Глава 52

Что будет

В аэропорт Платон приехал первым, поэтому своими глазами увидел почти космическое по мощи зрелище.

Сперва до него донеслось марсианское завывание множества сирен, потом на трассе появилась длинная вереница стремительно приближающихся огней, огни пробивали темноту, увеличивались в размерах, слепили глаза. Разрываемые фарами клочья сползшего с гор тумана закручивались в галактические спирали. Первые несколько автомобилей вырвались вперёд, заученно отстроились в две шеренги и синхронно развернулись к центру площадки перед воротами, перекрывающими въезд на лётное поле. Ворота тут же распахнулись, и передняя часть кавалькады пролетела к виднеющимся вдалеке самолётам.

Бронированный «Мерседес» местного президента замер в центре площади, хвост процессии остановился в десятке метров позади.

Стало светло, как днём. Охранники, выскочившие из передовых машин, загромыхали по ведущей в депутатский зал металлической лестнице.

Из «Мерседеса» вышли двое — Федор Фёдорович в длинном кожаном пальто и провожавшее его первое лицо республики, слегка, как показалось Платону, съёжившееся и растерявшее генеральскую представительность. Они прошли вслед за охранниками, после чего остальные машины стали медленно и как бы с опаской проползать на лётное поле.

Кадиллак, похожий на тот, в котором ездил местный водочный король Якуб, уверенно тормознул рядом с «Мерседесом», открылась дверца, и оттуда тяжело выбрался Папа Гриша.

Он огляделся, без труда опознал платоновскую машину и призывно помахал рукой, не сомневаясь ни на минуту, что его видят.

Платон прекрасно понимал, что историю с Восточной Группой Папа Гриша не забудет и не простит никогда. Ещё одна монетка в копилку. Любые слова никакого значения иметь не будут. Поэтому пусть Папа Гриша начинает разговор сам.

— Вот, — дрогнувшим голосом сказал Папа Гриша и стал громко сморкаться, пряча глаза, — вот… Свела опять жизнь… Веришь, Платоша, как поставил ты меня на политическую работу, а потом позабыл за важностью дел, я уж подумал — не свидимся больше. Старый я стал, Платоша, сердце ноет по ночам, бывает схватывает — не продохнуть. А ведь сколько вместе пережито, это же ни в каком романе не написать… Я тебе знаешь что скажу — вот самое лучшее, что у меня было в этой жизни, это таки начало «Инфокара». Как на продранных стульях сидели, с пивом «Жигулёвским» да в дыму табачном, все хотели мир перевернуть, планы наполеоновские строили. И получалось все. Я и тогда ведь уже был не мальчик, а с тобой и с ребятами лет двадцать скинул единым махом. Все думал — а вдруг кончится это когда-нибудь, и постарею сразу, помру. Может, так оно и есть, а? Может, я и помер на самом деле, а сейчас так… оболочка одна телесная бродит по свету, неприкаянная, не знает, куда прислониться? Как ты думаешь, Платоша?

«Началось, — понял Платон, ощутил прилив злобы и стал в уме считать до десяти, — играет… Волк… Сейчас главное — не сорваться».

— Я очень рад, Григорий Павлович, — сказал он в тон, расслабленным и даже чуть дрожащим от волнения голосом, — честное слово. Нам так вас не хватало.

Папа Гриша наклонил голову, с хитрым мужицким прищуром взглянул на Платона сквозь очки в позолоченной оправе.

— Не хватало, говоришь? Ну и ладненько. Будем считать, что обменялись. Пойдём, что ли, дорогой человек. Начальство только заради тебя самолёты и держит, хочет повидаться со старым приятелем.

Местный товарищ руководитель успел куда-то деться. Федор Фёдорович сидел за длинным банкетным столом в одиночестве, просматривая бумаги в пухлой серой папке. При появлении Платона папку отложил, встал, но из-за стола навстречу не вышел.

— Добрый вечер. Или ночь уже, сбился совсем, — сказал он. И Платон отметил про себя, что характер беседы ещё не определён. В прежние времена Эф Эф обычно называл его просто по имени и иногда переходил на «ты». Сейчас не называет никак и избегает местоимений. Может, показалось?

— Прошу присаживаться, — продолжил Федор Фёдорович, и Платон понял, что не показалось. — Вы, Григорий Павлович, тоже присаживайтесь.

Папа Гриша устроился в кресле за журнальным столиком, поближе к дверям.

Не то чтобы Платон всерьёз ожидал, будто разговор начнётся с чётко артикулированной благодарности за проделанную титаническую работу… Но всё же… А Федор Фёдорович рассеянно барабанил пальцами по папке с бумагами, пауза неприлично затягивалась, и Платону пришлось сделать первый шаг.

— Я извиняюсь, что опоздал в город подъехать, — сказал Платон. — По времени никак не получалось. Самые искренние поздравления с результатами голосования.

Соблюдая предложенные правила игры, он тоже выбрал безличную форму общения, и у Федора Фёдоровича, как показалось, это вызвало лёгкое раздражение.

— Спасибо большое, — ответил он. — За поздравления.

Лёгкое ударение на последнем слове очевидным образом означало, что за результаты голосования избранный президент благодарность выражать не намерен. Если учесть, что присутствует пусть сколь угодно близкий, но всё же посторонний Папа Гриша, то это вполне логично. С другой стороны, никто не тянул за язык и не заставлял приглашать Папу Гришу к участию в беседе.

Надвинувшейся вновь минутой молчания Платон воспользовался, чтобы как следует разглядеть старого знакомца, вознесённого на вершину власти.

Минувший краткий период руководства страной явно не пошёл знакомцу на пользу, даже внешне — волосы поредели, веки набрякли, вдоль щёк протянулись глубокие складки. Эф Эф походил на уставшего циника, разочарованного жизнью. Правая рука, не занятая стучанием по папке с бумагами, подрагивала. Эф Эф перехватил взгляд Платона и с неудовольствием поспешно убрал руку под стол.

— Так, — сказал он. — Ладно. Поговорим немного. На самом деле, я планировал провести в Москве общий разговор на эту тему, и это было бы правильно. Но учитывая… Короче говоря… В общем, мы можем побеседовать сейчас, а потом ещё раз в Москве, когда соберутся все. Хочу проинформировать, что я твёрдо намерен сохранить преемственность в политике. Курс моих предшественников будет продолжен.

Платон недоуменно поднял брови. Ему даже показалось, что он ослышался. Конечно, они давно не встречались, многое изменилось, но подобное нарушение элементарных правил логики было просто из ряда вон.

— Совершенно непонятно, — сказал Платон, старательно придерживаясь безличных форм. — О какой, собственно говоря, преемственности идёт речь? Один президент сказал, что Россия должна быть федеративной республикой, и отдал регионам столько свободы, сколько они могли переварить. Другой самостоятельность у регионов отобрал, прибрал к рукам обе палаты парламента и начал строить унитарное государство. При одном газеты и телевидение были свободны от власти, а при другом — что в газетах, что в ящике — сплошные вести с полей. И так далее, можно, пожалуй, не продолжать. Преемственность чего? Ужа с ежом будем скрещивать?

И ужа, и ежа Федор Фёдорович пропустил мимо ушей.

— Я не идеолог. Никогда в жизни не исходил из заоблачной цели, под которую надо подогнать действительность. Убеждён, что политик обязан прежде всего максимально полно понимать ограничения, накладываемые действительностью, а потом уже пытаться достигнуть наилучшего в его представлении результата, исходя из этих самых ограничений. Этим разумный прагматик отличается от трубадура из Прованса. Так вот. Я ни в коей степени не пытаюсь отрицать всякие демократические институты и в этом смысле твёрдо стою на ельцинских позициях. Но при одной из наших последних встреч я говорил, помнится, что единственным эффективным и непротиворечивым принципом устройства общества является…

— Диктатура? Железная и беспощадная, если я правильно воспроизвожу?

Федор Фёдорович чуть заметно поморщился.

— Не надо полемический приём возводить в абсолют. Разумно организованное единоначалие.

— Между прочим, — задумчиво заметил Платон, — живой организм интереснее, скажем, парового котла именно тем, что исключительно противоречив внутренне и непонятно — эффективен или нет. Нечем померить эффективность живого организма. Так что будем делать? Превращать живой организм в паровой котёл или вселять в паровой котёл бессмертную душу? Немножко философский вопрос, конечно. Особо если принять во внимание, что разумное единоначальное решение, как я полагаю, уже принято.

— Меня, по понятным причинам, — парировал Федор Фёдорович, — мало занимает, кому и насколько интересно жить. Охотно допускаю, что пировать во время чумы ничуть не менее интересно, чем в обычное время. Даже интереснее, потому что возникает повышенная восприимчивость к происходящему. Я так думаю, что страна вполне готова немного поскучать, когда идёт речь об элементарном выживании.

Платон кивнул.

— Понятно. Вспомнил забавную вещь. У нас в Институте был чудак, занимавшийся нестандартными задачками из области устойчивости систем. Он даже устроил семинар, на котором рассказывал про теорию устойчивости обычной табуретки. В зависимости от количества ножек. Про табуретку ему удалось доказать две основополагающие теоремы. Первая состояла в том, что табуретка с одной ножкой всегда неустойчива, а вторая — что та же самая табуретка с бесконечным количеством ножек, наоборот, всегда устойчива. У него спросили про табуретку с шестью ножками, а он ответил, что частные случаи его не интересуют.

— Это что значит?

— Меня как раз частные случаи интересуют. Доказать не могу, забыл уже все, но берусь утверждать, что табуретка с двумя ножками тоже неустойчива.

— То есть?

— Предыдущий президент, — сказал Платон, — за время своего замечательно бессмысленного царствования успел приделать к нашей табуретке ровно две ножки. Одна из них называется вертикалью власти, а вторая — вертикалью средств массовой информации. Его скоропостижный переход на более ответственную работу вызван именно тем, что неустойчивость получившейся конструкции стала для всех совершенно очевидной. Третья ножка категорически необходима.

— Какая же?

— Вертикаль бизнеса. И замкнём круг. «Back to the USSR» — была такая весёлая песенка… Мне Ларри вкратце изложил контуры будущей экономической программы, — Платон сделал движение в сторону Папы Гриши.

— Я искренне сожалею, Платон Михайлович, — сказал Эф Эф, помолчав немного, — что мы с вами не находим общего языка. Я, вопреки логике и здравому смыслу, всё же на это рассчитывал. Тем более, что это — в значительной степени — в ваших интересах.

— В том смысле, что меня все равно повесят, но последним? Спасибо — нет.

— Предложения, подобные моему, не делаются дважды, — с расстановкой произнёс Федор Фёдорович. — Прошу принять во внимание, Платон Михайлович, что, беседуя с вами на данную тему, я беру на себя определённую ответственность. Весьма и весьма серьёзную. Я предлагаю поддержку в обмен на поддержку.

— Вам прекрасно известно, Федор Фёдорович, что ко мне совершенно разные люди частенько обращались за помощью. Я иногда отказывал. Но редко. Чаще помогал. И мне совершенно всё равно было, по большому счёту, что за человек приходит. Я его мог считать скотиной, жмотом, бандитом — кем угодно, но помогал. Мы с вами тысячу лет знакомы, я вам многим обязан, и вам — как просто человеку — тем более готов помочь всегда. Всегда, понимаете? Но вам, как президенту России, затевающему совершенно гибельную, на мой взгляд, авантюру, помогать не буду никогда. Напротив, если хотя бы треть из услышанного мною сегодня — это и есть ваша стратегическая линия, буду противостоять всеми доступными мне способами. Тем более, что для меня это единственно возможная позиция. Вы что, всерьёз считаете, что я в состоянии — хоть открыто, хоть как — поддержать глобально идиотскую идею об утверждении бизнесменов на парткоме?

Федор Фёдорович покосился на Папу Гришу, заёрзавшего в кресле, и чуть заметно нахмурился.

— Я уже предлагал, Платон Михайлович, прекратить заниматься демагогией и передёргиванием. Речь идёт всего лишь об элементарном наведении порядка. Как это будет происходить — не тема для десятиминутного разговора. Тем более, что мы, похоже, не договорились о главном.

— Не договорились.

— Есть компромиссный вариант. Когда я сказал про предстоящую встречу с вашими коллегами в Москве, я имел в виду именно его.

— Можно вопрос, Федор Фёдорович? А почему вы с него не начали?

— Потому что история наших с вами отношений, Платон Михайлович, вынуждала меня сделать вам особое предложение, которого я никогда и никому не сделал бы. Вы его не приняли. На мой взгляд — это ошибка. Думаю, что и вы это прекрасно понимаете. Но исправлять её не намерены. Так?

— Так.

— Хорошо. Вашим коллегам — и вам соответственно — будет предложен своего рода пакт о ненападении. При определённом условии я обязуюсь забыть историю приватизации.

— Амнистировать девяностые годы?

— Нет, не амнистировать. Забыть — при условии, что пакт будет соблюдаться неукоснительно.

— Разумно, — согласился Платон. — Вполне рационально. Хотите гарантировать приличное поведение делового сообщества. Разумно. А в чём состоит условие?

— Абсолютное невмешательство в политику.

Уже второй раз за вечер Платон с удивлением взглянул на собеседника. Когда-то безупречная логика Федора Фёдоровича начала здорово проседать.

— Федор Фёдорович, я не буду говорить даже, что это совершенно невозможно — удержать большой бизнес от вмешательства в политику не удавалось никогда и никому в мире. Просто никогда и никому! Но дело даже не в этом. Вы хотите с кем-то о чём-то договориться. Для себя обозначаете гарантии. Но это же всё-таки договор, а не декрет Советской власти. Вас тут же спросят — а для нас какие гарантии? Если в политику лезть не велено?

— Моё честное слово.

— Федор Фёдорович!! Не вы ли нам, дуракам, объясняли в своё время, чем заканчивается любой бизнес на доверии? Я просто не понимаю ни фига. Все умные объяснения — они только для нас были? К вам они отношения не имеют?

— Не имеют, — ответил Федор Фёдорович чуть громче, чем следовало бы. — Во-первых, потому что это не бизнес. А во-вторых, потому что я ни с кем договариваться не собираюсь.

— А как же вы собираетесь, извините, страной управлять? Ни с кем не договариваясь?

— Я ни о чём не собираюсь договариваться с так называемыми олигархами. Это, если хотите, ультиматум.

— А! — сказал Платон. — Теперь понятно. А то вы сказали — пакт. Я просто не совсем точно понял. Ультиматум — более понятно.

— Так как, Платон Михайлович?

— Никак, Федор Фёдорович. Вы же сказали — ультиматум. Я всё понял. Вы что хотите, чтобы я сказал? Что мне ваш ультиматум ужас как нравится? Ультиматум никогда в жизни никому не нравился. И не понравится. Его либо принимают, либо нет.

— Так принимаете?

— Вы хотите, чтобы я вам прямо сразу сказал? Прямо сейчас? Так это тогда уже и не ультиматум вовсе. Это тогда по-другому называется, Федор Фёдорович. Знаете такое слово — наезд?

Видно было, что Федор Фёдорович, несмотря на профессиональное самообладание, рассердился не на шутку.

— Ладно, — сказал он, стараясь сдерживаться. — Я хотел обсудить ещё один, последний вопрос… Насчёт…

— Я в курсе, — подавляя раздражение, перебил его Платон. — Давайте вернёмся к началу. Вы сделали предложение, от которого я отказался. Потом — договор, оказавшийся ультиматумом. А теперь вы хотите со мной ещё что-то обсуждать. Я правильно понимаю? Федор Фёдорович! Вы какой ответ хотите от меня услышать? Что я вам сейчас все сдам, а потом буду покорно дожидаться, пока вы решите, как со мной правильнее обойтись с учётом как старых отношений, так и обнаружившейся неожиданно строптивости?

— Хотите повоевать, — с тихой угрозой констатировал Федор Фёдорович. — Ну что ж. Я в общем-то готов. На пару минут буквально попрошу вашего внимания…

Он раскрыл серую папку, перевернул несколько листов и стал, не поднимая глаз, монотонно читать.

— Достаточно? — спросил Федор Фёдорович, оторвавшись от бумаг.

Платон кивнул.

— Не хватает кое-чего. Про наёмного убийцу Серёжку Терьяна ничего нет. Вы бы им подсказали, Федор Фёдорович. Если они этим займутся, вы лично вполне ценной информацией могли бы с ними поделиться. Если, конечно, решат вас допросить. И ещё. Хотелось бы на последнюю страницу взглянуть, там где подпись. Под этой бумажкой не Василий ли Иннокентьевич Корецкий, ваш покойный коллега, подписался?

Федор Фёдорович аккуратно сложил бумаги обратно в папку, встал и вышел не попрощавшись и даже не взглянув на Платона. За ним последовал Папа Гриша, остановившийся в дверях и покрутивший у виска пальцем.

Платон остался один.

Глава 53

Чем сердце успокоится

Было сказано всё. Даже лишнее, вызванное к жизни разочарованием, злостью и раздражением. Эти же эмоции привели к полному забвению всего происшедшего в последние годы — начиная от бескорыстной помощи со злополучной поездкой Платона в Италию и с первым увольнением супостата Корецкого и заканчивая виртуозно организованным контрударом, после которого Корецкий вылетел из своего кабинета уже окончательно.

Даже если бы Платон на секунду замолчал, остановился и попробовал спросить себя — в чём, собственно, была суть его разговора с Фёдором Фёдоровичем, то он вряд ли сейчас смог бы ответить. Потому что на переднем плане возникли два основных сюжета: чёрное предательство, иначе и не назовёшь, и придвинувшаяся вплотную угроза.

Гнев и ощущение опасности — не лучшие советчики. Трудно логично мыслить и строить планы, когда внутри всё горит от ярости, а ладони — ледяные.

Тем не менее, удалось детально прокрутить и отвергнуть шальную версию о глобальном заговоре олигархов, несомненно, осведомлённых о былых тесных связях Федора Фёдоровича с «Инфокаром» и напуганных предстоящим головокружительным усилением позиций Платона. Выдвинувший эту версию Ларри сам же и позвонил кое-кому из коллег по цеху — по пустяковым поводам.

Завершив последний звонок, покачал головой:

— Непохоже. Театральный институт, вроде, только Гусь заканчивал. Так что — непохоже. Это я зря. Тем более, что из них никого в Москве последнее время не было. Ты как думаешь — кто-нибудь из них мог такую штуку организовать, пока мы ещё были в Москве? Типа когда вы все с Валентинычем встречались.

— Вряд ли, — сказал Платон. — Это точно вряд ли.

— Тогда давай пока считать, что не они. Оставь ты бутылку в покое, в конце концов! Сейчас нас арестуют — там не очень-то поговоришь.

— Сейчас не арестуют. Пока он в Москву не вернётся, время есть.

— Будем ждать, пока вернётся?

— Не будем, — несмотря на свирепый взгляд Ларри, Платон в очередной раз наполнил бокал, залпом выпил половину, сморщился. — Гадость. Резиной какой-то воняет. Позвони — пусть виски принесут. Мне так лучше думается.

Дождавшись, когда официант удалится и плотно закроет за собой дверь, скороговоркой сформулировал позицию. Война так война — до победного конца. Я тебя породил, мне тебя и жизни учить. Никаких мыслей об эмиграции. Никакой добровольной сдачи. Ресурс? Есть ресурс. Московские взрывы с живыми свидетелями — раз. Липовые протоколы Фредди Крюгера — два… Не отдал ещё? Скотина! Ладно, это мы сейчас решим. Голая идея пока, надо все продумывать и готовить, но стратегически выглядит вполне нормально.