлился и ударил Тоску, пытаясь удержать его от нападения на священника, а Ярость — от броска в сторону руин. Он слишком поздно заметил, что ночной ветер стих. Собаки резко и как-то неестественно замерли.

Запах дыма и легкий привкус чего-то еще, растений и чего-то неприятного, доносился со стороны руин. Раздался ужасный, сдавленный крик, запахло жареным мясом. Агиус сжал руку Алана. Собаки, забыв о чужаке, встали впереди Алана, заслоняя его своими спинами и не давая даже двинуться.

— Свидетельство, — прошептал Агиус. — Как святая Текла свидетельствовала о страстях блаженного Дайсана, так и мы с тобой должны запомнить то, что видим.

Было ужасно слышать эти книжные слова после всего, что произошло. После того, как беззащитное создание подвергали пыткам и убивали вместо вождя народа эйка. И за что?

Поднялся ветер. Дождь застучал по холодным камням среди ледяной ночи. Все стихло… если не считать дыма, поднимавшегося над алтарным храмом. Нависла тишина. Доносился чей-то слабый тонкий голосок, словно кого-то замуровали под скалой, едва слышалось всхлипывание, похожее на мяукание котенка. Такие слабые звуки, что Алан не мог понять, как их слышит. Но обычные для леса шорохи, звуки ветра, пение ночных птиц и крики зверей — все затихло, лес затаился в ожидании чего-то ужасного.

Агиус отпустил Алана и упал на колени.

— Это знак свыше. Я должен идти и проповедовать истину о его страстях, о его мученичестве, жертве и искуплении им наших грехов.

Запах со стороны руин становился все сильнее — словно из кузницы, терпкий и обжигающий. У Алана волосы поднялись дыбом. Агиус, словно защищаясь, поднял руку. Собаки зарычали и, отпрянув, прижались к ногам хозяина, заслоняя его от чего-то неведомого.

Алан чувствовал присутствие множества существ позади себя. Мерцание пронизало воздух, словно ветер стал видимым. Он услышал, как епископ громко произносит слова. Смысл их был непонятен, ясно было лишь, что то слова силы и могущества. Звуки их были в одном ритме с плачем, в котором уже не было ничего человеческого. Алан зарыдал, но так и не двинулся с места. Он предал Лэклинга и теперь был бессилен ему помочь.

Воздух разогрелся, как каленое железо. Тени, темнее ночной тьмы, неслись мимо, бесшумно скользя и вселяя страх и ужас. Они наталкивались на него и вздрагивали, словно его человеческое тело мешало духам пройти. Они не имели человеческого облика, не были даже похожи на людей, как древние даррийские принцы-эльфы — старшие братья людского племени. Они вообще не имели никакого облика и формы, увеличиваясь, уменьшаясь, сворачиваясь в спирали и распрямляясь. Им были совершенно безразличны Алан, священник и собаки, в безмолвии взиравшие на то, чего постигнуть не могли.

Тени устремились вниз, беспрепятственно проходя сквозь камни. Они поднимались из ручья, который днем весело журчал и переливался на солнце. Они появлялись всюду.

«Сильная кровь привлечет духов и поставит их под мою власть».

Они собрались за алтарным храмом, раздался глухой звук, масляные лампы погасли. Яркое пламя еще светило, но и оно вдруг исчезло, погашенное призраками, вызванными кровью и чарами. Алан не видел ничего, кроме тьмы, и не слышал ничего, кроме голоса Антонии.

Последний пронзительный крик. Затем молчание. И наконец где-то вдали безмятежный звон колоколов. Собаки, словно подкошенные, рухнули на землю и заскулили от усталости, как беспомощные щенки.

Алан плакал. Луна вышла из-за облаков и осветила молчаливые, пустынные развалины. Налетевший ветер принес новые облака, и стало темно. Шел дождь. Сначала легкая изморось, затем дождь усилился и перекрыл все звуки. Алан стоял неподвижно, совсем вымок, вглядываясь и вслушиваясь в ревущую водными потоками мглу, но не мог различить ничего.

Лэклинг был мертв.

4

Дождь наконец прекратился. Из алтарного храма не доносилось ни звука.

— Надеюсь, они все мертвы, — сказал Алан с горячностью, поразившей его самого. Он впервые узнал, что такое ненависть.

Агиус с трудом поднялся с колен.

— Пошли отсюда, брат мой. Мы ничего не можем сделать, но должны запомнить то, что видели, молиться, чтобы это впредь не повторилось, и всячески препятствовать подобному.

— Но надо спуститься, забрать Лэклинга…

— Если епископ еще там и если она догадается, что мы все видели… Угадай, остановится ли она перед новым убийством? Мученичество — достойный удел, но не тогда, когда оно совершится безвестно. — Агиус направился в лес.

— Что это были за тени? — прошептал Алан.

Агиус остановился и повернулся к нему:

— Не знаю.

— Она и в самом деле хотела все это совершить?

— Что совершить? Чародейство? В церкви все знают, что епископ Антония имеет весьма специфические взгляды на магию, отличающиеся от взглядов даррийского иерарха. И то, что она решилась наконец попрактиковаться в этом искусстве, никого не удивит.

— Так она действительно хотела сегодня… — Алан все еще не мог выразить словами то, что произошло в эту ночь.

— Святые Дни — время, когда великие силы высвобождаются из недр земли. А что есть магия как не знание тех сил, что сокрыты в земле и небесах? Знание этой мощи и умение ею управлять…

В полной тишине с ветвей деревьев капала вода.

— Идем же, Алан, — настаивал священник. — Надо возвращаться.

Послушный, Алан поплелся за ним. Собаки шли рядом, словно сонные.

— Это правда, — продолжал Агиус все тем же до нелепости спокойным голосом, — я не думал сначала, что они захотят принести в жертву эйкийского варвара. И твое неожиданное милосердие…

— Сделало преступление еще более страшным! — закричал юноша во весь голос. Тоска заскулил.

— Молчи! Сейчас ты можешь пожалеть о своем поступке. Пути Владычицы неисповедимы, ведь отдала же она своего единственного Сына во искупление наших грехов. Считай это знаком дивной милости Нашей Праматери, что дала невинному жизнь вечную и куда более счастливую, чем здесь. Как и многим другим мученикам, что обитают сейчас в Покоях Света.

— Знаком милости?

Они шли сейчас по узкой тропе, Агиус зажег лампу.

— От Божества, принесшего Своего Сына в жертву в тот день, который мы по ошибке зовем праздником Преображения, в то время как это есть день Искупления, нашего избавления от грехов через жертву Нашего Господина Дайсана. И как святая Текла видела страсти Дайсана, так и мы должны были лицезреть то, что было сейчас.

— Но блаженный Дайсан сам голодал и молился семь дней! Он не был мучеником!

— Так уже много лет лжет нам церковь. А правда была объявлена ересью три столетия назад, на Великом Аддайском Соборе. Но истина не погаснет. С живого блаженного Дайсана содрали кожу по приказу императрицы Фессании, как полагалось тогда поступать с теми, кого обвиняли в тяжком преступлении. Когда вырвали его святое сердце, кровь, упавшая на землю, расцвела дивной розой. Он принял страдания и смерть, живет в Покоях Света и страданием очистил наши грехи. И только через жалость Сына Господа и Владычицы, коим является блаженный Дайсан, через Его страдания и искупление можем мы, грешники, достичь небес.

Ересь, самая настоящая, настолько она противоречила всему, что Алан знал и слышал до сих пор. На мгновение он забыл обо всем — об алтаре и о судьбе бедняги Лэклинга… Агиус был худшим из еретиков.

— Блаженный Дайсан, как и мы, был человеком. Покои Света доступны всем, кто очистит себя от пятен тьмы.

— А вот это и есть ересь, — мягко сказал Агиус. — Смотри, не споткнись об эту ветку.

Алан молча плакал.

— Вначале было четыре чистых элемента: свет, ветер, огонь и вода. Затем возникли Покои Света, а под ними логовище их врага, ночной тьмы. Так случилось, что первозданные элементы перешагнули пределы, отведенные им. Тьма не замедлила этим воспользоваться и смешалась с ними.

Мягкость и в то же время торжественность речи Агиуса подействовали на Алана, как звуки заупокойной службы, умиротворяя и приглушая боль. Он с трудом выбирал путь по слабозаметной тропе, следуя за светом лампы. Страшные псы шли за ним, покорные как овечки.

— Из этого хаоса наше Божество, Праматерь Жизни, своим Святым Словом вызвала к жизни наш мир. Но в нем до сих пор сохраняется примесь тьмы. Отсюда то зло, что окружает нас. Только блаженный Дайсан, единственный из всех живущих, был лишен ее пятен. И только он мог нас спасти.

Алан задохнулся от нового приступа рыданий:

— Это я убил его…

— Нет, мальчик мой. Нет. Хоть и страшно все то, что мы видели сейчас… Да простит нас Владычица. — Агиус благословил юношу, описав над ним Круг Единства. — Поторопимся и ляжем спать, пока никто не узнал, что мы были здесь.

Собаки скулили в ответ на его властный голос. Ярость осторожно прикусила зубами край одежды Алана и потянула его вниз по тропе, в сторону леса. Содрогаясь от плача, он пошел.

Одновременно он видел и нечто другое.

Когтистая, покрытая чешуей рука, погруженная в стремительное течение ручья. Холодная вода сводит челюсти, но он все равно пьет.

Затем в раздумье он касается деревянного Круга Единства, что висит теперь у него на груди. Круг холоден и неподвижен. Если внутри него и есть какой-нибудь бог, то этот бог не умеет разговаривать, по крайней мере, на понятном ему языке.

Он поднимает руку, принюхивается. Вслушивается, нет ли погони. Там! На него смотрит выбежавшая к ручью лиса и быстро убегает прочь. Наверху! Сова пролетает над головой и пропадает в ночи.

Чувствуется приближение утра. Он ищет, куда бы укрыться, чтобы дождаться ночи, когда можно будет снова бежать. Бежать надо все время на север, к морю.

VI. ГОРОД ПАМЯТИ

1

С северной стороны на деревьях и в лощинах Хартс-Реста лежал толстым слоем последний снег, но ко времени Святой Недели весна все же взяла свое. Неделя должна была начаться в Мансдэй, лунный день, а кончалась в Хефенсдэй, день, когда ангельские крылья вознесли блаженного Дайсана к небесам. Полная луна появилась накануне дня Пленения, к этому времени и были приурочены памятные дни Святой Недели. Но в этот год полнолуние совпало с началом Недели, как это было в давний год Преображения. В общем, этот год обещал быть благоприятным. Так, по крайней мере, можно было заключить из благовестий Маттиаса, Марка, Йоханны и Луции.

Когда Лиат сопровождала Хью, объезжавшего дальние поселки, — он на своем гнедом мерине, она на пегой кобыле, — она видела зеленую листву на деревьях и нежную траву, пробивавшуюся сквозь дерн. Крестьяне вышли в поле. Солнце приятно пригревало. Когда Хью входил в дома, куда его приглашали справить полагавшиеся требы те, кто не мог добраться до храма, она, как конюх, оставалась с лошадьми. Немногие часы на воздухе в одиночестве были утешением для нее, хоть Хью и сам старался оградить ее от общения с людьми.

Впрочем, весна принесла с собой что-то новое. Дорит раньше относилась к Лиат с ледяным безразличием, теперь же иногда пыталась обменяться с ней любезностями. Ларс при этом странно присвистывал.

Но Хью был тревожен. Пока что ни один странствующий торговец не приходил в их края по дороге, ведущей из Саонийского герцогства, центральной провинции королевства Вендар. Только с приходом первого торговца можно было быть уверенным, что дорога к Иельским холмам стала доступна для путников и что переправу через Хеммеллефт можно преодолеть.

Утром дня святой Перпетуи, двенадцатого дня месяца яну, который в этом году выдался двумя днями позже праздника Преображения, он поднялся с постели раньше обычного. В последнее время он снова стал часто выезжать в одиночку, чтобы обойти большее количество домов. А заодно и проехать дальше к югу, узнать, не очистилась ли дорога.

— Лиат, я уезжаю. Перебери наши вещи, особенно те, что возьмем с собой в Фирсбарг. Составь список к моему возвращению.

— Куда ты едешь сегодня? — спросила она не потому, что ее это интересовало, но желая узнать, сколько ей будет отведено блаженного одиночества: небольшая утренняя передышка или целый долгий день.

Но он знал ее слишком хорошо. Знал все жалкие уловки, с помощью которых она пыталась от него освободиться, и играл, как кот с мышью.

— Вернусь, когда вернусь, — сказал он, улыбаясь. — Надо окормлять паству.

Своей рукой он провел от ее правого плеча к левому вдоль рабского ошейника, невидимого, но не менее тяжелого, чем железный, закреплявшего его право собственности и ее покорность. Наконец он ушел.

Лиат решилась не подчиняться его приказу и не заниматься переписью. Он мог избить ее, а мог просто удивиться жалкому и пассивному сопротивлению, никогда нельзя было знать заранее, как он поступит. Вопреки обыкновению, она осталась в келье и, взяв стило и вощеную табличку, стала выводить джиннские буквы — справа налево и наоборот. Затем медленно стала чертить аретузийские знаки и складывать в несложные слова, которым обучил ее Хью. Постепенно, освобожденный от удушающего присутствия священника, ум ее пробудился. Мысли вернулись к тому, чему учил ее отец: учению о тайнах небес, о счете дней, искусству математики. В первый день яну, по прошествии дня Марианы, — время весеннего равноденствия — они вступили в новый год. Прошло семь сотен и еще двадцать восемь лет со дня Произнесения Святого Слова блаженным Дайсаном. Ей самой исполнялось семнадцать.

— Папочка, — прошептала она. И вытерла слезы на щеке, вспомнив, что его нет. Но все, чему он ее учил, оставалось с ней, а значит, и сам он жил в ее памяти.

«По лестнице, что маги поднимаются». Она вдруг остолбенела от испуга. Что следовало дальше? Она забыла! Когда Хью находился рядом, видел каждое ее движение, она не могла тренировать память. «О чем ты думаешь, когда сидишь так тихо?» — обычно спрашивал он ее. Лучше было не возбуждать его любопытства. Она ненавидела, когда он изобретал новые способы заглянуть в ее душу. Пытался взломать замок, на который она заперла от него дверь, ведущую в ее сердце. У нее была книга. У него — нет. И это единственное, на чем держались остатки ее свободы.

Скоро Хью вернется. Но сейчас его еще нет.

Сидя на кровати, она откинулась на спину и закрыла глаза. Нашла город, скрытый в памяти. Улица, мощенная белым камнем, вела от берега к первым воротам. Она пошла по ней. Первые, Розовые, ворота возвышались над ней, открывая путь на первый этап. Она выстроила в уме все ворота в правильном порядке: Розы, Меча, Чаши, Кольца, Трона, Скипетра, Короны.

«Волшебство, как всякая другая ветвь познания, должно быть изучено, использовано и подчинено твоей воле. Молодой подмастерье в кузне не начинает сразу с ковки роскошного королевского меча. Будущая ткачиха не получает сразу заказ на лучшее сукно для королевской мантии. Так и ритор произносит первую речь перед зеркалом, а не на людной площади, а молодой солдат впервые обнажает меч против соломенного чучела, а не злейшего врага своего сюзерена. И блаженный Дайсан нес Святое Слово более двадцати лет, прежде чем овладел искусством настолько, что смог посредством молитвы вознестись в Покои Света. Запомни это, Лиат. Ты не способна сейчас к магии, но думай об этом и пытайся вставать иногда на место мага-подмастерья. Возможно, со временем придет к тебе и Знание, которое есть величайшая из сил».

Там, в ее городе, на вершине одной из надвратных башен, виднелось скопление драгоценных камней — словно звезды, они ярко лучились. Созвездие было в форме розы. А дальше, на следующих башнях, шли другие созвездия: Меча, Чаши, Кольца и прочие. Созвездия эти всегда сияли в небесах вместе с двенадцатью другими, что образовывали Дома Ночи, мирового дракона, связывавшего небеса. И множество других созвездий, что в ученых книгах обычно обозначались эмблемами на тверди сферы неподвижных звезд, расположенных на ней безграничной мудростью Господа и Владычицы.

Не раскрывая глаз, она нарисовала в своем уме символ розы, но образ и воздушная субстанция все время ускользали от нее, словно следы на песке, смываемые морской волной. Она не могла удержать их в уме, но могла использовать стол как подобие чертежной доски. Она легко положила ладонь на гладкий, отполированный деревянный стол, осторожно описывая очертания цветка. Даже это легкое задание заставило ее вспотеть от напряжения. Лицо покрылось испариной, и она почувствовала тепло по всему телу.

Она остановилась, не окончив невидимого рисунка, с рукой, поднятой над столом. Какой-то шум не давал сосредоточиться.

— Лиат! Пожар тут, что ли?

Лиат подскочила так быстро, что ударилась ладонями о стол. Выругавшись про себя, она стала осматриваться в полутьме.

— Ханна, ты меня напугала.

Ханна принюхалась по-собачьи.

— Твоя жаровня, должно быть, перегрелась. Пахнет горелым деревом. Лучше бы… — Странный запах постепенно рассеивался. Ханна сочувственно вздохнула. — Наконец-то у тебя румянец на щеках. Не могу видеть тебя бледной.