41

Узнав, что Талис погиб, оба родителя, казалось, тоже полностью утратили волю к жизни. Алида едва протянула еще несколько часов и умерла.

— Душ в аду прибавилось, — прошипела Пенелла, не стараясь скрыть свою ненависть к покойной госпоже.

Джон Хедли за одну ночь сломался и старел с каждым днем у всех на глазах, постепенно превращаясь в немощного и дряхлого человека.

Но над Хедли Холлом стояла какая-то тяжелая и мрачная мгла, которую невозможно было объяснить даже этой чередой смертей. Над большим красивым домом, выстроенным на фоне старинного полуразрушенного замка, витала не просто смерть, а нечто другое.

Прежде чем оседлать свою лошадь и ускакать из этого места навсегда, Хью Келлон сказал:

— Это — отсутствие любви. Некоторое время, вместе с этими двумя детьми, здесь была любовь. До них мы были все привыкшие к отсутствию любви, но они нас пробудили. Они заставили меня вспомнить то, что я знал раньше и думал, что забыл Я думал, что никогда не вспомню больше, что такое нежность. И разве один я это вспомнил?

Это была правда: Калли и Талис подействовали на всех. Как только мать умерла, Эдит, не теряя ни минуты, воспользовалась наличием свободного Питера Эронделя; он еще не успел запомнить, как ее зовут, а они уже были обвенчаны. Потом она быстро принялась искать мужей для остальных своих сестер и всем нашла. Джон не возражал и вообще не вмешивался ни во что больше. Теперь это был старик, и перед скорой смертью он уже не думал о том, что будет с деньгами, которые он так тщательно копил всю жизнь.

Пенелла тоже не упустила свой шанс и провозгласила себя экономкой овдовевшего Джона. Очень скоро управление делами Хедли Холла наладилось и отныне пошло эффективнее, чем прежде. Ей легко удалось убедить Джона, что Алиду не следует хоронить в ее драгоценном поместье Пенимэн. Она всю жизнь пользовалась этим богатым имением для того, чтобы обещать, угрожать, сулить и не выполнять обещаний. Если она не отдала его при жизни, пусть же она не имеет его после смерти.

С уходом Талиса и Калли в доме не осталось больше жизни, как будто там и не было людей. Как сказал Хью, там не было любви. Дети постепенно, друг за другом, разъехались, потому что никто из них не хотел оставаться рядом с отцом, и вообще жить в этом доме.

Гильберт Рашер так и не появился. Ему не пришлось увидеть своего сына взрослым человеком. Когда он в сопровождении своих двух других сыновей ехал в Хедли Холл, чтобы потребовать его себе и сделать королем, в лесу, который они проезжали, на них напали разбойники и потребовали отдать им все деньги. У них с собой было только несколько золотых монет, но они отказались отдать их, за что были убиты. В Хедли Холле его вообще-то никто и не ждал, только несколько человек знали, что он должен был прибыть и совершить какую-то месть леди Алиде. Но, когда он не приехал, никто не расстроился.

Прошло три года со дня смерти детей, и вот однажды Пенелла потребовала, чтобы Джон Хедли сделал что-нибудь, чтобы увековечить их память. В память о них Джон велел выстроить колокольню. Роскошную колокольню, с богато украшенным сводом и мраморными полами. С восточной стороны колокольни был установлен мраморный памятник. Это были статуи Калли и Талиса в натуральную величину, лежащие на украшенных бахромой подушках, высеченных из белого мрамора. Вокруг ноги Калли свернулась маленькая обезьянка. Их головы были повернуты друг к другу, их руки соединены, и они смотрели друг другу в глаза взглядом, который будет длиться вечность. Над их головами белые голубки держали в клювах тоже высеченный из мрамора полог, как будто зритель видел что-то личное, что не предназначено было для всеобщего обозрения.

Внизу была прикреплена латунная доска, на которой было высечено:

42

Я очнулась вся в слезах. Оглядевшись вокруг, я увидела, что надо мной склонились двое людей, но кто это, я узнала не сразу. Один был молодым человеком, с бледным, ужасно измазанным лицом. Постепенно я поняла, чем было измазано его лицо: это был аляповатый, слишком дешевый и неумело наложенный грим, который весь потек от пота.

— Мы-то уж думали, вы Богу душу отдали, — проговорил он. Судя по тому, как он говорил, он не отличался высоким образованием.

— Ты умирала на самом деле! — еще не придя в себя от ужаса, прошептала красивая девочка, которая стояла с другой стороны от меня.

Я повернула голову в ее сторону, и мои глаза встретились прямо с глазами Эдит — той женщины, которая в шестнадцатом веке была моей старшей сестрой. Я с большим трудом вспомнила, что в настоящее время ее зовут Эллен и что она безумно хочет выйти замуж. «Ничего удивительного», — подумала я, припомнив, сколько испытаний досталось когда-то на ее долю из-за интриг ее лживой матери.

Я уже собралась встать, но голова у меня закружилась, и я упала обратно на твердую кушетку. Когда же была изобретена мягкая мебель? И еще — почему мне кажется, что я как бы помню экипажи без лошадей?

— Катрин, — позвала меня Эдит-Эллен. — Нам пора домой. Сейчас уже поздно, а у тебя сегодня был, э… ну… тяжелый день.

«После того, как совершишь самоубийство, обычно устаешь», — думала я, позволяя ей поднять меня на ноги. Уж не говоря о том, что сам по себе гипнотический транс оказался таким глубоким, что я едва не умерла. Молодой человек уже суетливо открывал перед нами дверь. Вне сомнения, он был счастлив избавиться от нас обеих, пока никто не прибежал и не обвинил его в попытке убийства.

Я сама точно не помню, как Эллен довела меня до кареты и как мы доехали до дома ее брата. Я стояла неподвижно и молча, пока служанка меня раздевала, так как пребывала в состоянии истощения и оглушенности. Когда меня уложили в постель, я тотчас уснула.

Проснувшись утром, я почувствовала, что мне стало намного лучше, только я голодна как зверь. Ко мне медленно возвращалась память. Я постепенно вспомнила все, что было: как я жила в 1994 году, как я жила в начале века, во времена короля Эдуарда, и как я жила с Талисом.

Я позвонила служанке, а потом опять, расслабившись, позволила себе ни о чем не думать. Обычно я так делаю, когда сочиняю новую книгу. Сейчас я так сделала, чтобы все окончательно вспомнить.

Теперь мне стало понятно, почему старая няня Тавистока так меня ненавидит и почему я испытываю какое-то необъяснимое желание заставить ее полюбить меня. Айя — это Алида, которая на самом деле моя мать. В этой жизни наконец-то ей удалось сделать Талиса почти что своим сыном, если можно так выразиться. По крайней мере, она была к этому очень близка. И, вне сомнения, Тависток держал ее при себе потому, что Талис, когда умирал, все еще верил, что Алида желает ему только самого наилучшего.

Дядя Тавистока, Хьюберт — это был Хью Келлон, который в течение всех этих лет по-прежнему старался способствовать тому, чтобы мы были вместе.

Улыбаясь, я смотрела вверх, на полог постели. Дороти — это была Дария, которая по-прежнему любила слушать мои истории и по-прежнему хотела, чтобы у нее было много мужчин. Ее желание, чтобы все мужчины восхищались ею и обожали ее, исполнилось. Не было такого мужчины, который бы не обратил внимания на Дарию! Так что мы с ней в течение нескольких веков были подругами.

Потом, покривившись, я сообразила, что, хотя я никогда и не видела эту Фиону, но это, без всякого сомнения, леди Фрэнсис. Несколько сотен лет прошло, а она, конечно, все по-прежнему мечтает отнять у меня моего мужчину.

Вошла служанка и поставила поднос мне на колени. Я пристально рассматривала ее. Интересно, а ее я знала в прошлой жизни? Но, насколько я смогла определить, нет, не знала.

— Будут еще приказания, мадам? — спросила она

— Да нет, больше ничего не надо. Когда я проспала целую ночь, мне стало намного лучше. Служанка улыбнулась:

— Не ночь, а две ночи и день, вот сколько вы спали. Его светлость приказал вас не будить.

Когда служанка вышла, я набросилась на еду и съела все, что было на подносе. Но не наелась, и от голода мне захотелось съесть даже цветы, которые стояли в вазе. «Две ночи и день», — думала я, улыбаясь. Ничего удивительного, что мне кажется, будто меня сверху придавили тонной одеял.

Когда я доела, в комнату вошел мой муж. В тот момент, глядя на него, я вся задрожала от волнения, вспоминая все, что мы перенесли, чем мы были друг для друга и что он когда-то не захотел жить без меня. И я сейчас не буду жить без него.

— Рад, что вам сегодня лучше, — равнодушно произнес он.

Теперь-то я знала, какой он на самом деле, какой он внутри нежный и ранимый. «Как и сама я, — подумалось мне. — Люди вокруг думают, что я человек жесткий и циничный, но на самом деле я другая».

— Талли, — произнесла я, не подумав, и протянула ему руку. Но он ее не взял.

— Теперь вы забыли, как меня зовут.

— Нет-нет, не забыла. Просто дело в том, что…

— А в чем же дело? В том, что теперь я столько знаю?

— Тэйви, я хочу начать все сначала. Мы любим друг друга. Я же знаю, что вы меня любите. Вы меня всегда любили и всегда будете любить только меня.

В какой-то момент мне показалось, что в его глазах мелькнули слезы. Но он тотчас овладел собой.

— Да, — отрывисто сказал он. — Я вас всегда любил, но я не могу с вами… мы не можем . — Не договорив до конца, он резко повернулся и быстро вышел из комнаты.

Я осталась одна в комнате.

— Да, — сказала я вслух. — Знаю. Мы не можем. «Чтобы ты никогда не любила никого кроме меня», — вот что сказал Талис.

«Чтобы ты всегда меня любил и хотел, но никогда не имел», — вот что сказала Калли.

Как мне объяснила Нора, эти проклятия не дают мне и моей половине встретиться, из-за них мы ненавидели друг друга и не верим друг другу. И из-за того, что в начале века мы не смогли ничего решить и сделали столько ошибок, в 1994 году мы не можем встретиться вообще.

После того, что я видела в шестнадцатом веке, во времена королевы Елизаветы, после того, как я насмотрелась на то, как другие люди манипулируют Талисом и Калласандрой, я была готова все забыть и все простить.

— Здесь и сейчас я отменяю свое проклятие, — громко произнесла я, наполовину, конечно, в шутку. Но внутри у меня появилось какое-то странное чувство, будто холодок побежал под кожей. Проклятия, произнесенные всерьез — это, конечно, серьезнее, чем проклятия, отмененные в шутку.

Итак, как же мне отменить свое проклятие?

Первым моим желанием было, чтобы Нора сейчас как-нибудь оказалась здесь и я спросила бы у нее, что мне делать. Может быть, отменить проклятие можно с помощью магического кристалла, или игрушечных куколок, которые похожи на человечков. Или, может, лучше попробовать дохлых лягушек или истолченные в порошок рога единорога?

Посмеиваясь таким образом, я вдруг случайно заметила, что на подносе лежит свежая газета. Я газеты обычно не читаю, но в тот момент мой взгляд упал на дату. Восьмое июня. Я вздрогнула, как ужаленная. Сначала я сама не понимала, чего так испугалась, но потом вспомнила.

Сегодня Тависток и я умрем. Сегодня кто-то нас убьет, или мы убьем друг друга, и мое тело никогда не будет найдено.

Когда я это вспомнила, моего веселья как не бывала. Убийство — дело серьезное.

Поэтому самый первый вопрос, который следует себе задать: как мне предотвратить смерть, свою и его? А если предотвратить смерть никак нельзя, то в такой случае как мне отсюда заранее смыться?

Мне на ум пришла вещь, которую мне однажды сказала Нора: «Вы будете очень счастливы вместе. Но прежде, чем вы найдете его, вам нужно еще очень многое понять».

«Понять, — подумала я. — Что же мне такое нужно понять? Что все зависит от прошлых жизней? Или что никому на голову нельзя обрушивать проклятие, в какой бы гнев ты ни пришел?»

И вот, пока я так лежала, до меня дошло, что же я должна понять: что любовь — это самое главное в жизни. Нора была совершенно права: я хотела выйти замуж за Стивена, потому что я испытывала страх одиночества. Скоро я уже не смогу родить ребенка, думала я тогда, и решаться на замужество нужно именно сейчас… Я не любила Стивена на самом деле. Одним из доказательств этого было то, что я считала его истинным совершенством. Тависток совсем не был совершенством. На самом деле он был настолько несовершенен, насколько только можно придумать. Он был горд, тщеславен, высокомерен, дерзок и к тому же думал, что я — это продолжение его самого. Да он был попросту ужасен!

Я уткнулась лицом в ладони и принялась горько плакать. Может, он и ужасен, может, несправедлив и во всем неправ. Может, он требует от меня в тысячу раз больше, чем дает сам. Но он мой! Он мой, и больше у меня нет никого и никого никогда не будет.

«Чтобы ты не любила никого кроме меня», — сказал он, и я больше никого не любила и не полюблю.

— Нужно снять проклятия! — закричала я, обращаясь к самой себе. — Нужно их снять!

Но как? Я же ничего не знаю о том, как снимаются проклятия. Я умею только сочинять истории и развлекать людей. Ну, а если бы такое произошло в какой-нибудь истории? — спросил голос у меня внутри, и я улыбнулась. Да, если бы я это сочиняла, что бы я придумала?

Я подпрыгнула в кровати. Вот оно! Мой талант — сочинять истории, и я должна использовать этот дар, данный мне от Бога, чтобы придумать выход.

Я быстро вскочила. Я, как Скарлетт, всегда беру силы от земли. Когда я жила в Нью-Йорке, то, испытывая необходимость подумать, я шла в Центральный парк и бродила там, бродила, проходя пешком милю за милей. А сейчас я оденусь и пойду в сад, я там придумаю историю. Что моя героиня, то есть я сама, должна сделать, чтобы избавиться от проклятия.

Спустя несколько часов мои ноги ныли от усталости, но в голове уже сложился сюжет. Нет, не сюжет, а план. Для его выполнения мне понадобится некоторое количество пороха для ружей, немного косметики, немного краски для волос и много-много везения.

Возвращаясь домой, про себя я молилась.

43

Адам Тависток, лорд де Грей, так легко и естественно управлял лошадью, как будто он с ней сроднился и стал ее частью. Он скакал с такой скоростью, как будто за ним гнались. Время от времени ой понукал животное ударами своих длинных ног по потным бокам. Лошадь перепрыгивала через изгороди и канавы. Он был забрызган грязью, его одежда была изорвана в кустах и чертополохе, его лицо — исхлестано ветками деревьев. Но он не обращал на это внимания, а лишь понукал лошадь, все быстрее и все дальше. Он хотел бы, если только бы это было возможно, ускакать от самого себя. У него было как раз такое чувство, что, если бы это было возможно, он хотел бы оставить позади самую свою душу.

«Но куда от этого денешься?» — думал он. Как ни скачи, от своих мыслей не ускачешь. Куда же ему теперь деться? В жадные нетерпеливые объятия Фионы? Иногда, стоило ему на нее посмотреть, от ее красоты захватывало дух, и его охватывало огромное желание. Но большую часть времени рядом с ней он с трудом удерживался от того, чтобы заснуть.

«Она так прекрасна, что ей никакого чувства юмора не надо, — думал он, прижимаясь к спине лошади, которая перепрыгнула через высокую изгородь. — У нее не возникает потребности заставить какого-то мужчину смеяться, потому что ей никогда не приходится развлекать присутствующих. Одного только ее присутствия достаточно, чтобы осчастливить большинство людей. Все, что ей надо было сделать — это сесть и сидеть. И этого было достаточно. Все даже не обращали внимания на то, что она никогда не слушает, что ей говорят. Но ведь ей не приходилось ничего особенного говорить, так ради чего же было ей учиться слушать?»

И все же он, Тависток, собирается на ней жениться. «Зачем?» — задавал он вопрос сам себе, и в глубине души он знал ответ: это лишь для того, чтобы Катрин его ревновала. Похоже было, что Катрин по-настоящему ненавидит Фиону, просто не переносит ее. Когда Тависток в первый раз увидел красавицу Фиону, он на нее даже внимания-то не обратил, только подумал мельком, что надо же, как она красива. Но ему и в голову не пришло, что он хочет, чтобы она стала его. Ему хотелось обладать ей не больше, чем, например, снять и присвоить себе картину, висящую на стене в доме одного из его друзей.

Гораздо больше он заинтересовался Фионой, когда обнаружил, как мгновенно, почти необъяснимо ее возненавидела Катрин. По какой-то странной причине, которая для него самого осталась загадкой, Катрин вбила себе в голову, что он, Тависток, страстно влюбился в божественную леди Фиону. Беспочвенная ревность Катрин заставила Тавистока проявлять к Фионе гораздо больше интереса, чем он проявлял бы в ином случае.

Лошадь перепрыгнула через ручей, у которого были крутые и скользкие берега. На той стороне ручья животное потеряло опору под ногами и уже почти упало, но Тависток, прирожденный наездник, своим искусством управлять поводьями или даже просто своей силой воли предотвратил падение, и лошадь устояла на ногах.

Он любил Катрин, любил всем сердцем. Четыре с половиной года назад он в первый раз увидел ее на дружеской вечеринке, в саду своей тетки. Он бросил один только взгляд на эти голубые глаза, на эти золотистые волосы, и все пропало. Он никогда еще ни в одну женщину не влюблялся так сильно, как в нее.

Но с самой их первой брачной ночи все пошло не так, как нужно. Как страстно он ни хотел ее, он не мог овладеть ею. Катрин же была еще настолько невинна, что даже не поняла, что все не так. Ей нравилось, как он ласкал ее обнаженное тело, нравилось, как он ее обнимал. После того как они много часов обнимались и целовались, она не поняла, почему ее муж в гневе и ярости выбежал из комнаты. Катрин ломала голову, не в силах понять, в чем виновата, и думала, что сделала что-то не так.

На следующее утро он сказал себе, что его несостоятельность объясняется тем, что он слишком сильно ее хочет, слишком сильно любит и что они еще совсем не знают друг друга. Может быть, когда они будут лучше знакомы, он сможет рядом с ней расслабиться.