Рождественские повести - Жизнь и приключения Николаса Никльби

– В чем дело! – вскричала мисс Нэг, внезапно выпрямившись, как стрела, к великому ужасу собравшихся девиц. – В чем дело? Стыдитесь, гнусное созданье!

– Ах, боже мой! – воскликнула Кэт, чуть ли не парализованная тем неистовством, с каким этот эпитет вырвался из-за стиснутых зубов мисс Нэг.Неужели это я вас обидела?

– Вы обидели меня! – возразила мисс Нэг. – Вы! Девчонка, ребенок, ничтожная выскочка! Ха-ха!

Так как мисс Нэг засмеялась, то было очевидно, что ей это показалось чрезвычайно забавным, а так как молодые леди подражали мисс Нэг – своей начальнице, – все они тотчас же принялись смеяться и слегка покачивали головой и улыбались саркастически друг другу, словно желая сказать: как это здорово!

– Вот она! – продолжала мисс Нэг, поднимаясь с сундука и весьма церемонно и с низкими реверансами представляя Кэт восхищенному обществу,вот она – все о ней говорят… вот красавица… красотка… Ах вы дерзкая тварь!

В этот критический момент мисс Нэг была не в силах сдержать добродетельную дрожь, которая мгновенно передалась всем молодым леди, после чего мисс Нэг захохотала, а после этого зарыдала.

– Пятнадцать лет! – восклицала мисс Нэг, всхлипывая очень трогательно. – Пятнадцать лет была я достойным украшением этой комнаты и комнаты наверху! Слава богу, – продолжала мисс Нэг, с удивительной энергией топнув сначала правой, а потом левой ногой, – за все это время я еще ни разу не была жертвой интриг, подлых интриг особы, которая позорит всех нас своим поведением и заставляет краснеть порядочных людей! Но я к этому чувствительна, чувствительна, хотя мне это и противно!

Тут мисс Нэг опять ослабела, а молодые леди, вновь принявшись за ней ухаживать, нашептывали, что она должна быть выше таких вещей и что они лично их презирают и считают недостойными внимания, в доказательство чего они воскликнули с еще большей энергией, чем раньше, что это срам и они возмущены и просто не знают, что им делать.

– Неужели я дожила до того, что меня называют пугалом! – воскликнула мисс Нэг, внезапно впадая в конвульсии и делая попытку сорвать накладные волосы.

– О нет, нет! – отозвался хор. – Пожалуйста, не говорите так, не надо!

– Неужели я заслужила, чтобы меня называли старухой! – взвизгнула мисс Нэг, вырываясь из рук статисток.

– Не думайте об этом, дорогая! – ответил хор.

– Я ее ненавижу! – закричала мисс Нэг. – Я ее ненавижу и терпеть не могу! Никогда не позволяйте ей заговаривать со мной! Пусть никто из тех, кто мне друг, не разговаривает с ней! Девчонка, нахалка, бесстыдная, нахальная интриганка!

Обличив в таких выражениях предмет своего гнева, мисс Нэг взвизгнула один раз, икнула три раза, проглотила слюну несколько раз, задремала, вздрогнула, очнулась, встрепенулась, поправила прическу и объявила, что чувствует себя хорошо.

Сначала бедная Кэт смотрела на эту сцену в полном недоумении. Потом она начала краснеть и бледнеть и раза два пыталась что-то сказать; но, когда обнаружились истинные мотивы этого изменившегося к ней отношения, она отступила на несколько шагов и спокойно наблюдала, не удостаивая мисс Нэг ответом. Однако, хотя она гордо вернулась на свое место и села спиной к группе маленьких спутников, собравшихся вокруг своей планеты, она украдкой пролила несколько горьких слезинок, которые до глубины души порадовали бы мисс Нэг, если бы та могла их видеть.

Глава XIX,

описывающая обед у мистера Ральфа Никльби, и повествующая о том, как развлекалось общество до обеда, во время обеда и после обеда

Раздражение и злоба достойной мисс Нэг отнюдь не утихли до конца недели, но скорее усиливались с каждым часом; праведный гнев всех молодых леди возрастал, или как будто возрастал, пропорционально негодованию славной старой девы, а негодование разгоралось каждый раз, когда мисс Никльби звали наверх; легко себе представить, что повседневная жизнь Кэт была далеко не из самых веселых или завидных. Она приветствовала наступление субботнего вечера, как арестант – несколько блаженных часов передышки после томительной и изнуряющей пытки, и почувствовала, что ничтожная плата за первую неделю труда, будь она даже утроена, была бы слишком тяжело доставшимся заработком.

По обыкновению, присоединившись на углу улицы к матери, она немало удивилась, застав ее беседующей с мистером Ральфом Никльби, но вскоре ее еще больше удивили как предмет их беседы, так и мягкое, изменившееся обращение самого мистера Никльби.

– А, милая моя! – сказал Ральф. – Мы как раз говорили о вас.

– В самом деле? – отозвалась Кэт, ежась, сама не зная почему, под холодным сверкающим взглядом своего дяди.

– Да, – ответил Ральф. – Я хотел зайти за вами, чтобы непременно вас повидать, пока вы не ушли, но мы с вашей матерью разговорились о семейных делах, и время пролетело так быстро…

– Не правда ли? – вмешалась миссис Никльби, совершенно не заметив, каким саркастическим тоном были сказаны последние слова Ральфа. – Честное слово, я бы никогда не поверила, что возможна такая… Кэт, дорогая моя, завтра в половине седьмого ты будешь обедать у твоего дяди.

Торжествуя, что первая сообщила эту изумительную новость, миссис Никльби великое множество раз кивнула головой и улыбнулась, чтобы недоумевающая Кэт уяснила, насколько эта новость удивительна; а затем миссис Никльби сделала крутой поворот, перейдя к обсуждению вопроса о подготовке к визиту.

– Дайте подумать, – сказала славная леди. – Твое черное шелковое платье с этим хорошеньким шарфиком будет вполне приличным нарядом, дорогая моя, простая лента в волосах, черные шелковые чулки… Ах, боже мой, боже мой! – воскликнула миссис Никльби, перескакивая к другому предмету. – Если бы только у меня были эти мои несчастные аметисты… ты их помнишь, Кэт, милочка… знаешь, как они, бывало, сверкали… Но твой папа, твой бедный дорогой папа… Ах, какая жестокость была пожертвовать этими драгоценностями!

Обессиленная этой мучительной мыслью, миссис Никльби меланхолически покачала головой и прижала платок к глазам.

– Право же, мама, они мне не нужны, – сказала Кэт. – Ззбудьте, что они когда-то у вас были.

– Ах, Кэт, дорогая моя, – с досадой возразила миссис Никльби, – ты рассуждаешь, как дитя! Послушайте, деверь: двадцать четыре серебряных чайных ложки, два соусника, четыре солонки, все аметисты – ожерелье, брошки и серьги – все было спущено сразу! А я-то чуть ли не на коленях умоляла этого бедного доброго человека: «Почему ты ничего не предпримешь, Николас? Почему ты как-нибудь не устроишься?» Я уверена, всякий, кто был в то время около нас, отдаст мне должное и признает, что я это говорила не один, а пятьдесят раз в день. Разве я этого не говорила, Кэт, дорогая моя? Разве я хоть раз упустила случай внушить это твоему бедному папе?

– Нет, мама, никогда, – ответила Кэт.

Нужно отдать справедливость миссис Никльби, она никогда не упускала случая (и нужно отдать справедливость всем замужним леди, они редко упускают случай) внедрять подобные золотые правила, единственным недостатком коих являются некоторая неопределенность и туманность, их окутывающие.

– Ах! – с жаром воскликнула миссис Никльби. – Если бы с самого начала последовали моему совету… Ну что ж, я всегда исполняла свой долг, и в этом есть какое-то утешение.

Придя к такой мысли, миссис Никльби вздохнула, потерла руки, возвела глаза к небу и, наконец, приняла вид спокойный и смиренный, давая этим понять, что ее подвергали гонениям, как святую, но что она не будет утруждать своих слушателей упоминанием об обстоятельствах, которые должны быть известны всем.

– А теперь вернемся к предмету, от которого мы отвлеклись, – сказал Ральф с улыбкой, которая, как и все другие внешние признаки его эмоций, казалось, только пробегала крадучись по лицу, но не играла на нем открыто.Завтра у меня соберется небольшое общество… джентльмены, с которыми в настоящее время я веду дела, и ваша мать обещала, что вы будете исполнять обязанности хозяйки дома. Я не очень-то привык к званым вечерам, но это связано с делами, и иногда такие пустяки имеют существенное значение. Вы не возражаете против того, чтобы оказать мне услугу?

– Возражает? – воскликнула миссис Никльби. – Кэт, дорогая моя, почему…

– Простите! – перебил Ральф, жестом предлагая ей замолчать. – Я обращался к моей племяннице.

– Конечно, я буду очень рада, дядя, – сказала Кэт, – но боюсь, что я покажусь вам неловкой и застенчивой.

– О нет! – сказал Ральф. – Приезжайте, когда хотите, наймите карету, я за нее заплачу. Спокойной ночи… Э… да благословит вас бог!

Казалось, благословение застряло в горле у мистера Ральфа Никльби, как будто эта дорога была ему незнакома и оно не знало, как оттуда выбраться. Но оно все-таки выкарабкалось, хотя и неловко, и, избавившись от него, Ральф пожал руку своим двум родственницам н быстро ушел.

– Какие резкие черты лица у твоего дяди! – сказала миссис Никльби, совершенно потрясенная взглядом, который он бросил на прощанье. – Я не замечаю ни малейшего сходства с его бедным братом.

– Мама! – укоризненно проговорила Кэт. – Как могла вам прийти в голову такая мысль?

– Да, – задумчиво сказала миссис Никльбн. – Право же, нет никакого сходства. Но у него очень честное лицо.

Достойная матрона сделала это замечание без колебаний и весьма выразительно, словно в нем заключалось немало тонкости и проницательности. И в самом деле, оно было достойно того, чтобы отнести его к разряду изумительных открытий этого века. Кэт быстро подняла глаза и так же быстро опустила их снова.

– Скажи, ради бога, дорогая моя, что это ты так притихла? – спросила миссис Никльби, после того как они довольно долго шли молча.

– Я просто задумалась, мама, – отозвалась Кэт.

– Задумалась… – повторила миссис Никльби. – Да, в самом деле, есть о чем подумать. Твой дядя почувствовал к тебе сильное расположение, это совершенно ясно, и, если после этого на твою долю не выпадет какая-нибудь изумительная удача, я буду немножко удивлена, вот и все.

Затем она принялась рассказывать всевозможные истории о молодых леди, которым их эксцентрические дяди совали в ридикюль банкноты в тысячу фунтов, и о молодых леди, которые случайно встречали в доме дяди любезных и необычайно богатых джентльменов и после недолгого, но пламенного ухаживания выходили за них замуж. A Kэт, слушавшая сначала равнодушно, а потом начавшая забавляться, почувствовала, пока они шли домой, что и в ее душе постепенно пробуждаются радужные мечты ее матери, и подумала о том, что, быть может, виды на будущее станут светлее и впереди их ждут лучшие дни. Такова надежда, небесный дар страждущим смертным, подобно тончайшему небесному аромату проницающая все, и хорошее и дурное, вездесущая, как смерть, и более заразительная, чем болезнь!

Бледное солнце, – а зимнее солнце в Лондоне очень бледно, – могло бы просиять, когда, заглянув в тусклые окна большого старого дома, оно стало свидетелем необычной сцены, происходившей в скудно меблированной комнате. В мрачном углу, где в течение многих лет безмолвно громоздилась гора товаров, служа приютом колонии мышей и оставаясь пыльной и неподвижной массой, за исключением тех случаев, когда, отзываясь на грохот тяжелых повозок на улице, она начинала трястись и вздрагивать, а у ее крошечных обитателей блестящие глазки блестели от страха еще ярче, и, внимательно прислушиваясь, с трепещущим сердцем, они замирали, пока не уляжется тревога, – в этом темном углу были разложены с величайшей заботливостью все скромные принадлежности туалета Кэт, предназначавшиеся для этого дня; каждая вещь сохраняла ту неописуемую живость и индивидуальность, какими в глазах, привыкших к красоте обладательницы наряда, отличается еще не надетое платье либо по какой-то ассоциации, либо потому, что оно словно сохраняет ее очарование. На месте тюка с гнилым товаром лежало черное шелковое платье. Туфельки с изящными носками стояли там, где прежде лежала гора железного хлама, а куча жесткой выцветшей кожи, сама того не ведая, уступила место маленьким черным шелковым чулкам, предмету сугубых забот миссис Никльби. Крысы, мыши и прочая мелюзга давно по гибли с голоду или переселились на лучшую квартиру, а вместо них появились перчатки, ленты, шарфы, шпильки и другие замысловатые вещицы, не менее изобретательные в способах терзать человечество, чем крысы и мыши. И среди всех этих вещей скользила Кэт, одно из самых прелестных и необычных украшений этого сурового, старого, мрачного дома.

В час добрый или недобрый, пусть судит сам читатель, – нетерпение миссис Никльби далеко опередило часы в этом конце города, и Кэт оделась и воткнула последнюю шпильку в волосы по крайней мере за полтора часа до того, как нужно было бы только начать об эчом думать, – в час добрый или недобрый туалет был закончен. Когда же, наконец, настало время, назначенное для отъезда, разносчик молока пошел к ближайшей стоянке за каретой, и Кэт, много раз попрощавшись с матерью и попросив передать много ласковых приветов мисс Ла-Криви, которую ждали к чаю, уселась в экипаж и торжественно отбыла – если случалось кому-нибудь отбывать торжественно в наемной карете. И карета, и кучер, и лошади помчались с грохотом и тарахтели, и щелкали кнутом, и ругались, и бранились, и катили вперед, пока не прибыли на Гольдн-сквер.

Кучер оглушительно постучал двойным ударом в дверь, которая распахнулась задолго до того, как он перестал стучать, с такой быстротой, словно за ней стоял человек с рукой, привязанной к щеколде. Кэт, которая не ждала увидеть что-нибудь более примечательное, чем Ньюмен Ногс в чистой сорочке, очень удивилась, что дверь открыл человек в красивой ливрее и в вестибюле стояли еще два-три лакея. Однако нельзя было предположить, что она попала не в тот дом, так как на двери красовалась фамилия, поэтому она положила руку на обшитый галуном рукав ливреи, подставленный ей, и вошла в дом. Ее повели наверх, в заднюю гостиную, где оставили одну.

Если появление лакея ее удивило, то она была совершенно поражена богатством и роскошью обстановки. Мягкие прекрасные ковры, превосходнейшие картины, самые дорогие зеркала, великолепные безделушки, заставлявшие изумляться той щедрости, с какой они были повсюду расставлены, со всех сторон притягивали к себе ее взгляд. Даже лестница почти до самой наружной двери была заставлена прекрасными и дорогими вещами, словно дом был переполнен сокровищами и достаточно добавить еще какую-нибудь вещицу, чтобы они выплеснулись на улицу.

Вскоре она услышала ряд громких двойных ударов в парадную дверь и после каждого удара – чей-нибудь новый голос в соседней комнате. Сначала легко было отличить голос мистера Ральфа Никльби, но постепенно он потонул в общем гуле, и она могла только установить, что там находится несколько джентльменов с не очень мелодичными голосами, которые беседуют очень громко, смеются очень весело и вставляют ругательства чаще, чем она считала необходимым. Но это было дело вкуса.

Наконец дверь открылась, и появилась хитрая физиономия самого Ральфа, на этот раз заменившего сапоги черными шелковыми чулками и туфлями.

– Я не мог повидать вас раньше, дорогая моя, – сказал он вполголоса, указывая при этом в сторону соседней комнагы. – Я был занят, принимал их. А теперь повести вас туда?

– Скажите, дядя, – начала Кэт, слегка взволнованная, как нередко волнуются и те, кто гораздо лучше знает свет, если им предстоит выйти к незнакомым людям и у них было время заранее об этом подумать, – там есть какие-нибудь леди?

– Нет, – коротко ответил Ральф. – У меня нет знакомых леди.

– Я должна идти сию минуту? – спросила Кэт, слегка попятившись.

– Как хотите, – пожимая плечами, сказал Ральф. – Все собрались и сейчас доложат, что обед подан.

Кэт хотелось бы просить о нескольких минутах отсрочки, но, подумав, что, быть может, дядя, уплатив за наемную карету, рассчитывает на ее пунктуальность, рассматривая это как некую сделку, она позволила ему взять себя под руку и вывести.

Когда они вошли, семь-восемь джентльменов стояли полукругом перед камином, и так как разговаривали они очень громко, то не заметили их появления, пока мистер Ральф Никльби, тронув одного за рукав, не сказал резким, внушительным голосом, как бы желая привлечь общее внимание:

– Лорд Фредерик Верисофт – моя племянница мисс Никльби.

Группа расступилась, словно в великом изумлении, а джентльмен, к которому были обращены эти слова, повернулся, представив для обозрения превосходнейший костюм, бакенбарды, отличавшиеся таким же качеством, усы, густую шевелюру и молодое лицо.

– А? – сказал джентльмен. – Как… черт!

Издавая эти отрывистые восклицания, он вставил монокль и с великим изумлением воззрился на мисс Никльби.

– Моя племянница, милорд, – сказал Ральф.

– Значит, слух меня не обманул и это не восковая фигура, – сказал его лордство. – Как поживаете? Счастлив познакомиться.

А затем его лордство повернулся к другому превосходному джентльмену, немножко постарше, немножко потолще, с лицом немножко покраснее и немножко дольше вращавшемуся в свете, и сказал громким шепотом, что девушка «чертовски мила».

– Представьте меня, Никльби, – сказал этот второй джентльмен, который стоял спиной к камину, положив оба локтя на каминную доску.

– Сэр Мальбери Хоук, – сказал Ральф.

– Иными словами – лучшая карта в колоде, мисс Никльби, – сказал лорд Фредерик Верисофт.

– Не, пропустите меня, Никльби! – воскликнул джентльмен с резкими чертами лица, который читал газету, сидя на низком стуле с высокой спинкой.

– Мистер, Найк, – сказал Ральф.

– И меня, Никльби! – воскликнул франтоватый джентльмен с раскрасневшимся лицом, стоявший бок о бок с сэром Мальбери Хоуком.

– Мистер Плак, – сказал Ральф.

Затем, повернувшись на каблуках в сторону джентльмена с шеей аиста и ногами, каких нет ни у одного из животных, Ральф представил его как достопочтенного мистера Сноба, а седовласую особу за столом – как полковника Чоусера. Полковник разговаривал с кем-то, кто, казалось, был приглашен в качестве затычки и потому вовсе не был представлен.

С самого начала два обстоятельства привлекли внимание Кэт, задев ее и вызвав у нее на щеках жгучий румянец: дерзкое презрение, с каким гости несомненно относились к ее дяде, и развязный, наглый тон по отно-шению к ней самой. Не нужно было слишком острой проницательности, чтобы предугадать, что эта первая особенность в их поведении подчеркнет вторую. И тут мистер Ральф Никльби недооценил своей гостьи. Даже если молодая леди только что приехала из провинции и мало знакома с обычаями света, может случиться, что у нее такое глубокое врожденное понимание приличий и правил жизни, как будто она провела двенадцать сезонов в Лондоне, – пожалуй, еще более глубокое, ибо известно, что такие чувства притупляются от этой полезной практики.

Закончив церемонию представления, Ральф повел свою зардевшуюся племянницу к креслу. При этом он украдкой посматривал по сторонам, словно желая удостовериться в том, какое впечатление произвел ее внезапный выход.

– Неожиданное удовольствие, Никльби, – сказал лорд Фредерик Верисофт, вынимая монокль из правого глаза, где находился он до сей поры и воздавал должное Кэт, и вставляя в левый, чтобы заставить его обратиться в сторону Ральфа.

– Сюрприз, приготовленный для вас, лорд Фредерик, – сказал мистер Плак.

– Недурная мысль, – сказал его лордство, – она могла бы почти оправдать лишние два с половиной процента.

– Никльби, – сказал сэр Мальбери Хоук, – подловите его на слове и прибавьте эти проценты к двадцати пяти или сколько их там, а половину дайте мне за совет.

Сэр Мальбери приукрасил эту речь хриплым смехом и закончил любезным проклятьем с упоминанием о руках и ногах мистера Никльби, причем мистеры Пайк и Плак неудержимо захохотали.

Джентльмены еще не успели вдоволь посмеяться над этой шуткой, как было доложено, что обед подан, а затем они снова пришли в экстаз, ибо сэр Мальбери Хоук, чересчур развеселившийся, ловко прошмыгнул мимо лорда Фредерика Верисофта, собиравшегося вести Кэт вниз, и продел ее руку под свою до самого локтя.

– Черт возьми, Верисофт, – сказал сэр Мальбери,самое главное – это вести игру честно, а мы с мисс Никльби договорились при помощи взглядов десять минут тому назад.

– Ха-ха-ха! – захохотал достопочтенный мистер Сноб. – Превосходно, превосходно!

Сделавшись еще более остроумным после этой похвалы, сэр Мальбери Хоук весьма игриво подмигнул друзьям и повел Кэт вниз с фамильярным видом, от которого ее кроткое сердце загорелось таким жгучим негодованием, что ей почти немыслимым казалось подавить его. И это чувство отнюдь не ослабело, когда ее поместили во главе стола между сэром Мальбери Хоуком и лордом Фредериком Верисофтом.

– О, вы нашли местечко по соседству с нами, вот как? – сказал сэр Мальбери, когда его лордство уселся.

– Разумеется! – ответил лорд Фредерик, устремляя взгляд на мисс Никльби. – Стоит ли задавать такой вопрос?

– Займитесь-ка обедом, – сказал сэр Мальбери, – и не обращайте внимания на мисс Никльби и на меня, потому что мы, полагаю я, окажемся очень рассеянными собеседниками.

– Хотел бы я, чтобы вы вмешались в это дело, Никльби, – сказал лорд Фредерик.

– Что случилось, милорд? – осведомился Ральф с другого конца стола, где его соседями были мистеры Пайк и Плак.

– Этот Хоук присваивает себе исключительные права на вашу племянницу,ответил лорд Фредерик.

– Он получает порядочную долю во всем, на что вы предъявляете свои права, милорд, – с усмешкой сказал Ральф.

– Ей-богу, это верно! – отозвался молодой человек. – Черт меня подери, если я знаю, кто хозяин у меня в доме – он или я!

– Зато я знаю, – пробормотал Ральф.

– Кажется, придется мне от него отделаться, оставив ему по завещанию один шиллинг, – пошутил молодой аристократ.

– Э, нет, будь я проклят! – сказал сэр Мальбери. – Когда вы дойдете до шиллинга – до последнего шиллинга, я от вас быстро отстану, но до той поры я ни за что не покину вас, можете мне поверить.

Эта остроумная реплика (основанная на непреложном факте) была встречена общим смехом, не заглушившим, однако, взрыв хохота мистера Пайка и мистера Плака, которые, очевидно, были присяжными льстецами при сэре Мальбери. Действительно, нетрудно было заметить, что большинство присутствующих избрали своей жертвой злополучного молодого лорда, который, хотя и был безволен и глуп, казался наименее порочным из всей компании. Сэр Мальбери Хоук отличался уменьем разорять (самостоятельно и с помощью своих прихлебателей) богатых молодых джентльменов – благородная профессия, среди представителей которой он несомненно занимал первое место. Со всею дерзостью прирожденного гения он изобрел новую систему, совершенно противопо ложную старому методу: когда он утверждал свою власть над теми, кого забирал в руки, он скорее угнетал их, чем давал им волю, и упражнял над ними свое остроумие открыто и безоговорочно. Таким образом, его жертвы служили ему в двояком смысле: с большим искусством осушая их, как бочку, он в то же время заставлял их гудеть от всевозможных щелчков, ловко наносимых для увеселения общества.

Великолепием и совершенством деталей обед был так же примечателен, как и дом, а гости были примечательны тем, что, не скупясь, воздавали ему должное, в чем особенно отличались мистеры Пайк и Плак. Эти два джентльмена отведали каждое кушанье и пили из каждой бутылки, обнаружив вместимость и прилежание, поистине изумительные. И, несмотря на этот великий труд, они были поразительно бодры, ибо с появлением десерта снова принялись за дело, как будто с самого завтрака ничего существенного в рот не брали.

– Ну-с, – сказал лорд Фредерик, смакуя первую рюмку портвейна, – если этот обед дан по случаю учета векселя, я могу только сказать – черт меня побери! – что хорошо было бы учитывать их ежедневно.

– Придет время, и у вас будет немало подобных поводов, – заметил сэр Мальбери Хоук. – Никльби вам это подтвердит.

– Что скажете, Никльби? – осведомился молодой человек. – Буду ли я хорошим клиентом?

– Все зависит от обстоятельств, милорд, – отвечал Ральф.

– От обстоятельств, в каких будет находиться наше лордство, – вмешался полковник милиции[44] Чоусер,и от ипподрома.

Доблестный полковник бросил взгляд на мистеров Пайка и Плака, как бы ожидая, что они захохочут, услышав его остроту; но эти джентльмены, нанятые хохотать только для сэра Мальбери Хоука, остались, к вящему разочарованию полковника, серьезными, как два гробовщика. В довершение беды сэр Мальбери, считая подобные попытки нарушением его собственных привилегий, посмотрел на противника в упор сквозь свою рюмку, как бы изумленный его самонадеянностью, и высказал вслух мнение, что это «чертовская вольность»; эти слова послужили сигналом для лорда Фредерика, который в свою очередь поднял рюмку и обозрел предмет, достойный порицания, словно тот был каким-то необыкновенным диким зверем, впервые выставленным напоказ. Само собой разумеется, мистеры Пайк и Плак уставились на субъекта, на которого взирал сэр Мальбери Хоук; чтобы скрыть смущение, бедный полковник принужден был поднести свою рюмку портвейна к правому глазу и притвориться, будто с живейшим интересом изучает его цвет.

Кэт все время молчала, поскольку это было возможно, едва осмеливаясь поднять глаза из боязни встретить восхищенный взгляд лорда Фредерика Верисофта или, что было еще неприятнее, дерзкий взор его друга сэра Мальбери. Сей последний джентльмен был столь предупредителен, что привлек к ней всеобщее внимание.

– А мисс Никльби удивляется, – заметил сэр Мальбери, – почему, черт побери, никто за ней не ухаживает.

– О нет! – быстро сказала Кэт, подняв глаза. – Я…и тут она запнулась, чувствуя, что лучше было бы ничего не говорить.

– Я готов с кем угодно биться об заклад на пятьдесят фунтов, что мисс Никльби не посмеет посмотреть мне в глаза и опровергнуть мои слова, – сказал сэр Мальбери.

– Идет! – крикнул аристократический болван. – Срок – десять минут.

– Идет! – ответил сэр Мальбери.

Деньги были предъявлены обеими сторонами, и достопочтенный мистер Сноб взял на себя обязанности счетчика и хранителя ставок.

– Прошу вас, – в великом смущении сказала Кэт, пока шли эти приготовления, – прошу вас, не держите из-за меня никаких пари. Дядя, право же, я не могу…

– Почему, дорогая моя? – отозвался Ральф, чей скрипучий голос звучал, однако, необычно хрипло, словно он говорил против воли и предпочел бы, чтобы такое предложение не было сделано. – Это всего одна секунда, ничего особенного тут нет. Если джентльмены на этом настаивают…

– Я не настаиваю, – с громким смехом сказал сэр Мальбери. – Иными словами, я отнюдь не настаиваю, чтобы мисс Никльби отрицала этот факт, ибо в таком случае я проиграю, но я буду рад увидеть ее ясные глазки, в особенности потому, что она оказывает такое предпочтение этому столу красного дерева.

– Верно, и это слишком пло-о-хо с вашей стороны, мисс Никльби, – сказал знатный молодой человек.

– Прямо-таки жестоко! – сказал мистер Пайк.

– Ужасно жестоко! – сказал мистер Плак.

– Я не боюсь проиграть, – сказал сэр Мальбери,потому что стоит заплатить вдвое больше за то, чтобы заглянуть в глаза мисс Никльби.

– Больше, чем вдвое! – сказал мистер Пайк.

– Гораздо больше! – сказал мистер Плак.

– Что показывают злодейские часы, Сноб? – спросил сэр Мальбери Хоук.

– Прошло четыре минуты.

– Браво!

– Быть может, вы сделаете над собой усилие ради меня, мисс Никльби? – спросил лорд Фредерик после небольшой паузы.

– Не трудитесь задавать такие вопросы, мой милый франт, – сказал сэр Мальбери. – Мисс Никльби и я понимаем друг друга: она принимает мою сторону и этим доказывает, что у нее есть вкус… Вам не везет, старина! Сколько, Сноб?

– Прошло восемь минут.

– Готовьте деньги, – сказал сэр Мальбери, – скоро вы мне их вручите.

– Ха-ха-ха! – захохотал мистер Пайк.

Мистер Плак, всегда запаздывавший, но старавшийся превзойти приятеля, пронзительно засмеялся.

Бедная девушка, от смущения едва ли понимавшая, что делает, решила оставаться совершенно спокойной, но, испугавшись, как бы не подумали, что, поступая таким образом, она одобряет похвальбу сэра Мальбери, выраженную очень грубым и пошлым тоном, она подняла глаза и посмотрела ему в лицо. Было что-то столь гнусное, столь наглое, столь отталкивающее во взгляде, встретившем ее взгляд, что, не в силах выговорить ни слова, она встала и выбежала из комнаты. С большим трудом она удерживалась от слез, пока не очутилась одна наверху, и тогда дала им волю.

– Превосходно! – сказал сэр Мальбери Хоук, пряча в карман ставки. – Это девушка с характером, и мы выпьем за ее здоровье.

Незачем говорить, что Пайк и Кь с жаром поддержали его предложение и что тост сопровождался многочисленными намеками от имени фирмы, имевшими отношение к полной победе сэра Мальбери. Пока внимание гостей было сосредоточено на главных участниках предшествующей сцены, Ральф смотрел на них волком и, казалось, вздохнул свободнее, когда ушла его племянница. Графины быстро заходили по кругу. Он откинулся на спинку стула и, по мере того как собеседники разгорячались от вина, смотрел то на одного, то на другого таким взглядом, который словно проникал в их сердца и открывал его нечистому любопытству каждую их суетную мысль.

Между тем Кэт, предоставленная самой себе, несколько успокоилась. Она узнала от служанки, что дядя хочет повидать ее перед уходом, а также получила приятные сведения, что джентльмены будут пить кофе в столовой. Перспектива больше не встретиться с ними немало способствовала тому, что волнение ее улеглось, и, взяв книгу, она принялась за чтение.

Время от времени она вздрагивала, когда внезапно открывалась дверь столовой, откуда вырывался дикий гул буйной пирушки, и не раз привставала в великой тревоге, если почудившиеся ей шаги на лестнице внушали страх, что кто-то из гостей, отбившись от общества, направляется сюда один. Но поскольку ничего оправдывающего ее опасения не случалось, она постаралась сосредоточить внимание на книге, которой мало-помалу заинтересовалась так, что прочла несколько глав, забыв о времени и месте, как вдруг с ужасом услышала свое имя, произнесенное мужским голосом над самым ее ухом.