Глава 21

Затейники

Ради этого гостя Старик совершил беспрецедентный шаг: выбрался из-за письменного стола и пересел на кожаный диван, указав место рядом с собой. Теперь они сидели рядом, вежливо улыбаясь друг другу, и удивительно было, насколько они похожи — облысевшие, сморщенные, с коричневыми пигментными пятнами на дрожащих от старости руках.

Говорить они собирались по-русски, потому что ни одного иностранного языка хозяин кабинета не знал. Или прикидывался, что не знает. Если не считать нескольких немецких слов, усвоенных много десятков лет назад в независимой ныне Белоруссии, перед самым началом операции «Багратион».

А гость в то самое время плёл прочную паутину в Бирме, улавливая по всему юго-востоку пригодных для агентурной работы человеков — смуглых, смышлёных, невероятно подвижных, ничего на свете не боящихся и ни во что не верящих. Потому что настоящий разведчик единственно и может верить в успех собственной миссии, а остальное — от лукавого.

Уже очень много лет эти старые люди догадывались о существовании друг друга — по неуловимым для других признакам: по неожиданно обнаруженной пустоте там, где должна была скрываться ни о чём не подозревающая добыча, по обманным ходам и искусно заброшенной дезинформации, по политическим союзам, потрясающим воображение нелепостью и невозможностью, по внезапно вспыхивающей вражде между естественными союзниками.

Для каждого из них длившийся десятилетиями поединок был фехтованием с собственной тенью, такой же гибкой и так же владеющей смертоносной наукой шпаги и кинжала, как и тело, отбрасывающее тень.

Впервые они встретились лицом к лицу на берегу Средиземного моря, на острове, где когда-то император Павел, преклонив колена, принял из рук магистра разлапистый крест рыцаря Ордена. На горизонте маячил корабль, на котором американский президент Рональд Рейган договаривался о новых правилах мирового устройства с советским генсеком Михаилом Горбачёвым.

Старик тогда сидел на веранде в плетёном кресле, с пледом на худых коленях, и с горечью думал, что в третий раз за долгую жизнь вплотную приближается к заветной цели, и снова она ускользает. Как в тридцать девятом, а потом — в дни Карибского кризиса.

В первый раз он был ещё молод и неопытен, а решения принимались другими людьми, считавшими, что могут перехитрить любого и не понимавшими всей силы коварства противника.

Во второй раз ненавидимый им тупой армейский генералитет навязал свою волю высшему руководству страны и поставил мир на грань ядерной катастрофы.

Старик терпеливо ждал и опять, судя по всему, не дождался. Потому что единственно верная идея построения мирового порядка была совершенно чужда тому, кто в эти самые минуты сдавал американцам одну позицию за другой, игнорируя любые, даже самые весомые, доводы.

«Надо менять, — с горечью подумал Старик. — Придётся менять. А ведь как хорошо начинал… Уже сейчас следует задуматься о том, кто станет следующим. Возможно, что тот, из Свердловска… Елкин? Ельцов?»

По каменному полу что-то протащили, заскрипело старое дерево.

— Я знаю, о чём вы думаете, — прозвучало по-русски, но с сильным акцентом. — Можете называть меня Хорэсом. Кажется, именно так я обозначался в ваших агентурных сведениях. Кстати. Вас ведь не обидит, если я буду называть вас Тимуром? Здравствуйте, Тимур.

— Здравствуйте, Хорэс, — сказал Старик, не оборачиваясь. — Я так и думал, что вы должны быть где-то неподалёку. Торжествуете?

— Нет. Не торжествую. Я был бы огорчён, не ощущая вашего постоянного присутствия, Тимур. Разрешите небольшой комплимент? Хотя это не в моих правилах, да и не в ваших…

— Зачем?

— Вы предположили, что я торжествую. Хочу ответить.

— Это не обязательно.

— Все равно отвечу. В сорок третьем я был на отдыхе… В одном городе. Знаете в каком?

— Несомненно.

— Так вот. Тогда в Тегеране ваш лидер рассуждал о личных особенностях мистера Черчилля и сделал весьма глубокое замечание. В кругу близких людей. Черчилль, сказал ваш лидер, серьёзный человек, он умеет ждать. Меня тогда поразили эти слова. Они свидетельствовали о глубоком понимании специфики нашей с вами работы, мистер Тимур, в которой господин Сталин никак не мог профессионально разбираться. Если исключить сказки о его сотрудничестве с секретными службами царского правительства. Я много лет внимательно слежу за вашей работой. Убеждён, что вы тоже умеете ждать. Именно поэтому торжествовать я не могу. Так как прекрасно понимаю, что уже сейчас вы имеете в голове план последующих действий. Да?

— Вам нужно моё подтверждение?

— Нет. Просто хотел засвидетельствовать вам неизменное уважение. Все эти годы мне было чрезвычайно приятно и поучительно работать с вами. Вернее, против вас. Впрочем, это одно и то же.

Снова заскрипело дерево. Старик повернул голову, увидел пустое кресло-качалку и удаляющуюся в темноту сгорбленную фигуру, которую поддерживала под руку невысокая женщина.

И вот теперь этот же человек, которого Старик знал исключительно как Хорэса, прибыв в Москву с сугубо частной туристической целью, но одновременно с президентом Соединённых Штатов Бушем, по странным каналам вышел на давнего противника и единомышленника. Предложил встретиться, старательно выговаривая по телефону русские слова. Приехал на Ленинский проспект, оставил в прихожей смешную зелёную шляпу с узкими полями, более похожую на ночную посудину, сел на продавленный диван, не снимая с груди фотоаппарат, неизменную принадлежность любознательного иностранного туриста, оскалился ослепительной фарфоровой улыбкой и приготовился задавать вопросы.

Надо сказать, что визит Хорэса оказался для Старика полной неожиданностью. Ожидалось другое.

Московские взрывы в сочетании с изящной схемой по смене высшей власти должны были вызвать к жизни естественный интерес профессионалов. Но интерес, если действовать по всем правилам, обязан был проявиться в усилении активности агентуры, в первую очередь легальной — инвестиционных банкиров, журналистов, скромных сотрудников представительств инофирм. То, что на контакт вышел человек из первого эшелона, было неприятным сюрпризом. Означать это могло только одно — масштаб и цель операции не то чтобы известны, но предвидимы.

Неужели генерал Кромвель забыл сжечь ночной колпак поутру? Или в мире уже не может быть ничего нового? Всё просчитано и проанализировано неутомимыми компьютерами?

— Скажите, Хорэс, — вкрадчиво произнёс Старик. — Вот я — старый человек, очень далёк от современной техники. Эти компьютеры… Я не очень про это понимаю. Что такое компьютер?

— Компьютер, — принялся объяснять нимало не удивившийся вопросу гость, — это электронный мозг. Очень маленький. Очень несовершенный. Но! Компьютер обладает рядом свойств, находящихся за пределами человеческих возможностей. Почему вы спросили?

Старик пожал плечами.

— Я люблю задавать вопросы про то, что не знаю. Например, я ничего не знаю про телевидение — каким образом на экране возникает лицо говорящего со мной человека. Но про это спрашивать не очень прилично, потому что, как я понимаю, про электричество я знаю ровно столько же, но вопросов не задаю. Я привык к электричеству. Когда-нибудь привыкну и к телевизору. Про компьютер я спрашиваю исключительно потому, что у меня есть ощущение тайны, связанной с этим прибором. Вот вы, Хорэс, сказали — мозг. Но ведь мозг — тайна. Не правда ли?

Гость кивнул.

— И да и нет. Мозг — тайна, потому что никто из нас не в состоянии представить себе, как он устроен. Точно так же, как ни один из нас не понимает, из чего состоит извергаемый им кал. Однако мы не рассматриваем кал как тайну, достойную изучения. Ежедневно и ежеминутно тысячи женщин производят на свет новые мозги в процессе, мало чем отличающемся от испражнений каждого из нас. Почему же одно есть тайна, а другое — нет? На самом деле интересно совершенно другое.

— Что, если не секрет?

— У меня есть знакомый священник, — сообщил гость. — Молодой человек из небольшой церкви в Новой Англии. Когда-то играл в бейсбол, баловался наркотиками, девушки, все такое… Потом обратился к религии. Иногда присылает мне свои проповеди на видеокассетах. Довольно примитивно, хотя и любопытно временами. Вот, например. Каждого из ныне живущих, умерших и ещё не рождённых, Господь посылает в мир на испытание. А испытание это выглядит просто. Любой появившийся на свет должен, как он говорит, оправдать высокое доверие, оказанное ему Господом. Если человек, столкнувшись с трудностями, опустит руки, впадёт в уныние, поползёт на коленях, то тем самым предаст Господа, поступит подобно Иуде. Единственно достойное человека поведение состоит в том, чтобы с гордо поднятой головой встретить любое доставшееся ему испытание. Другими словами, только сильные духом являются истинно верующими. А остальным — слабым духом — место в аду. Так вот, у этого молодого человека есть забавная теория относительно ада и рая. Компьютерная, кстати, теория. Не желаете ли? Это любопытно.

— Пожалуй. Извольте.

— Представьте себе, Тимур, огромную компьютерную систему, распределённую в пространстве. Много компьютеров, и все они неким образом связаны между собой…

— Проводами?

— Например. Так вот, особенностью этой системы является то, что любая её часть подобна самой системе…

— Это неправильно. Часть не может равняться целому.

— Я не сказал — равна. Я сказал — подобна. В том же смысле, в котором человек создан по образу и подобию Божьему.

Старик кивнул.

— Я забыл. Это вы мне пересказываете теорию священника. Продолжайте, пожалуйста. Только поясните, будьте добры, каков смысл или, если угодно, цель существования такой системы.

Гость озадаченно посмотрел на Старика, потом улыбнулся.

— Меня всегда ставил в тупик странный логический процесс, происходящий в головах у русских. Наверное, в этом есть особенность национального характера. Прежде чем узнать — что, вам совершенно необходимо выяснить — зачем. Мне подобный вопрос в голову не пришёл, хотя признаю, что он весьма интересен. Непременно узнаю точку зрения моего священника по этому поводу и сообщу вам. Думаю, что на сегодня нам достаточно считать, что целью этой системы является она сама. Её собственное существование.

— Развитие?

— Нет. Если, опять-таки, следовать моему юному другу, то развиваться эта система не может, потому что всеобъемлюща, бесконечна и всесильна. Как Бог. В ней есть все, в том числе и развитие.

— Допустим.

— Время от времени по всей системе или по отдельным её частям, которые, как мы договорились, ей полностью подобны, проходит совокупность пробных сигналов. Каждый элемент системы, получив такой сигнал, на него определённым образом реагирует. Существуют правильные реакции и неправильные.

— Или отсутствие реакции?

— Это тоже неправильная реакция.

— А что такое правильная реакция?

— Утренние и вечерние молитвы. Воскресное посещение церкви. Причастие. Достойное отношение к испытаниям, которые представляют собой разновидность пробных сигналов. Чтобы не вдаваться в детали, правильная реакция — это вся совокупность проявлений истинной веры в Бога.

— Вся совокупность проявлений истинной веры, — пробормотал Старик. — Интересно. Очень интересно. Дальше, пожалуйста.

— А дальше только вывод. Если элемент системы часто выказывает неверные реакции или ведёт себя совсем уж отвратительно, например, совершает смертный грех, система утрачивает к нему интерес. Он становится для неё бесполезен. Она общается с ним все реже, а потом забывает. Он остаётся один. Это важный момент. Элемент не умирает, он всего-навсего остаётся один. Он подобен системе только пока является её частью. Потому что тогда в его распоряжении все её неисчислимые возможности. А оставшись в одиночестве, он может рассчитывать лишь на себя. Он ещё в состоянии прочесть и воспринять простейший текст, но уже не может распознать картинку. Одна за другой отпадают необходимые связи, потому что поддерживала их система. Потом начинаются сбои важнейших функций, так как за них тоже ответственна система в целом. Вот это и есть полное и окончательное одиночество, подобное нахождению в тюремном карцере. По терминологии моего священника — ад.

— А рай?

— Нарастающее единение с системой, обеспечиваемое постоянно проявляемой совокупностью правильных реакций. Я снова перейду к компьютерным аналогиям. Сперва элемент системы читает и понимает примитивные тексты, потом тексты усложняются, позже возникают звуки, и он начинает видеть изображения, они делаются цветными, затем трёхмерными и так далее. Наконец, он узрит Бога.

— Я знаком с основами христианской религии, — сообщил Старик. — Так вот, докладываю вам. У вашего священника весьма печальные перспективы. За такие теории ему надлежит каяться и каяться. Причём шансы получить отпущение грехов после подобного богохульства весьма туманны. Однако он выстроил весьма любопытную и правдивую теорию. Только она имеет отношение вовсе не к христианству.

— А к чему?

Старик нагнулся к гостю, взял его за запястье, будто щупая пульс, потом выпустил руку.

— Вы же знаете, Хорэс. Это теория власти. Власти, как основы государства и государства, как воплощения власти. Это власть рассылает свои импульсы по разветвлённой сети и ждёт ответа. Истинно верующие в государство и его устои отвечают единственно правильным образом и потому приближаются к власти, становясь её частью. А не умеющие распознать великую идею — отпадают и отлучаются навеки. Что есть человек? Жалкое создание, даже если он силён, здоров, умён и богат. Потому что, если человек не у власти, он может ровно столько, сколько может в одиночку. Единственно государство, воплощающее в себе великую идею власти, может дать человеку подлинную силу. Похоже?

Гость едва заметно улыбнулся и кивнул.

— Похоже. Да. Но Бог — это и есть власть.

— Нет. Власть — это Бог. И государство — пророк Его.

— Я не сомневался, что с Кораном вы тоже знакомы. Скажите, Тимур, как вы определяете эту историю с международным терроризмом? Каково её место в окружающем нас мире?

— Я не понял ваш вопрос.

Гость поморщился.

— После стольких лет знакомства мы оба заслужили право на откровенность. Я приехал к вам не для того, чтобы обсуждать философские проблемы. Меня весьма интересуют происходящие события. Не скрою, что существующие версии меня не устраивают.

— Какие именно?

— Россия перестала быть великой державой ещё при Горбачёве. Мы с вами присутствовали при финальной сцене, опустившей занавес над многолетним противостоянием. Но это не означает, что Россия превратилась в нечто несущественное, про что можно забыть. Мы с тревогой наблюдали за восхождением Восточной Группы. Россия — страна крайностей. Если коммунизм, то это такой коммунизм… Ну а уж если фашизм…

То, что прежнего президента постараются очень быстро убрать и поставить вместо него более приспособленного к управлению государством человека, для нас было более или менее очевидно. Для вас, полагаю, тоже…

— Я очень ценю, Хорэс, что вы не пытаетесь преувеличить мою роль во всей этой истории. Мы оба давно ушли от активных действий — не правда ли? — и всего лишь даём советы, которые в наше время дилетантов мало кого интересуют. Разве иногда… Вот и сейчас — вы приехали для удовлетворения собственного любопытства, чтобы снять недостающую информацию. Собираетесь книгу писать?

— Возможно.

— Я так и подумал. Ну что же. Спрашивайте.

— Итак. В России переменилась высшая власть. Фактически переменилась, потому что исход предстоящих выборов президента предрешён. Независимо от того, кто ещё станет претендовать на высший пост в государстве. Поскольку русские всегда любят того, кто в данный момент наверху. Так что изначально задача была предельно простой — убрать бессмысленного и бесполезного человека и поставить вместо него приемлемую и надёжную фигуру. Я правильно понимаю?

— В общих чертах.

— Тогда зачем всё остальное?

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду взрывы домов в Москве. Истерику с международным терроризмом. Начало новой и очень странной войны в Чечне. Чтобы выбрать вашего Рогова президентом России, всего этого не надо. Выберут и так.

— Вы утверждаете, что дома взорвали специально для того, чтобы выбрать Рогова президентом?

— Тимур, я ничего не утверждаю. Я просто знаю по собственному опыту, что любая цепочка политических событий неизменно имеет целенаправленную траекторию. У нас считают, что все названное мною имеет единственную цель — обеспечить избрание Рогова. Я полагаю, что все это излишне. Отсюда возникает абсолютно русский вопрос — зачем?

Старик посмотрел на часы и нажал кнопку электрического звонка. На пороге возник молодой человек с подносом, на котором стояла одинокая рюмочка зелёного стекла. Бросил цепкий взгляд на гостя.

Старик взял рюмку, поставил рядом с собой, небрежно махнул рукой. Молодой человек испарился.

— Я так понимаю, к вам продолжают проявлять усиленное внимание? — спросил гость.

— Конечно. Я их меняю время от времени, но это ни на что не влияет. Хочу объяснить вам одну вещь, Хорэс. В окружающем нас мире существуют две глобальные угрозы: одна из них — сама по себе, а вторая создана исключительно усилиями вашей страны. С какой начать?

— С первой.

— Хорошо. В девятнадцатом веке общепризнанным языком межнационального общения был французский. В начале двадцатого века его серьёзно потеснил немецкий. Потом — английский и русский. Как вы полагаете, Хорэс, на каком языке будет говорить человечество в двадцать первом веке?

— На китайском.

— И я так считаю. Ваш Бжезинский гениально заметил, что имперская политика новейшего времени от идеи владения перешла к идее влияния. Более эффективного влияния, нежели через распространение собственного языка, человечество не изобрело. Всё это означает, что нашей цивилизации — а русскую цивилизацию я всегда рассматривал как неотъемлемую часть западной — грозит неминуемая гибель. Она неизбежна. Так же как была неизбежной гибель древних этрусков, затем римлян. Поэтому вопрос ставится предельно просто: как мы уйдём в историю. Как этруски, не оставив после себя ничего, кроме противоречивых упоминаний в летописях? Или как римляне, определив своим существованием и кончиной судьбы будущего мира? Думаю, мы с вами одинаково отвечаем на этот вопрос. Но поодиночке мы обречены на судьбу этрусков.

— От этрусков к римлянам через взрывы домов в Москве и инсценировку войны на Кавказе, — гость пожал плечами. — Очень извилистая траектория.

— Про взрывы я не сказал ни слова, — напомнил Старик. — Вы спросили про международный терроризм. Я стараюсь ответить.

— Извините.

— Так вот. Мы бездарно потратили десятилетия на холодную войну, когда Советский Союз всеми силами старался блокироваться с Востоком, чтобы противостоять Западу. Сегодня нам, как никогда, следует быть вместе. Людей, которые это понимают, в мире не так уж и много. Над политиками, партиями, народами висит туча многолетнего недоверия. Времени, необходимого для рассеивания этой тучи, у нас нет. Именно поэтому нужны сильные меры. Хочу подчеркнуть, что мы говорим о судьбе весьма значительной пока части человечества, а потому никакие шаги не могут считаться излишне сильными. Это ведь ваш президент как-то заявил, что надлежит выбирать меньшее зло, не правда ли?

— Простите, Тимур, но в ваших словах я не вижу логики. Ваши сильные шаги — сколько их у вас получилось? Два? Вряд ли они могут способствовать единению.

— Я не закончил. Теперь о второй угрозе. Север и Юг. Богатые и бедные. Ближний Восток, Афганистан и так далее. Вы своими руками создали себе могильщика, и могильщик этот уже расправляет плечи. Его оружие — террор. Его война — это герилья и интифада. Эту войну вы проиграете хотя бы потому, что не приспособлены к её ведению. А может, и не проиграете. Не знаю. Просто в тот момент, когда вы в неё вступите, мы уже будем воевать. Потому что мы уже воюем. И, как раньше, ждём открытия второго фронта.

Гость задумался, испытующе оглядывая Старика.

Потом сказал:

— Вы допустили стратегический просчёт. Америка никогда не допустит повторения сорок четвёртого года. Россия — уже не лидер. Войну должна была начать Америка. На ваших условиях никакое сотрудничество невозможно. Мы просто будем ждать, пока вы окончательно увязнете на Кавказе, в очередной раз выведете войска… Ну и так далее…

— Полагаю, вы недостаточно внимательно отнеслись к моим словам, — пробормотал Старик. — Мне будет чрезвычайно приятно обсудить с вами эту тему примерно через год.

«Ну и ладно, — подумал он про себя. — А что на самом деле произойдёт, потом увидим. Только тогда уже будет поздно вмешиваться. После драки, как говорится, кулаками не машут».

Глава 22

Кавказский пленник

Он был жив и в безопасности, за что полагалось испытывать благодарность. Но с благодарностью получалось плохо. Он ведь не дурак. Сколько может стоить такая информация? Как заблестели глаза у рыжего грузина, когда он прочёл привезённую им, Аббасом, бумагу! Такая бумага стоит дорого, очень дорого. Она даёт возможность взять за яйца все руководство страны, все ФСБ, нового президента, всех. Надо позвонить по телефону в Кремль и сказать — вот у нас есть такая интересная бумага, а ну как мы её сейчас передадим по радио, покажем по телевизору, перешлём в ЦРУ или куда там ещё посылают такие бумаги, на радио «Свобода»… Все тогда узнают, что русские взрывают своих же, чтобы неизвестно кого выбрать президентом страны. Тогда все в мире скажут — зачем нам эти русские, пусть они катятся к чёртовой матери, нам не нужны такие партнёры, они хуже Гитлера, который сжёг рейхстаг, но без людей, а эти взорвали своих же, чтобы привести к власти нужного человека… И в Кремле подумают — зачем нам ссориться с такими людьми, у которых есть такая важная бумага. Ни за чем нам не надо с ними ссориться. Они коммерческие люди и должны понимать, что им такая бумага ни к чему. Такая бумага нужна нам, чтобы её больше никогда не было. А им нужны деньги. Сколько стоит такая бумага? Миллион? Десять миллионов? Давайте дадим им эти деньги. Тогда они отдадут нам эту плохую бумагу, да и человека, который её привёз. Мы потом сделаем так — приклеим эту бумагу ко лбу этого человека, выведем его на зорьке во двор большого каменного дома и скомандуем: «Пли!» И тогда не будет ни этого глупого человека, ни противной бумаги. Будем только мы, да наш президент, да ещё люди, отдавшие нам документ и человека за десять миллионов долларов.

Но это наши люди, можно даже сказать, друзья, потому что враги никогда не сделали бы для нас того, что сделали они. А то, что взяли деньги, так ведь понятно. Сейчас продаётся и покупается все. Есть что-то, оно кому-то нужно, почему же не взять за это то, что нужно тебе? Даже необязательно брать деньги. Этот чернявый олигарх, про него все говорят, что он умный, вполне может сказать — пусть за эту бумагу я буду премьер-министром, а этот рыжий будет у меня первым заместителем. Или министром внутренних дел.

И все согласятся. Потому что Аббас и его документы того стоят.

Он, Аббас, потому так хотел поехать именно к этим двоим, что они были врагами людей с сонными глазами, стоявшими за спиной покойного отца Мамеда.

Аббас не зря прочёл газеты той поры и знал все — про друзей чернявого, один из которых, доведённый до последней грани мастерски разыгранной комбинацией, выбросился из окна, другой подставил лоб под пулю, выпущенную в олигарха, третий не выдержал давления, предал, и теперь валяется в коме, а сестрички, едва прикрытые белыми халатами, ежедневно смазывают беспомощное тело, когда-то щедро дарившее им любовные ласки, предохраняющим от пролежней облепиховым маслом.

Настоящие мужчины не прощают смерти друзей. Они мстят до конца. Таков закон. Поэтому Аббас и поехал к этим двоим.

И ещё одна причина была, тоже важная. Эти, с сонными глазами, они тоже много кого потеряли на войне. Полковник Корецкий, которого рухнувшая с неба статуя вбила в асфальт, да и сам отец Мамеда, неизвестно кем зарезанный в летящем на Запад лайнере, раздававший сонным людям деньги, — это те, про кого известно. А были, небось, и другие, про кого в газетах не написали. Эти страшные люди тоже не умеют прощать. Потому что если простят, то и им, и всем их спецслужбам грош цена, и каждый имеет право вытереть о них ноги. И пусть даже сто раз передадут им Аббаса со всеми его документами — они только сделают вид, что успокоились, но дождутся часа и рассчитаются сполна. Так не может быть, чтобы чернявый и рыжий этого не понимали. Поэтому расчёт у Аббаса был правильным. Очень точным был расчёт.

Но что-то сломалось, причём произошло это уже здесь, когда они только появились в охотничьем домике. Очень уж хорошо понимали друг друга рыжий и чернявый. Настолько хорошо, что и слов им никаких не нужно было, только взгляды, которыми передавалась недоступная Аббасу и потому весьма тревожная информация.

Аббас успокоился на время, войдя в приготовленную для него комнату и увидев мягкую кровать и белый махровый халат. Он обрадовался и размяк, почувствовав себя в тихой гавани. Взял в руки халат и вдруг представил себе притащившую его сюда журналистку, совсем голую, как тогда в ванне, когда он вошёл, чтобы сказать, что знает, куда надо бежать. И хотя до сих пор он никогда не думал об этой тощей козе, как о достойной внимания женщине, Аббас неожиданно испытал сильнейшее возбуждение.

Которое тут же и улетучилось, потому что на пороге без стука возник охранник Андрей.

— Очень извиняюсь, — произнёс Андрей, улыбнувшись напряжённо. — Небольшое изменение планов. Разобрать вещи не успели? Уезжаем. В другое место будем перебираться.

Что-то такое было в лице Андрея, какая-то странная деловитость, неясная неискренность натужной улыбки — будто бы на глазах спокойный и уверенный в себе человек, знающий и исполняющий свою работу, превратился в подчинённого чужой воле зомби. Аббас был человеком простым, не слишком образованным — незаконченный техникум советской торговли не в счёт, — но опасность он, прошедший через карабахскую бойню, чувствовал кожей.

Неправильным оказался расчёт. Неверным. Ошибка вышла.

— Ты меня продавать будешь? — спросил Аббас севшим голосом. — Или убивать?

— Ты это чего? — вроде сердито удивился Андрей, но в словах его чувствовалось не удивление, а прорвавшаяся досада. — Дурака не валяй. Кино смотрел? «Бриллиантовая рука»? Менять будем точку. В смысле — когти рвать. Ха-ха…

Но смех прозвучал неубедительно, и Аббас ощутил, как стало жарко лицу, а по спине поползли липкие струйки вонючего пота. Ноги ослабли, и он без сил опустился на кровать, придавив махровый халат, минуту назад символизировавший покой и блаженство.