Глава 47

Судьбоносный выбор народа

Уже в середине дня стало совершенно понятно, что плановые показатели не достигаются никаким образом. Не то местные царьки, получив положенную мзду, забыли дать руководящие указания, не то указания были даны не до конца понятным образом. Но по четырём крупным по кавказским меркам центрам, откуда только и можно было получать оперативную информацию, Эф Эф не набирал и двадцати пяти процентов голосов. Он всё равно шёл первым, однако ещё не сказали своего слова посёлки и горные аулы — средоточие коммунистического электората.

Впору было всерьёз задуматься не столько о намеченных шестидесяти восьми процентах «за», сколько о придвинувшемся вплотную проигрыше кампании.

Предпринятый Платоном экстренный обзвон собратьев-олигархов ничего утешительного не принёс. Более или менее уверенно прогнозировался второй тур.

— А ты на что рассчитывал? — поинтересовался обосновавшийся в Самаре нефтяной король Ватутин. — Я тебе ещё в Москве говорил, что надо брать уже раскрученного — Черномора или космонавта какого-нибудь, на худой конец. А не этого — искусствоведа в штатском. Да если бы мы тут рогами не упирались, коммуняки спокойно могли до шестидесяти процентов отхватить. Вот тебе и победа в первом туре. Уж если на то пошло, надо было взять их кандидата, дать ему бабок — да и хер с ним, что он коммунист. Без бабок он коммунист. А с бабками он уже нормальный. Из-за вашей глупости я тут уже второй месяц парюсь, бизнес по телефону. С Би Пи охренительный контракт в пролёте — они ж не понимают наших заморочек…

— А ты в Москве так ни разу и не был? — осторожно спросил Платон.

Ватутин задышал в трубку, потом сказал, нарочито растягивая слова.

— В такую горячую пору, когда решается судьба власти, крупный капитал должен осознать свою историческую ответственность. Вот таким, примерно, мягким шанкром. У нас тут нормально все. Погода хорошая, денег много.

— Понятно, — сказал Платон. — Здесь такая же ситуация.

— Ну, знаешь! Я думал, что хоть у тебя не так. Учитывая старые связи…

— Да нет. Всё то же. Но теперь недолго осталось. Вот закончим эту историю…

— Если второй тур будет, значит ещё на месяц. Не меньше.

— А скажи-ка, — поинтересовался Платон, — на тебя же там наверняка выходили такие… Специальные люди… Как бы тебе объяснить…

— Да можешь не объяснять! Они тут у меня только что не поселились… Да пока от них проку… Что они есть, что их нет. Кстати, помянешь, как говорится, черта… Я тебе перезвоню. Давай пока…

Ларри, к которому Платон пошёл поделиться впечатлениями, был на редкость спокоен. Пожал плечами.

— Они у нас чистоплюи, — охарактеризовал он собратьев по олигархическому цеху. — Как бабки заработали, так им уже все неинтересно стало. А я, наверное, ещё недостаточно заработал. Мне пока интересно.

— Но ты же видишь, что голосуют совершенно не так, как надо…

— Не вижу, — ответил Ларри. — Совершенно не вижу. Я пока вижу только то, что эти твои, с татуированными пупками, докладывают. Меня это, знаешь, как-то не очень колышет. Я подожду, пока кто-нибудь другой не доложит. Посерьёзнее.

— Фредди?

— Фредди.

— А что он доложит?

— Ты просил шестьдесят восемь процентов «за»? Будет шестьдесят восемь и одна десятая.

— Каким образом?

— А! — Ларри отмахнулся лениво. — Какая тебе разница?

— Но ты-то хоть знаешь?

— Я же тебе объясняю — мне это ещё интересно. Поэтому знаю. А Ватутину неинтересно, так он ко второму туру готовится. Пусть готовится.

Первые же ночные часы преподнесли сюрприз. Накопленная уже демократическая традиция неизбежно демонстрировала укрепление коммунистических позиций по мере продвижения от центра к окраинам.

Сейчас же всё произошло наоборот. Буквально каждый километр увеличивал отрыв Федора Фёдоровича от дышащего ему в спину коммуниста. К часу ночи победа стала очевидной.

— А вот теперь, — сказал Ларри, — давай телефончики сложим в соседней комнате, чтобы не мешали, и я тебе фокус буду показывать. Торжество белой магии. Только пусть никто не заходит, а то у неподготовленных с непривычки может медвежья болезнь случиться.

Он нацепил на нос очки, достал из заднего кармана пачку узких листков бумаги и прибавил звук телевизора.

— Подведены предварительные итоги голосования в Гойхском районе, — сообщил диктор местного телевидения. — По данным участковой избирательной комиссии за Рогова поданы 2038 голосов, что составляет примерно 86 процентов. Между остальными кандидатами на пост президента страны голоса избирателей распределились следующим образом…

Ларри кивнул, отщепил листок бумаги и перебросил его через стол Платону.

— Ого, — сказал Платон, взглянув на листок. — Лихо!

— Я же говорю — белая магия. Он там про что — про Теберду? И это у нас есть. На-ка, посмотри. И так далее. Все по плану. Нормально ребятки своё отрабатывают.

— Вбрасывают?

— Вовсю. К примеру, проголосовали пятьдесят человек, а в списках — сто пятьдесят. Как только участок закрылся, закинули остальные. С правильной фамилией.

— Так у нас что — стопроцентная явка будет?

— Обижаешь… Зачем стопроцентная? Восемьдесят. Девяносто. Так примерно. Хамить не будем, да?

— А получится?

— Обязательно получится. Они же не только вбрасывают. Ещё и выбрасывают понемножку.

— А это как?

— Это так. Бюллетени из урн в мешки загружают. Когда уже посчитали. А на мешках пишут фамилии. Фамилии на мешках поменял — и всё. Потом ненужный мешок спалил в костре. Вместо него положил нужный.

— А наблюдатели? Их же там, как собак нерезаных…

Ларри пожал плечами и отложил в сторону ещё три озвученные бумажки.

— Уж в это я точно не полезу — Фредди сам разбирается. В Арцыхе какой-то мент начал интересоваться, что жгут. Пока интересовался, у него табельный пистолет из кобуры пропал.

— И?

— Как только успокоился, пистолет нашли в кустах. До блокпоста довезли, прямо на избиркомовской машине, налили стакан и выпустили. Там недалеко — километров двенадцать.

— А как Чечня?

— Там перестарались немножко, — нехотя признался Ларри. — Перебор. И в Ингушетии тоже. Фредди, хоть и бандюга, но с соображением. А там этими делами генералы заправляют. Они и дали. Чечня — восемьдесят три. Ингушетия — вообще! — восемьдесят пять. При том, что численность армейской группировки — всего-то сто двадцать тысяч. Эф Эф их делает, чтоб не встали, а они за него почти стопроцентно голосуют. Надо потом подкорректировать.

— Ещё что-то корректировать будем?

— Обязательно. Ты же сказал — шестьдесят восемь. Я тебе ответил — шестьдесят восемь и одна десятая. Сейчас все протоколы из участковых комиссий повезут в территориальные. Там ребята Фредди уже ждут. Раз, к примеру, Жириновский всё равно не проходит, какая ему разница — тысяча за него проголосовала или сотня? А Явлинский тут в нулях сидит. Ему можно и прибавить, зачем обижать хорошего человека… Демократ, всё-таки… Так что — шестьдесят восемь и одна десятая. Можешь наливать. И ещё одна вещь, важная. Завтра или через день у нас будут все протоколы участковых и территориальных комиссий, заверенные копии. По всей стране. Я точных цифр пока не знаю, однако есть у меня такое ощущение, что Эф ЭФ, хоть и на первом месте, но с сорока с небольшим процентами. Если по нормальному счёту… Вот этим бумагам цена точно не меньше, чем истории с Аббасом. А то и побольше.

Глава 48

Отчёт о проделанной работе

Фредди и присланный с инспекцией Зяма мирно ужинали в расположенном на трассе заведении, именуемом «Националь». Пронёсшийся над страной тайфун экономических реформ зацепил краем и местный общепит. Официанты переоделись в чёрные сюртуки с посеребрёнными цепочками вместо поясов, меню было отпечатано на лазерном принтере и вложено в коричневые папки с золотым тиснением, цены рванулись по направлению к мировым, но застыли на некоей точке, сдерживаемые платёжеспособным спросом. Крупные буквы на листе ватмана строго предупреждали, что лицензией на торговлю спиртным ресторан не располагает. Это, впрочем, ничему не препятствовало, поскольку специальный человек регулярно перемещался между заведением и круглосуточно работающим ларьком, расположенным примерно в двухстах метрах.

Прямо под террасой, популярной в тёплое время года, а ныне пустующей, мирно журчала горная речка. Было похоже, что владелец ресторана, успешно приватизировавший бывшую столовку для местных шофёров и приведший её к нынешнему цивильному состоянию, так и не смог окончательно решить вопросы с местной санэпидемслужбой. Потому что туалет с ярко-зелёными буквами «М» и «Ж» находился по другую сторону трассы.

Фредди полулежал на подушках. Напротив сидел Зяма.

— С чем приехал? — спросил Фредди.

— Кондрат недоволен, — лаконично сообщил Зяма, заворачивая зелень в тёплый лаваш.

— Это чем же?

— Говорит, что ты больно ленивый стал, Фредди. Жрачка, что ль, хорошая?

— Ага. Понятно. А он бы на моём месте чего сделал? Их надо было там, в ауле брать, пока на месте сидели. А горы — большие. Не шибко побегаешь-то. Что спецназовца стопорнули, и то дело.

— А что ж не раскрутили?

— Значит, не раскручивался.

— Разучились? — поинтересовался Зяма.

Высокое звание кондратовского адъютанта надёжно оберегало Зяму от неприятностей, поэтому Фредди только поморщился от неудовольствия и никак больше реагировать не стал. Рассказал, как всё было.

Первым делом, когда только заехали, взяли в кольцо особняк на Солнечной. Посчитали по головам охрану, посмотрели, кто где остановился, организовали круглосуточное наблюдение по всем правилам. Понятно, что в особняк разыскиваемые сунутся в самую последнюю очередь. Значит, при их появлении в городе часть охраны передислоцируется, и надо будет всего лишь узнать — куда. Воры из местных набросали примерные маршруты, по которым из уничтоженного аула можно выйти к городу. Выбрали один, самый подходящий для засады, а на остальных организовали обманки. Прошерстили окраины, нашли сарай, в котором отсиживался ихний пацан, который связь обеспечивал. Немножко подкупили техники, стали слушать, о чём пацан говорит. Так вот и выяснилось, что не позднее шести вечера такого-то дня должны выйти точненько к этому сараю.

Была такая идея — по горам не ползать, а прямо у сарая всех и повязать. Но перетёрли и решили по-другому. А ну как что сорвётся? Пацан сигнал даст условленный, да мало ли что ещё. Без нужды шуметь не хотелось. Выборы всё-таки, не шутка: красных полный город, да и Чечня — рукой подать. Если заваруха поднимется, свободно могут покрошить половину народа из автоматов, а потом уж начнут разбираться.

Поэтому вышли в горы, оставив-таки людей и у сарая на всякий случай. Спецназовца вычислили быстро. Он вообще-то грамотно действовал, шёл от засады к засаде, а там дожидался, пока придёт смена. И на хвосте у сменившихся шёл к следующей засаде. Он только не учёл, что на тропе приготовили знаки, которые трогать было не велено. Поэтому его на первом же переходе и вычислили. А на подходе к городу взяли. Без шума, без пыли.

При первом же спросе парень показал фокус. Глаза закатил, морда вся стала чёрная, и грохнулся с табуретки. Лежит, ногами дёргает, из глаз — слезы, из пасти — слюна ручьём. Сперва решили, что устроил цирк, хотели подождать, пока не надоест, а когда начал обираться, спохватились. Еле-еле привели в чувство. Потом уж рассказал, что его этому дух в Индии обучил — как язык проглотить. Вот и чёрт его знает — как с таким быть. Ещё раз проделает такую штуку, можно и не откачать. А вырвать язык, чтобы не глотал, — так кому он без языка нужен, это во-первых, да и неизвестно, чему ещё его индийский чурка обучил, во-вторых.

Насчёт дня и времени, впрочем, подтвердил, когда объяснили, что и так знают.

Можно было бы плюнуть на него и продолжать держать особняк в кольце, да стремно — там ведь не придурки сидят. Как только поймут, что никто с гор не спускается, могут и придумать неведомую пакость. А ежели им предъявить живого спецназовца, да ещё и предложить разрубить пайку пополам, то вполне могут клюнуть. Им ведь что? Тоже, как и всем, надо бабок. Не так что ли, Зяма? Ты скажи, если что не так…

Короче, пришлось просить Ахмета договориться о встрече в особняке на Солнечной. Встретились — побазарили по делу. Договорились, короче. Вот тут-то и получилась неувязочка…

— Да уж, — согласился Зяма. — Неувязочка.

После того, как договорённость была достигнута, спецназовец язык глотать перестал и повёл сборный отряд в горы, к месту, где оставил, отправляясь в далёкий путь, искомую парочку. Гнёздышко нашли быстро, да только птички улетели. Причём буквально. До какого-то места следы на снегу есть, и видно, что вот мужик ступал, а вот рядом баба. А потом сразу ничего…

Вернулись в город, все вместе в особняк завалились, доложиться да решить, как быть дальше.

— Ну и как?

— Я, Зяма, сперва решил, что они и вправду не знают, куда эти двое подевались. Очень уж натурально задёргались. А потом пригляделся — э! думаю, да вы тут никак в игрушки играетесь. Парочка, если рассудить, для гуляния по горам, да ещё без жрачки — слабо приспособлена. А они вроде как изображают из себя, что волнуются. Но я так понимаю, что на второй день уже успокоились. Ага, думаю. Лады. А не послать ли нам, говорю, людишек в горы — поискать, как положено? А что ж, отвечают, не послать — давай пошлём. Сходили пару раз. Что, говорю, теперь делать будем? Плечами пожимают. Выйдут, говорят, сами выйдут. Ах, думаю, суки порченые! Ещё, главное дело, с голосованием, говорят, помоги. Это-то дело коммерческое, а вот за обман я с них спрошу по первое число. На всю свою оставшуюся позорную жизнь запомнят. Я ведь с ними по-доброму хотел…

— А как ты думаешь — мужик и баба в городе?

Фредди прищёлкнул языком.

— Точно не знаю, конечно. Но я так думаю, что не в городе. За охраной-то мы присматриваем.

— Ну и как? Вся на месте?

— Главный на следующий день после голосования на турбазу в ущелье укатил, с ним шестеро. Остальные с грузином остались. Да ты передай Кондрату, что всё путём будет. Аэропорт, дороги, вокзал — всё схвачено. Мышь не проскочит. У меня к нему, кстати, просьбочка будет — личного плана.

— Какая?

— Когда мужика с девкой возьмём, — равнодушно протянул Фредди, — пусть Кондрат мне не препятствует. Я вам мужика с девкой, а вы мне — этих двоих. Уж больно у моей бригады на них большой зуб вырос. Утолкаешь?

— Сперва возьми, — так же равнодушно ответил Зяма. — А там видно будет. Утолкаю — я так думаю. Кинули они нас, значит? Ну что ж… Раз они с нами не по понятиям, так и мы с ними по беспределу. Не будет Кондрат против. Ну давай, за всё хорошее…

Глава 49

На тройках с бубенцами

«Мерседес» тормознул на условленном повороте, расплескав по сторонам чёрно-коричневую дорожную жижу. Охранники высыпали на дорогу.

— Вон она, — указал пальцем старший, — у сосны. Эй!

Дженни спустилась по склону. Предупредительно распахнутая дверь бронированного лимузина захлопнулась с мягким шуршанием. Машина резко рванула вперёд. За ней — джип сопровождения.

Ещё в момент выезда из города Платон вдруг перестал понимать, зачем он всё это затеял. По большому счёту, Ларри был совершенно прав — ни к чему обременять и так чрезвычайно непростую ситуацию хоть и весьма краткосрочной, но всё же романтической связью. Дурацкая манера, сказал Ларри, как что увидел, так сразу хватать, не думая о последствиях.

Ну и дурацкая, ну и ладно. Теперь уже всё равно, обратно не повернёшь.

Несколько минут ехали молча. Первой не выдержала Дженни.

— Куда мы едем?

— В горы. Там красиво.

— Я уже много прошла по вашим горам. Мне так не показалось.

— Это другие горы.

— Вы там были?

— Давно. Сто лет назад, приезжал на лыжах кататься. Куда мы едем — это чуть ли не то самое место, где я тогда был. Мы на «вы» будем общаться?

— Пока — на «вы». До постели. Вы меня за этим везёте?

Платон пожал плечами.

— Совершенно необязательно. Сама решишь. Если захочешь, то да. А не захочешь… Тогда, значит, нет.

— А почему вы не спросили — там? — Дженни мотнула головой в сторону.

— Не захотел.

— То, что я села в машину, ничего не значит.

— Я поэтому и говорю, что сама решишь. Не значит — так не значит.

Снова замолчали. Понятно было, что все сказанное ровным счётом никакой смысловой нагрузки не несёт, обычная игра. Немножко покочевряжится, для приличия, — так уж положено. Ах, ничего это не значит, просто захотелось свежим горным воздухом подышать в хорошей компании.

— А вас больше ничего не интересует? Совсем ничего? Может, у меня есть друг? Жених?

— Всё, что меня интересует, — сообщил Платон, — я и так знаю. У тебя в Америке был жених, я даже фамилию знал, но вылетело из головы. Что-то короткое такое…

— Диц.

— Похоже. Он уехал в Россию и кого-то здесь себе подобрал. Потом ты приехала, но искать его не стала, а вместо этого стала спать с Карновичем, из кремлёвского пула…

— Неправда, — Дженни даже вскрикнула от неожиданности и негодования. — Про Карновича — неправда!

— Да ладно тебе… Про то, как его благоверная ему лысину чистила, вся Москва знает. А больше у тебя никого не было. А если бы и был, так что?

— Кто вам сказал про Карновича?

— Не помню. Кто-то. Москва — город маленький, все друг дружку знают.

— Так вот, это неправда! А у вас был роман с Марией, я с ней встречалась. Вы с ней переспали, а потом взяли на работу в «Инфокар». Вы всех, с кем спите, к себе на работу берете? Или только некоторых, а остальным просто платите?

Платон повернул голову и посмотрел на Дженни, насмешливо прищурившись.

— Я тебе, вообще-то, не собирался платить, — сообщил он. — И не собираюсь. Если тебе что-то нужно, скажи. Для этого, кстати, залезать ко мне в постель необязательно.

— А я и не залезаю.

— А я и не заставляю.

Как-то само собой разговор перешёл на повышенные тона, и Платону это не понравилось. Чтобы развернуть машину, ему недоставало лишь предлога, а теперь появился. Но распорядиться он не успел.

— Заплатите мне, — тоскливо сказала Дженни. — Я очень прошу, заплатите мне!

От неожиданности Платон застыл, потом развернулся в сторону девушки. Только сейчас он заметил, что она находится в жутком состоянии — совершенно белая, с трясущимися губами и дрожащими, прижатыми к груди руками. Слезы оставляли на щеках длинные мокрые дорожки.

— Ты что? Тебе плохо?

Последовавший сумбурный поток слов было трудно понять. Смешалось все — гадкая, гадкая ложь про Карновича, сбежавший подлец-жених, промокшие и вымазанные грязью сапоги, страшный повар-убийца, какая-то пещера с окровавленными камнями, приставучий азербайджанец, человек с изуродованным шрамами лицом и мёртвыми глазами, потерянный в горах бумажник с фотографией отца, нагло устроенный Марией обыск, почему-то цинковое ведро, возникшее раза три и непонятно что означавшее, привязавшийся кашель, скачущая температура и боль в горле, снова жених и Карнович, товар и Аббас.

Сперва она старалась сдерживаться, хотя и получалось плохо, потом перестало получаться совсем.

Платон протянул к девушке руку. Она оттолкнула её. После чего совсем непредсказуемо уткнулась лицом в его куртку и заплакала в голос. Перемежавшиеся рыданиями слова постепенно начали складываться в осмысленную цепочку — страшно, страшно, смерть, спаси, увези куда-нибудь, сделай так, чтобы не убили, да сделай же хоть что-то, больше нет ни сил, ни терпения, только леденящий кровь страх, помоги, ты же можешь…

Она двинулась по второму кругу, снова про повара и мёртвые глаза на страшном лице, про цинковое ведро и бумажник с фотографией. Рыдания становились глуше и безнадёжней. Месячное вынужденное молчание, накопившиеся страх и стыд, прошедшая рядом смерть и затаившаяся в засаде терпеливая угроза — все это прорвалось наружу и теперь расплывалось на платоновской куртке мокрыми коричневыми пятнами.

Платон был ошеломлён. Все последние годы он занимался исключительно тем, что где-то там, в недосягаемой синеве, выстраивал безупречные логические цепочки, спускавшиеся вниз, вышколенным и натасканным исполнителям, и неизменно жизнь тут же приобретала новое качество — заключались и реализовывались немыслимые, фантастические сделки, удесятерялся капитал, с тараканьей резвостью разбегались чёрные фигурки заклятых врагов и просто недоброжелателей. Оттуда, сверху, ему был виден только неизменно триумфальный результат, и сопоставление результата с первоначальной умственной конструкцией доставляло изысканное и ни с чем не сравнимое острое наслаждение.

Кто-то сказал: всякой великой истине суждено пережить краткий миг торжества — между бесконечностью, в течение которой её считают неверной, и бесконечностью, в течение которой её считают тривиальной. Это сладкое мгновение и было самым ценным призом в бесконечной череде корпоративных и политических войн. Погоня за ним составляла основной смысл существования, а на остальное не хватало времени, так что остального вроде не существовало.

Правда, иногда это остальное давало о себе знать — то факсовой копией заметки в австрийской газете о гибели русского киллера Терьяна, то прощальным текстом на экране компьютера, пришедшим из опустевшей сысоевской квартиры на Кутузовском. Тогда становилось больно и жутко. Но проходило время, случившееся затягивалось плёнкой забвения, и состояние почти наркотической ломки втягивало его в новую головокружительную авантюру.

Платон вдруг подумал: погибшие из-за него ребята, он знал их много лет, помнил всякими — весёлыми и злыми, серыми от усталости и рвущимися в бой, но странным образом не представлял, как они жили и что чувствовали с той самой минуты, как получали от него последнее роковое поручение. Потому что в тот момент для него начиналось другое время, текущее в параллельном пространстве, где властвовали иные законы. Он улетал туда, а в обычном земном времени наступал разрыв. Когда же возвращался, то на противоположной границе этого разрыва, первоначально невидимой, уже возвышалась плита с табличкой.

Платон всё время опаздывал. Вернись он обратно хоть на пять своих космических минут раньше, ещё мог бы увидеть окаменевшее лицо обретшего память Терьяна и полные слёз глаза Витьки Сысоева. Но он опаздывал. Поэтому ничего этого не увидел, а просто пришёл на кладбище и принёс цветы. Он плакал на Витькиной могиле, но в его жизни ничто не изменилось.

Мимо него проносили гробы с телами мёртвых друзей, но ни с одним из них ему так и не довелось поговорить. Когда в своём инфокаровском кабинете он молча смотрел на портреты мёртвых, то задавал один и тот же вопрос, не получая ответа. Он уже знал, что такое смерть, но не знал, что такое страх смерти, разрушенная жизнь, потерянная вера. Он вообще не знал, что такое страх, потому что те, кто знали, не успели ему рассказать.

Где-то внутри Платон осознавал, что страх — настоящий, рвущий душу и превращающий человека в ничто — существует, и что из возводимой им башни чистой логики исходят смертоносные лучи, поселяющие такой страх в человеческих душах. Но понимание этого было неявным и никак не мешало жить.

До этой самой минуты. Обнимая трясущиеся плечи рыжей девочки, он вдруг угадал и Сережкину трагедию, и последнюю мысль Вити Сысоева.

— Ну что ты, что ты, — забормотал Платон дрожащим голосом, — ну перестань, всё же нормально, все плохое прошло, всё будет хорошо, вот увидишь…

— Не будет! — вскрикнула Дженни, — нас всех убьют, ничего уже не будет…

И Платон с суеверным ужасом узнал свои собственные слова, сказанные им Ларри сразу же после гибели Марка Цейтлина. От этого ему стало зябко.

Он заговорил. О колоссальной по масштабам задаче, которую начал решать полгода назад, о том, какие силы столкнулись в жестокой схватке на необъятных российских просторах, о том, что грубый натиск давно ничего не решает, потому что в современном мире побеждает не тот, кто быстрее стреляет, а тот, кто быстрее думает, что никаких сомнений в скорой и ослепительной победе у него нет и никогда не было… Она слушала, но не слышала, её плечи продолжали лихорадочно дрожать, и дыхание рвалось.

И вдруг он заметил, что давно уже говорит о другом: о её удивительных волосах и глазах, об улыбке, которую ни разу не видел, о том, какая она вся чудесная и какой он самый распоследний идиот, что загнал её в горы вместо того, чтобы носить на руках, кормить по утрам ягодами и поить молоком. И так далее. Она затихла, и он вдруг с удивлением почувствовал, что у него тоже мокрые глаза.

— Что ты сказал? — глухо спросила Дженни, продолжая прятать лицо у него на груди. — Повтори, пожалуйста. Ты сейчас что-то сказал…

Самое удивительное, что как раз в эту минуту он ничего не говорил. Просто в голову залетела случайная фраза из виденной когда-то пьесы «Последняя женщина сеньора Хуана»: «Любовь, дурочка, это не тогда, когда задыхаешься от страсти. Любовь — когда задыхаешься от нежности».

Глава 50

Сын Макара и Айны

Снег и солнце… Вот что значит — горы. На солнце тепло, даже жарко, а снег не тает. Только с крыши слетают капли, будто весной, — плямс! плямс! Жестяная банка из-под тушёнки уже до краёв полна водой, капля летит прямо в центр, от неё круги бегут к краям, скатываются по блестящим стенкам. Там, где солнце, снег от воды пропадает, вокруг банки в снегу тёмная щель от воды. А с другого края солнца нет, там лёд, по нему вода утекает к стене дома. Серая тряпка вмёрзла в лёд. Со стороны похоже, будто белка.

Белки в лесу, скачут по деревьям. Прыгнет на ветку, сразу сугроб сверху на спину. Если на снегу валяются чешуйки от шишек, значит, на время задержалась белка. Подкрепилась и побежала дальше. Или рядом где-то уцепилась коготками в ствол и висит вниз головой — высматривает, кто идёт внизу.

А по ту сторону гор вниз головой висел человек, на заборе с колючей проволокой. Рук нет, рот раззявлен и язык вывалился, толстый, чёрный. Псы заходились от ярости, рвались с привязи, наскакивали. Рядом стояли двое в зелёном, курили. Дым противный.

Здесь другой дым, пахнет мясом. Со стороны тянет дымом, из-за дома. Это те, кто вчера приехал, на трёх машинах. Их было видно издали, от шлагбаума. Синяя большая машина пошла резко вперёд, тормознула прямо у дома, да так, что из-под колёс во все стороны полетел снег с грязью.

Четверо выскочили, в пятнистых куртках и чёрных беретах, автоматы навскидку, как по ту сторону гор. Один к двери в дом побежал, исчез за дверью, прочие остались — шарят глазами по сторонам. Следом остальные две машины подползли, из хвостовой ещё трое вышли, стали вытаскивать чемоданы и коробки из багажника. А из средней машины показались двое — он и она.

Он — чернявый, в клетчатой куртке с капюшоном, в руке мобильный телефон. Ботиночки на тонкой подошве, на правом шнурок развязался. Не заметил, быстро идёт к двери, намокший шнурок от шагов взлетает, как плеть.