— Не знаю.

— Вот кто из детей Арнульфа и Матильды еще жив: сам Генрих, Ротрудис, Рикардия, больше известная под именем Схоластика, аббатиса Кведлинхеймского монастыря. Еще: Бенедикт, Констанция, Брюн. У Генриха есть также сводная сестра — дочь Арнульфа от его любовницы. Это Альберада, епископ Гандельбурга — города в далеком восточном маркграфстве. Она не принимает участия в спорах между Генрихом и Сабелой. А теперь перечисли мне шестерых герцогов.

— Я… Не знаю. Ну, Родульф — один из них. А муж Сабелы Беренгар?

— Действительно. Он герцог Арконии, хотя всем заправляет там Сабела. Родульф — герцог Варингии. Город Отун лежит на границе его владений и Арконии. Ты, наверное, хочешь знать, почему епископ Отуна симпатизирует Генриху, хоть номинально ее город подвластен Сабеле?

Алан кивнул.

— Когда Сабела в первый раз подняла восстание, епископом была одна из ее сторонниц. Генрих низложил ее и сослал аббатисой в далекий монастырь. А госпожу-иерарха попросил рукоположить епископом свою юную сестру Констанцию. Белую лань. Конечно, Констанция поддерживает Генриха.

— А кто другие четверо герцогов?

— Трое из них поддерживают короля. Сестра Генриха Ротрудис владеет Саонией и Аттомаром. Герцогство Саонийское — исконная вотчина королевского рода. Прежде чем стать королями, предки Генриха были тамошними герцогами.

— А как они тогда стали королями?

— Это ты узнаешь позже или прочтешь сам. Слушай дальше.

Агиус посмотрел вперед. Колонна миновала лес и двигалась дальше по ровному покатому склону. Скоро они подойдут на расстояние полета стрелы к городу. Интересно, подумал Алан, когда их заметят горожане.

— Следующий в нашем списке — Бурхард, герцог Аварии.

— Ваш отец.

— Да. — Это слово было произнесено так резко, что Алан побоялся спрашивать дальше. — И наконец, Лютгарда, герцогиня Фесса, которая тоже из королевского рода.

— Та, с которой вы были помолвлены…

— Вижу, ты знаешь больше, чем я думал.

— … но вместо вас женился ваш брат.

Агиус вновь посмотрел вперед, пряча лицо. Алан вспомнил маленькую девочку, обнимавшую священника в шатре. Очевидно, привязанность Агиуса к брату была сильна. Человек этот, снедаемый гневом и бессилием, заслуживал симпатии.

— А кто шестой герцог? — спросил юноша, желая отвлечь его от тягостных мыслей.

Последовало молчание. Наконец Агиус заговорил, не поднимая глаз на Алана:

— Конрад, герцог Вейландский, известный, как Конрад Черный. Сабела говорит, что он поддерживает ее, но пока я не вижу здесь его войск.

— А маркграфы?

Агиус успокоился. Он приподнял подбородок, безупречно выбритый утром, как и следовало доброму служителю Господа, и глубоко вдохнул, будто хотел укрепить себя.

— Главный из них Гельмут Виллам. Вторая, почти столь же сильная Джудит, маркграфиня Ольсатии и Австры. И еще Веринхар, маркграф Вестфолла.

— Вы сказали, их четверо.

Лицо Агиуса вновь омрачилось. Алан вдруг понял, что это связано с его любимым братом.

— Маркграф Истфолла и оба его сына три года назад погибли в битве с куманами.

— Это… та битва, в которой погиб ваш брат?

Агиус не ответил, но по его глазам Алан понял, что угадал.

Какое-то время они шли молча. Епископ и клирики все еще пели, очевидно, восточный гимн состоял из множества строк. Он боялся о чем-либо спрашивать Агиуса, в том было столько боли, что тяжело было на него смотреть. Но переводить слова гимна он начал сам, отрывистым и срывающимся шепотом:

Дети Нисибии, поступайте, как ваша мать,

Вложившая Тело внутрь себя,

И стало оно ей Оградой.

Вложите же Его в себя

И обретете ограду для жизни своей.

Слава Тебе,

Чей выбор столь мудр.

Когда клирики закончили гимн, епископ придержала своего мула, и процессия остановилась. Антония спешилась.

Город Отун стоял на возвышенности близ Роуна. Хижины бедноты находились вне укреплений, но были так же пусты, как и деревни, что встречались им раньше. Лишь кое-где можно было услышать лай брошенной собаки… Антония со свитой были на расстоянии полета стрелы от города, но из ворот навстречу им вышла другая процессия. Впереди нее несли два флага, и Алан успел разглядеть, что на них было изображено: на одном, как и на флаге города Майни, принадлежащего Антонии, изображена башня, только серого цвета и с черным вороном наверху. На другом, сверкавшем золотом так, что отражались солнечные лучи, изображена белая лань.

Агиус приблизился к епископу Антонии. Лицо его побледнело. На лице Антонии, как всегда, сияла широкая улыбка. Она поджидала людей, вышедших из города, чтобы приветствовать ее, согласно этикету.

Как полагалось дочери одного короля и жене другого, Констанция имела весьма внушительную свиту. Клирики ее были облачены в долгие льняные ризы, окрашенные в пурпурный цвет, и каждый держал в руке по книге. Плечи каждого укрывал вышитый льняной шарф. Алан никогда не видел столько книг в одном месте. Следом шли монахини с кадильницами, в которых курился ладан. В такт, медленно покачиваясь, женщины пели: «Кирие элейсон. Господи, помилуй».

Как и Антония, епископ Отуна ехала на белом муле в середине процессии. Кроме митры и богатых епископских облачений на ее шее лежало тяжелое золотое ожерелье, как и у всех из королевского рода. Она была молода, моложе Агиуса, но печальное выражение лица придавало вид твердости и мудрости и делало ее раза в два старше. Когда она, спешившись, пошла в сторону Антонии с руками, распростертыми для объятия, как и полагалось при встрече с равной ей сестрой по церкви, Алан увидел, что она бледна высока и стройна. Как и ее старшая сестра Сабела, разве что с более изящными манерами и легкой походкой. Теперь стало понятно, почему ее зовут белой ланью.

Констанция взяла Антонию за руки, и торжественное пение прекратилось. Воцарилось молчание, прерванное ее словами.

— Приветствуем достойную сестру и рады видеть ее в нашем городе, — заговорила Констанция высоким и глубоким голосом, без тени улыбки на лице. — Удивительно, впрочем, видеть тебя здесь, так далеко от города Майни и алтаря, которым тебе дано владеть.

— Мы также рады тебе, сестра, — отвечала Антония куда более приветливо, — и пришли к тебе с миром во имя Господа и Владычицы.

— Но ты здесь не одна. — Констанция смотрела на дорогу, откуда пришла Антония.

Дорога была пуста: войско Сабелы расположилось лагерем в нескольких часах пути отсюда, на землях герцога Варингийского. Само по себе это было странно: все же герцогством Аркония владели Беренгар и Сабела. Но епископ несла двоякие обязанности. С одной стороны, она соблюдала духовные нужды паствы и наблюдала за алтарем в кафедральном соборе города. Но не должна была чураться и мирских дел, особенно если назначением своим была обязана воле короля или кого-нибудь из великих лордов. Епископ города Отуна, окормлявшая население одного из центральных герцогств королевства Арконии, имела немалый вес и в делах управления лордов, тем более что лояльность подданных Беренгара с Сабелой к своим сюзеренам была не столь сильна, сколь их симпатия к молодой Констанции.

— Я боюсь, что раздор погубит королевский дом, — произнесла Антония, страдая от того, что ей приходится сообщать плохие вести. — Сюда я пришла как примиритель. Прошу тебя пойти со мной и обсудить все с Сабелой и Родульфом.

— Странно мне слышать об этом, — Констанция делала вид, что услышанное для нее не новость, — но я не могу доверять Сабеле. Ты знаешь почему. Тем более не могу оставлять свою паству, — она указала рукой на город, будто дремавший в свете полуденного солнца, — без присмотра и защиты.

Все это время Агиус скрывался за спинами клириков Антонии. Теперь он выступил вперед. Его оборванная черная ряса странно смотрелась рядом с золочеными одеждами его бывшей невесты.

Лицо Констанции просветлело, но ненадолго.

— Агиус! Ты удивляешь меня. — Она выпустила руки Антонии из своих и по-братски обняла Агиуса. — Не ожидала увидеть тебя в такой компании.

В голосе Констанции звучало недовольство, но если Антония и заметила его, то не подала виду. Она смотрела на них, как старшая родственница на двух своих воссоединившихся детей.

— Я там, где должен быть, — сказал Агиус. Его радость видеть Констанцию омрачал страх перед тем, что будет дальше. — Следую по путям, что указует Владычица.

— И указует Она на лагерь Сабелы? — Если в голосе епископа отунского и был сарказм, то Алан его не уловил.

— Сюда меня привели мирские дела, ваше преосвященство.

— Я слышала, ты отошел от мирских дел, брат Агиус, когда отказался жениться и надел вместо этого черные ризы.

Он горько улыбнулся:

— Мир не отпускает меня, ваше преосвященство. Увы.

— Чем дальше ты от мира, тем труднее борьба. — Констанция сложила руки и склонила голову в знак принятия воли Владычицы. Затем подняла глаза и посмотрела прямо в лицо Агиуса. — Но Господь в доброте своей наделил людей свободой не меньшей, чем та, которой обладают ангелы. Солнце, Луна и звезды могут двигаться только по путям, которые им указаны. Люди же, подобно ангелам, свободны в выборе. Хвалу или порицания человек заслуживает, все зависит только от него. Как вы думаете, госпожа Антония?

Последняя фраза как удар копьем, которое глубоко входит в рану и не может быть вытащено без боли. Но епископ Антония обладала выдержкой. Она только кивнула:

— Все так, как говорит ваше преосвященство. Господь и Владычица судят о том, что мы сделали и чего сделать не пожелали.

Агиус не ответил. Констанция восприняла это молчание как согласие.

— Ну а теперь, когда мы вас встретили, вместе можем отправиться в город, где мои люди готовят пир для достойных гостей, которые, конечно, оценят превосходное отунское вино.

— Я хотел попросить, — быстро заговорил Агиус, — чтобы вы, ваше преосвященство, отправились с нами в лагерь принцессы Сабелы.

— Было бы глупо оказаться во власти Сабелы. Хотя я, конечно, не держу зла на свою старшую сестру.

— Я пообещаю, что вам не будет причинено никакого вреда, ваше преосвященство.

— И ты обещаешь мне, что я спокойно вернусь обратно?

— Я лично отведу вас в город, ваше преосвященство.

Она была испугана, хоть тщательно скрывала это.

— Тогда я согласна принять приглашение. Мир лучше войны, как учит блаженный Дайсан.

— Тогда я отправлюсь с вами во дворец, — поспешил добавить Агиус, — где вы соберете все необходимое для визита в лагерь.

— Нет нужды. — Она пожала плечами и знаком приказала слугам подвести мула. — Меня хранит вера в Господа, как и всех, кто отдал свои жизни Ему на служение. Я обязана оправдать доверие, оказанное мне братом.

— Тогда надо идти.

Все же, пока обе женщины садились на своих мулов, Агиус колебался. Он шагнул вперед и вместо слуги взял поводья мула Констанции.

— Но разве не учил блаженный Дайсан, что отвергающий предложенное чаще оказывается в нужде? Полдень уже миновал, и, выехав сейчас, мы весь день будем идти голодные.

Реакцию епископа Констанции на эти слова нетрудно было угадать даже Алану: она была только рада предложить гостеприимство. Алану сразу вспомнились слова тетушки Белы: «Владычица любит тех, кто щедр на хлеб и соль». Та была так известна своим хлебосольством, что менее богатые жители Осны часто отсылали к ней нищих, просивших милостыню, и она не отказывала никому. Могла ли епископ богатого города поступить иначе?

— Тогда, конечно, мы вернемся во дворец и там пообедаем, — с явным удовольствием сказала Констанция.

Агиус повел ее мула в сторону Отуна, города самого большого из всех, что Алан видел раньше. Каменные стены и собор, множество домов, так близко прижимавшихся друг к другу, что непонятно было, как жители города ходят по улицам и не сталкиваются друг с другом. Они быстро миновали ворота и пошли по широкому проспекту, застроенному деревянными домами совершенно иного стиля, чем в Осне. Частокол, окружавший епископскую резиденцию, был из бревен высотой в три человеческих роста, и Алан затаил дыхание, когда они приблизились к нему.

Во дворце его усадили недалеко от огромного камина и дали вкусного белого мягкого как облако хлеба, совсем не похожего на тяжелые буханки с толстой коркой, которые он называл хлебом раньше. Можно было есть сколько угодно вкуснейшего сыра, какого он никогда не пробовал, свежей дичи и рыбы — привычной и ежедневной еды епископа и ее окружения. Не обидели и Ярость с Тоской, отдав им множество не обглоданных до конца костей. Бедный Лэклинг за всю жизнь не съел столько мяса, сколько досталось этим двоим за один час. Жутко было сидеть и наслаждаться яствами рядом с убийцами бедного Лэклинга.

Но Алан не мог удержаться. Даже прислуживая за столом Лавастина в тот день, когда его навещала Сабела, он не видел трапезы более изысканной. Хотя чему удивляться? Констанция — королевская сестра. Стены, увешанные роскошными гобеленами, великолепные одежды клириков, суетящиеся слуги — все это напомнило ему о жалкой и ничтожной жизни в Осне. Тетушка Бела и отец Генрих, конечно, достойные и уважаемые люди. Их дети могли ими гордиться. Но сидя в огромном пиршественном зале, даже в самом дальнем углу, у камина, нетрудно было понять, что графская служба куда выгоднее их судьбы.

Он не знал, о чем говорили главные лица. Он съел так много, что живот заболел от непривычной еды. И путь в лагерь Сабелы показался вечностью, а каждый шаг мукой. Два епископа ехали рядом на мулах. Агиус, в образе простого священника, продолжал вести поводья мула.

Алан едва надеялся, что сумеет дойти до лагеря, не упав посреди дороги. Но час спустя почувствовал себя лучше. День был не слишком жарким и не слишком холодным, дул легкий ветерок. А вот Агиус, подходя к лагерю, выглядел совсем плохо.

Когда процессия шла через последнее ячменное поле, солдаты высыпали из лагеря поглазеть на королевского епископа. Антония и Констанция странно смотрелись вместе: веселая, добродушная старость и строгая юность. Два епископа в одной процессии в любом случае редкое зрелище, и Алан пожалел вдруг, что всего этого не видит Лэклинг — несчастный любил все яркое и блестящее. Как Антония, убившая его, могла ехать на своем муле с таким спокойным и безмятежным лицом?

Впрочем, не Агиус ли учил его видеть разницу между внешним и внутренним? Хотя, как говорила тетушка Бела, «спокойствие внешнее говорит о спокойном сердце». Так всегда считал Алан. Теперь удивлялся. Не понимая, как можно иметь дело с кровью и темными силами, убить невинное существо и быть спокойным внешне.

Госпожа Сабела ждала их у шатра, украшенного флагами с ее символикой. Дочь ее, Таллия, стояла рядом. В платье из светлого шелка, она казалась более холодной и бледной, чем обычно. Родульф и приближенные стояли позади. Среди них и Лавастин, больше похожий на безжизненную деревянную статую. Сабела не сделала и шагу навстречу сводной сестре, предоставив Констанции самой спешиться и подойти.

— Сестра, — мягким голосом заговорила та, — я рада видеть тебя. Надеюсь, мы сможем как-то уладить споры, что раздирают нашу семью.

Сабела не протянула Констанции рук, как полагалось родственнице. Она отступила назад и подала знак солдатам, — которые обступили епископскую свиту со всех сторон. Антония тоже спешилась и встала рядом с принцессой. Таллия угрюмо смотрела на Констанцию, как будто молодая женщина была призраком. Агиус, не выпуская из рук поводья мула, присел на колено.

— Теперь ты в моих руках, Констанция, — обычным своим невыразительным голосом заговорила Сабела. — Ты остаешься у меня заложницей, до тех пор пока Генрих не признает законность моих требований.

Словно лань, застигнутая врасплох внезапным появлением охотника, Констанция откинула голову назад и широко раскрыла глаза. Бежать было некуда. Она опустила поднятые для приветствия руки и скрестила их на груди. Это движение помогло ей восстановить спокойствие.

— Меня предали, — произнесла она твердо и громко и повернулась, глядя в глаза Агиусу, который, побледнев, поднялся с колена. — Ты обещал мне безопасность, Агиус. Кузен Агиус.

Последние слова она произнесла подчеркнуто гневно, желая ими, как оружием, уничтожить несчастного священника. Агиус не отвечал.

— Он обещал тебе безопасность, — вмешалась Антония, — и он проводил тебя в твой город, где все мы утолили наш голод. А потом пошли сюда, но он уже выполнил свое обещание. Речи ведь не было о том, чтобы проводить тебя дважды.

Констанция не замечала Антонию.

— Ты солгал мне, Агиус. Я не прощу.

— И не должна, — прохрипел тот.

Смотрел он не на Констанцию даже, а на Сабелу. Алан видел, что по возрасту она годится епископу Отуна в матери. Вот только матерью она стала слишком поздно. Слишком поздно, во всяком случае для того, чтобы с помощью права чадородия претендовать на престол. Таллия, позднее дитя ее брака, болезненная и хрупкая, была слишком слабым аргументом.

— Госпожа Сабела! — обратился к ней Агиус. — Моя часть договора выполнена. Отдайте мне племянницу и отпустите нас, как обещали.

— Как обещала, я отпущу твою племянницу и оставлю ее на попечение епископа отунского, должность которую незаконно, по произволу нашего брата Генриха, занимала Констанция. Я восстанавливаю законного епископа.

Она взмахнула рукой, и из шатра вышла дряхлая женщина, одетая в епископские облачения.

— Ты противишься королевскому приказу? — вскричала Констанция. — Я епископ Отуна!

— А по какому праву Генрих низложил эту женщину с кафедры? — Голое Сабелы был ровным и твердым. — Гельвисса получила свой посох из рук самой госпожи-иерарха двадцать лет назад. Мирская власть, принадлежащая Генриху, в этих делах ничто в сравнении с властью духовной. Поэтому я всего лишь возвращаю епископа Гельвиссу на законное место.

Глядя на старуху с трясущимися руками, даже Алан прекрасно понимал, что та не более чем пешка в руках принцессы.

— Теперь она всего лишь аббатиса, — пыталась возражать Констанция, — меня рукоположили…

— Тебя рукоположили диаконисой в твоем храме, достойная сестра. А вот твое избрание епископом, думаю, может быть поставлено под сомнение. Здесь, в моем лагере, ты всего лишь диакониса.

Констанцию душил гнев. Служанка вывела из шатра маленькую девочку, племянницу Агиуса. Лицо ребенка выражало страх загнанного зверька, затихшего в ожидании последнего удара со стороны преследователя. Она увидела дядю и потянулась к нему, как слабое деревцо тянется к свету. Но не сделала движения, чтобы побежать к нему. Будто ее держали на привязи. Слезы текли по ее щекам, подбородок дрожал, хоть она и молчала. На шее у ребенка было золотое ожерелье.

— Девочка будет возвращена епископу города Отуна, — сказала Сабела, довольная собой и тем, что планы осуществляются. — Но ты можешь остаться со мной, достопочтенный брат Агиус, и возможно, еще понадобишься нам.

— Тогда моя племянница остается в твоей власти. — Голос был слишком тих. Алан никогда не видел Агиуса таким подавленным. Тот посмотрел на девочку, затем отвел взгляд, она только всхлипнула в ответ.

Констанция неожиданно упала на колени, простирая руки.

— Иди сюда, детка, — сказала она, скорее приказывая. Девочка посмотрела на дядю, который только кивнул, и подошла к молодой женщине. Констанция взяла ее за плечи. — Эрменгарда, дочь герцогини Лютгарды и ее мужа Фредерика Аварийского, предназначена церкви. — Только теперь Констанция посмотрела на Сабелу. — Даже дворцовые раздоры не должны препятствовать осуществлению Божьей воли. Позвольте одному из моих клириков отвести ее в Отун и передать на попечение моей кастелянше, достойной и образованной женщине.

Агиус молча ломал руки, глядя воспаленными глазами на девочку. Новый епископ пошатнулась и оперлась на плечо одной из служанок.

— Позволяю, — смилостивилась наконец Сабела. — А ты, Констанция, останешься при епископе Антонии. — Она повернулась к Родульфу. — Теперь мы выступаем. Отун подчиняется своему законному епископу. Мы же оставим тут небольшой гарнизон, дабы быть уверенными в лояльности жителей.

Алан вдруг заметил Беренгара, мужа Сабелы. Пока разворачивалась драма, тот мирно устроился на земле и играл в шахматы со слугой. Он громко засмеялся, смел с доски фигуры противника и объявил себя победителем. Таллия вздрогнула. Антония мягко положила руку на ее плечо.

Все было кончено. Девочку Эрменгарду увели со свитой нового епископа отунского. Констанцию увели под стражей. Она, впрочем, отказалась отдать епископский посох, митру и облачение, и никто не осмелился отобрать их силой.

— Ты обманула меня, Сабела, — промолвил наконец Агиус.

— Странно мне слышать такие слова. Оба мы давали обещания, и оба их сдержали. Я не считаю это обманом.

— А я считаю!

— Напрасно. Останься Констанция в Отуне, не миновать войны, но что может быть лучше мира и спокойствия?

— Что может быть лучше? Как ты можешь так говорить перед лицом Владычицы?

Сабела приподняла брови. Это было единственное проявление ее чувств, которое Алан видел до сих пор.

— Я такая, какая есть, брат Агиус. На этом остановимся. Надеюсь, ты останешься при Антонии.

— У меня есть выбор?

— Тогда он ваш, ваше преосвященство, — кивнула Сабела Антонии.

— И этот тоже, — к ужасу Алана, епископ указывала на него.

— Этот? — принцесса сперва не поняла, о чем речь, затем увидела юношу, но не узнала его. — Один из псарей? Вижу тут собак графа Лавастина.

— По-моему, не просто псарь, — сказала Антония, — буду рада, если вы позволите ему остаться со мной.

Сабела пожала плечами. Она не спросила даже графа Лавастина, а тот, стоя среди ее свиты, не возражал. Он вообще говорил теперь, только если к нему обращались, при этом голос его был таким же монотонным и ровным, как у принцессы.

— Он ваш.

Она повернулась, позвав с собой герцога Родульфа и остальных. Таллия шла позади и несколько раз оглянулась. Алан на секунду встретился с ее тяжелым взглядом серо-голубых глаз. Затем она вошла в шатер.

Алан дрожал. Он не осмеливался смотреть на Антонию. Безразличие Сабелы и Лавастина к его судьбе вселяло ужас. Никто не узнает, если с ним что-то случится. А если Антония знает, что он свидетель того ночного жертвоприношения?

— Пошли, Алан, — своим обычным добрым голосом сказала Антония. — Будешь прислуживать нам сегодня на пиру.

Она даже помнит его имя!

— Брат Агиус, надеюсь, ты не возгордишься и примешь участие в богослужении?

— Приму.

Алан в одночасье почувствовал, сколько боли сосредоточено в одном этом коротком, смиренно произнесенном слове.

Вместе их отвели к реке и позволили помыться. Лицо Агиуса было таким пустым и отупевшим, что Алан в который уже раз испугался за него. Священник не произнес ни слова. На берегу он непрерывно молился, пока Алан мыл лицо и руки, и предвидя, что шанс искупаться представится нескоро, юноша набрал воздуха и нырнул поглубже.

Вынырнув обратно, он увидел, что рядом с ним плещутся его собаки. Они плавали вокруг, виляя толстыми мощными хвостами, иногда стуча ими по его спине. Ярость легонько укусила его, а Тоска выбрался на противоположный берег и стал отряхиваться с такой силой, что брызги долетали до Алана.

Неожиданно его охватил припадок простой, здоровой радости. Он засмеялся. Ярость и Тоска рядом, и поэтому казалось, епископ Антония не сможет причинить ему вреда.

Он возвратился на берег. Агиус все еще молился.

— Помойтесь немного, — тихо сказал ему Алан, — ведь Владычица всегда желает, чтобы мы предстояли перед ней чистыми.

Он не был уверен, что священник услышал, поэтому стал одеваться. Стражники приблизились, собираясь отконвоировать их обратно.

— Ты прав, — откликнулся вдруг Агиус. Он снял рясу. Под ней, прямо на голом теле, он носил грубую рубаху из конского волоса. Нога, которую укусил Тоска, распухла и покраснела. Не успел Алан что-либо сказать, как он снял рубашку. Юноша от удивления вскрикнул. Даже стражники зашептались в ужасе и благоговении.

Грубая одежда так натерла кожу священника, что та кровоточила и местами гноилась.

— Разве не больно? — прошептал Алан, почувствовав боль в спине и груди.

Агиус лег и вытянулся на земле.

— Я заслуживаю гораздо худшего. Я предал одного человека ради другого — только затем, чтобы самому быть преданным. Боже, я ведь только хотел спасти ребенка!

— Но разве не спасли?

— От чего? Она все еще во власти Сабелы. Я не смог даже вернуть девочку в безопасное место, в замок матери или ко двору короля. Молю Господа, чтобы тот как можно скорей узнал об этих делах и покарал их. — Он говорил медленно, как бы смакуя слова. — Королевский гнев страшен. Ты, Владычица, будешь судить меня строго, как я того и заслуживаю. Я клялся оставить мир и всего себя посвятить Тебе, и вот мир настиг меня и не избавляет от своих тягот. Прости мне грехи! Позволь вере в Твоего Сына возродить мир в моем сердце!

Он снова стал читать молитвы. Стражники, выслушав речь, о чем-то перешептывались. Алан почему-то вспомнил о жалком создании — страдающем гуивре , существе, злой волей людей заключенном в клетке.

Собаки подошли ближе, обнюхивая распростертое тело Агиуса. Тот никак не реагировал. А может, надеялся, что они разорвут его в клочья и покончат со всем этим. Но Тоска вместо этого стал вылизывать его больную ногу, а Ярость занялась язвами на спине. Агиус тихо плакал. Алан склонился над ним, бормоча слова утешения, как маленькому ребенку.

Наконец Агиус разрешил Алану помочь ему дойти до воды.

Этой ночью священник не взял в рот ни крошки, и весь следующий день, когда войско принцессы двигалось, оставив Отун позади, он голодал. Только вечером он съел немного черствого хлеба, которым побрезговал бы и нищий.

Слухи о его поведении дошли до Антонии. Она отозвала Алана в сторону и ласково поблагодарила за заботу о священнике:

— Хоть он и проповедует ересь, я надеюсь все же привести его в чувство и вернуть в лоно церкви.

Но, судя по молчанию Агиуса и его остановившемуся взгляду, он задумал что-то страшное. Он молился даже во время переходов. На каждой остановке вокруг него собиралась толпа любопытных, чтобы послушать рассказ о чудесном откровении Сына, блаженного Дайсана, своей смертью искупившего людские грехи.