Рождественские повести - Жизнь и приключения Николаса Никльби

– Но уверяю вас, – сказала мисс Сневелличчи, – моя дорогая Лед, которая живет вместе со мной, так разнемоглась ночью, что я боялась, как бы она не испустила дух в моих объятиях.

– Такая судьба почти достойна зависти, – заявил Николас, – но тем не менее мне очень грустно это слышать.

– Как вы умеете льстить! – сказала мисс Сневелличчи, в большом смущении застегивая перчатку.

– Если лестью называть восхищение вашими чарами и талантами, – возразил Николас, кладя руку на альбом вырезок, – то здесь вы имеете лучшие образцы.

– О жестокое создание, как вы могли читать такие вещи! После этого мне стыдно смотреть вам в лицо, право же стыдно! – воскликнула мисс Сневелличчи, хватая книгу и пряча ее в шкаф. – Какая небрежность со стороны Лед! Как могла она поступить так нехорошо!

– Я думал, вы любезно оставили ее здесь, чтобы я почитал, – сказал Николас. Это и в самом деле казалось правдоподобным.

– Ни за что на свете я бы не хотела, чтобы вы ее видели, – возразила мисс Сневелличчи. – Никогда еще я не была так раздосадована, никогда! Но Лед такое небрежное существо, ей нельзя доверять.

Тут разговор был прерван приходом феномена, который до сей поры скромно оставался в спальне, а теперь появился с большой грацией и легкостью, держа в руке очень маленький зеленый зонтик с широкой бахромой и без ручки. Обменявшись несколькими словами, приличествующими случаю, они вышли на улицу.

Феномен оказался довольно докучливым спутником, ибо сначала у него свалилась правая сандалия, а потом левая, а когда эту беду поправили, обнаружилось, что белые панталончики с одной стороны спускаются ниже, чем с другой; помимо этих происшествий, зеленый зонтик провалился сквозь железную решетку и был выужен с большим трудом и после многих усилий. Однако немыслимо было бранить ее, так как она была дочкой директора; посему Николас принимал все это с невозмутимым добродушием и шествовал под руку с мисс Сневелличчи, в то время как надоедливое дитя шло с другой стороны.

Первый дом, куда они направили свои стопы, стоял на улице респектабельного вида. В ответ на скромный стук мисс Сневелличчи вышел лакей, который, выслушав ее вопрос, дома ли миссис Кэрдль, очень широко раскрыл глаза, очень широко улыбнулся и сказал, что не знает, но справится. Затем он провел их в приемную, где заставил их ждать, пока там под каким-то предлогом не побывали две служанки, чтобы поглазеть на актеров; поделившись с ними впечатлениями в коридоре и приняв участие в долгом перешептывании и хихиканье, лакей, наконец, отправился наверх доложить о мисс Сневелличчи.

Миссис Кэрдль, по признанию тех, кто был наилучшим образом осведомлен в такого рода делах, обладала поистине лондонским вкусом во всем, имеющем отношение к литературе и театру, а что до мистера Кэрдля, то он написал брошюру в шестьдесят четыре страницы в одну восьмую листа о характере покойного супруга кормилицы в «Ромео и Джульетте», разбиравшую вопрос, был ли он действительно «весельчаком» при жизни, или же только пристрастие любящей вдовы побудило ее отзываться о нем подобным образом. Доказал он также, что если отступить от принятой системы пунктуации, то любую из шекспировских пьес можно переделать наново и совершенно изменить ее смысл. Посему нет надобности говорить, что он был великим критиком и весьма глубоким и в высшей степени оригинальным мыслителем.

– Ну, как вы поживаете, мисс Сневелличчи? – осведомилась миссис Кэрдль, входя в приемную.

Мисс Сневелличчи сделала грациозный реверанс и выразила надежду, что миссис Кэрдль здорова, равно как и мистер Кэрдль, появившийся одновременно. Миссис Кэрдль была в утреннем капоте и маленьком чепчике, сидевшем на макушке. На мистере Кэрдле был широкий халат, а указательный палец правой его руки приложен ко лбу в соответствии с портретами Стерна, с которым, как однажды кто-то заметил, он имел разительное сходство.

– Я осмелилась нанести вам визит, сударыня, с целью спросить, не подпишетесь ли вы на мой бенефис, – сказала мисс Сневелличчи, доставая бумаги.

– О, право, не знаю, что сказать, – отозвалась миссис Кэрдль. – Нельзя утверждать, чтобы сейчас театр находился на высоте величия и славы… Что же вы стоите, мисс Сневелличчи?.. Драма погибла, окончательно погибла.

– Как восхитительное воплощение видений поэта и как материализация человеческой интеллектуальности, золотящая своим сиянием наши грезы и открывающая перед умственным взором новый и волшебный мир, драма погибла, окончательно погибла, – сказал мистер Кэрдль.

– Где найти человека из живущих ныне, который может изобразить нам все меняющиеся цвета спектра, в какие облечен образ Гамлета! – воскликнула миссис Кэрдль.

– Да, где найти такого человека… на сцене? – сказал мистер Кэрдль, делая маленькую оговорку в свою пользу. – Гамлет! Фу! Смешно! Гамлет погиб, окончательно погиб.

Совершенно подавленные этими горестными соображениями, мистер и миссис Кэрдль вздохнули и некоторое время сидели безгласные. Наконец леди, повернувшись к мисс Сневелличчи, осведомилась, в какой пьесе та намерена выступить.

– В новой, – сказала мисс Сневелличчи, – автором которой является этот джентльмен и в которой он будет играть: это его первое выступление на подмостках. Джентльмена зовут мистер Джонсон.

– Надеюсь, вы сохранили единства, сэр? – спросил мистер Кэрдль.

– Эта пьеса – перевод с французского, – сказал Николас. – В ней много всевозможных происшествий, живых диалогов, ярко очерченных действующих лиц…

– Все это бесполезно без строгого соблюдения единств, сэр, – возразил мистер Кэрдль. – Единства драмы – прежде всего.

– Разрешите вас спросить, – сказал Николас, колеблясь между уважением, которое должен был оказывать хозяину, и желанием позабавиться, – разрешите вас спросить, что такое единства?

Мистер Кэрдль кашлянул и призадумался.

– Единства, сэр, – сказал он, – это завершение… нечто вроде всеобщей взаимосвязи по отношению к месту и времени… своего рода универсальность, если мне разрешат воспользоваться столь сильным выражением. Это я и считаю драматическими единствами, поскольку я имел возможность уделить им внимание, а я много читал об этом предмете и много размышлял. Перебирая в памяти роли, исполняемые этим ребенком, – продолжал мистер Кэрдль, повернувшись к феномену, – я нахожу единство чувства, широту кругозора, свет и тень, теплоту окраски, тон, гармонию, художественное развитие первоначальных замыслов, что я тщетно ищу у взрослых актеров. Не знаю, понятно ли я изъясняюсь.

– Вполне, – ответил Николас.

– Вот именно, – сказал мистер Кэрдль, подтягивая галстук. – Таково мое определение единств драмы.

Миссис Кэрдль сидела и слушала это столь исчерпывающее объяснение с великим самодовольством. По окончании его она осведомилась, что думает мистер Кэрдль по поводу подписки.

– Не знаю, дорогая моя, честное слово, не знаю, – сказал мистер Кэрдль. – Если мы подпишемся, то подлежит ясно дать понять, что мы не гарантируем качества исполнения. Пусть публика знает, что за них мы своим именем не поручимся, но что эту честь мы оказываем только мисс Сневелличчи. Когда это будет ясно установлено, я сочту своим долгом распространить наше покровительство на пришедший в упадок театр хотя бы ради тех ассоциаций, с которыми он для меня связан. У вас найдется два шиллинга шесть пенсов разменять полукрону, мисс Сневелличчи? – сказал мистер Кэрдль, доставая четыре полукроны.

Мисс Сневелличчи обшарила все уголки розового ридикюля, но ни в одном из них ничего не оказалось. Николас пробормотал шутливо, ччо он автор, и решил вовсе обойтись без формальной процедуры обшаривания своих карманов.

– Позвольте-ка, – сказал мистер Кэрдль, – дважды четыре восемь, – по четыре шиллинга за место в ложе, мисс Сневелличчи, чрезвычайно дорого при теперешнем положении театра; три полукроны – это семь шиллингов шесть пенсов. Полагаю, мы не будем спорить из-за шести пенсов? Шесть пенсов нас не поссорят, мисс Сневелличчи?

Бедная мисс Сневелличчи с улыбками и поклонами взяла три полукроны, а миссис Кэрдль, сделав несколько дополнительных замечаний на тему о том, чтобы места были им оставлены, с сидений стерта пыль и присланы две афиши, как только они будут выпущены, позвонила в колокольчик, давая сигнал, что совещание кончено.

– Странные люди, – сказал Николас, когда они вышли из дому.

– Уверяю вас, – отозвалась мисс Сневелличчи, беря его под руку, – я почитаю себя счастливой, что они недодали шести пенсов… Они могли пока ничего не заплатить. Теперь в случае вашего успеха они дадут понять публике, что всегда вам покровительствовали, а в случае вашего провала – что они были в этом уверены с самою начала.

В следующем доме, какой они посетили, их приняли восторженно, ибо здесь обитали шесть человек детей, которые восхищались публичными выступлениями феномена, и, когда их призвали из детской, чтобы они насладились лицезрением этой юной леди в интимной обстановке, они принялись тыкать пальцами ей в глаза, наступать на ноги и оказывать другие маленькие знаки внимания, свойственные их возрасту.

– Я непременно уговорю мистера Борума взян, oтдельную ложу, – сказала хозяйка дома после самой любезной встречи. – Я прихвачу с собой только двух детей, а остальное общество будет состоять из джентльменов – ваших поклонников, мисс Сневелличчи. Огастес, гадкий мальчик, не приставай к девочке!

Это относилось к молодому джентльмену, который щипал девочку-феномена сзади, очевидно с целью установить, настоящая ли она.

– Вероятно, вы очень устали, – сказала мамаша, обращаясь к мисс Сневелличчи. – Я никак не могу отпустить вас, пока вы не выпьете рюмку вина. Фи, Шарлотта, мне стыдно за тебя! Мисс Лейн, милая моя, пожалуйста, присмотрите за детьми.

Мисс Лейн была гувернантка, а эта просьба была вызвана неожиданной выходкой младшей мисс Борум, которая, стащив зеленый зонтик феномена, хотела дерзко его унести, в то время как ошеломленный феномен беспомощно взирал на это.

– Где вы могли научиться так играть, как вы играете? – спросила добродушная миссис Борум, снова обращаясь к мисс Сневелличчи. – Право же, я понять не могу (Эмма, не таращи глаза): в одном месте вы плачете, а в другом смеетесь, и все это так естественно, ах, боже мой!

– Я счастлива слышать столь благоприятное мнение. – сказала мисс Сневелличчи. – Восхитительно думать, что вам нравится моя игра.

– Нравится! – вскричала миссис Борум. – Кому же она может не нравиться? Будь у меня возможность, я бы ходила в театр два раза в неделю: я без ума от него. Только иногда вы бываете слишком трогательны. Вы доводите меня до такого состояния, до таких судорожных рыданий! Господи боже мой, мисс Лейн, почему вы позволяете им так мучить это бедное дитя?

Девочке-феномену и в самом деле грозила опасность быть разорванной на части, так как два здоровых мальчугана, ухватившись каждый за ее руку, тянули в противоположные стороны, пробуя свою силу. Однако мисс Лейн (которая сама была слишком занята созерцанием взрослых актеров, чтобы обращать должное внимание на происходящее) в критический момент спасла злосчастного младенца, который подкрепился рюмкой вина и вскоре был уведен своими друзьями, не потерпев особо серьезных повреждений, если не считать того, что розовый газовый чепчик был приплюснут, а белое платьице и панталончики порядочно измяты.

Это было изнурительное утро, потому что пришлось сделать множество визитов и у всех вкусы были разные. Одни хотели трагедий, а другие комедий; одни возражали против танцев, другие только танцев и хотели. Одни считали комического певца решительно вульгарным, а другие надеялись, что у него дела будет больше, чем обычно. Одни не обещали прийти, потому что другие не обещали прийти, а иные вовсе не хотели идти, потому что другие придут. Наконец мало-помалу, в одном месте что-нибудь вычеркивая, а в другом что-нибудь добавляя, мисс Сневелличчи поручилась за программу, которая другими достоинствами, может быть, и не отличалась, но зато была достаточно обширна, (среди прочих безделок она включала четыре пьесы, различные песни, несколько поединков и много танцев), и они вернулись домой, не на шутку измученные трудами этого дня.

Николас корпел над пьесой, которую быстро начали репетировать, а затем корпел над своей ролью, которую разучивал с большой настойчивостью и исполнил, как заявила вся труппа, безупречно. И, наконец, настал великий день. Утром был послан в обход глашатай, звоном колокольчиков возвещавший на всех людных улицах о представлении; специально выпущенные афиши длиной в три фута и шириной в девять дюймов были рассеяны повсюду, разбросаны по всем подвальным лестницам, подсунуты под все дверные кольца и развешены во всех лавках. Были они также вывешены на всех стенах, хотя и не с полным успехом, ибо по случаю болезни постоянного расклейщика афиш эту обязанность исполняло лицо неграмотное, и часть афиш была развешена косо, а остальные вверх ногами.

В половине шестого в дверь галерки ломились четыре человека; без четверти шесть их было по крайней мере дюжина; в шесть часов колотили ногами в дверь устрашающим образом, а когда старший сынок Крамльса открыл ее, ему пришлось спрятаться за ней, спасая собственную жизнь. В первые же десять минут миссис Граден собрала пятнадцать шиллингов.

За кулисами царило такое же беспримерное возбуждение. Мисс Сневелличчи вспотела так, что румяна едва держались у нее на лице. Миссис Крамльс была так нервна, что с трудом могла припомнить свою роль. Локончики мисс Бравасса развились от жары и волнения; даже сам мистер Крамльс все время смотрел в дырочку в занавесе и то и дело прибегал возвестить, что еще один человек пришел в партер.

Наконец оркестр умолк, и занавес поднялся. Первая сцена, в которой не участвовал никто примечательный, прошла довольно спокойно, но когда во второй появилась мисс Сневелличчи, сопровождаемая феноменом в роли дитяти, какой раздался гром аплодисментов! В ложе Борума все встали, как один человек, размахивая шляпами и носовыми платками и крича: «Браво!». Миссис Борум и гувернантка бросали венки на сцену, из коих некоторые опустились на лампы, а один увенчал чело толстого джентльмена, который, жадно смотря на сцену, остался в неведении об оказанной ему чести; портной и его семейство колотили ногами в переднюю стенку верхней ложи, грозя вывалиться наружу; даже мальчик, разносивший имбирное пиво, застыл на месте посреди зрительного зала; молодой офицер, которого считали влюбленным в мисс Сневелличчи, вставил в глаз монокль, как бы желая скрыть слезу. Снова и снова мисс Сневелличчи приседала все ниже и ниже, и снова и снова аплодисменты раздавались все громче и громче. Наконец, когда феномен взял один из дымящихся венков и косо нахлобучил на самые глаза мисс Сневелличчи, овация достигла своего апогея, и представление продолжалось.

Но когда появился Николас в своей блестящей сцене с миссис Крамльс, какие раздались рукоплескания! Когда миссис Крамльс (которая была его недостойной матерью) насмехалась над ним и назвала его «самонадеянным мальчишкой», а он отказал ей в повиновении, какая была буря аплодисментов! Когда он поссорился с другим джентльменом из-за молодой леди и, достав ящик с пистолетами, сказал, что если его соперник – джентльмен, то он будет драчься с ним здесь, в этой гостиной, пока мебель не оросится кровью одного из них, а может быть, и обоих, как слились в едином оглушительном вопле ложи, партер и галерка! Когда он бранил свою мать за то, что она не хотела вернуть достояние молодой леди, а та, смягчившись, побудила и его смягчиться, упасть на одно колено и просить ее благословения, как рыдали леди в зрительном зале! Когда он спрятался в темноте за занавес, а злой родственник тыкал острой шпагой всюду, но только не туда, где ясно видны были его ноги, какой трепет неудержимого страха пробежал по залу! Его осанка, его фигура, его походка, его лицо – все, что он говорил или делал, вызывало похвалу. Аплодисменты раздавались каждый раз, когда он начинал говорить. А когда, наконец, в сцене с насосом и лоханью миссис Граден зажгла бенгальский огонь, а все незанятые члены труппы вышли и разместились повсюду – не потому, что это имело какое-нибудь отношение к пьесе, но для чего, чтобы закончить ее живой картиной, – зрители (которых к тому времени стало значительно больше) испустили такой восторженный крик, какого не слыхали в этих стенах много и много дней.

Короче – успех и новой пьесы и нового актера был полный, и, когда мисс Сневелличчи вызвали в конце пьесы, ее вел Николас и делил с ней аплодисменты.

Глава XXV,

касающаяся молодой леди из Лондона, которая присоединяется к труппе, и пожилого поклонника, который следует в ее свите; трогательная церемония, последовавшая за их прибытием

Новая пьеса, будучи явной удачей, была анонсирована на все вечерние представления впредь до особого извещения, а по вечерам театр оставался закрытым два раза в неделю вместо трех. И это были не единственные признаки необычайного успеха, ибо в ближайшую субботу Николас получил через посредство неугомимой миссис Граден ни больше ни меньше как тридцать шиллингов; помимо такой существенной награды, он был удостоен немалой чести и славы, получив на адрес театра экземпляр брошюры мистера Кэрдля с автографом этого джентльмена на первой странице (само по себе бесценное сокровище), в сопровождении записки, записка содержала многочисленные похвалы и непрошенное заверение в том, что мистер Кэрдль с величайшим удовольствием будет каждое утро читать с ним Шекспира три часа перед завтраком во время его пребывания в этом городе.

– У меня есть еще одна новинка, Джонсон, – весело объявил однажды утром мистер Крамльс.

– Что именно? – спросил Николас. – Пони?

– Нет, к пони мы обращаемся только в тех случаях, когда все остальное провалилось, – сказал мистер Крамльс. – Думаю, что в этом сезоне нам вообще не придется пользоваться им. Нет, нет, не пони.

– Быть может, мальчик-феномен? – предположил Николас.

– Есть только один феномен, сэр, – внушительно ответил мистер Крамльс,и это – девочка.

– Совершенно верно, – сказал Николас. – Прошу прощенья. В таком случае я, право же, не знаю, что это может быть.

– Что бы вы сказали по поводу молодой леди из Лондона? – осведомился мистер Крамльс. – Мисс такая-то из Королевского театра Друр-и-Лейн?

– Сказал бы, что она будет очень хороша на афишах, – отозвался Николас.

– В этом вы правы, – заметил мистер Крамльс, – и если бы вы сказали, что она будет очень хороша также и на сцене, вы бы не ошиблись. Посмотрите-ка, что вы об этом думаете?

Задав такой вопрос, Мистер Крамльс развернул красную афишу, синюю афишу и желтую афишу, вверху которых было начертано гигантскими буквами: «Первое выступление несравненной мисс Питоукер из Королевского театра Друри-Лейн».

– Ах, боже мой, я знаю эгу леди! – воскликнул Николас.

– Стало быть, вы знакомы с самым большим талантом, каким когда-либо была наделена молодая особа, – заявил мистер Крамльс, снова свертывая афиши. – Собственно, с талантом особого рода… особого рода. «Кровопийца», – с пророческим вздохом добавил мистер Крамльс, – «Кровопийца» умрет, когда умрет эта девушка; она – единственная из всех сильфид, виденных мною, которая может, стоя на одной ноге, бить бубном о колено другой подобно сильфиде.

– Когда же она приезжает? – спросил Николас.

– Мы ждем ее сегодня, – ответил мистер Крамльс. – Она старая приятельница миссис Крамльс. Миссис Крамльс поняла, на что она способна, – знала это с самого начала. В сущности, она обучила ее почти всему, что та знает. Первой «кровопийцей» была миссис Крамльс.

– Да неужели?

– Да! Но она принуждена была отказаться от этого.

– Ей пришлось не по нраву? – осведомился Николае.

– Не столько ей, сколько публике, – ответил мистер Крамльс. – Никто не мог выдержать. Это было слишком потрясающе. Вы еще не знаете, какова миссис Крамльс!

Николас осмелился намекнуть, что, кажется, он это знает.

– Нет, нет, не знаете, – возразил мистер Крамльс, – конечно, не знаете! Даже я толком не знаю, и это факт. Не думаю, что страна это узнает, пока она не умрет. Ежегодно у этой изумительной женщины расцветает какой-нибудь новый талант. Посмотрите на нее – мать шестерых детей, из них трое живы, и все на сцене.

– Поразительно! – воскликнул Николас.

– Да, поразительно, – подтвердил мистер Крамльс, – самодовольно беря понюшку табаку и с важностью покачивая головой. – Даю вам мое честное слово актера, я даже не знал, что она умеет танцевать, до последнего ее бенефиса (она тогда играла Джульетту и Элен Мак-Грегор[51], а между пьесами исполнила матросский танец со скакалкой). В первый раз, когда я увидел эту превосходную женщину, Джонсон, – сказал мистер Крамльс придвигаясь ближе и говоря тоном конфиденциальным и дружеским, – она стояла на голове на тупом конце копья, а кругом сверкал фейерверк.

– Вы меня изумляете! – воскликнул Николас.

– Она меня изумила! – заявил мистер Крамльс с очень серьезной миной.Такая грация, соединенная с таким достоинством! С того момента я начал ее обожать.

Появление даровитого объекта этих замечаний резко положило конец панегирику мистера Крамльса. Почти немедленно вслед за этим вошел юный Перси Крамльс с письмом, прибывшим по почте и адресованным его любезной матери; при виде надписи на нем миссис Крамльс воскликнула: «Честное слово, от Генриетты Питоукер!» – и тотчас погрузилась в его содержание.

– Разве она… – нерешительно осведомился мистер Крамльс.

– О нет, все в порядке, – ответила миссис Крамльс, предваряя вопрос.Право, какой это для нее чудесный случай!

– Я думаю, наилучший, о каком я когда-либо слышал, – сказал мистер Крамльс.

А затем мистер Крамльс, миссис Крамльс и юный Перси Крамльс принялись неудержимо смеяться. Николас предоставил им веселиться и отправился к себе, недоумевая, какая тайна, связанная с мисс Питоукер, могла вызвать такое веселье, а еще более задумываясь о том крайнем изумлении, с каким эта леди отнесется к его неожиданному выбору профессии, столь славным и блистательным украшением которой она являлась.

Но в этом последнем пункте он ошибся, ибо – то ли мистер Винсент Крамльс подготовил почву, то ли у мисс Питоукер были особые причины обращаться с ним даже с большею любезностью, чем прежде, – встреча их на следующий день в театре скорее носила характер встречи двух дорогих друзей, не разлучавшихся с детства, чем леди и джентльмена, которые виделись раз пять, да и то случайно. Мало того: мисс Питоукер шепнула, что в разговоре с семьей директора она вовсе не упоминала о Кенуигсах и изобразила дело так, будто встречала мистера Джонсона в самых высших и фешенебельных кругах. Когда же Николас принял это сообщение с не скрываемым удивлением, она добавила, бросив нежный взгляд, что имеет теперь право полагаться на его доброту и, быть может, в скором времени подвергнет ее испытанию.

В тот вечер Николас имел честь играть в маленькой пьеске вместе с мисс Питоукер и не мог не заметить, что теплый прием, ей оказанный, следовало приписать главным образом весьма настойчивому зонту в одной из верхних лож; видел он также, что обворожительная актриса часто бросала нежные взгляды в ту сторону, откуда доносился стук зонта, и что каждый раз, когда она это делала, зонт снова принимался за работу. Один раз ему показалось, что оригинальной формы шляпа в том же углу зала ему как будто знакома, но, будучи поглощен своей ролью на сцене, он мало внимания обратил на это обстоятельство, и воспоминание о нем улетучилось окончательно к тому времени, как он дошел до дому. Он только что сел ужинать со Смайком, когда один из жильцов дома подошел к его двери и объявил, что какой-то джентльмен внизу желает поговорить с мигтером Джонсоном.

– Ну что ж, если он этого желает, предложите ему подняться, вот все, что я могу сказать, – отозвался Николае. – Должно быть, один из нашей голодной братии, Смайк.

Его сожитель посмотрел на холодную говядину, молча вычисляя, сколько останется к завтрашнему обеду, и положил обратно кусок, отрезанный им для себя, чтобы вторжение посетителя оказалось менее устрашающим по своим результатам.

– Это не из тех, кто бывал здесь раньше, – сказал Николас, – потому что он спотыкается на каждой ступеньке. Входите, входите. Вот чудеса! Мистер Лиливик?

Действительно, это был сборщик платы за водопровод, физиономия его хранила полную неподвижность, и, глядя на Николаса остановившимся взглядом, он пожал ему руку с торжественной важностью и занял место в углу у камина

– Когда же вы сюда приехали? – спросил Николас.

– Сегодня утром, сэр, – ответил мистер Лиливик.

– О, понимаю! Так, значит, сегодня вечером вы были в театре, и это ваш эо…

– Вот этот зонт, – сказал мистер Лиливик, показывая толстый зеленый бумажный зонт с погнутым железным наконечником. – Какого вы мнения об этом спектакле?

– Поскольку я мог судить, находясь на сцене, – ответил Николас, – мне он показался очень милым.

– Милым! – вскричал сборщик. – А я говорю, сэр, что он был восхитителен.

Мистер Лиливик наклонился вперед, чтобы с наибольшим ударением произнести последнее слово, и, справившись с этим, выпрямился, нахмурился и несколько раз кивнул головой.

– Я говорю, что спектакль был восхитительный, – повторил мистер Лиливик. – Ошеломляющий, волшебный, потрясающий!

И снова мистер Лиливик выпрямился, и снова он нахмурился и кивнул головой.

– Вот как! – сказал Николас, слегка удивленный этими проявлениями восторженного одобрения. – Да, она способная девушка.

– Она божественна. – заявил мистер Лиливик, ударив упомянутым зонтом в пол двойным ударом, как это делают сборщики налогов. – Я знавал божественных актрис, сэр, – бывало, я собирал… вернее я заходил, и заходил очень часто, чтобы получить за воду, в дом к одной божественной актрисе, которая больше четырех лет жила в моем приходе, – но никогда, никогда, сэр, среди всех божественных созданий, актрис и не актрис, не видывал я создания такого божественного, как Генриетта Питоукер.

Николасу много труда стоило удержаться от смеха; не решаясь заговорить, он только кивал, сообразуясь с кивками мистера Лиливика, и безмолвствовал.

– Разрешите сказать вам два слова конфиденциально, – сказал мистер Лиливик.

Николас добродушно взглянул на Смайка, который, поняв намек, скрылся.

– Холостяк – жалкое существо, сэр, – сказал мистер Лиливик.

– Что вы! – сказал Николас.

– Да, – ответил сборщик. – Вот уже скоро шестьдесят дет, как я живу на свете, и я должен знать, что это такое.

«Разумеется, вы должны знать, – подумал Николас, – но знаете вы или нет – это другой вопрос».

– Если холостяку случится отложить немного денег, – сказал мистер Лиливик, – его сестры и братья, племянники и племянницы думают об этих деньгах, а не о нем; даже если, будучи должностным лицом, он является старейшиной рода или, скорее, тем основным стволом, от которого ответвляются все прочие маленькие ветви, они тем не менее все время желают ему смерти и приходят в уныние всякий раз, когда видят его в добром здравии, потому что хотят вступить во владение его маленьким имуществом. Вы понимаете?

– О да, – ответил Николас. – Несомненно это так.

– Главный довод против женитьбы – расходы, вот что меня удерживало, а иначе – о боже! – сказал мистер Лиливик, щелкнув пальцами, – я мог бы иметь пятьдесят женщин.

– Красивых женщин? – спросил Николас.

– Красивых женщин, сэр! – ответил сборщик. – Конечно, не таких красивых, как Генриетта Питоукер, ибо она – явление необычное, но таких женщин, какие не каждому мужчине встречаются на пути, смею вас заверить. Теперь предположим, что человек может получить богатство не в виде приданого жены, но в ней самой! А?

– Ну, в таком случае это счастливчик, – отвечил Николас.

– То же самое и я говорю, – заявил сборщик, благосклонно похлопывая его зонтом по голове, – как раз го же самое. Генриетта Питоукер, талантливая Генриетта Питоукер, в себе самой заключает богатство, и я намерен…

– Сделать ее миссис Лиливик, – подсказал Николас.

– Нет, сэр, не сделать ее миссис Лиливик, – возразил сборщик, – актрисы, сэр, всегда сохраняют свою девичью фамилию, таково правило, но я намерен жениться на ней, и жениться послезавтра.

– Поздравляю вас, сэр, – сказал Николас.

– Благодарю вас, сэр. – отозвался сборщик, застегивая жилет.Разумеется, я буду получать за нее жалованье, и в конце концов я надеюсь, что содержать двоих почти так же дешево, как одного. В этом есть утешение.

– Но, право же, вы не нуждаетесь в утешении в такой момент, – заметил Николас.

– Не нуждаюсь, – сказал мистер Лиливик, нервически покачивая головой, – нет… конечно, не нуждаюсь.

– Но зачем же вы оба приехали сюда, если собираетесь вступить в брак, мистер Лиливик? – спросил Николас.

– Да я для того-то и пришел, чтобы объяснить вам, – ответил сборщик платы за водопровод. – Дело в том, что мы сочли наилучшим сохранить это в тайне от семейства.

– От семейства? – повторил Николас. – Какого семейства?

– Конечно, от Кенуигсов, – сказал мистер Лиливик. – Если бы моя племянница и ее дети услыхали об этом хоть словечко до моего отъезда, они валялись бы в судорогах у моих ног и не пришли бы в себя, пока я не поклялся бы ни на ком не жениться. Или они собрали бы комиссию, чтобы признать меня сумасшедшим, или сделали бы еще что-нибудь ужасное, – добавил сборщик, даже задрожав при этих словах.

– Совершенно верно, – сказал Николас, – да, несомненно они бы ревновали.

– Дабы этому воспрепятствовать, – продолжал мистер Лиливик, – Генриетта Питоукер (так мы с ней условились) должна была приехать сюда, к своим друзьям Крамльсам, под предлогом ангажемента, а я должен был выехать накануне в Гильдфорд, чтобы там пересесть к ней в карету. Так я и сделал, и вчера мы вместе приехали из Гильдфорда. Теперь, опасаясь, что вы будете писать мистеру Ногсу и можете сообщить что-нибудь о нас, мы сочли наилучшим посвятить вас в тайну. Сочетаться браком мы отправимся, с квартиры Крамльсов и будем рады видеть вас либо перед церковью, либо за завтраком, как вам угодно. Завтрак, понимаете ли, будет скромный, – сказал сборщик, горя желанием предотвратить всякие недоразумения по этому поводу,всего-навсего булочки и кофе и, понимаете ли, быть может, креветки или что-нибудь в этом роде как закуска.