Задав такой вопрос, Тим повернулся спиной и, притворившись, будто погружен в свои счета, воспользовался случаем поспешно вытереть глаза, когда, по его предположениям, Николас смотрел в другую сторону.

Оказались ли в то утро счета Тима более запутанными, чем обычно, или же привычное его спокойствие было слегка нарушено этими воспоминаниями, но случилось так, что, когда Николас, исполнив какое-то поручение, вернулся и спросил, один ли у себя в кабинете мистер Чарльз Чирибл, Тим быстро и без малейших колебаний ответил утвердительно, хотя всего десять минут назад кто-то вошел в кабинет, а Тим с особой виушительностью запрещал вторгаться к обоим братьям, если они были заняты с каким-нибудь посетителем.

– В таком случае я сейчас же отнесу ему это письмо, – сказал Николас.

И с этими словами он подошел к двери и постучал.

Никакого ответа.

Снова стук, и опять никакого ответа.

«Его там нет, – подумал Николас. – Положу письмо ему на стол».

Николас, открыв дверь, вошел и очень быстро повернулся снова к двери, когда увидел, к великому своему изумлению и смущению, молодую леди на коленях перед мистером Чириблом и мистера Чирибла, умоляющего ее встать и заклинающего третью особу, которая, по-видимому, была служанкой леди, присоединиться к нему и уговорить ее подняться.

Николас пробормотал неловкое извинение и бросился к двери, когда молодая леди слегка повернула голову, и он узнал черты той прелестной девушки, которую видел очень давно, во время своего первого визита в контору по найму. Переведя взгляд с нее на ее спутницу, ои признал в ней ту самую неуклюжую служанку, которая сопровождала ее в тот раз. Восторг, вызванный красотой молодой леди, смятение и изумление при этой неожиданной встрече привели к тому, что он остановился как вкопанный, в таком смущении и недоумении, что на секунду потерял способность говорить или двигаться.

– Сударыня, дорогая моя… моя дорогая юная леди, – в сильном волнении восклицал брат Чарльз, – пожалуйста, не надо… ни слова больше, прошу и умоляю вас! Заклинаю вас… пожалуйста… встаньте. Мы… мы… не одни.

С этими словами он поднял молодую леди, которая, пошатнувшись, опустилась на стул и лишилась чувств.

– С ней обморок, сэр! – сказал Николас, рванувшись вперед.

– Бедняжка, бедняжка! – воскликнул брат Чарльз. – Где мой брат Нэд? Дорогой мой брат, прошу тебя, пойди сюда!

– Брат Чарльз, дорогой мой, – отозвался его брат, вбегая в комнату, – что это?.. Ах!.. что…

– Тише, тише! Ради бога, ни слова, брат Нэд! – воскликнул тот. – Позвони экономке, дорогой брат… позови Тима Линкинуотера! Сюда, Тим Линкинуотер, сэр…Мистер Никльби, дорогой мой, сэр, уйдите отсюда, прошу и умоляю вас.

– Мне кажется, ей лучше, – сказал Николас, который с таким рвением следил за больной, что не расслышал этой просьбы.

– Бедная птичка! – воскликнул брат Чарльз, нежно взяв ее за руку и прислонив ее голову к своему плечу. Брат Нэд, дорогой мой, ты удивлеи, я знаю, увидев это в рабочие часы, но…

Тут он снова вспомнил о Николасе и, пожимая ему руку, убедительно попросил его выйти из комнаты и, не медля ни секунды, прислать Тима Линкинуотера.

Николас тотчас же удалился и по дороге в контору встретил и старую экономку и Тима Линкинуотера, со всех ног спешивших по коридору на место происшествия. Не слушая Николаса, Тим Линкинуотер ворвался в комнату, и вскоре Николас услышал, что дверь захлопнули и заперли на ключ.

У него было немало времени поразмыслить о своем открытии, так как Тим Линкинуотер отсутствовал почти час, в течение коего Николас думал только о молодой леди, и о ее поразительной красоте, и о том, что могло привести ее сюда и почему из этого делали такую тайну. Чем больше он обо всем этом думал, тем в большее приходил недоумение и тем сильнее хотелось ему знать, кто она. «Я узнал бы ее из десяти тысяч», – думал Николас. В таком состоянии он шагал взад и вперед по комнате и, вызывая в памяти ее лицо и фигуру (о которых у него осталось очень живое воспоминание), отметал все другие мысли и думал только об одном.

Наконец вернулся Тим Линкинуотер – раздражающе хладнокровный, с бумагами в руке и с пером во рту, словно ничего не случилось.

– Она совсем оправилась? – порывисто спросил Николас.

– Кто? – отозвался Тим Линкинуотер.

– Кто? – повторил Николас. – Молодая леди.

– Сколько у вас получится, мистер Никльби, – сказал Тим, вынимая перо изо рта, – сколько у вас получится четыреста двадцать семь умножить на три тысячи двесчи тридцать восемь?

– Сначала какой у вас ответ получится на мой вопрос? Я вас спросил…

– О молодой леди, – сказал Тим Линкинуотер, надевая очки. – Совершенно верно. О! Она совсем здорова.

– Совсем здорова? – переспросил Николас.

– Да, совсем здорова, – важно ответил мистер Линкянуотер.

– Она в состоянии будет вернуться сегодня домой? – осведомился Николас.

– Она ушла, – сказал Тим.

– Ушла?

– Да.

– Надеюсь, ей недалеко идти? – сказал Николас, испытующе глядя на него.

– Да, – отозвался невозмутимый Тия. – Надеюсь, недалеко.

Николас рискнул сделать еще два-три замечания, но было ясно, что у Тима Линкинуотера имеются основания уклоняться от этого разговора и что он решил не сообщать больше никаких сведений о прекрасной незнакомке, которая пробудила такой горячий интерес в сердце его молодого друга. Не устрашенный этим отпором, Николас возобновил атаку на следующий день, набравшись храбрости благодаря тому, что мистер Линкинуотер был в очень разговорчивом и общительном расположении духа; но стоило ему затронуть эту тему, как Тим погрузился в самое раздражающее молчание, отвечал односложно, а затем и вовсе перестал давать ответы, предоставляя истолковывать как угодно торжественные кивки и пожиманье плечами, чем только разжигал в Николасе жажду что-нибудь узнать, н без того непомерно великую.

Потерпев неудачу, он поневоле удовольствовался тем, что стал поджидать следующего визита молодой леди, но и тут его подстерегало разочарование. День проходил за днем, а она не появлялась. Он жадно просматривал адреса на всех записках и письмах, но не было среди них ни одного, который, по его мнению, мог быть написан ее рукой. Раза два или три ему поручали дела, которые отрывали его от конторы и прежде выполнялись Тимом Линкинуотером. Николас невольно заподозрил, что по той или иной причине его отсылали умышленно и что молодая леди приходила в его отсутствие. Однако ничто не оправдывало таких подозрений, а от Тима нельзя былв добиться хитростью признания, которое бы их укрепило.

Таинственность и разочарование не безусловно необходимы для расцвета любви, но очень часто они бывают ее могущественными пособниками. «С глаз долой-из сердца вон» – эта пословица применима к дружбе, хотя разлука не всегда опустошает даже сердца друзей, и истину и честность, подобно драгоценным камням, пожалуй, легче имитировать на расстоянии, когда подделка часто может сойти за настоящую драгоценность. Любви, однако, весьма существенно помогает пылкое и живое воображение, которое отличается хорошей памятью и может долгое время питаться очень легкой и скудной пищей. Вот почему она часто достигает самого пышного расцвета в разлуке и при обстоятельствах чрезвычайно затруднительных; вот почему Николас, день за днем и час за часом не думая ни о чем, кроме незнакомой молодой леди, начал, наконец, убеждаться, что он безумно влюблен в нее и что не бывало еще на свете такого злосчастного и гонимого влюбленного, как он.

Но хотя он любил и томился по всем правилам установившейся традиции и даже подумывал сделать своей поверенной Кэт, если бы его не останавливало такое пустячное соображение, что за всю жизнь он ни разу не говорил с предметом своей любви и видел ее только два раза, когда она мелькнула и исчезла, как молния (так выражался Николас в бесконечных разговорах с самим собой), словно образ юности и красоты, слишком ослепительный, чтобы помедлить здесь, – его пыл и преданность, несмотря на это, оставались невознагражденными. Молодая леди больше не появлялась. Таким образом, очень много любви было растрачено зря (по нынешним временам ею можно было бы прилично снабдить с полдюжины молодых джентльменов), и никто ничего от этого не выиграл – даже сам Николас, который, напротив, с каждым днем все больше тосковал и становился все более сентиментальным и томным.

Таково было положение дел, когда банкротство одного из корреспондентов фирмы «Чирибл, братья» в Германии вызвало необходимость для Тима Линкинуотера и Николаса просмотреть очень длинные и запутанные счета, охватывавшие значительный промежуток времени. Желая как можно скорее проверить их, Тим Линкинуотер предложил оставаться в конторе в течение ближайшей недели до десяти часов вечера; на это Николас согласился с великой охотой, так как ничто, не исключая его романтической любви, не могло охладить пыл, с каким он служил своим добрым патронам. В первый же вечер, ровно в девять часов, пришла не сама молодая леди, а ее служанка, которая, проведя некоторое время с глазу на глаз с братом Чарльзом, ушла и вернулась на следующий вечер в том же часу, и на следующий, и еще на следующий.

Эти повторные визиты разожгли любопытство Николаса до величайшего напряжения. Терзаемый муками Тантала и нестерпимым возбуждением, лишенный возможности проникнуть в тайну, не пренебрегая своими обязанностями, он открыл секрет Ньюмену Ногсу, умоляя его провести следующий вечер на страже, проследить девушку до дому, собрать все сведения касательно фамилии, положения и истории ее хозяйки, какие только удастся ему получить, не вызывая подозрений, и сообщить ему о результатах без промедления.

Гордясь свыше меры этим поручением, Ньюмен Ногс расположился на следующий вечер на своем посту в сквере за час до положенного времени и, поместившись позади насоса и надвинув на глаза шляпу, принялся караулить с чрезвычайно таинственным видом, превосходно рассчитанным на то, чтобы вызвать подозрения у всех прохожих. И в самом деле, служанки, пришедшие за водой, и несколько мальчуганов, остановившихся здесь, чтобы напиться из ковша, испугались до полусмерти при виде Ньюмена Ногса, который выглянул украдкой из-за насоса, причем показалось только его лицо, выражением своим напоминавшее физиономию задумавшегося людоеда.

Минута в минуту вестница явилась и после свидания, затянувшегося дольше, чем обычно, ушла. Ньюмен Ногс сговорился с Николасом о двух встречах: первая была назначена на завтра в зависимости от его успеха, вторая – которая должна была состояться при любых обстоятельствах – через день вечером. В первый вечер он не явился на место свидания (в некую таверну на полдороге между Сити и Гольдн-сквером), но на второй вечер пришел раньше Николаса и встретил его с распростертыми объятиями.

– Все в порядке, – прошептал Ньюмен. – Садитесь. Садитесь, мой славный молодой человек, и сейчас я расскажу вам все.

Николас не нуждался во вторичном приглашении и нетерпеливо осведомился, какие у него новости.

– Новостей очень много, – сказал Ньюмен, крайне возбужденный. – Все в порядке. Не волнуйтесь. Не знаю, с чего начать. Неважно. Не падайте духом. Все в порядке.

– Ну? – нетерпеливо сказал Николас. – Да?

– Да, – ответил Ньюмен. – Так.

– Что так? – воскликнул Николас. – Как фамилия, как фамилия, дорогой мой?

– Фамилия Бобстер, – ответил Ньюмен.

– Бобстер! – с негодованием повторил Николас.

– Да, такая фамилия, – сказал Ньюмен. – Я ее запомнил по ассоциации с «лобстер»[82].

– Бобстер! – повторил Николас еще более выразительно, чем раньше.Должно быть, это фамилия служанки.

– Нет, не служанки, – возразил Ньюмен, решительно покачав головой. – Мисс Сесилия Бобстер.

– Сесилия? – переспросил Николас, повторяя на все лады имя и фамилию, чтобы убедиться, как они звучат. – Ну что ж, Сесилия – красивое имя.

– Очень. И она сама – красивое создание, – сказал Ньюмен.

– Кто? – спросил Николас.

– Мисс Бобстер.

– Где вы ее видели? – осведомился Николас.

– Неважно, мой дорогой мальчик, – ответил Ньюмен, похлопывая его по плечу. – Я видел ее. Вы увидите ее. Я все устроил.

– Дорогой мой Ньюмен, вн не шутите? – вскричал Николас, схватив его за руку.

– Не шучу, – ответил Ньюмен. – Говорю серьезно. От начала до конца. Вы ее увидите завтра вечером. Она согласна выслушать то, что вы хотите ей сказать. Я ее уговорил. Она – воплощение любезности, кротости и красоты.

– Я это знаю, знаю, что она должна быть такой, Ньюмен! – сказал Николас, пожимая ему руку.

– Вы правы, – ответил Ньюмен.

– Где она живет? – воскликнул Николас. – Что вы о ней узнали? Есть у нее отец, мать, братья, сестры? Что она сказала? Как вам удалось ее увидеть? Она не очень была удивлена? Вы ей сказали, как страстно желал я поговорить с ней? Вы ей сказали, где я ее видел? Вы ей сказали, как, когда, и где, и как давно, и как часто я думал об этом милом лице, которое являлось мне в мияуты самой горькой печали, точно видение иного, лучшего мира, – вы ей сказали, Ньюмен, сказали?

Бедный Ньюмен буквально захлебнулся, когда на него обрушился этот поток вопросов, и судорожно корчился на стуле при каждом новом восклицании, и таращил при этом глаза с видом весьма нелепым и недоумевающим.

– Нет, – ответил Ньюмен, – этого я ей не сказал.

– Чего вы ей не сказали? – осведомился Николас.

– О видении из лучшего мира, – ответил Ньюмен. – И я не сказал ей, кто вы и где вы ее видели. Я сказал, что вы любите ее до безумия.

– Это правда, Ньюмен! – продолжал Николас со свойственной ему горячностью. – Небу известно, что это правда!

– Еще я сказал, что вы давно восхищались ею втайне, – сообщил Ньюмен.

– Да, да! А она что? – спросил Николас. – Покраснела, – ответил Ньюмен.

– Ну, конечно. Разумеется, она покраснела, – одобрительно заметил Николас.

Далее Ньюмен сообщил, что молодая леди единственная дочь, что мать ее умерла, что она живет с отцом и что она согласилась на тайное свидание со своим поклонником благодаря вмешательству служанки, которая имеет на нее большое влияние. Затем он рассказал о том, сколько понадобилось усилий и красноречия, чтобы склонить молодую леди к этой уступке; как было дано понять, что она только предоставляет Николасу возможность объясниться в любви и отнюдь не берет на себя обязательства принять благосклонно его ухаживание. Тайна ее визитов к «Чирибл, братья» осталась нераэъясненной, ибо Ньюмен не упоминал о них ни в предварительном разговоре со служанкой, ни при последовавшем за ним свидании с госпожой, заявив только, что ему было поручено проследить девушку до дому и защищать дело его молодого друга, и не сказав, долго ли он за ней следил и начиная с какого места. Ньюмен, судя по словам, вырвавшимся у наперсницы, склонен был заподозрить, что молодая леди вела очень печальную и несчастливую жизнь под суровым надзором родителя, отличавшегося вспыльчивым и жестоким нравом, – обстоятельство, которым, по его мнению, объяснялось до известной степени ее обращение к покровительству братьев, а также и тот факт, что она позволила себя уговорить и согласилась на свидание. Последнее он считал весьма логичным выводом из своих посылок, ибо вполне естественно было предположить, что молодая леди, чье настоящее положение было столь незавидно, чрезвычайно стремилась изменить его.

Выяснилось путем дальнейших расспросов, – так как только благодаря долгим и тяжким усилиям удалось вытянуть все это из Ньюмена Ногса, – что Ньюмен, объясняя, почему у него такой обтрепанный костюм, настаивал на том, что это переодевание вызвано необходимыми мерами предосторожности, связанными с этой интригой. На вопрос, каким образом он превысил свои полномочия и добился свидания, Ньюмен заявил, что раз леди, видимо, склонялась к этому, долг и галантность побудили его воспользоваться таким превосходным способом, дававшим Никодасу возможность продолжать ухаживание. После всевозможных вопросов и ответов, повторенных раз двадцать, они расстались, сговорившись встретиться на следующий вечер в половине одиннадцатого, чтобы отправиться на свидание, которое было назначено на одиннадцать часов.

«Дело складывается очень странно, – размышлял Николае, возвращаясь домой. – Мне это и в голову не приходило, я не мечтал о такой возможности. Знать что-нибудь о жизни той, которой я так интересуюсь, видеть ее на улице, проходить мимо дома, где она живет, встречать ее иногда на прогулке, мечтать, что настанет день, когда я буду в состоянии сказать ей о моей любви,это был предел моих надежд. Тогда как теперь… Но я был бы дураком, если бы досадовал на свою удачу».

Однако Николас не был удовлетворен, и это недовольство не было беспричинным. Он сердился на молодую леди за то, что она так легко уступила, «потому что, – рассуждал Николас, – она ведь не знала, что это я, это мог быть кто угодно», а сие, разумеется, было неприятно. Через секунду он уже сердился на себя за такие мысли, говорил, что ничто, кроме доброты, ие может обитать в подобном храме и что поведение братьев в достаточной мере свидетельствует о том, с каким уважением они к ней относятся. «Дело в том, что вся она – тайна», – сказал Николас. Это доставило ему не больше удовлетворения, чем прежние его мысли, и он погрузился в новую пучину догадок, где метался и барахтался, охваченный душевной тревогой, пока не пробило десять и не приблизился час свидания.

Николас очень тщательно занялся своим туалетом, и даже Ньюмен Ногс приоделся: на костюме его красовались – что было редким явлением – по две пуговицы подряд и дополнительные булавки были вколоты через сравнительно правильные промежутки. И шляпу он надел на новый лад – засунув в тулью носовой платок, измятый конец которого торчал сзади, как хвостик; впрочем, Ньюмен вряд ли мог предъявить права изобретателя на это последнее украшение, так как не имел о нем понятия, находясь в нервическом и возбужденном состоянии, которое делало его совершенно бесчувственным ко всему, кроме великой цели их экспедиции.

Они шли по улицам в глубоком молчании и, пройдя быстрым шагом порядочное расстояние, свернули в хмурую и очень редко посещаемую улицу около Эджуэр-роуд.

– Номер двенадцатый, – сказал Ньюмен.

– Вот как! – отозвался Николас, озираясь.

– Хорошая улица? – осведомился Ньюмен.

– Да, – сказал Николас. – Немного скучная. Ньюмен не дал никакого ответа на это замечание, но, внезапно остановившись, поместил Николаса спиной к перилам нижнего дворика и внушил ему, что он должен ждать здесь, не шевеля ни рукой, ни ногой, пока не будет твердо установлено, что путь свободен. После этого Ногс с большим проворством заковылял прочь, каждую секунду оглядываясь через плечо, дабы удостовериться, что Николас исполняет его указания. Миновав примерно пять-шесть домов, он поднялся по ступенькам подъезда и вошел в дом.

Вскоре он появился снова и, заковыляв назад, остановился на полпути и поманил Николаса, предлагая следовать за ним.

– Ну, как? – спросил Николас, подходя к нему на цыпочках.

– Все в порядке, – с Восторгом ответил Ньюмен. – Все готово. Дома никого нет. Лучше и быть не может. Ха-ха!

С таким успокоительным заверением он прокрался мимо парадной двери, на которой Николас мельком увидел медную табличку с начертанной очень крупными буквами фамилией «Бобстер», и, остановившись у дверцы, которая вела в нижний дворик и подвал, знаком предложил своему молодому другу спуститься по ступенькам.

– Черт возьми! – воскликнул Николас, попятившись. – Неужели мы должны пробираться в кухню, словно пришли красть вилки?

– Тише! – ответил Ньюмен. – Старик Бобстер – лютый турок. Он их всех убьет… надает пощечин молодой леди… Он это часто делает…

– Как! – вскричал Николас вне себя от гнева.Неужели вы серьезно говорите, неужели кто-то осмеливается давать пощечины такой…

В ту минуту он не успел допеть хвалу своей владычице, ибо Ньюмен подтолкнул его так «осторожно», что он чуть не слетел с лестницы. Правильно оценив этот намек, Николас спустился без дальнейших рассуждений, но с физиономией, выражавшей что угодно, только не надежду и восторг страстно влюбленного. Ньюмен последовал за ним – он последовал бы головой вперед, если бы не своевременная поддержка Николаса – и, взяв его за руку, повел по каменным плитам совершенно темного коридора в заднюю кухню или погреб, погруженный в самый черный и непроглядный мрак, где они и остановились.

– Ну? – недовольным шепотом спросил Николас. – Конечно, это еще не все, а?

– Нет, нет, – ответил Ньюмен, – сейчас они будут Здесь. Все в порядке.

– Рад это слышать, – сказал Николас. – Признаюсь, я бы этого не подумал.

Больше они не обменялись ни одним словом, и Николас стоял, прислушиваясь к громкому сопению Ньюмена Ногса, и представлял себе, что нос у него должен светиться, как раскаленный уголь, в окутывавшей их темноте. Вдруг ухо его уловило осторожные шаги, и сейчас же вслед за этим женский голос осведомился, здесь ли джентльмен.

– Да, – отозвался Николас, поворачиваясь к тому углу, откуда доносился голос. – Кто там?

– Это только я, сэр, – ответил голос. – Теперь пожалуйте, сударыня.

Слабый свет проник в подвал, и вскоре появилась служанка со свечой и вслед за ней ее молодая госпожа, которая казалась подавленной стыдом и смущением.

При виде молодой леди Николас вздрогнул и изменился в лице; сердце его неистово забилось, и он стоял как пригвожденный к месту. В эту минуту и почти одновременно с появлением леди и свечи послышался громкий и яростный стук в дверь, заставивший Ньюмена Ногса спрыгнуть с бочки, на которую он уселся верхом, и воскликнуть отрывисто, причем его физиономия стала землисто-серой.

– Бобстер, клянусь богом!

Молодая леди взвизгнула, служанка начала ломать руки, Николас в остолбенении переводил взгляд с одной на другую, а Ньюмен метался, засовывая руки во все свои карманы по очереди и в полной растерянности выворачивая их наизнанку. Все это продолжалось не больше мгновения, но в течение этого одного мгновения смятение было невообразимое.

– Ради бога, уходите! Мы поступили нехорошо, мы Это заслужили! – воскликнула молодая леди. – Уходите, иначе я погибла навеки!

– Выслушайте одно только слово! – вскричал Николас. – Только одно. Я не буду вас удерживать. Выслушайте одно только слово в объяснение этого недоразумения.

Но Николас мог с таким же успехом бросать слова на ветер, потому что молодая леди с безумным видом бросилась вверх по лестнице. Он хотел последовать за яей, но Ньюмен, схватив его за шиворот, потащил к коридору, которым они вошли.

– Отпустите меня, Ньюмен, черт возьми! – крикнул Николас. – Я должен поговорить с ней… Должен! Без этого я не уйду отсюда.

– Репутация… доброе имя… насилие… подумайте, – бормотал Ньюмен, обхватывая его обеими руками и увлекая прочь. – Пусть они откроют двери. Мы уйдем так же, как и пришли, как только захлопнется дверь. Идите! Сюда! Здесь!

Побежденный доводами Ньюмена, слезами и просьбами служанки и оглушительным стуком наверху, который не стихал, Николас дал увлечь себя, и как раз в тот момент, когда мистер Бобстер вошел с улицы, он и Ногс вышли из подвала.

Быстро пробежали они несколько улиц, не останавливаясь и не разговаривая. Наконец они приостановились и повернулись друг к другу с растерянными и печальными лицами.

– Не беда! – сказал Ньюмен, ловя воздух ртом. – Не падайте духом. Все в порядке. Посчастливится в следующий раз. Невозможно было предотвратить. Я свое дело сделал.

– Превосходно! – согласился Николас, взяв его за руку. – Превосходно сделали, как преданный и ревностный друг. Но только, – помните, я не огорчен, Ньюмен, я признательность моя ничуть не меньше, – только это не та леди.

– Как? – вскричал Ньюмен Ногс. – Служанка меня обманула?

– Ньюмен, Ньюмен! – сказал Николас, положив руку ему на плечо. – И служанка не та.

У Ньюмена отвисла челюсть, и он впился в Николаса здоровым глазом, застывшим и неподвижным.

– Не огорчайтесь, – сказал Николас. – Это не имеет никакого значения. Вы видите, меня это не волнует. Вы пошли не за той служанкой, вот и все!

Действительно, это было все. Либо Ньюмен Ногс, склонив голову набок, так долго выглядывал из-за насоса, что зрение его от этого пострадало, либо, улучив свободную минутку, он проглотил несколько капель напитка более крепкого, чем поставляемый насосом, – как бы там ни было, но он ошибся. И Николас отправился домой размышлять об этом и мечтать о прелести неизвестной молодой леди, такой же недоступной сейчас, как я раньше.