1

В этой жизни вам мешает быть счастливой то, что происходило с вами в прошлых жизнях.

Что бы вы подумали, если бы это сказали вам? Или вы подумали бы: «Ну, с этой проблемой теперь уж ничего не поделаешь, так что теперь об этом думать?» Верно? Или, возможно, вы подумали бы: «Так. Сумасшедшая. Нужно забирать свои вещички и сматываться».

Или, как и я, вы бы решили: «Это же история! Путешествиями во времени сейчас все увлекаются, а насчет того, что было в прошлых жизнях, точно никто ничего не знает. Так, может, можно будет задать этой даме побольше вопросов, а потом написать обо всем этом книгу».

Именно это последнее подумала я в первый же момент, как только встретила Нору. Я — писательница до мозга костей. Во мне каждая клеточка ежесекундно вопрошает: как бы вот из этого сделать историю?

Меня всегда спрашивают, как я стала писательницей. Ну как ответить на такой вопрос? Может быть, они хотят, чтобы я сказала: «Однажды я шла по лугу, и вокруг меня росло множество маленьких синеньких цветочков. Вдруг передо мной возникла прекрасная женщина в серебристых одеждах и коснулась моей головы своим жезлом. Голосом, звучащим, как золото, она произнесла: „Я дарю тебе писательский талант. Иди и пиши“.

Мне кажется, люди хотят услышать от меня, что я — из «избранных», что я — что-то наподобие пророка. Но, знаете ли, пророки всегда взывали к Богу: «О Боже, ну почему я?» Иногда мне кажется, что быть пророком — это не столько дар, сколько проклятие.

Ну, по крайней мере, я объяснила, почему я писательница. Абсолютно все на. свете я могу превратить в историю. Стоит мне что-нибудь увидеть, услышать или прочитать, как я тут же начинаю фантазировать.

Выдумывать истории для меня естественно. Когда меня спрашивают, как я стала писательницей, мне всегда хочется спросить в ответ: «А у вас-то что в голове, если не истории? О чем вы думаете, когда выслушиваете дико скучные речи? Или когда едете в машине? Когда загружаете шестую порцию грязного белья в стиральную машину?» Мне это кажется непостижимым. Что в моей голове, это я, конечно, знаю, а вот что в головах у других людей, если там нет историй?

Ну вот, и сейчас, когда я уже стала зрелой, состоявшейся писательницей (что означает, что мне не нужно больше нигде работать, чтобы зарабатывать на жизнь), я поняла, что у нас, у писателей, существует некоторый клуб, и предполагается, что все мы должны быть его лояльными членами. Мы связаны между собой теснее, чем врачи — клятвой Гиппократа.

Поскольку я не хочу чтобы меня исключили из этого клуба, я скажу то, что следует сказать. Писать — страшный труд. Сейчас не помню кто сказал, что приходится вскрывать себе вены и проливать кровь на бумагу… Между прочим, это правда. Писать — это на самом деле очень и очень непросто. Ей-Богу, клянусь: я просиживаю за столом от шести до десяти часов в день. Я шагаю туда-сюда по комнате, думая, «что было дальше». Но у меня есть издательство, которое присылает мне букет цветов и деньги каждый раз, когда я сдаю очередную книгу.

Я не утверждаю, что быть писательницей труднее, чем быть, скажем, секретаршей. Ей нужно просыпаться каждый день по будильнику (я просыпаюсь, когда захочу), отвести детей в школу, проводить мужа на работу, потом целый день работать на босса, который ей в жизни «спасибо» не скажет, а потом возвращаться домой и приниматься за следующую рабочую смену. И ее, конечно, никто не спрашивает: «О, вы секретарша? А как вы ей стали?»

Наверное, каждый делает, что может. Если вы можете быть водителем грузовика, вы водите грузовик. Если вы запросто способны без зазрения совести поносить людей, вы толкаете речи в суде. А если у вас в голове все время рождаются истории, вы их записываете. По-моему, писательство ничем, не отличается от всех остальных профессий, и к тому же в большинстве случаев не может сравниться с ними по своей важности. Но большинство людей считают, что писатели — умнее, более образованны и вообще лучше остальных, и поэтому к писателям относятся с благоговением и почтением.

На мой взгляд, следовало бы ввести Национальную Лотерею Профессий. Каждый год вытаскивали бы из шляпы десять разных профессий, и весь этот год все бы восхищались и превозносили именно представителей этих профессий. Из них составлялись бы списки популярности, им писали бы письма поклонники, они раздавали бы автографы, и у них тоже было бы что-то вроде своего издательства, которое хвалило бы их и делало им подарки.

О Боже! Я опять начала фантазировать. Мне только дай сесть за компьютер, и я уже не могу остановиться.

Впрочем, насчет тех десяти профессий, которые будут разыгрываться, — я хочу уточнить, что есть на свете одна «профессия», которая не заслужила того, чтобы ее включали в этот список. Эта профессия — литературные критики. Особенно те, кто специализируются на любовных романах.

Думаю, лучше сразу сказать — я пишу любовные романы.

Ну вот… Теперь все карты открыты.

Жаловаться мне не на что, кроме только одной вещи, но она меня просто убивает. Я имею в виду отношение, распространенное среди людей к любовным романам, к тем, кто их читает, и, главное, к тем, кто их пишет.

Ну, не в странном ли мире мы живем? Однажды я видела по телевизору, как один известный человек признался, что он растлил свою малолетнюю дочь и пользовался ею, когда она была ребенком. Почти каждый актер или певец рассказывает всем на свете, что он (она) перепробовали все существующие в мире наркотики и поссорились и расстались с большинством близких им людей.

И как же относятся к этим людям? С любовью, вот как. С любовью, с пониманием и с симпатией.

А я что делаю? Я сочиняю безобидные и милые истории о том как мужчина и женщина встретились и полюбили друг друга. Самое ужасное, что они у меня делают, — это одного или двух младенцев. Нет ни наркотиков, ни какого-либо инцеста. Никто никого не бросает в чан с кипящей водой и не делает еще Бог знает что. Мои герои даже не занимаются тем, что изобретают хитроумные способы убивать кого-нибудь. Я придумываю истории о том, о чем мечтаем мы все: чтобы любить кого-нибудь и чтобы нас кто-нибудь любил.

Вы, наверное, думаете, что сама мысль о писательнице, которая пишет любовные романы, заставляет людей улыбаться. Ах, как мило. Любовь. Любовные истории. Улыбки. Поцелуи.

Ничего подобного. Мир, насколько я понимаю, устроен шиворот-навыворот. Любовные романы и их авторов презирают, над ними потешаются, для них не жалеют плевков и свиста.

А за что? Больше всего мне нравится мысль, что женщины, которые их читают, станут идеалистками и будут ждать, что придет мужчина и защитит их от жизни. По этой теории выходит, что женщины так глупы, что не могут отличить реальность от выдумки. Разве кто-нибудь думает, что мужчины, начитавшись триллеров, купят автоматы и отправятся поливать огнем соседей? Нет, что-то не припомню, чтобы кто-нибудь это утверждал. Я также не припомню, чтобы подобные опасения вызывали детективы и научная фантастика. Только старые дуры могут мечтать о прекрасном принце, который за ними явится.

Господи! Если бы все женщины ждали прекрасных принцев, любовные романы не составляли бы сорок процентов от всей издаваемой литературы.

Ну ладно, вернемся к литературным критикам. Эти умные молодые люди оканчивают колледж, получают диплом и мечтают работать в каком-нибудь престижном интеллектуальном журнале. А что происходит вместо этого? Какой-нибудь старик, у которого звезды в глазах давно погасли, решает поучить жизни молодого выскочку и с этой целью дает ему самую презренную работу во всем литературном деле: писать обозрения любовных романов!

Ну-ка, подумайте, на кого будет направлен весь гнев молодого сотрудника? Он затратил шестьдесят тысяч долларов на учебу, а ему подсовывают книжку с обложкой типа «кормящая мать». На этих обложках изображены женщины с пышной обнаженной грудью. Кстати, как вы думаете, кто эти обложки выдумал, мужчина или женщина?

Ну конечно же, молодой человек выражает всю свою злобу на мне, авторе романа. Ах, презренное ничтожество! Домохозяйка с деньгами!

Первое правило для тех, кто пишет критические отзывы на любовные романы: сравнивай книгу с самой лучшей, которую ты когда-либо читал. Если на уровень Джейн Остин это не тянет, тогда вспоминай о шестидесяти тысячах долларов, которые стоило твое образование, и с их помощью сравняй автора с землей. А если вдруг книга тебе случайно понравилась, пиши что-нибудь вроде: «Поклонницам Хейден Лейн это придется по душе». И ни в коем случае не выдай, что это понравилось тебе. Если, не дай Бог, кто-то заподозрит, что ты любишь любовные романы, тебе в жизни не поручат писать о «хороших» книгах.

Ну ладно, так какое отношение это все имеет к прошлым жизням? Очень даже прямое, потому что, видите ли, мне тридцать девять, скоро я разменяю пятый десяток — хотелось бы уже знать кое-какие вещи о себе и своей жизни. Иногда мне кажется, вопрос, как я стала писателем, волнует меня так же, как и моих читателей. Что сделало нас такими, какими мы стали?

Да и вообще анализировать людей — самая интересная вещь на свете. Почему та дама на улице одета с такой военной точностью? Почему некоторые боятся ножей, другие — огня, а третьи — высоких мест? А как насчет тех людей, которые настолько боятся выходить на улицу, что сидят дома?

Конечно, существует такая теория, что все, что происходит во взрослой жизни, связано с детскими страхами, о которых вы, как правило, не помните. Вы будете ходить к психиатру сотни раз и заплатите ему тысячи долларов за то, чтобы вспомнить какую-нибудь ужасную вещь. После курса лечения у вас будет меньше денег, чем было до того, и куда больше неприятных воспоминаний.

Недавно у меня был тяжелый период (естественно, из-за мужчины), и я отправилась к психиатру. Врач сказал мне, что мои фантазии возникают из-за того, что я хотела спать с отцом. Когда ко мне вернулся дар речи, я произнесла в глубоком возмущении: «Но я не хотела спать с отцом!» — «О, — спокойно ответила врач. — Потом вы это вытеснили».

Когда я поняла, что в этом споре мне не победить, — а мне всегда нужно побеждать в спорах, — я решила туда во второй раз не ходить.

Но я пыталась проанализировать, почему я стала писать, и почему я пишу то, что пишу. Видите ли, все писатели хотят одного. Они хотят бессмертия. Именно поэтому мы столь самоуверенны, что осмеливаемся полагать, будто кому-то захочется читать то, что мы пишем. Когда мы, писатели, слышим рассказ о том, как умирал в бедности Марк Твен, мы ему не сочувствуем. Старина Марк достиг цели.

Он будет жить вечно. Конечно, если бы решали наши семьи, они бы выбрали, чтобы мы зарабатывали кучу денег, но мы, писатели, не задумываясь, выбрали бы вечную славу, а не богатство.

Но это не очень-то просто. Никто к нам не приблизится на розовом облаке, держа золотой жезл в руке, и не скажет: «Даем тебе писательский талант. Ты какой хочешь: над которым все смеются, или чтобы тебя помнили после смерти?» Талант — не подержанная машина. Ты не можешь вернуть его, если он тебе не нравится. Ты не можешь сказать: «Я хотела бы продавать свой талант, как делает Эдит Уортон».

Получилось так, что мой талант — писать романы о любви, а над ними издеваются и смеются. В любом кино, когда режиссеру надо показать, что героиня дура, он сует ей в руки любовный роман.

Сначала я решила, что нужно быть благодарной за любой талант. Кто может, тот пишет, а кто не может — становится критиком. Как выразился Энтони Троллоп, «только дурак пишет для чего-то еще, кроме денег». Или что-то в этом роде. Между прочим, это верно. Ты все равно не можешь сесть за компьютер и сказать: «А теперь я впишу свое имя в историю». Не ты решаешь, что остается после тебя, а другие люди.

Словом, пытаясь понять, как стала писательницей, я оглядываюсь на свою жизнь и, мне кажется, начинаю понимать, как это произошло.

До семи лет я была счастливейшим ребенком на свете. Я со своими родителями и сестрой жила рядом с двумя другими семьями, в которых было полно моих двоюродных братьев, сестер, тетушек, дядюшек и две пары бабушек и дедушек. Это был рай. Я была признанным лидером. Я раздавала всем приказы, объясняла, что надо делать и как. Все восхищались мной за мою творческую энергию.

Хотя, впрочем, не все… Однажды я увидела, как моя бабушка сворачивает голову цыпленку. Подумав, я предложила двоюродной сестре помочь бабушке и посворачивать головы всем цыплятам. Так мы и сделали. Нам было не больше пяти лет. Мы зажимали цыплят между коленями и сворачивали, и сворачивали, и сворачивали им головки. Выйдя из дома с ведром воды, бабушка увидела следующую картину: ее цыплята, как пьяницы, со свернутыми набок головками, валялись по всему двору. Вспоминая, какой свирепый темперамент был у моей бабушки, я просто удивляюсь, как мы с сестрой остались в живых!

Но очень скоро это блаженное время кончилось. Моя мать решила, что ей надоело терпеть свекровь с ее знаменитыми причудами. Моя мать, которая обладала упрямством скалы и которой были нипочем любые причуды, в один прекрасный день заявила отцу, что она купила участок земли, а он построит на нем дом. В нашей семье мы все делали вид, что глава семьи — отец и что он все решает. Но решал он обычно так: «Дай маме, что она хочет, иначе она нам всем превратит жизнь в ад». Отец не был настолько глуп, чтобы пытаться сопротивляться воле моей матери.

В общем, как бы то ни было, мы переехали. В один момент я потеряла все: двоюродных братьев и сестер, бабушек в дедушек; я потеряла цыплят, коров и опоссума, который жил в клетке в сарае. Я потеряла кусты со смородиной и яблони, по которым так любила лазать. За один день я превратилась из лидера, персоны первостепенной значимости, в ребенка, которого нужно воспитывать.

Моя жизнь, полная приключений, превратилась в невероятно тоскливую. Моя мать и сестра были сделаны из одного и того же теста. Они были правильные. Правильные. Правильные. Правильные.

Что может быть более скучным, чем быть правильным? Моя мать только и делала, что говорила: «Не ешь слишком много шоколада. У тебя заболит живот», или : «Сейчас не могу посмотреть. Мне надо сделать очень много дел», или: «Хейден, тебе нельзя читать, пока ты не кончишь чистить ванную». И так все время. Все было расписано по часам. Но в этом расписании никогда не было ничего интересного. Неужели люди никогда не хотят сделать чего-нибудь, чего делать не полагается? Неужели я была одна такая, которой хотелось есть столько шоколада, сколько я смогу съесть, и наплевать на то, что будет?

Раздумывая об этом, я пришла к выводу, что некоторые люди боятся нарушить правила. Может быть, они боятся, что, если они раз нарушат правила, они потеряют весь самоконтроль и превратятся во что-то ужасное — в случае моей матери это означало превратиться в женщину с нечищенной ванной.

В общем, как бы то ни было, я оказалась в полном одиночестве. Я должна была следить за тем, чтобы сидеть прямо, ходить спокойно и никогда-никогда не шуметь. Я, конечно, старалась, но ребенку это трудно. Мне повторяли фразу: «Веди себя как следует» несколько миллионов раз. Иногда мне казалось, что мои родители думают: если меня каждую минуту не держать под самым суровым контролем, я вообще выйду из повиновения. Может, я как начну есть шоколад или смеяться, так и не остановлюсь потом уже никогда. Может быть, они боялись, что уже никогда не смогут управлять мной, если хоть раз разрешат мне быть самой собой.

Теперь, когда я стала взрослой, я вижу, что мои родители были не такие творческие люди, как я. Если они покупали какую-нибудь вещь, которую надо было собирать, они доставали инструкцию и делали все, что там было написано производителем. Когда я покупала что-то, я никогда не читала инструкцию. А если я не могла собрать что-нибудь сразу, то обычно топтала ногами коробку и произносила все известные мне ругательства (их, к счастью, было немного).

Меня наказывали за топтание коробок и за другие нарушения законов и говорили при этом, что это делается «для моей собственной пользы». Я в жизни никогда не понимала эту фразу. Когда вам кто-нибудь говорит: «Это для вашей же пользы», — это всегда, всегда означает, что он пытается заставить вас открыто признать, что он сильнее.

И как же я пережила это духовное убийство? Как я пережила то, что меня таскали к проповеднику, чтобы он меня учил, потому что я была «другая»? Как я пережила то, что моя мать спрашивала у родственников, что они посоветуют ей «делать» со мной?

Я сделала самое лучшее: сбежала в мир историй.

Я читала запоем. Когда моя мать заставляла меня пылесосить комнату, в которой жили мы с сестрой, ей было важнее, сколько времени я провела за уборкой, чем, собственно, чистота пола после этого. Единственное, что она проверяла, — это чтобы электрические лампочки были протерты. Очень быстро я научилась протирать лампочки, после чего запираться в туалете с фонариком и пылесосом и сидеть, читая по сорок пять минут. Поскольку у. моей матери был прекрасный слух, мне приходилось делать так, чтобы пылесос звучал так, как будто он то засасывает пыль, то нет. Для этого я водила шлангом по лицу: пылесосила и читала, пылесосила и читала. Приходилось каждый раз тщательно чистить конец шланга, иначе лицо становилось страшно грязное. Тут уж моя мать могла бы заставить меня и в самом деле вычистить комнату!

В общем, несмотря на то, что моя мать проповедовала «работа-работа-работа и чистота-чистота-чистота», мне удавалось находить время для столь любимых мною книг. Я уже тогда читала не только беллетристику. Я читала о героях, о мужчинах и женщинах, которые что-то делали, что-то совершали в жизни.

Там был Дэниел Бун, Джеки Кохран, и — глубокий вздох — капитан сэр Ричард Фрэнсис Бертон. Там была самая великая королева на земле, Елизавета I, и были девушки, которые переодевались мужчинами и делались шпионами. О, этот список героев мог быть бесконечным.

В то время я этого не понимала, но на самом деле то, что я тогда делала, называется сбор материала. Иногда я получаю письма от читателей, которые спрашивают в восхищении: «Как же вы узнаете все, что нужно знать из истории для того, чтобы писать исторические романы?» Нет, давайте на этом остановимся. Одна женщина написала мне про себя, что она, работает на полную ставку и что у нее трое детей, которым еще нет пяти лет. И она хочет знать, как я провожу исследования, необходимые для романтической истории. Вообще-то это я должна у нее спросить, как она выживает день за днем.

Понимаете, я так подробно рассказываю о своей жизни, чтобы вы, мои читатели, понял и, что я — обычный, психически нормальный человек, потому что то, что произошло со мной, нельзя назвать ни обычным, ни нормальным.

Видите ли, я влюбилась в одного из своих героев.

До тех пор пока я не начала писать роман под названием «Навсегда», я считала себя совершенно уравновешенным человеком. Может быть, у меня в голове вертится слишком много историй, но лично я считаю, что люди, которые не придумывают их, многого лишены.

Как бы то ни было, я предполагала, что счастлива и относительно уравновешена. Мне исполнилось тридцать семь лет, у меня был полный успех, были друзья, и, что самое лучшее, я встретила замечательного человека по имени Стивен.

Стивен был похож на ожившую мечту: остроумный, милый, талантливый, внимательный. Даже если бы я его придумала, я бы не выдумала лучше. И он меня обожал. Он смеялся каждой моей шутке, был уверен, что я красива и остроумна. Все было, что называется, «без сучка, без задоринки». Естественно, я мечтала б замужестве. Когда он однажды на прогулке по Центральному парку в двухколесном экипаже предложил мне выйти за него замуж, я бросилась ему на шею и закричала: «Да, да, да!» — с таким восторгом, что Стив смутился.

Но именно тогда — в субботу, поздним вечером — или, вернее сказать, уже в воскресенье, потому что было три часа ночи, — я проснулась с идеей. Это для меня необычно. Когда я только-только начинала писать, у меня было множество идей, и я так боялась все забыть, что писала всю ночь. Но, написав десять романов, я уже, просыпаясь с идеей, вскоре засыпала опять.

Но в тот вечер, когда Стив предложил мне выйти за него, и я ощущала на пальце тяжесть его кольца, ко, мне пришла идея. Она была настолько велика, что я не могла расслабиться рядом с теплым телом Стива и заснуть.

И вот я на цыпочках выбралась из кровати и прокралась к компьютеру, чтобы записать свои мысли. Я придумала не столько историю, сколько героя. Героя — мужчину. Необыкновенного мужчину, такого мужчину, о котором я еще никогда не писала. Он сразу стал для меня человеком, и при том более живым, чем любой другой мой герой.

В своих книгах я пишу об одной семье: о Тавистоках. Когда я только начинала писать, каждый раз, когда я кончала книгу, мне было жаль расставаться с ее героями, которых я уже не могла больше встретить в других книгах. Однако в один прекрасный день ко мне пришла гениальная идея написать четыре книги о четырех братьях из одной семьи. Конечно же, в тот момент я не учла, что, когда закончу всю серию, я буду расстроена в четыре раза больше. Когда этот момент наступил, единственное, что мне оставалось в утешение, — продолжать писать книги об этой же семье.

Я не сразу поняла, за что я берусь. Количество книг об этой семье все возрастало, а почта приносила мне тысячи писем с заявками о продолжениях. И к тому же люди замечали, что в одной книге я писала о том, что у мужчины и женщины родился сын, а в следующей книге вдруг оказывалось, что их ребенок — девочка. Мне пришлось купить компьютерную программу для специалистов по генеалогии, чтобы вносить туда всех, о ком пишу. За несколько лет у меня набралось почти четыреста героев, и все были как-то связаны друг с другом.

За эти годы я полюбила Тавистоков и их родственников, и они стали для меня как живые. Поэтому неудивительно, что в ночь своей помолвки я начала писать о человеке, чья фамилия была Тависток.

Я назвала его Джеймс Тависток, чтобы называть Джейми. Это был роскошный, прекрасный шотландец, живущий в шестнадцатом веке, настоящий рыцарь старых времен. Я воображала его одетым, как все Тавистоки, в шотландский плед. Героиня — современная женщина, путешествующая во времени. Когда на следующее утро Стив проснулся, я все еще сидела за компьютером — придумывала диалоги и заметки для книги. Он еще никогда такого не видел. За многие годы я научилась писать так, как будто была на работе: с девяти до пяти. Как любой человек, я отдыхала по выходным и по праздникам. Я поняла, что так для меня гораздо лучше, чем сидеть по ночам и «ждать вдохновения». Для меня самое лучшее вдохновение — необходимость каждый месяц платить за квартиру.

Стив все понял. Сам он работал в банке, занимался инвестициями (нет-нет, свои деньги я ему не давала, сказав, что влюблена, но не сошла с ума), и творческий процесс его немного восхищал. Поэтому он сам позвонил в кафетерий и заказал себе завтрак (во всем мире женщина поджаривает яичницу для своего мужчины, а в Нью-Йорке мы для своих мужчин заказываем завтрак по телефону). Я продолжала печатать.

Через некоторое время ему надоело слушать стук клавиш, и он предложил мне переключиться: пойти в кино или прогуляться по парку. Но я никуда не хотела идти. Я не могла бросить сочинять о Джейми.

Стив решил, что самое лучшее — оставить меня в покое и встретиться на следующий день.

Но встретились мы только через две недели. Не желая никого видеть, я могла только писать о Джейми.

Я читала книги о Шотландии до рассвета, и все в этих книгах наталкивало меня на новые мысли о Джейми. Я о нем думала, о нем мечтала. Я видела его темные глаза, его темные волосы. Я слышала его смех. Я знала все его достоинства и недостатки. Он был человек храбрый и честный, понятия о чести были у него такие, что они были движущей силой его жизни. Он был так горд, что это мешало ему жить. Но при всех этих добродетелях он также был тщеславен и ленив, как кот. Все, что он хотел — это чтобы я — я имею в виду, героиня — его всегда ждала.

Спустя две недели мы со Стивом куда-то пошли, но я не знаю, что произошло, — весь мир я видела как бы сквозь дымку. Казалось, я могу видеть и слышать только Джейми.

Все следующие месяцы мое помешательство только усиливалось. Стив умолял прекратить писать и наконец заметить его существование.

— Куда же делась та женщина, которую я так любил? — спрашивал он с улыбкой, пытаясь объяснить мне, что его так обижает. Но я не могла ему толком ничего ответить. Я хотела одного: вернуться к компьютеру и к своим справочникам. Я даже не знаю, что я искала в этих исторических справочниках; может, я хотела «найти» там Джейми.

Я должна сказать, что все это время Стив вел себя самым наилучшим образом. Он по-настоящему любил меня. Когда миновало около четырех месяцев, в течение которых я была абсолютно равнодушна, он уговорил меня пойти с ним на прием к психотерапевту. К этому времени я начала испытывать чувство вины. Нет, вернее, нужно сказать так: я чувствовала, что должна чувствовать вину. На самом деле я чувствовала все время только одно: пусть все уйдут и оставят меня с Джейми в покое.

Три месяца продолжались наши со Стивом визиты к терапевту, с которым мы детально обсуждали мое детство. Мне это было совершенно неинтересно. Я сидела и говорила им все, что они хотели услышать: что меня не любила моя мать, что меня не любил мой отец и так далее. По правде говоря, все это время в глубине души я думала только об одном: что еще я напишу о Джейми. Удалось ли мне идеально описать, как в его волосах играл солнечный свет? Описала ли я уже звук его смеха?

Стив прекрасно видел, что я не обращаю внимания ни на каких психотерапевтов, и через восемь месяцев сказал мне, что желает разорвать нашу помолвку. Произошел разговор, в течение которого я наблюдала за происходящим как будто со стороны, и я вернула ему его кольцо. В моей голове была единственная мысль: наконец-то я могу быть с Джейми все время.

Моя подруга и издатель, Дария, была просто в восторге, когда я в первый раз рассказала ей о том, как увлеклась своим героем. Увлеченные авторы пишут прекрасно. А у тех, кто приходит к издателю и спрашивает: «Ну, что вы посоветуете, о чем мне теперь написать?» — ничего не выходит.

Дария — единственный человек на свете, который был согласен слушать о Джейми столько, сколько я хотела говорить о нем. По правде говоря, Дария умела одновременно слушать одного автора, редактируя рукопись другого, завтракая и давая секретарше указания насчет обложек и их печати. У Дарий не голова, а компьютер.

Но потом случилось кое-что странное. Прошло три месяца, а я только и говорила об этой книге, и вот Дария сказала:

— Я хочу прочитать, что ты уже написала.

— Нет! — закричала я. Сейчас это кажется очень странным. Вообще-то все писатели ведут себя так, как будто их интересуют только собственные мысли, но на самом деле у всех у нас дрожат колени. Мы дрожим в ожидании того, что скажут наши редакторы, эти первые люди, которым предстоит увидеть наш труд. Дария всегда расхваливает на все лады первую главу книги, которую я пишу. Позже она может сказать, что это никуда не годится и нужно это выкинуть в мусорную корзину, но не сначала. Это похоже на то, что нельзя сказать лучшей подружке, что парень, в которого она до смерти влюблена, ужасен. Лишь когда она сама начнет в нем разочаровываться, тогда можно.

Как правило, я даю Дарий кусочки будущей книги по пятьдесят страниц. Настаивать, чтобы она сказала свое мнение (то есть начала на все лады расхваливать меня), я начинаю сразу же. Одну книгу в пятьсот страниц я посылала ей кусочками страничек по десять. Дария очень мудро поступает, что не устанавливает у себя в квартире факс, иначе все ее авторы — люди уязвимые и жадные до похвалы — примутся посылать ей по факсу свои вещи страница за страницей и требовать, чтобы она по часу хвалила каждый абзац, который, как им кажется, остроумно написан.

Теперь вы понимаете, как необычно прозвучало, когда я не захотела, чтобы Дария прочитала то, что я пишу. Я сказала ей, что хочу кончить главу, прежде чем дам ей почитать.

Однако правда заключалась в том, что я просто не хотела, чтобы она — как и любая другая женщина — увидела моего Джейми.

Прошло несколько месяцев, а я все еще не хотела дать ей прочитать хоть что-то из книги, и она начала удивляться. Некоторые авторы лгут о том, сколько они пишут, но я знала, что она никогда не сомневалась в правдивости моих слов. Дело в том, что я люблю писать и уверена в своем призвании.

Дария удивилась еще больше, когда месяц спустя после того, как это произошло, я сказала ей, что разорвала помолвку со Стивом.

— И ты мне ничего не говорила все это время? — ошеломленно спросила она. Ведь мы с ней были настоящими подругами, а не просто деловыми партнерами. Она, казалось, слегка забеспокоилась, когда я ответила, что разрыв помолвки — это ерунда и что меня это совершенно не волнует.

Проходили месяцы, я все писала. Обычно, когда я пишу, у меня есть файл под названием «Сцены», и, когда мне приходит в голову какая-нибудь идея о какой-нибудь фразе, которую я могу потом использовать в диалогах, я записываю ее в этот файл. Будучи человеком бережливым, я потом всегда использую каждое слово, которое у меня там записано.

Но о Джейми я сочинила столько, что файл «Сцены» уже был размером в шестьсот килобайт, то есть больше четырехсот страниц, но саму книгу я еще и не начинала. Я все говорила себе, что мне нужно порыться в справочниках, еще немного узнать о Джейми.

Я уже придумала, как Джейми и героиня, которую я назвала Катлин, попадают во всевозможные ситуации. Я говорила себе, что мне надо «разработать их характеры». К тому времени я уже написала двадцать пять книг, и сроду мне не нужно было ничего разрабатывать, но ведь я и никогда еще не относилась так к своему герою. Хотя я часто думала, что просто обожаю какого-нибудь героя, но это было совсем не похоже на то, что я чувствовала к Джейми.

Так что несколько месяцев я писала заметки. Джейми превратился из шотландца в англичанина времен королевы Елизаветы I. Дария была в бешенстве, а я все еще не дала ей прочитать ни страницы из будущей книги. Она напомнила мне, что срок контракта проходит, но это никак не воздействовало на меня. Она послала мне экземпляр обложки. Потом стала говорить о всех тех людях в издательстве, которые зависят от меня и моей работы. Обычно это производит на Меня очень сильное впечатление. Но тогда не помогло и это — я думала только о Джейми.

Кажется, это произошло в тот день, когда я получила от Стива открытку, где он приглашал меня на свою свадьбу.

Приглашение было так нарядно оформлено… Наконец я поняла, что безвозвратно потеряла его. Было горько и обидно, но мне некого винить во всем, кроме себя.

Я осознала, что потеряла настоящего, живого, замечательного мужчину ради выдуманного героя. Я вспомнила, что уже много месяцев не встречалась ни с кем из своих друзей и подруг. Я заметила, что в газетах, которые публикуют обозрения любовных романов, появились маленькие заметки с разными журналистскими сплетнями на тему: что это случилось с Хейден Лейн?

Но осознать еще не значит остановиться. Все курильщики знают, что хорошо бы бросить курить, но это не помогает им избавиться от столь пагубной привычки.

Но признав, что со мной не все в порядке, я решила искать помощи. В течение трех месяцев я ходила к психиатру каждый день. Это не помогло. Никто еще со случаем, подобным моему, не встречался. Поначалу я скрыла от нее, что мужчина, по которому я схожу с ума, — порождение моей фантазии, но я ужасно болтлива и плохо умею складно врать, так что скоро она обо всем догадалась. Ее советы сводились к тому, что я должна больше бывать на людях. Я пыталась, на это не очень срабатывало, потому что я всем до смерти надоела своими «Джейми говорит», «Джейми любит» и «Джейми делает».

Когда оказалось, что психотерапия не помогает, я обратилась к другим методам, чтобы понять, что со мной происходит. В Нью-Йорке на каждом углу конторы хиромантов, гипнотизеров, гадальщиков по картам «Таро» и прочей эзотерики[1]. К некоторым из них я ходила. Кажется, я надеялась, что кто-нибудь из них мне скажет, что через неделю-другую я снова приду в себя и стану такой, какой была раньше. Мне говорили, что я богата, известна и что на моей ладони есть звезда, означающая, что я «особенная». Мне сказали, что некоторые у меня на работе начали думать, что я чокнулась, и решили обращаться со мной так, как будто я — нитроглицерин, который вот-вот взорвется.

Другими словами, мне не сказали ничего такого, чего бы я уже не знала. Возвращаясь домой, я много плакала и тосковала о Джейми. Я не просто хотела писать о нем. Я хотела чувствовать его рядом, прикасаться к нему, говорить с ним. Я хотела ходить по деревенским тропинкам за ним следом, любуясь его длинными ногами; я хотела носить его детей.

Не знаю, как долго бы это продолжалось и чем закончилось, если бы я не встретила Нору. Как паук в центре паутины, она сидит как раз напротив того дома, где моя парикмахерская, в своем офисе с неоновой вывеской, на которой большими красными буквами было написано:

Садясь перед ней в кресло, с покрытыми фольгой волосами (волосы у меня очень светлые, и я их крашу в более темный цвет, чтобы выглядеть «натуральнее». Странно, правда?), я решила: пусть сделают мою звездную карту.

Надо сказать, я быстро заметила, что Нора знает об астрологии еще меньше, чем я. Она повесила эту вывеску только затем, чтобы заманивать людей. На самом деле Нора — ясновидящая. И как только я села и сказала о своем желании получить звездную карту, она произнесла:

— А может, вместо этого попробовать чтение мыслей? Я сказала:

— Давайте.

Именно с этого слова все и началось.

— Вам надо быть не здесь, — произнесла Нора-ясновидящая, делающая вид, что она астролог. — Где же вам надо быть?

— Может быть, за моим компьютером, — попыталась пошутить я.

Но все-таки это она ясновидящая, а не я. Разве это не она должна прорицать, где мне надо быть.

— Вы любите какого-то человека. Вы его безумно любите, но что-то вам мешает. Этой любви что-то не дает осуществиться. Что же это?

Я смотрела на нее, открыв рот. Как это ни странно, но я потеряла дар речи. Она подошла удивительно близко к правде, но, даже если бы мне воткнули иголки под ногти, я не сказала бы ей ни слова. В последнее время я познакомилась с огромным количеством так называемых медиумов, которые пытались угадать, что со мной.

Кроме того, мне показалось, что эта женщина не читала даже настольный справочник предсказателя.

Нора выглядела не так, как положено предсказателю. Хироманты и им подобные обязаны выглядеть загадочно: с выбритыми, а потом нарисованными где-нибудь в другом месте лица бровями, с серьгами размером с колесо в ушах, и с плечами, завернутыми в шарф из дешевого цветастого шелка. Но Нора ничего подобного не делала. У нее было милое круглое лицо, большие карие глаза, темные, модно подстриженные волосы. Одета она была в обычный выходной костюм. Это была нормальная, приятная женщина. Ничуть не странная.

Ладно, допустим, она не знает, какая мода у ведьм, но почему она говорит не то, что ей полагается говорить? Она должна рассказывать мне, что скоро я встречу высокого, темноволосого мужчину и т. д. и т. п.

И уж конечно, она не должна задавать мне вопросы.

Я глубоко вздохнула.

— Не могу вам сказать, что не дает осуществиться моей любви, потому что я ни в кого не влюблена.

Я говорила с едкой иронией. Психотерапевты за несколько месяцев убедили меня, то нельзя любить того, кого нет. А кроме того, мне очень не понравилось, что Нора не стала мне обещать встречу с кем-нибудь, а сказала, будто я уже люблю кого-то. Уж я-то знала, что это не так. У меня не было никого, никого из плоти и крови. Я подумала, что она самый скверный медиум, которого я когда-либо встречала.

Рассердившись, что меня надули — нужно было бы устроить скандал и потребовать назад деньги, — я стала собирать вещи, чтобы уйти.

— Спасибо, конечно, — пробормотала я ядовито, — но…

— Вы не понимаете, что вы его любите, потому что вы еще его не встретили.

Я опять села на стул. Это уже кое-что. Скоро должна была начаться та часть, в которой появляется высокий незнакомец с темными волосами. Может быть, этот человек заставит меня забыть о Джейми. И, может быть, в конце концов выяснится, что Нора знает правила игры.

Я-то знаю правила игры, поэтому я ее спросила:

— Когда же я должна его встретить?

Нора сидела и молча смотрела на меня, а я смотрела на нее. Слава Богу, что я заплатила ей не за время! Потом она отвела взгляд:

— Извините. Я только читаю мысли.

Это заставило меня заколебаться. А какие у меня были мысли? Неужели она могла читать мысли любого человека? Интересно, о чем думают люди? Может быть, она могла сесть рядом с кем-нибудь в автобусе и узнать, что он замышляет преступление? О, какую тут можно сочинить историю!

Ерунда какая-то! Конечно же, мысли читать нельзя…

Я молча следила за Норой — она провела рукой по лицу (это доказывало, что она не красится — таким людям я всегда завидовала. Мои волосы и кожа настолько бледны, что, если смыть косметику, я буду похожа на кролика).

— Вы очень несчастны.

Я затаила дыхание. Никто до сих пор мне этого не говорил. Мне удалось стать такой, какой я мечтала быть — удачливой, уверенной в себе, симпатичной, остроумной…

Подняв брови, я посмотрела на Нору.

— Я имею очень большой успех как писательница.

Ах черт! Как же я сама забыла Первое правило: ничего не говорить медиуму.

— Деньги ничего не значат в жизни, — ответила Нора. — И успех ничего не значит. Можно быть королевой, но неудачницей в жизни.

Похоже, британская королевская семья доказала именно это.

— А что такое успех? — спросила я, решив отбросить сарказм ради того, чтобы услышать иное мнение.

— Это давать любовь и получать любовь.

«Любовь, — подумала я. — Как раз об этом-то я и пишу. В особенности о том, как давать любовь мужчине…» Я услышала свой голос:

— Ну, у меня есть друзья… Я люблю многих людей, а они любят меня. — Голос у меня был как у капризного ребенка.

— Нет, — ответила она. — Это не для вас. Вам нужно что-то большее.

Может быть, у меня был разочарованный вид, а может быть, я выглядела так, как будто готова вот-вот заплакать (именно этого мне хотелось больше всего). Вообще-то у меня есть такой недостаток — я склонна жалеть себя, и ее слова меня проняли. Мне говорили, что у Стива была красивая свадьба.

— Может быть, мне нужно это объяснить, — заговорила Нора. — Многие женщины могут быть счастливы с… ну, скажем, с каждым двадцатым мужчиной. Но им-то много не надо. Они просто хотят нормального мужчину, чтобы он их содержал, чтобы поиграл с детьми. Они…

— Этого хочет каждая женщина. — У меня есть ужасная привычка перебивать людей. Такое допустимо только в Нью-Йорке, где все люди стараются перекричать друг друга.

— Да, именно это я и говорю.

Нора сверлила меня глазами, проникая сквозь маску грубости, которую я на себя надела. Оказывается, у нее было больше ума, чем я предполагала.

— Большинство женщин хотят, чтобы мужчина хорошо с ними обращался, и его выбирают по принципу совместимости, расы, денег, образования и тому подобных вещей.

Сказав это, она замолчала. «Ну хорошо, — думала я, — пролог ты мне сказала, а теперь где сама история?» Кажется, она ждала, что я заговорю, но мне никак не удавалось найти подходящие слова.

Иногда мой мозг думает со скоростью молнии, а иногда тупо молчит. Наконец я пробормотала:

— Но… Но чего же хочу я?

Нора улыбнулась мне с такой теплотой во взгляде, как будто я была первоклассница, и мне на тетрадку приклеили звездочку в знак того, что я отличница.

— Вы, — произнесла она, сверкая глазами, — вы хотите всего. Вам нужна Великая Страсть. Настоящая Любовь. Вам нужны звезды и луна с неба. Вы хотите, чтобы мужчина был блестящ и силен, но в то же время нежен и слаб, чтобы он был красив, талантлив и… — Она взглянула прямо мне в глаза и закончила: — Вы хотите, чтобы мужчина умел любить. Любить всем существом, и вы бы ответили ему тем же.

Я откинулась на спинку стула, смотря на нее. Эта женщина за несколько минут поняла меня так, как за несколько месяцев не смогли понять психотерапевты, хироманты, астрологи и книги по психологии, вместе взятые.

В ответ я смогла только прошептать:

— Да. Я хочу всего этого.

Чувства так переполняли меня, что я с трудом могла говорить.

Нора пристально и сурово посмотрела на меня.

— Требовать надо меньше.

После этих слов голова моя начала проясняться. О чем это мы говорим? Ко мне начало возвращаться чувство юмора

— Ладно уж, — усмехнулась я. — Согласна на половину. У вас есть какой-нибудь симпатичный двоюродный братец? Только не надо рыжих. Я их не переношу.

Нора даже не улыбнулась в ответ.

— Нет. Вам никто не подойдет. Вы узнаете его, когда встретите и увидите.

Больше мне не хотелось смеяться. Ну да. Это мы тоже проходили. «Как только вы его увидите, так сразу и узнаете». Я-то хотела бы сразу адресок или, по крайней мере, номер телефона. Мне было просто необходимо, чтобы кто-нибудь заставил мысли о Джейми исчезнуть из моей головы.

Нора не отводила от меня пристального взгляда. Господи! Пусть она высматривает у меня в голове, что хочет! Все мои мысли уже были записаны на бумаге. А если она там «увидит» Джейми, так я честно отвечу: это один из моих героев.

— Ну так что, — довольно-таки неприветливо сказала я. — Вы будущее-то предсказываете? Или только рассказываете, что могло бы быть, но не будет?

— Ваше будущее у вас в руках, если только вы сами этого захотите.

Черт! Терпеть не могу всяких таинственных намеков. Ненавижу мистические истории о всяких там «о чем солнце говорило с луной». Если бы я написала в своей книге что-нибудь вроде того, что говорила Нора, так Дария, рассмеявшись, заметила бы, что моя писанина — бессмысленная чушь.

Я подумала, что в нашу беседу нужно внести чуть-чуть логики.

— Только что вы сказали, что мне нужен сказочный мужчина, а потом вы говорите, что вся моя жизнь пройдет без каких-либо изменений. Получается, что я этого человека даже не встречу. И тут же вы говорите, что я сама творю свою жизнь. Выходит, что, когда я все-таки встречу этого человека, у меня хватит глупости его оттолкнуть.

— Да.

Черт побери! Мне хотелось, чтобы она выражалась яснее, а она соглашается. Я уставилась на нее с решительным видом:

— Так где и когда я встречу этого замечательного мужчину?

Тут она не колебалась:

— Через три жизни.

Я не знала, что и подумать, и уж, конечно, не знала, что сказать, молча смотрела на нее.

Кажется, она поняла, что потрясла меня. Задавая вопрос о том, когда это будет, я ожидала услышать в ответ, что наша встреча произойдет, по крайней мере, лет через десять.

Нора произнесла с таким видом, как будто стремилась меня утешить:

— Вы будете очень счастливы вместе. Но вам еще надо многое узнать до тех пор, пока вы встретитесь.

Наконец я пришла в себя и расхохоталась.

— Это в какой же библиотеке мне нужно найти учебник, где все написано? А если я досрочно сдам экзамены, можно мне будет этого мужчину получить на Рождество?

Мне начало казаться, что у Норы нет чувства юмора (так я говорю про тех, кто не смеется над моими шутками), потому что она по-прежнему смотрела на меня без улыбки. Поскольку молчание продолжалось, я уточнила:

— В общем, у меня нет мужчины, потому что я многого не знаю и еще потому, что что-то не дает моим желаниям осуществиться, верно?

Она кивнула.

— А вы знаете, что именно не дает им осуществиться?

— Над этим я должна еще подумать.

Это заставило меня усмехнуться. Это уже было похоже на всех хиромантов и гадалок. Сейчас она мне скажет, что я должна платить ей тысячу долларов в неделю, и она мне «разыщет» того мужчину.

Может быть, видя мою скептическую усмешку, а может быть, узнав мои мысли, Нора покраснела так сильно, как будто пришла в ярость.

— Вы думаете, я собралась наживаться за ваш счет? Что я деру деньги с людей за то, что помогаю им? Я чувствую, что вы очень несчастная женщина. Вы пришли ко мне, задаете мне вопросы, но не верите и не поверите ничему, что я скажу. На самом деле вы не хотите ничего знать о себе. Вы попытаетесь использовать мою информацию и заработать на этом деньги. Так, выходит, это вам нужны деньги, а не мне!

Что говорить — я страшно смутилась! Она была права — я все время пыталась использовать то, что слышу, в своих книгах. Может быть, из-за этого я относилась к происходящему с некоторым недоверием. Если бы на ее месте был кто-нибудь другой, я бы заплатила ей за сведения, и на том дело бы кончилось. Но сейчас слишком сильно были задеты мои личные интересы. Я не могла просто так отказаться от того, чтобы узнать, что со мной. Я вздохнула и извинилась.

— Да, — согласилась я, — вы правы. Я всегда ищу новый материал для книг, — я немного успокоилась и задала ей несколько вопросов о том, какие у нее были самые интересные посетители. Не ответив на мой вопрос, Нора сказала:

— Если вам интересно, как я работаю, давайте посмотрим на вас. Похоже, причины ваших проблем — в прошлых жизнях.

Мне пришлось прикусить язык, чтобы не засмеяться. Разве она не знает, что никто не верит в прошлые жизни? Голова у меня уже кругом шла от всей этой ерунды, но я не могла забыть замечательные слова моего редактора: «Неважно, правда или нет. Главное, чтобы была интересная история!»

«Прошлые жизни, — думала я. — Двое влюбляются друг в друга, потом происходит какая-то страшная трагедия, затем они встречаются еще раз и еще… Великолепная история! Великолепная книга! Джейми и я могли бы — нет, я имела в виду, Джейми и героиня могли бы…»

Внезапно вся моя история представилась мне в другом свете, и я подумала: «Главное — у меня нет сюжета». Не в том было дело, что я помешалась на выдуманном герое, а в том, что мне нужно попросту найти что-то новое для книги, что-то, чего еще не было. Что может быть лучше, чем прошлые жизни? У меня никогда не было ничего подобного.

Итак, я заплатила Норе чеком на двести долларов, записав эти деньги как удачно потраченные на сбор материала. Договорившись с ней о том, что я буду посещать ее в течение всей недели, я вернулась домой и отпраздновала удачную сделку джином с тоником.

Я уже предвкушала, как увижу себя в списке бестселлеров в «Нью-Йорк тайме», и пыталась придумать подходящее название новой книге.

Но праздник не получился. Я долго стояла у раскрытого окна, с грустью смотря на застекленные окна небоскребов вокруг моей квартиры, слушая доносящиеся звуки «Травиаты» Верди (Верди — вот кто сейчас на небесах!) и думая о том, что мне сказала Нора.

Люди обо всех судят по одежде; они верят в то, что видят. Если вы явитесь в юридическую контору, одевшись в костюм от Шанель, можете быть уверенными — адвокат удвоит обычную плату. Если вы явитесь на писательскую конференцию, и на вас будут смотреть как на звезду — девятнадцать книг в списке бестселлеров в «Нью-Йорк таймc» — все сразу начнут думать: «Ах, вот счастливица! Мне бы ее успех, и все мои проблемы тотчас будут решены».

Хотела бы я, чтобы оно так и было! Большинство людей верят, что большие деньги решат все их проблемы, но в то же время обожают читать истории о несчастьях богатых.

То, чего мне не хватает, находится глубже, чем поверхность жизни. На поверхности у меня есть все. Успех. Если правильно пользоваться косметикой, я буду даже хорошенькая. И, спасибо бесконечным упражнениям, у меня стройная фигура. Какую книгу по психологической помощи себе ни возьми — по всем им я должна выходить счастливой. Я умею о себе позаботиться. Я знаю себе цену.

Что касается мужчин… Я с ними не теряюсь. Никто из них не обведет меня вокруг пальца, как маленькую девочку. Если я чего-то хочу, я прямо так мужчине и говорю.

Итак, я превратилась в идеальную героиню популярной книги по психологической помощи. Женщины, читающие подобные книги, хотят стать именно такой, как я.

Так в чем же дело? Почему я не счастлива?

И, самое главное, как я могла упустить такого прекрасного человека, как Стив? Как он мог ускользнуть от меня? Он был так великолепен, что другая женщина не преминула воспользоваться ситуацией.

Вспоминая Стива, я думаю, что он, пожалуй, был чересчур совершенен для меня. Мы напоминали парочку из журнальной статьи, посвященной тому, каким надо быть идеальным отношениям.

Иногда мне кажется, что на самом деле мне нужен мужчина, как… Ну да, как Джейми. Если бы Джейми проснулся и обнаружил, что я всецело занята компьютером, он и не пытался бы понять меня, а просто потребовал бы внимания к себе.

Иногда я думаю, что главная проблема для меня — это лень. Со Стивом мы занимались вместе спортом, поддерживать себя в наилучшей форме — это была наша религия. До тридцати семи лет поддерживать форму и здоровье было не так уж трудно, но сейчас мне хочется бросить это занятие. Неужели я обязана, всю жизнь отказывать себе в шоколадных пирожных и обреченно пытаться до самой смерти выглядеть на двадцать три года! Когда же наконец придет время отдохнуть от придирчивых взглядов мужчин, сравнивающих тебя с фотомоделями с обложек журналов?

До сих пор я с отвращением вспоминала брак своих родителей. Это было так скучно… Я хотела, чтобы мужчина был великолепным любовником, внимательным другом, чтобы он обладал положением в мире бизнеса.

Я часто вспоминаю, как отец предлагал матери — весьма полной женщине — кусочек пирога, а она говорила:

— Не буду, я располнею.

Тогда отец приподнимал брови и произносил сладострастно:

— Располнеешь? О-о…

А потом они оба хихикали, и мать съедала и пирожные, и мороженое.

Все это мне казалось отвратительным. Тогда мои родители были женаты уже более двадцати лет, и мать весила почти на пятьдесят фунтов больше нормы, но они все еще продолжали хихикать и сладострастно вздыхать. Меня тошнило от этих сцен.

Но теперь меня уже не тошнит. Вспоминая это сейчас, мне хочется плакать. Где же в моей жизни тот мужчина, который скажет мне, что я красива, несмотря на то, что вешу больше нормы, а вокруг моих глаз собирается тысяча крохотных морщин? Где тот скучный человек, который будет приходить ко мне каждый вечер и спрашивать, что у нас сегодня на обед? Где те дети, которые будут ныть: «Мам, ты мне погладила рубашку?», «Мам, представляешь, что сегодня было?»

Да, конечно, мне очень повезло. У меня есть мое творчество — оно дает мне большое удовлетворение. У меня есть друзья, коллеги, которых я уважаю, которых люблю, которыми восхищаюсь. У меня хорошая жизнь, во многих отношениях даже успешная.

Но, независимо от того, есть у меня успех или нет, все сводится к одному: мне почти сорок, а любви в моей жизни нет.

Только никто этого не знает. Все на свете думают, что я энергичная женщина, героини книг которой находят сказочных мужчин, способных любить их всю жизнь. В моих книгах героини говорят с мужчиной грубо, неумолимо, даже оскорбительно, но он все-таки уверен, что она — его избранница. Он стремится доказать, что он ее достоин.

Но в жизни ничего подобного со мной не случалось. Похоже, сегодня мужчина может выбрать любую женщину на свете, и поэтому с ним нужно быть милой, очень милой… Одно неверное движение, и он уйдет. Думаю, сейчас уже не осталось людей, которые скажут:

— Я буду любить тебя, даже если ты растолстеешь, даже если ты свихнешься на какой-нибудь книге, даже если ты несколько месяцев подряд не будешь обращать на меня внимания.

Мужчины уже не стремятся завоевать именно вас, потому что вокруг масса доступных женщин. И вот, пожалуйста, я доказала себе и миру, что я все могу: зарабатывать и распоряжаться деньгами, жить одна. Я совершенно независима.

Но где-то я ошиблась, и теперь одна.

Как там сказала Нора? «Вам нужна Великая Страсть. Настоящая Любовь. Вам нужны луна и звезды с неба».

«Да, — подумала я. — Это мне и нужно». Я хотела бы прожить жизнь, как описано в какой-нибудь из моих книг, со всеми фейерверками и потрясающим сексом. Может быть, нужно, чтобы мужчина был таким поразительно могущественным, что я просто не смогла бы влюбиться в кого-нибудь еще — ни в другого мужчину, ни уж, конечно, в выдуманного литературного персонажа.

Я допила джин с тоником, но продолжала смотреть в окно. И через некоторое время меня осенило: может быть, все мои читательницы ощущают что-то похожее? Может, им всем тоже скоро исполнится сорок, и они чувствуют, что Любовь и Страсть прошли мимо них. А может быть, им всего лишь двадцать пять, они замужем и у них двое детей, и они думают, есть ли еще в жизни что-нибудь, кроме этого.

В любом случае, может, им будет интересно прочитать про женщину, которая погружается в прошлые жизни для того, чтобы вычислить, что же у нее не в порядке. Ложась в постель, я с удовольствием думала о завтрашнем визите к Норе. Мне казалось, что передо мной открывается новая, неведомая мне область.

Все, что меня заставит забыть Стива и Джейми — что бы это ни было, — будет во благо для меня.

«В этой жизни вам мешает быть счастливой то, что происходило с вами в прошлых жизнях». Этими словами меня встретила Нора, когда на следующий день я вошла в ее офис. Красивая мебель в старинном стиле, но нигде не видно ни следа хрусталя.

Я села напротив нее. На этот раз она выглядела не так хорошо, как накануне. Еще вчера ее глаза казались огромными, как блюдца, но сейчас они ввалились, и вокруг них были черные круги. И ее плечи определенно были опущены.

— А что происходило в моих прошлых жизнях? — спросила я.

— Не знаю.

От этого заявления мне захотелось схватить ее за плечи и встряхнуть. Но потом я напомнила себе, что все это игра, и поэтому сердиться не имеет смысла. С другой стороны…

— В каком смысле не знаете?

— У каждого человека есть множество жизней, и среди них трудно найти именно те, которые сейчас вызывают проблемы.

— О, — произнесла я, — значит, этой ночью вы разбирались в моих прошлых жизнях, вроде как бы перетасовывали все карты, но не нашли ни одной, чтобы в ней была Великая Страсть, да?

— Да, — устало ответила она.

Совершенно очевидно было, что сама теория прошлых жизней увлекает ее далеко не так сильно, как меня.

— А может быть вы мне расскажете о том, что увидели? Я-то узнаю эту Великую Страсть! — Мне было трудно не вскочить и не закричать: «Расскажите, расскажите, расскажите мне все прямо сейчас!»

В этот момент она растирала глаза пальцами, и из-под этих пальцев коротко взглянула на меня. Я поняла, что она отлично знает, в каком я нетерпении, и наслаждается моим предвкушением так же, как актер наслаждается моментом перед тем, как поднимется занавес. «Напрасно я выдаю себя, — подумала я, — пытаясь контролировать свои эмоции. — Она, конечно, гордится своим талантом и обожает, когда из нее начинают вытягивать информацию».

— О какой жизни вы хотите узнать? — спросила она.

Вместо ответа я послала ей свои мысли относительно того, что думаю об этом вопросе. Это заставило ее улыбнуться.

— Например, однажды вы были писательницей, во Франции.

— Кто? Кто? Как ее звали?

Видения автобиографии заплясали у меня в голове. Но вместе с ними представились и панические попытки прочитать что-нибудь по-французски.

Нора отрицательно покачала головой:

— Не знаю. Это не важно. Ваша карма связана с мужчиной. «Карма?» — подумала я. Я не спросила у Норы ничего об этом, но позже посмотрела, что это значит. «Вы получаете то, что заслуживаете. Теория, которая утверждает, что, если вы причиняете зло людям в одной жизни, в следующей зло будет причинено вам». Вот что такое карма. Я думаю, что вообще-то это закон физики: действие равно противодействию. И в Библии то же: что посеешь, то и пожнешь. Так что, скорее всего, закон кармы просто воплощается по-разному.

Нора продолжала рассказывать мне о моих прошлых жизнях: одна в Вене (очень несчастная), несколько в Англии, еще одна, неудачная, в Италии.

Она произнесла:

— Сейчас у вас есть подруга…

Я все еще думала над ее вчерашними словами о том, что в моей жизни нет любви, поэтому я выпалила около двадцати имен предполагаемых подруг.

Нора посмотрела на меня с неудовольствием, давая мне понять, что ее мне не одурачить.

— У вас только две настоящие подруги…

— Да, — согласилась я, боясь покраснеть из-за того, что меня уличили в снобизме. Дария, молодая красавица, с ногами, которые росли от шеи, и от которой мужчины сходили с ума. И пишущая романтические истории Милли, с которой я встретилась несколько лет тому назад — некрасивая, непривлекательная, слишком — полная, незамужняя, в свои двадцать пять выглядевшая на пятьдесят, — человек с золотым сердцем.

— Да, — кивнула я, — у меня две настоящие подруги: Дария и Милли.

— Вы хорошо знаете их. Они — ваши настоящие подруги и желают вам только счастья.

— Разве обычно бывает не так?

По ее лицу прошла такая гримаса боли, что я невольно подумала, сколько же ужасов видит она в головах людей. Я с трудом заглядываю к себе-то в душу. Чего же стоит смотреть в душу кого-то другого. Представляю, сколько грязи собралось в душе какого-нибудь растлителя малолетних.

— И кем же эти женщины приходились мне в прошлых жизнях?

— Молодая что-то делала для вас, не знаю точно, что именно. А старшая… Что-то вроде того, что она была вашей матерью, но все-таки и не совсем матерью в то же время.

Кратко, емко, прямо в точку, но абсолютно ноль информации. Я не знала, как разговорить ее.

— Я случайно не была девушкой бандита? Или роковой женщиной, или какой-нибудь певичкой в баре? Что-то такое… не знаю что, но что-нибудь совершенно не то, что сейчас.

— Нет, — ответила Нора и продолжала рассказывать мне о «законах» прошлых жизней.

«Извините, конечно, — думала я тем временем, — но я еще и с существованием прошлых жизней не вполне освоилась. Не говоря уж об их законах».

Она объясняла мне, что такое характер. Характер — или, как мы это часто называем, личность человека — не меняется. Сейчас вы представляете из себя то же, что и всегда. По крайней мере, в смысле характера.

Если вы в этой жизни убежденный домосед, то и в прошлых жизнях вы были домоседом. Тихие незаметные женщины никогда не были развратными соблазнительницами, как бы ни уверяли их в этом всякие шарлатаны. Еще она сказала, что, возможно, таланты, которые у вас есть сейчас, были развиты в прошлых жизнях (в таком случае, я никогда не играла на пианино).

— Страны, в которые вы хотели бы поехать, возможно, и есть те места, где у вас была счастливая жизнь. Ваш стиль одежды, украшения, которые вы любите носить, вообще весь ваш вкус — на все это влияют прошлые жизни, — продолжала она. — То, о чем человек любит читать или, в вашем случае, писать, тоже часто зависит от прошлых жизней.

Я ее прервала:

— Так вот почему мне так легко писать исторические романы, действие которых происходит в средние века? И вот почему я не переношу книги о пиратах и викингах? И вот почему я обожаю все, что связано с эпохой Эдуарда?

Нора ответила:

— Наверное.

Чтобы ответить точно, ей нужно было еще «посмотреть», где я была и где не была. Лично я не знаю, можно ли говорить слово «точно» о вещи, которой, возможно, не существует.

Потом она сказала, что вкус, запах и звук — очень сильные чувства, и они не меняются во времени.

— Например, — сказала она, — есть некоторые запахи, от которых вас тошнит. Допустим, когда у кого-нибудь пахнет изо рта.

Конечно, она явно вмешивалась не в свое дело! Но она была совершенно права, хотя я никогда никому этого не говорила. Когда кто-то дышит на меня, а у него воняет изо рта, меня действительно тошнит.

— А еще есть один вид животных, который вам очень нравится.

— Собаки? — Собаки у меня нет, но я их люблю.

— Нет, — Нора покачала головой и, сосредоточенно глядя на меня, принялась сверлить меня взглядом. — Это животное из джунглей.

— Один мой приятель по китайскому гороскопу был тигр. — Это для нее, конечно, было очень полезное замечание.

Она не улыбнулась. Но потом, как будто поняв что-то, подняла голову. — Вы едите из этого животного.

Эта фраза заставила воспоминание быстро промелькнуть в моем мозгу.

— Обезьяна!

— Да, — ответила она, улыбаясь.

Я никогда не могла понять, почему я люблю обезьян. У меня дома подсвечники в виде обезьян, подносы, лампы, полочки для косметики — по всей квартире все с обезьянами. Приходя ко мне, люди не только всегда замечают: «О! Ты что, любишь обезьян?» — но некоторые даже дарят мне подарки с изображением обезьян, и таким образом моя коллекция пополняется.

— Ну, что еще? — жадно спросила я. — Где еще я жила? Что я еще делала?

Кажется, я забыла подумать, правда это или нет. Мне безумно хотелось схватить блокнот и ручку. Наконец я сделаю то, что мне всегда хотелось сделать, — напишу чью-нибудь детальную биографию. Теперь у меня будет больше стимулов, чем всегда, потому что героиней этой книги буду я сама.

Нора задумчиво нахмурилась.

— Какого ювелира вы любите больше всего?

— Картье? Тиффани? Гарри Уинстон? — Перечислять своих любимых ювелиров я могла хоть до вечера.

— Да нет, — раздраженно ответила она. — Ювелир, которого вы по-настоящему любите.

Я невольно задумалась, было ли в ком-нибудь из них для меня что-то особенное. Но, насколько мне казалось, что-то особенное было во всех.

— А! — наконец воскликнула я. — Фаберже!

— Да.

Я чувствовала, что она гордится своей проницательностью. Должно быть, ей приятно думать, что простые смертные с мозгом, у которого только одно измерение, тоже что-то иногда могут.

— Если вы почитаете об этом ювелире, вы найдете и про себя.

Еще одно заявление в духе «почему солнце любит луну». Лично я предпочла бы точно знать имя и дату, но было ясно, что, кроме Фаберже, из Норы больше ничего не вытянешь.

Время визита кончилось, и мне пришлось проститься с Норой. Выйдя от нее, я поймала такси и помчалась в Стрэнд — это самый большой в мире книжный магазин. Но его смело можно было бы назвать также и магазином с самым грязным, грубым и странным персоналом. Однажды в Стрэнде я так засмотрелась на кольца в носу, губах и щеках молодой продавщицы, которая заворачивала мне мои книги, что она вынуждена была четыре раза спросить у меня кредитную карточку. Так что Стрэнд своеобразное место, а кроме того, там просто потрясающий выбор букинистических книг. Я купила все, что у них было про Фаберже, схватила машину, десять минут объясняла шоферу, который не говорил по-английски, свой адрес (а счетчик, разумеется, работал), и, наконец, была у себя.

Что бы ни говорили критики о том, что авторы любовных романов бесполезны, одну вещь мы умеем делать — это работать с материалом. Помоги нам Господь, но мы должны быть на высоте, потому что у наших читательниц такая память, которая может заставить любой компьютерный банк данных плакать от зависти. Одна оплошность — и вам об этом сразу напишут. Я имею в виду не только даты, но, например, вещи типа ножниц. Читательницы пишут вам, что ваша героиня пользовалась ножницами до того, как они были изобретены. Нельзя, чтобы герой говорил «Подожди минутку» до того, как были изобретены часы. А еда! Не вздумайте написать о картошке или помидорах до того, как их стали употреблять в той или иной стране! Тут же заметят и никогда вам не простят!

И это те самые женщины, о которых критики и вообще все думают, что у них мозги из морковки и уравновешенность, как у Сивиллы.

В общем, если я что и умею, так это собирать материал. Мои пальцы и глаза скользят по страницам, а в голове я держу ключевое слово, так что я нахожу необходимое уже за несколько секунд.

Через двадцать минут после того, как под песню Ясмин из «Лакме» я разбросала купленные книги по ковру в гостиной, я нашла ее.

Всего успеху Фаберже способствовали пять женщин. Две из них были русские. Нет, это не я. У меня никогда не было чувства узнавания, когда я продиралась сквозь «Войну и мир». Я даже этот фильм не переношу. Другая женщина была очень богатая американка. Мне это понравилось, но вслед за этим я прочитала, что она была помешана на благотворительности — открывала бесплатные больницы и вообще делала много добра. К сожалению, это не я. Я вкладываю все деньги в ценные бумаги и дрожу над каждым пенни.

Еще одна женщина из пяти была уэлльская принцесса, позже ставшая королевой Александрией. Я уже слишком много прочитала про нее, чтобы поверить, что у нас с ней может оказаться одинаковый характер. Аликс была красива, но не опаздывала всюду при первой же возможности. Нет, это не мой стиль.

Когда же я увидела последнее имя в этом списке, у меня по спине побежали мурашки. Леди де Грей. Еще много лет — назад я жадно смотрела многосерийный фильм «Театр Шедевра» о Лили Лантри, и все время мне страшно нравилась подруга главной героини, леди де Грей. Я даже купила несколько книг о Джерси Лил, чтобы узнать об этой женщине больше, но нашла о ней всего несколько фраз. Если бы мне только нравилось имя, я не стала бы думать, что я — это реинкарнация этой женщины. Но в одной из Книг о Фаберже я нашла одну ссылку в именном указателе.

Тут я прочитала маленькую историю о том, как дамы из высшего света осаждали Фаберже, заказывая ему новые и новые вещи, и он не мог ни толком выспаться, ни поесть.

«Но хуже, чем леди де Грей, никого не было, — писал автор. — Это была совершенно неотразимая, блестящая девушка, но, если ей что-то взбредало в голову, ничто в мире не могло ее остановить. Однажды леди де Грей пришла в магазин, когда он был закрыт на обеденный перерыв. Чтобы она его не увидела, Фаберже попытался выскользнуть в заднюю дверь, но у госпожи было феноменальное чутье на уловки людей, и она нашла его. Перед силой ее обаяния, чувством юмора и несгибаемой волей Фаберже было не устоять. Он понял, что сегодня ему не пообедать».

Описание было настолько точно, что у меня слегка закружилась голова. Что касается той части, в которой было о «блестящем обаянии», она мне, конечно, понравилась — но что касается «несгибаемой воли», без этого, наверное, лучше было бы обойтись. Это невероятно точно напомнило мне все, что в детстве я выслушивала от матери.

Наконец я вспомнила, что нет никаких прошлых жизней, поэтому какая мне разница, была или нет у этой женщины «несгибаемая воля»? Ко мне это не имеет никакого отношения.

В именном указателе была ссылка на иллюстрацию — это было цветное фото той вещицы, которая была изготовлена специально по заказу леди де Грей. Хмурясь, я продолжала листать страницы. Весь этот вздор относительно того, что «характер остается тем же», меня начинал чрезвычайно раздражать. Наконец я отыскала нужную мне иллюстрацию.

Итак, на вклейке XVIII была фотография красивого нефрита, на котором была вырезана милая обезьянья мордочка.

Я свалилась на ковер и вслух произнесла:

— Куда ты теперь суешь нос?

Нора позвонила мне в два часа ночи и сообщила, что ей необходимо срочно уехать из города. Похоже, она и не подозревала, что два часа — не совсем подходящее время для звонка. Хотя она на вид была вполне нормальным человеком, все же она жила в мире прошлых жизней и «чтения мыслей», и я подумала, что ей позволено иметь некоторые странности.

Даже несмотря на то, что я уже видела десятый сон, я все-таки сообразила спросить ее, что у нее за поездка: деловая или личная. Молчание на том конце провода было таким долгим, что я поняла, что переступила границу доверия. Впрочем, это не заставило меня отступить. Трусихе никогда не удастся узнать ничего интересного, чтобы потом использовать это в книге.

Наконец после продолжительной паузы Нора произнесла:

— Деловая.

В моей голове завертелись вопросы. Что, интересно, может быть «срочного» на свете для ясновидящей? Может, является дух существа из предыдущей жизни? А может быть, возвращается прежний любовник? А может, какой-нибудь мужчина собирается убить женщину, которую он уже убил однажды пять сотен лет тому назад?

С этими мыслями я стала постепенно просыпаться, и Нора, наверное, это почувствовала, потому что поспешила положить трубку. Некоторое время я лежала без сна, думая о том, что доступно ясновидящим, а потом стала сочинять сюжет, в котором героиня умела читать мысли. Например, интересно, что она увидела бы в мыслях Джейми. Хотелось бы знать, покраснела бы она, поняв, отчего в его глазах горит такой огонь? Или она бы воскликнула: «Да как вы смеете!» Что касается меня, я бы закрыла лицо руками и сказала: «Возьми меня, я твоя», — а потом грациозно опустилась бы в его сильные, мужественные руки.

Когда мои мысли дошли до этого места, я решила встать и слегка охладиться. Лучше не смотреть кабельное кино по вечерам, а то не заснешь. В конце концов я налила себе рюмочку своего любимого мандаринового ликера «Наполеон», села за стол и написала горячую, сильную любовную сцену для книги о Джейми — для той самой, у которой еще не было сюжета.

На следующее утро я отправилась в библиотеку на поиски информации о леди де Грей.

Поскольку у меня уникальные способности сыщика, я нашла ее почти тотчас же. Мне всегда казалось элементарным работать с историческим материалом. Но что люди делают неправильно — так это то, что они пишут об истории весьма скучными терминами. Прежде всего я имею в виду войны. Надо сказать, что в школе вообще воспринимают историю только как ряд войн, и ничего больше. Вы вообще ничего не слышите о времени в промежутках между войнами. Кто знает, что происходило между первой и второй мировыми войнами? Ну, может, слышали кое-что относительно экономики, но больше ничего.

Я написала уже несколько миллионов слов, и всегда действие происходило в исторические времена, но я не знаю ничего о войнах. В сборе материала я придерживаюсь единственного правила: не читать ничего неинтересного. Я думаю, что если мне что-то неинтересно читать, что неинтересно будет и писать, а следовательно, и читать это тоже будет скучно.

Так что я предпочитаю читать о том, что мне интересно. Я читаю, например, на такие темы: как люди одевались? Что они ели? Какие идеи были распространены? Как было принято воспитывать детей? Каково было положение женщины?

Я не ищу эту информацию в энциклопедиях или в таких книгах, где собрано триста биографий в одном томе. Мне нравятся книги на какую-нибудь определенную тему: «история очков» или, например, «история лечения зубов». У меня в библиотеке собрано около четырехсот томов книг по истории костюмов, и все записаны в каталог, с полной системой ссылок, так что я мгновенно нахожу все, что мне надо. Я терпеть не могу романы, в которых автор пишет: «Леди Дафна была одета по последней моде». Какая была последняя мода? Что это было? Какой-то цвет, или форма рукава, а может быть, новый фасон шляпки? Я хочу знать.

Одна из моих любимых писательниц, Нора Лофтс, сказала однажды в интервью, что все люди хотят знать две вещи о каком-то периоде времени: как тогда люди зарабатывали деньги, и как они ходили в ванную. Я стараюсь следовать этому совету и описываю такие вещи в своих книгах незаметным, по возможности увлекательным образом. Однажды я долго хохотала над одной книгой, действие которой происходит якобы в средневековье, в которой невежественный автор написал: гардероб помещался в туалете. Когда читаешь, ясно, что речь идет о туалетной комнате, но у него там люди сидели на полу и разговаривали. Очень смешная сцена.

В общем, я давно научилась собирать материал. Интересоваться надо чем-то одним, а не всем сразу. В Нью-Йоркской публичной библиотеке я пошла сразу в комнату, где работают специалисты по генеалогии, и заказала самый старый, какой есть, экземпляр « Справочника английских аристократов Бирке». К сожалению, из Нью-Йоркской библиотеки столько воруют, что они вынуждены не пускать читателей в хранилище, но я все-таки стараюсь, чтобы чтение занимало как можно меньше времени.

Я нашла ее за пять минут. Рэчел де Грей, умерла в 1903 году. Как раз в то время, когда жил Фаберже. Ее муж был третьим графом де Греем и первым маркизом Рамсдема.

Я выписала несколько слов из этой книги, а потом принялась листать огромные, черные, очень неудобные тома каталога персоналий. И очень быстро нашла книгу о первом маркизе Рамсдема. Чуть дыша я положила заполненное требование на столик. Когда работаешь в Нью-Йоркской библиотеке, никогда не знаешь, что тебя ждет, потому что там всегда половина книг украдена или «утеряна».

Через тридцать минут мой номер на табло зажегся, и я получила книгу. Через минуту я уже увидела, что во всей книге — только два упоминания о жене этого человека. Да, действительно, какое значение может иметь жена для мужчины? Все, что от нее требуется, — это быть всегда рядом, особенно когда ему что-то не удается. Потом говорить ему, что он самый лучший на свете, чтобы к нему вернулось мужество, и он начал все сначала. Неужели до сих пор еще никто не понял, что не случайно одинокие мужчины редко добиваются успеха?

Однако я с таким восторгом читала, что автор написал про меня… то есть про нее, что я вскоре его простила.

«Леди де Грей, несмотря на хрупкое здоровье, помогала графу больше всех его друзей и помощников. Ее милый и жизнерадостный характер прекрасно дополнял характер ее мужа, и со дня их свадьбы их жизнь была одним долгим медовым месяцем».

«Вот это уже лучше, — подумала я. — И ни слова про эту чепуху относительно „несгибаемой воли“. Если вот так узнавать о себе во всех прошлых жизнях, так надо было заняться этим раньше».

Я продолжала читать о том, как Рэчел и ее супруг были женаты тридцать пять лет, как у них было два сына — один умер в Турции (убит разбойниками), а второго звали Адам, и титул перешел к нему. Весь день я читала о «своем» муже, проглатывая каждое слово, написанное о его дорогой, милой жене, которая помогала ему во всем на протяжении всей жизни. Когда мой — ее — сын умер, она возвела красивую часовню в его память.

К тому времени, когда библиотека закрывалась, моя голова шла кругом от голода и радости. Я вылетела из здания библиотеки, как на крыльях. Рэчел нашла своего единственного мужчину, она нашла своего Джейми. А когда нашла, она была ему верным, преданным товарищем в течение тридцати пяти лет, вызывая к себе любовь везде, где бы она ни оказывалась, своими прекрасными манерами и скромным характером.

К тому времени, когда Нора вернулась из своей поездки, меня буквально распирало от гордости за присущую мне несравненную способность найти любую информацию, которая была погребена в библиотеке. Я была довольна тем, что живу такой насыщенной, яркой жизнью. Я была так переполнена своими успехами, что просто удивительно, как это я смогла протиснуться в дверь офиса Норы. Я была совершенно уверена, что у нее в жизни не было клиентки, которая умудрилась бы столько разыскать за такое короткое время.

Со всем высокомерием, на которое я была способна, я демонстрировала ей фотокопию за фотокопией. У меня уже была даже фотография той хорошенькой женщины. Я составила запутанный список дат, оформила его огромным количеством разнообразных шрифтов, чтобы продемонстрировать, как я владею компьютером, и с гордостью показывала его Норе, выкладывая все, что я нашла о себе.

Нора долго молчала, не отрывая от меня взгляда. Потом она неожиданно рассмеялась. Да, именно так. Она рассмеялась надо мной.

Это был тот же смех, который я слышала от своей матери, когда обещала ей вести себя хорошо. Я обещала ей не открывать рот и не делать обо всем замечаний, обещала «вести себя как леди». Я обещала все что угодно, но, конечно, никогда не выполняла обещаний. Жизнь такая увлекательная вещь, и я хотела в ней активно участвовать, а если активно участвовать в жизни, то никак нельзя «вести себя как леди».

— Так, значит, вы не думаете, что это я? — кротко спросила я, с трудом сдерживая гнев. Моя настоящая жизнь была достаточно увлекательна, слава Богу. Но… Мне очень хотелось, чтобы хотя бы в прошлой жизни я любила мужчину целых тридцать пять лет, и чтобы наша жизнь была одним долгим медовым месяцем.

Я уже начинала привыкать к тому, что Нора читает мои мысли. Она больше не смеялась, потому что чувствовала, что я сильно обижена.

— У вас была большая любовь в прошлом, — мягко сказала она. — Но вы не такая женщина, чтобы… — Она заколебалась.

— Не такая, чтобы спокойно стоять на земле, — докончила я, чувствуя, что все надежды рушатся. Разве это так ужасно — хотеть быть человеком, которого все любят?

Во мне больше не осталось самодовольства и гордости.

— Почему же у меня так все получается? — спросила я. — Я зарабатываю себе на жизнь сочинением любовных историй. И все, что я хочу от жизни, — это любовь. Большинство людей, которые меня немного знают, думают, что я человек черствый и циничный, но на самом деле это не так. Мне просто хочется, чтобы хотя бы у других женщин было в жизни то, чего нет у меня. — На мои глаза навернулись слезы. В этот момент я поняла, что я еще никогда ни с кем не была так откровенна, как с этой женщиной. — Во мне что-то не то, что-то не так, как надо. Я чем-то отличаюсь от других. У меня был великолепный мужчина, он был в меня влюблен. Лучше просто не бывает, но я его бросила. Я без всякого сожаления рассталась с ним, и теперь у меня никого нет. Только мужчина на бумаге. Человек, которого не существует.

Слезы полились из моих глаз, горькие слезы жалости к себе. Нора подождала, пока я успокоюсь, а потом мягко сказала:

— В прошлом вы страстно любили какого-то мужчину. Вы так его любили, что прошло несколько жизней, а вы не можете забыть ту любовь. Та любовь, которая у вас была к нему, не может принадлежать больше никому другому. Поэтому вы встречаете человека, которого вы могли бы полюбить, но отталкиваете его, потому что все еще любите того человека из прошлой жизни.

Я высморкалась.

— Очень-то приятно мне об этом думать, ложась ночью в пустую кровать.

Нора улыбнулась мне, но ничего не сказала. Я вздохнула, и мой мозг снова начал работать.

— Я все еще люблю его, а он как относится ко мне?

— Он любит вас так же, как и вы его.

В моей голове завертелось столько мыслей, что мой язык едва не завился в трубочку, пока я пыталась выпалить их все одним духом:

— Значит, где-то на свете есть человек, который меня любит так же, как я его, и это из-за нашей с ним прошлой жизни? Что же он, он меня ищет? А как же мне его найти? И он также бросает всех женщин, потому что ждет меня, да?

Лицо Норы было печально:

— Я вам сказала.

Я — человек действия, я не из тех, кто покорно принимает все что угодно. Я никогда не поверю, что нужно со всем смириться. Если плохо, так нужно что-то изменить. Но мне было ясно — Нора принадлежит как раз к тем, кто смиряется.

Я глубоко вздохнула.

— А вы не можете рассказать мне об этом побольше? Если я буду знать больше фактов, то мне легче будет это понять.

«А потом я что-нибудь придумаю», — про себя решила я. Если и в самом деле когда-то существовал мой мужчина, мужчина, который был воплощением Джейми, то я готова была на все, чтобы найти его.

Усмешка Норы меня задела — казалось, она ясно видит, что у меня в голове. Потом она начала рассказывать мне о «Половинах». Услышав это выражение, я застонала. Это, вероятно, одно из самых затасканных выражений на свете. Оно входило в список моих самых ненавидимых слов и выражений. Я бы с удовольствием стерла его с лица земли.

Как бы то ни было, после лекции, длившейся примерно час, кажется, я более-менее разобралась, что такое половина в парапсихологических терминах.

Итак, вопрос: Что есть ваша половина?

Ответ: Это один из терминов, введенный в обиход в Калифорнии (как и термин «стиль жизни»). Как выразился один кретин-актер: «Мой стиль жизни включает в себя мою половину, Бэмби». Спустя три недели, разумеется, они с этой половиной расстались. В парапсихологическом смысле слова, «половина» означает ваше идеальное дополнение. Помните, как сказано в Библии, что Бог создал Адама, а потом взял ребро и создал Еву? По теории, которую излагала Нора, так были созданы первые души: один дух разделили пополам, и половина была женской, а половина — мужской. Самые первые поколения, так сказать. В общем, правду говорят, что нет ничего нового под солнцем.

В теории, этот человек — это ваша совершенная пара. Можно быть счастливым и с другими, но это не идет ни в какое сравнение с этим человеком. Как выразилась Нора, ваша половина «удовлетворяет все ваше существо».

В теории, половинки должны быть всегда вместе, но за много веков вещи несколько перемешались. Шкалы рассогласовались, потому что мальчиков убивали чаще, чем девочек. Допустим, двое половинок рождаются в Древней Греции совсем рядом, будучи соседями. Но когда ему исполняется восемнадцать лет, он падает с лошади и разбивается насмерть, а она доживает до восьмидесяти. После смерти он рождается снова в Риме, гладиатором, так что по возрасту она как раз годится ему в матери, не говоря уж о том, что теперь они далеко друг от друга. Примерно через сто лет равновесие восстанавливается, и они опять рождаются рядом. Но на этот раз их отцы находятся в состоянии кровной вражды и не дают согласия на то, чтобы влюбленные поженились. И так далее, и тому подобное.

Теперь вам ясно, как получается, что половинки не могут встретиться. Мне, например, трудно даже скоординироваться для деловой встречи с несколькими людьми, так что я могу себе представить, как там в Небесной канцелярии пытаются проследить, чтобы по всему миру и раз за разом встречались половинки.

Учитывая все это, как тогда половинкам вообще удается встретиться? Похоже, что встреча с вашей идеальной парой — это огромный подарок Господа. Вы должны: 1) просить о том, чтобы вам встретиться, 2) заслужить этого человека, 3) принять этого человека, в каком бы теле он (она) ни родился в этой жизни.

Учитывая данную информацию, как же теперь быть лично мне? По словам Норы, я уже много лет молилась, чтобы мне была послана моя половина. С серьезным лицом я пробормотала:

— И желательно под рождественской елкой, в коробочке, перевязанной ленточкой.

Какое-то время Нора не понимала моего юмора, но теперь мы начинали проводить все больше времени вместе. Она говорит, что обычно люди, которые к ней приходят, бывают очень серьезными. Учитывая, что к ней люди приходят, разочаровавшись в помощи психотерапевтов и консультантов по суициду, я отлично понимаю, почему они не сияют радостным весельем. Но я везде могу найти что-то смешное, так что мне нетрудно было вообразить, как я молюсь, чтобы мне послали мою половину, — это довольно забавно. Моя мать внушала мне, что хорошая девочка должна молиться только о таких вещах, как «мир во всем мире».

Впрочем, при чем тут хорошие девочки. Меня беспокоит другое — как бы, помолившись о своей половине, я не получила бы какого-нибудь волосатого парня из Лос-Анджелеса, который начал бы клясться, что он продюсер и что скоро сделает из меня звезду. В общем, я уверила Нору, что нет, о своей половине я никогда не молилась.

И тут Нора меня поразила. Нам же всегда кажется, что наши мысли — это наше личное дело, которое никого не касается, и вдруг является медиум и выкладывает вам, что вы думали и о чем мечтали в течение последних трех лет.

Она называет это «молиться», но я предпочитаю говорить «хотеть». Я хотела найти человека, который подошел бы мне больше остальных. Помню, я совершенно четко думала: «Где-то должен быть мой мужчина». Тот единственный человек, который будет намного лучше остальных. Мужчина, которого я смогла бы полюбить так страстно, как я мечтаю, и который так же будет любить меня. Я хотела такого мужчину, с которым мне не надо было бы играть. Мне хотелось такого мужчину, чтобы, даже если бы я визжала ему в лицо, он все равно продолжал бы любить меня. Я хотела, чтобы он защищал меня. Я хотела в глубине души знать, что он любит меня. Не просто потому, что он мне это сказал, а чтобы я это чувствовала, потому что само его присутствие заставляло трепетать что-то у меня внутри.

И Нора сказала, что я рисовала образ этого мужчины во всех своих книгах.

Слушая Нору, я краснела, потому что чувствовала, что это мои самые личные, сокровенные мысли. Люди, которые знали меня, думали, что я — циник, и это впечатление еще усугублялось от моих иронии и сарказма. Никто не знал, что внутри я нежна и сентиментальна.

Еще Нора сказала, что я думала принять этого человека в любом виде.

Через некоторое время я поняла, о чем она говорит. Однажды вечером я была одна и пила джин с тоником, о чем я вспомнила с глубоким смущением. Иногда одиночество и отчаяние могут довести до чего-то неординарного. В тот вечер мне очень хотелось, чтобы действительно был тот мужчина, и я вспоминаю, что думала именно так: раз я писательница, я могу путешествовать, так я узнаю его, в какой бы стране мы ни встретились, какое бы у него ни было здоровье — пусть будет все что угодно.

И когда Нора мне это рассказала, и я почувствовала, что поняла это, ко мне чуть-чуть возвратилась надежда. Но где был этот человек — моя половинка? Как мне его найти? Поместить объявление в газете?

Увы, Нора вновь повергла меня в отчаяние. Она заявила, что меня привели к ней мои «духи», чтобы она сообщила мне плохую новость. Ну, то есть Нора, конечно, сказала, что это хорошая новость. Предначертано, что я встречу свою половину через три жизни.

Мне едва удалось сдержаться, чтобы не закричать. Хоть какая-то часть мозга этой женщины присутствовала в реальном мире или нет? И прошлых-то жизней никаких не существовало, ну, и уж конечно не существовало никаких, к черту, «духов»!

Я сжала зубы от ее непробиваемого упрямства.

— Я хочу Джейми, и я хочу его в этой жизни! — заявила я. — Я — американка, я хочу немедленного удовлетворения!

Нора засмеялась.

— Если бы вы сумели изменить прошлое, вы бы его получили, — продолжая смеяться, ответила она. — Но даже если вы встретите его сегодня вечером, вы его не полюбите, наоборот, вы возненавидите его. Вы его возненавидите сразу, как только увидите. Вы так возненавидите его, что не захотите больше увидеть его ни за что в жизни!

Когда она сказала мне, что время моего визита давно кончилось и ждут другие клиенты, я едва-едва пришла в себя

— Почему бы вам не найти настоящую леди де Грей? Думаю, она не одна.

— Да, — согласилась я, собрав вещи и направившись к двери. Все это не имело ко мне отношения. Так почему бы еще немного не позаниматься сбором материала? При всем том, что Рэчел де Грей была милая и прелестная женщина, Для героини романа она не подходила. Мне была нужна неукротимая, взбалмошная особа, которая куда больше подошла бы для моего Джейми.

Съев по дороге горячую сосиску, я направилась в библиотеку. «Не надо больше обольщаться, — приказывала я себе. — Уж на этот раз я обязательно найду что-нибудь стоящее».

Как только я успокоилась и пришла в себя, мне сразу стало ясно, что Рэчел не могла быть леди де Грей для Фаберже. Ладно, раз теперь я понимаю, что Рэчел — это не «я», я даже начала находить, что в каком-то смысле это к лучшему, потому что не все в ней мне нравилось. «Моя» леди де Грей — это была не легкомысленная женщина, которая сорила деньгами, она была «меценатка».

Раз у той леди де Грей, которая была нужна мне, не сложилось с тем, чтобы быть замужем за известным человеком, ее было довольно трудно отыскать. Печально, но факт, что женщина, в основном, может прославиться, только покрепче привязав себя к мужчине. Хотя, честно говоря, были и женщины, которые имели широкую известность, в то время как их мужей никто не помнит. Однако, если быть правдивой до конца, большая часть этих известных особ вообще никогда не выходила замуж, так что им не нужно было просить позволения у мужчины делать то, что они хотят.

В общем, мою леди де Грей действительно оказалось трудно найти. Во времена короля Эдуарда считалось неприличным называть возраст женщины, даже в семейной хронике. Лично я-то была бы не против, если бы это сохранилось до наших дней. В особенности в журнале «Пипл». О ком бы там ни писали, они просто не могут не привести в скобках возраст, как будто важнее этого ничего на свете нет (это правило я начала ненавидеть в тот день, когда мне исполнилось тридцать пять лет).

Когда объявили, что библиотека закрывается, я поняла, что мне удалось найти только самые основные сведения об этой женщине. В 1904 году она вышла замуж за Адама, сына Рэчел, через год после ее смерти, а умерла в 1907.

Судя по той информации, которую я нашла, и Гортензия, и ее муж умерли в один день, восьмого июня 1907 года. Мне пришло в голову, не погибли ли они в каком-нибудь происшествии, и я сделала в записной книжке пометку, чтобы посмотреть дату гибели «Титаника». После смерти Адама некому стало унаследовать графский титул, и он был упразднен.

Когда я возвращалась домой, мне было грустно. Поскольку я пишу романы и провожу много времени, уткнувшись носом в историй, я прекрасно знаю, какая это важная вещь — дворянский титул. Слушая божественный голос Фредерики фон Стэйд на своем стереопроигрывателе, я размышляла о том, что трагедия этой юной графской семьи в том, что у них нет сына, который бы продолжил род.

Знаю, что это глупо, но я начала думать о том, что тоже повинна в этом. Я никому об этом никогда не рассказывала, но десять лет назад у меня был друг, и теперь мне казалось, он был именно тем человеком, которого я искала. Я не принимала никаких противозачаточных таблеток целый год. Но так и не забеременела, и думаю, что это сыграло свою роль в том, что мы расстались, хотя были почти женаты.

Если то, что говорила Нора о сохранении характера, верно, то, может, женское бесплодие тоже может передаваться сквозь века? В конце концов, Гортензия и ее муж были женаты целых три года, а детей не было. В этом точно не было вины Адама. Как известно каждому сочинителю и читателю романов, существуют мужественные имена и немужественные. По этой причине не так просто будет найти героя, чье имя начиналось бы на букву О. И на Л тоже. Лучшие буквы для героев — это Р, С и Т. Адам и Александр, правда, тоже неплохие имена, а еще у каждой писательницы когда-нибудь был герой по имени Николас.

В общем, я точно знала, что при таком хорошем мужском имени, как Адам, не его была вина, а Гортензии, в том, что титул исчез из-за того, что некому было его унаследовать.

Рано утром на следующий день я опять была в библиотеке. Ночью меня пронзила мысль: раз другой покровительницей Фаберже была королева Александра, может быть, можно попытаться найти что-нибудь о леди де Грей в книгах о ней.

Однако лучше бы эта идея не приходила мне в голову. Я нашла упоминания о Гортензии в книгах, рассказывающих о Мальборском обществе. Принц Уэльса, который позже стал Эдуардом Седьмым, жил в поместье, которое называлось Мальборо Хаус, а веселых развратных людей, которые там собирались, называли Мальборским обществом.

Чем современные люди — если только они не живут на восемьдесят процентов в прошлом, наподобие меня, — меня бесят, так это тем, что, стоит им сказать, что кто-то в прошлом был веселым и развратным, они исполняются самодовольством на свой счет. Каждое поколение уверено, что именно оно изобрело секс. Честно. Так и есть. Все уверены, что их родители «тогда» ничего не знали о сексе, так как же о нем могли что-то знать те, кто жил в викторианскую эпоху? Так что же тогда это Мальборское общество делало такого веселого и «развратного», правда?

Мне бы очень хотелось, чтобы мои читатели наконец поняли — все поколения любили секс. В наше время, стоит отключиться электричеству или случиться снежной вьюге с заносами, как через девять месяцев — ха-ха — во всех новостях читаешь о большом увеличении рождаемости.

Так почему же никто не может вычислить дважды два и понять, почему у людей в прошлом была такая прорва детей?

В конце лекции замечу, что это чистая правда: мальборское общество действительно было развратным. Каждые выходные дни они все вместе собирались у кого-нибудь из них в огромном загородном особняке, и хозяину следовало вешать на дверях таблички с именами гостей, чтобы каждый знал, кто в какой комнате. Таким образом, любовникам было несложно найти друг друга. Один ревнивый супруг как-то поменял таблички, так что какой-то герцог с удивлением обнаружил себя в постели с собственной женой. Интересно, как бы эта история вышла наружу, если бы они сами ее не рассказали? А раз это оказалось смешно, значит, там все спали друг с другом. Видите? Эти люди понимали, как можно без всякого телевизора усыпить мозги в голове. Мужчина эпохи Эдуарда не шел в театр, чтобы посмотреть, как новая голливудская красотка делает стриптиз. Вместо этого мужчина эпохи Эдуарда ложился в постель и при свете свечей наблюдал, как его жена снимает один за другим восемь слоев одежды. Он мог наслаждаться тем, что видит тело, которое, кроме него, не видел ни один человек на свете, потому что, в отличие от современных женщин, женщины эпохи Эдуарда не носили джинсов с футболками. Кроме того, он не сравнивал свою жену с фотомоделями. Более того — никто ему не внушал, что у женщин не должно быть ожирения. Ах, добрые старые времена!

Читая про Мальборское общество, я нашла несколько упоминаний о леди де Грей. И хорошо, что этих ссылок было не очень много. Судя по всему, среди всех развратников самой развратной была именно она. У нее было много, очень много историй с другими мужчинами, так много, что ее чуть было вовсе не изгнали из придворного окружения.

Впрочем, ее все-таки изгнали… Дело в том, что она нарушила самое кардинальное правило: никаких похождений, прежде чем не родится наследник. Считалось, что тот, кто имел большое поместье и дворянский титул, имел право на уверенность, что его старший сын, наследник всего состояния, действительно его сын. Для этого, женившись в возрасте приблизительно восемнадцати лет, мужчина брал с собой свою жену в деревню и, как умел, пытался немедленно обеспечить зачатие. Разумеется, как только появлялись первые признаки беременности, он тотчас возвращался в город продолжать развлекаться дальше. После рождения первенца муж опять был тут как тут, чтобы подарить жене еще одного. Только после того, как были произведены на свет двое детей, даме позволялось заниматься тем, чем она хочет.

Так что во времена короля Эдуарда считалось обязательным, чтобы первые два ребенка были как две, капли воды похожи на мужа их матери. Что касается остальных детей, то их сходство с кем-либо решалось путем бесчисленных сплетен.

В своих мемуарах одна женщина рассказывает, что в день ее свадьбы, как раз перед тем, как ей предстояло выйти в свет, ее мать дала ей один совет: никогда не говорить вслух, на кого похожи младшие дети в семье. Много лет спустя эта женщина узнала, что ее «дядя» Хэрри на самом деле был ее отцом.

Судя по всему, Гортензия нарушила этот закон и начала развлекаться до того, как родился наследник. Единственная причина, которой объясняли ее поведение, но, увы, не оправдывали его, была ее ненависть к супругу.

Не хочется признаваться, но, когда я читала эту историю, мне было очень плохо. К сожалению, такие вещи вполне могут быть свойственны и мне. Кто знает, что было бы, если бы мои родители насильно выдали меня замуж за того, кого я не люблю? Я не из тех, кто станет играть по чьим бы то ни было правилам, а когда я несчастна, то могу делать страшные вещи — мне кажется, другие ни на что подобное не способны. Но вообще-то я сильно сомневаюсь, что в мире найдется хоть одна тридцатидевятилетняя женщина, которая ни разу в жизни не сделала чего-нибудь такого, о чем вспоминать ей потом не хотелось.

Итак, леди де Грей в течение трех лет была замужем за человеком, которого не любила, и постоянно изменяла ему. Может быть, она пыталась найти любовь? Может быть, в гневе пыталась отомстить тем, кто был виноват в ее судьбе?

Нужно будет еще порыться в литературе. Но, вспомнив о Норе, я собрата вещи и вышла из библиотеки.

У Норы опять были темные круги под глазами, и это втайне (а можно ли сохранить что-то в тайне от медиума?) меня обрадовало. Это значит, что она опять всю ночь не спала, разглядывая в магическом кристалле или где-нибудь еще мои прошлые жизни. Я постаралась сдержать нетерпение, ожидая нового развития истории. Все это было похоже на чтение огромного романа, романа, который я не могла написать. Разница с романом была в том, что я не могла улечься на кровати со стаканом лимонада и прочитать всю книгу сразу до конца. Мне приходилось узнавать сюжет постепенно, кусочек за кусочком, день за днем.

— Во времена королевы Елизаветы очень тяжелые события произошли с вами и этим мужчиной, — начала Нора.

— Который моя половина?

— Да. Вы оба покончили с собой.

— Почему?

Самое главное в романе — это не что, а почему. Если вы напишете, что произошло убийство, это будет совершенно не интересно, но если рассказать все об эмоциях и чувствах, которые привели к убийству, то все будут читать — или, по крайней мере, купят.

— Во-первых, вы друг другу не доверяли, а во-вторых, были прокляты.

— Прокляты? Что, кто-то страшно выругался? — Я не острила. Вопрос, можно ли откровенно использовать в тексте ненормативную лексику, всегда остро стоит перед писателями.

Не отвечая, она смотрела на меня и ждала, пока я пойму.

— А… Вы имеете в виду, как в сицилийских фильмах? Или в скверных любовных романах? Кто-то, кого вот-вот должны повесить, произносит сложное заклинание, которое действует на следующие семь поколений? Что-то в этом духе? — Судя по выражению лица Норы, она, в отличие от меня, не прочитала тысячу любовных романов. Я вздохнула:

— Вы имеете в виду, что эти два человека, прежде чем покончить с собой, прокляли друг друга? Вроде того, что «Не видать тебе счастья, пока лысый черт не женится на рыжей кошке, а потом, спустя много поколений, родится девочка по имени Кэт…» Я замолчала, потому что, совершенно очевидно, Нора понятия не имела, о чем я говорю. Такие шутки могут понять только те, кто читает любовные романы.

— Так какие были проклятия?

Но уже до того, как она открыла рот, мне было известно, что она ответит:

— Не знаю.

Я начала было причитать, но потом поняла, что неудивительно, что сами слова за много веков забылись.

— В общем, они не верили друг другу, прокляли друг друга, а потом совершили самоубийство?

— Да.

— И именно поэтому теперь, спустя сотни лет, я делаю страшные глупости, например, упускаю такого классного парня, как Стив?

Нора усмехнулась, как будто она знала какую-то тайну обо мне, которую я старалась скрыть.

— Что?! — воскликнула я, уже устав от попыток угадать, что она еще знает.

— Стив вам не нравился. Вам было с ним скучно. Вы хотели выйти замуж, потому что вам страшно, что время уходит. Вы больше не хотите быть в одиночестве. Вы хотите мужа, чтобы состариться вместе с ним. — Потом ее голос стал тише: — И еще вы хотите ребенка или двух.

Она попала в самое сердце. Пока я ходила по психоаналитикам и много недель подряд обсуждала с ними воспоминания о родителях, родителях и еще раз родителях, я все время чувствовала, что просто трачу деньги. Но сейчас эта женщина сказала мне то, на что я сама не решалась посмотреть прямо. Да, я начинала бояться возраста и того, что молодость стремительно убегает. Да, я боялась остаться одна. В течение многих лет мне хватало того, чтобы писать книги и иметь большой успех, но теперь этого уже было мало. Я хотела, чтобы кто-то сильный и громкий торчал теперь всегда рядом со мной и не забывал мне говорить, что я самая лучшая.

Да, я думаю, со Стивом мне и правда было скучно. У Стива не было недостатков. Это, конечно, было бы прекрасно, если бы и у меня тоже их не было, но у меня их столько, сколько только можно вообразить. Сколько раз мне хотелось, вместо того чтобы идти заниматься гимнастикой, съесть мороженое! А сколько раз…

Я больше не желала думать о Стивене. Да, он был классный парень, я это знала, и думать что-либо другое — значит попросту выдумывать ложь для себя самой. Я была с ним жестока, но сама не знаю почему. Я не очень поверила Норе, что причина заключается в проклятиях, которые были произнесены в средние века, но что-то же было со мной не в порядке?

— Мне тридцать девять, — произнесла я так тихо, что едва услышала сама себя. — Поздновато искать мужа и рожать детей. Мужчины моего возраста не хотят детей — если только не считают, что им восемнадцать и не носят бикини, — попыталась пошутить я.

Нора смотрела на меня так, что было ясно — она не видит детей в моем будущем. Как это она говорила? Ваше будущее — это ваше «настоящее». «Я всегда буду как сейчас, — подумала я. — Одна… И только герои на бумаге меня будут любить».

— Неужели я не могу ничего предпринять? У вас, конечно, нет не рыжего братца или двух, которые бы мечтали взять в жены писательницу?

Нора не улыбнулась.

— Думаю, он вас проклял так, чтобы вы никогда не смогли полюбить никого, кроме него. — Она посмотрела на меня так печально, как будто была счастлива, что никто не обрушил такое проклятие ей на голову.

Я вздрогнула:

— Получается… Я имею в виду, получается, что, если и правда бывают перерождения, то, значит, я не любила никого с шестнадцатого века? После этого много жизней подряд я была одна?

— Вы выходили замуж и…

— А дети?

— Мало. Вы не из тех, кто все время размножается. «Че-ерт, — подумала я. — Наверное, лучше опять пойти к той женщине-психотерапевту, которая утверждала, что я хотела спать с отцом. По крайней мере, ее теория оставляет хоть какую-то надежду на будущее. А Нора не оставила мне даже надежды на прошлое».

— Но я всех этих своих мужей не любила, да?

— Не так, как вы любите того, кто есть ваша половина. Его дух не даст вам по-настоящему полюбить никого, кроме него.

— И я никогда не встречалась с ним, со времен королевы Елизаветы?

— Да нет же, — ответила она с таким видом, как будто удивляется, как это я ничего не поняла. — Ваша ювелирная дама была за ним замужем. Она…

— Что? Вы имеете в виду, что леди де Грей была замужем за человеком, которого я люблю?

— Да.

— Но насколько мне удалось раскопать, они с ее мужем ненавидели друг друга!

— Любовь. Ненависть. Это одно и то же.

«Только не в моей книге», — подумала я. Однажды я ненавидела одного парня, с которым вместе работала — он вечно норовил засунуть руки мне под юбку. Но я еще пока не ненавидела никого, кого любила.

— Настоящая ненависть, — произнесла Нора, — другая сторона монеты любви. Ненависть длится много веков, как и любовь.

— Если мы друг друга ненавидели, почему мы поженились?

— Потому что вы друг друга любили.

— Послушайте, у вас нет джина?

Она улыбнулась:

— Не расстраивайтесь. Все скоро разрешится.

— Скоро. Это через три жизни что ли?

— Да. Вы же пишете книги про него, про этого человека… Она поиграла пальцами, чтобы я подсказала ей имя.

— Джейми, — прошептала я. — Джейми… это моя половина?!

— Да. Он так похож на вас самое, разве нет? Он сильный человек, но не всегда уверен в себе. И вы нужны ему, разве нет?

— Да. — Я больше не смогла ничего сказать, боясь разрыдаться.

— Вы начинаете прощать его за то, что он изменил вам.

— Неужели он мне изменил?

— Вы думали, что да. Вы думали, что он не любит вас, как вы его, и поэтому вы…

— Покончила с собой.

— Да.

— А потом он покончил с собой.

— В тот же день, в тот же час.

Мне никогда не казалось, что договориться вместе совершить самоубийство — это очень романтично. От всего этого, вроде Мейерлинга, меня тошнит. Но если верить Норе, то я до такой степени участвовала в таком договоре с человеком, которого любила — и ненавидела, — что это действует на мою жизнь все следующие четыреста лет.

— Значит, давайте проверим, все я поняла или нет. Я любила этого мужчину в средние века, а он то ли мне изменил, то ли нет, и поэтому я — то есть мы — совершили самоубийство из… из любви. Или ненависти? Я, кажется, их немного путаю.

Нора кивнула головой, подтверждая, что разницы нет.

— Ну вот, мы умерли, и с тех пор у нас появлялось несколько шансов исправить положение вещей, но мы ничего не поняли. И теперь, спустя четыреста лет, я начинаю прощать его. Доказательством этого является то, что я предпочла нормальной любви любовь к выдуманному человеку, потому что он именно тот, кого я по-настоящему люблю. Но теперь я не встречу этого человека еще в течение трех жизней. Все правильно?

Нора улыбнулась и ответила:

— Да.

— Послушайте, Нора. Которая из нас чокнулась?

Мы обе рассмеялись, потому что все это, конечно, было забавно. "Может, то, что я прогнала Стивена, все-таки было связано с тем, что произошло со мной в детстве, а не с тем, что произошло со мной четыреста лет назад?

«На самом деле, — говорила я себе, — все теории Норы не имеют ко мне никакого отношения. Из этого выйдет книга, и только, и деньги я плачу ей за то, что она помогает мне собирать материал. Да, все это нужно только для книги».

Я попрощалась с Норой и отправилась домой.

6

На следующее утро нечто внутри меня заявило мне, что следует отложить эту идею подальше и сочинить что-нибудь другое. Может, небольшой роман о ковбоях? А кроме того, нужно думать о том, что будет интересно моим читательницам. (Я здесь говорю о читательницах лишь потому, что восемьдесят процентов людей, которые покупают книги, — это женщины. Подумайте-ка: скольких женщин, любящих читать, вы знаете, и скольких мужчин, у которых хватит мужества оторваться от футбола и прочитать книгу?) Может, читательницам не захочется читать роман о прошлых жизнях. Есть вещь, которую знают все, кто печатается — нельзя заставить человека купить то, что он читать не хочет.

Я размышляла об этом, пока одевалась и шла в библиотеку. Поскольку сегодня мне не нужно идти к Норе, у меня было много свободного времени.

Около часа дня я нашла то, что хотела. Самая лучшая подруга леди де Грей, графиня Диана (я уверена, что это не имеет никакого отношения к тому, что имя моей лучшей подруги тоже начинается на Д.) написала мемуары и там несколько раз упоминала леди де Грей. Уже когда я читала первый абзац, я затаила дыхание. Леди де Грей была страстная поклонница оперы. Она обожала оперу и при каждой возможности приглашала к себе Нелли Мельбу и Карузо, и они пели для нее. Леди Диана пишет: «Хотя все остальные только притворялись, что любят оперу, леди де Грей по-настоящему любила ее. Я уверена, что, если бы только она могла, она слушала бы „Травиату“ даже в ванной».

Я откинулась на спинку деревянного стула в читальном зале и осторожно перевела дыхание. Когда мне было четырнадцать лет, мне на Рождество подарили портативный радиоприемник. Исполнилась моя давняя мечта быть в курсе того, что происходит в музыкальном мире, и главное — одной из первых узнавать списки популярности. Я мечтала расхаживать по двору школы, прищелкивая пальцами, и знать слова популярных песен, как знали их мои одноклассники. Я полагаю, так выражалось тогда стремление, которое преследовало меня всю жизнь: стремление быть похожей на всех.

Но в тот момент когда я крутила ручку, пытаясь найти радиостанцию, которая передает эти списки популярности, я неожиданно для себя услышала голос поющего мужчины и впала в транс. Я не видела ничего вокруг себя от восхищения. Этот транс продолжался до тех пор, пока мой противный младший брат (разве младший брат в принципе может не быть противным?) не расхохотался надо мной и не сказал мне, что я слушаю, тьфу, тьфу, оперу!

С тех пор я скрывала ото всех свою любовь к опере и классической музыке так тщательно, как будто тайно принимала наркотики. Я всегда переводила разговор на другое, на то, что я, как считалось, люблю.

Много лет спустя я обнаружила, что многие люди полагают, будто тот, кто любит оперу, ну, не знаю, как-то умнее других, что ли, или более утончен, или что-то еще в этом роде. По-моему, это так же глупо, как и то, что некоторые над этим хихикают и издеваются. На самом-то деле я просто любила оперу. Мне нравились голоса солистов, музыка, мне нравились истории страсти, такие, как «Кармен». В сущности, что такое опера, как не простая любовная история, положенная на божественную музыку? По-моему, это примерно то же, что пишу я, только в другой форме.

А с другой стороны: разве это не странно, что над писательницами, которые пишут любовные романы, посмеиваются, но тот же роман, положенный на музыку, все станут превозносить? Но, впрочем, кто я такая, чтобы ставить под сомнение титанические мозги критиков?

И вот я сижу и читаю, что леди де Грей любила оперу. Любила так сильно, что мечтала слушать ее даже в ванной. Вообразите-ка!

Продолжая читать книгу леди Дианы, я нашла другие упоминания о леди де Грей. Она обладала ненасытным любопытством, обожала задавать всем вопросы и анализировать людей. Она обращалась с дворником с таким же уважением, как и с королем. У нее было великолепное чувство юмора и дар рассказывать истории. Многие стремились сесть поближе к ней за обеденным столом, потому что рядом с ней не смолкал смех.

Когда я дочитала, меня била дрожь. Казалось, я читала про себя.

Я уже собиралась закрывать книгу, когда заметила послесловие. Я думала, что не стану его читать, потому что все это время, бесконечно увлеченная узнаванием себя, я почти забыла о самой леди Диане. У нее было двое сыновей, один из которых уже в удивительно юном возрасте был известным и популярным поэтом. Другой сын написал роман, когда ему еще не было двадцати одного года. Оба сына леди Дианы были убиты в первой мировой войне.

Однажды Дария, моя лучшая подруга, сказала, что у нее есть теория, которая объясняет, в чем заключается проблема современной английской аристократии: все ее лучшие представители были убиты во время первой мировой войны.

В конце послесловия был один абзац, в котором было написано, что многие настойчиво советовали леди Диане не упоминать леди де Грей из-за того, что происходило перед тем, как она исчезла. О таких людях писать незачем. Но леди Диана писала: «Леди де Грей была моей подругой, настоящей подругой, каких у женщин не бывает. Она первая надевала платья, которые я придумывала. Она приходила ко мне всегда, когда была мне нужна. Говорят, что призрак ее является иногда в Пенимэн Мейнор — горячо молюсь о том, чтобы он ушел оттуда. Пусть она пребудет в мире, пусть сейчас на небесах она присматривает за моими сыновьями, пока я еще тут. Я тверда в том, что сказала: Она была моей подругой».

Не знаю почему, но, когда я прочитала этот абзац, у меня по спине побежали мурашки. Может, потому что там говорилось о призраке, не знаю… Захлопнув книгу, я почти бегом выбежала из библиотеки.

7

Эти выходные я провела дома.

Когда я пишу книгу, я всегда чувствую себя по крайней мере немного отстранение. Ну конечно, я, возможно, влюбляюсь в своего героя, и, возможно, мне бывает очень грустно, когда я кончаю книгу, но раньше все-таки я всегда знала, что вся история выдумана мной самой.

Но тут у меня в голове что-то начало путаться. Я, кажется, уже сама не понимала, кто я — леди де Грей или Хейден Лейн. Я даже не помнила временами, выдуман Джейми или он на самом деле есть.

Информация Норы потрясла меня гораздо больше, чем все, что до сих пор говорили мне всякие психотерапевты, потому что в ее словах было много истины. Казалось, чем больше я читаю о леди де Грей, тем больше я «вспоминаю». Мне казалось, я вспомнила, что Джейми поворачивал голову. Что это? Я придумала это только что или я вспоминаю, каким он и правда был?

В понедельник у меня все еще не было настроения выходить на улицу. Более того — у меня не было даже желания жить. Я не вымыла волосы. Да что там, я даже как следует не оделась. Я сидела в халате, грызла пакетик за пакетиком мороженый йогурт (твердо придерживаясь иллюзии, что это «полезнее для здоровья», чем мороженое), и смотрела телевизор. Кстати сказать: все чаще встречаются женщины, которые заявляют: «Мне было так плохо, что я пробежала пять миль». Это все равно что сказать: «Мне было так чертовски плохо, что я три дня валялась на кушетке, ела хорошо прожаренную говяжью вырезку с гарниром и вдобавок съела шесть кварт мороженого». Когда мне плохо, у меня нет сил даже встать с постели, не то что куда-то бежать. Я только и могу, что двигать челюстями.

В общем, я ела и смотрела дневную программу телевизора, особенно американские ток-шоу, которые буквально завораживают меня, наподобие того, как движущаяся флейта завораживает кобру.

Меня чрезвычайно удивляет и поражает, как человек может добровольно захотеть продемонстрировать на всю страну свои желания, свои предрассудки, свои симпатию и антипатию к чему-либо. Я просмотрела выступление организаций «Сестры, которые ненавидят сестер», «Мужчины, которые хотят стать женщинами», а потом еще одно интервью с мужчиной, который везде таскал с собой резиновую куклу в полный человеческий рост, что несколько смущало его дочерей, но не его. Он с удовольствием демонстрировал зрителям свою «Элен».

В шесть часов вечера, когда мои мозги уже начали медленно разъезжаться в разные стороны, вдруг началась передача о путешествиях в прошлые жизни. Там рассказывалось о людях, которых гипнотизировали, и они под гипнозом вспоминали, кем они в прошлых жизнях были.

Всю передачу я просидела как на иголках. Хорошо было бы, если бы я могла сказать, что перестала есть, но на самом деле я ела с удвоенной скоростью. Меня преследовали слова, которые мне как-то сказала Нора: «Вы могли бы иметь его, если бы изменили прошлое».

Еще не успев проглотить последний кусок йогурта, я схватила трубку и стала звонить Норе, но мне пришлось набирать ее номер снова и снова Легче оказалось бы, наверное, дозвониться до президента, чем до Норы — Ну какие проблемы, Господи, могут быть у людей, что им так позарез необходим медиум? (О себе самой я как-то не подумала).

Наконец, дозвонившись до нее, я за несколько минут объяснила, в чем дело. Если меня загипнотизировать, смогу ли я тогда проделать путешествие назад во. времени и увидеть Джейми?

Она долго молчала в ответ, и это привело меня в такое нервное состояние, что я начала тараторить со скоростью примерно ста слов в минуту. Я говорила, что мне это необходимо сделать, чтобы написать роман. У меня есть столько вопросов: почему леди де Грей внезапно исчезла? Почему ее муж умер в тот же день? Почему у них не было детей? Продолжая тараторить, я пыталась ввести немного логики в информацию, которой жила последние недели. Конечно, такой вещи, как прошлые жизни, не существует, но если другие их видели, то, может, и я увижу — хотя бы для науки… Ну хорошо, может, любовные романы это не такая уж наука, но разве хорошая книга так мало стоит?

— Не надо вам этого делать, — наконец произнесла Нора.

— Почему? Что делать?

— Вам будет слишком тяжело возвращаться. Черт, эта женщина точно решила свести меня с ума!

— Я не о том говорю. Мне просто хочется взглянуть на то, как там все было, ну, например… — Я хотела произнести: «Джейми». Я хотела взглянуть ему в глаза. Просто чтобы знать, каково это — смотреть в глаза своей половине. — Например, чтобы поглядеть на эпоху короля Эдуарда. Еще…

— Если вы окажетесь там, вам может не захотеться возвращаться, — сказала Нора. — Вас ничто не зовет обратно.

— Меня зовет договор с издательством, сроки сдачи книги, и, кроме того, мой стол весь завален счетами, которые надо оплачивать, — пошутила я.

Но Нора не засмеялась.

— Вы не должны этого делать. Обещайте мне. Это опасно.

— Но есть вероятность, что она — призрак!

— Призраки — это очень несчастные существа, и не вам с ними общаться, — сурово сказала Нора.

Хотя мне и тридцать девять лет, но я принялась хныкать, как маленькая.

— Но я видела передачу по телевизору, и они говорили, что так делали многие люди. Это обычное дело. В Калифорнии…

— Вы — не обычное дело, — с ударением произнесла она. — То, что с вами произошло в прошлом, более чем не обычно.

Нора тяжело вздохнула.

— Хейден, я знаю, вы мне не верите, когда я рассказываю вам о проклятиях и карме, но на самом деле это все правда. Нужно дать всему возможность идти своим чередом.

— И я должна, значит, ждать три жизни, прежде чем я увижу Джейми, да? Я должна прождать еще эту жизнь, потом еще одну, а потом еще одну без него? — Бывают моменты, когда человек не способен рассуждать здраво, и это был один из таких моментов. Я была похожа на ребенка, который, хныча, просит, чтобы мать купила ему конфетку. Я требовала Джейми прямо сейчас!

— Приходите завтра, мы обсудим это подробнее. Я вам все объясню. А сейчас попытайтесь отдохнуть и… — Она поколебалась секунду, — и перестаньте есть.

После этих слов я поспешила повесить телефонную трубку. «Нужно ввести правила, чтобы ограничить этих медиумов. Им не все позволительно видеть. И, уж определенно, это касается еды», — невольно подумала я.

Лучше мне после разговора не стало. Я, конечно, понимала, что Нора права насчет еды. Но тем не менее решила напоследок приготовить салат. Взяв свое самое большое блюдо, я вывалила в него из холодильника китайской лапши и столько зеленого салата, что хватило бы накормить двоих кроликов. Добавила орехов и крошечных жареных гренок, а потом залила все полбутылкой масла.

Поедая все это, я думала, что с таким настроением пора кончать, иначе я очень скоро буду иметь серьезные проблемы с весом. А потом… Потом я опять пошла смотреть телевизор.

Думаю, я послушалась бы Нору, если бы не случились две вещи. Во-первых, я споткнулась о какую-то книгу. Во-вторых, позвонила Милли.

Могу вас заверить, что, если бы вы были на моем месте, то, и для вас тоже спотыкаться о книги было бы приметой. У меня тысячи книг. Я имею в виду буквально: тысячи. Они везде: на полках, столах, на полу, под столами. Везде. В основном люди приходят в ужас от того количества книг, которое меня окружает. Исключение составляет Дария. Когда она приезжает ко мне в гости, я вынуждена убираться, иначе моя подруга так и просидит весь день, роясь в книгах, и не обратит на меня внимания.

Поэтому в том, что я споткнулась о книгу, да еще если учесть, что я была в халате, не было ничего особенного. Но, подняв книгу и прочитав название, я вспомнила, что купила ее много лет назад в одном маленьком городке в Уэльсе, который, в попытке завлечь туристов, рекламировал себя так: «Больше книжных магазинов, чем где-либо в мире». Уверена, такой лозунг в Америке привлек бы туристов, правда ведь?

Так вот, книга эта была выпущена в 1898 году. Это были персоналии английских аристократов и пэров, выпущенные издательством «Дебретс».

До тех пор мне не удавалось разыскать многих деталей относительно мужа леди де Грей и его семьи, которая была ведь и ее семьей, потому что впоследствии титул был упразднен. Но. в 1898 году он еще существовал.

Я жадно листала книгу в поисках титула. Иногда в книгах издательства «Дебретс» можно найти даты, которых не найдешь больше нигде.

Но то, что я нашла, буквально повергло меня в шок. В книге, черным по белому, было напечатано то, что меня потрясло. Но это могло протрясти только меня, меня одну. Первое имя мужа леди де Грей, лорда де Грея, было Адам Тависток.

8

Все последующее случилось исключительно по вине Милли Подобно девяноста девяти процентам писательниц, пишущих романтические любовные романы, она живет где-то в Техасе.

Я сказала «где-то», потому что, по моему убеждению, одной жизни не хватит, чтобы узнать Техас, Согда мне нужно ехать в Техас, я звоню своему продюсеру, она покупает мне билеты. Я сажусь в, самолет, который потом приземляется где-то в Техасе. В этом штате только два города: один называется Хьюстон, а другой Даллас. В одном из них есть парк под названием Галлерия, а в другом нет.

Итак, я не знаю точно, где живет Милли. Думаю, это неподалеку от того города, в котором нет того парка. В этом я уверена, потому что помню, как мы встретились. Если бы парк там был, я бы ходила по маленьким магазинчикам — постоянный атрибут парков, и покупала что-нибудь.

Нора сказала, что в моей прошлой жизни тоже была Милли, и что она была мне близким человеком, но не матерью. В это я могу поверить. По паспорту-то я старше, чем Милли, но у нее душа, как выражается Нора, «старая». Она живет одна и сочиняет самые сладкие, самые нежные романы, которые только можно себе вообразить. Ее героини, по характеру добрые и воспитанные, живут в деревне и пекут деревенские пирожки в деревенских печках, в отличие от моих героинь, которые гарцуют на жеребцах черной масти и размахивают кинжалами.

Позвонив на днях Милли, я рассказала ей, что со мной происходит. Две мои подруги, Дария и Милли, очень не похожи друг на друга. У Дарии мозг работает быстро, как молния, а внимание мечется от одного к другому, как у трехлетней. Нужно быть оригинальной до гениальности, одаренной до совершенства, чтобы заставить ее посмеяться в разговоре. В противном случае ей становится скучно. С Дарией все время нужно как бы стоять на цыпочках.

Что касается Милли, она может подолгу болтать о пустяках и о хозяйстве. И вот в тот вечер, когда я сделала открытие, что человек, который был моей половиной, имел ту же фамилию, что и все мои герои во всех книгах, Милли позвонила мне и пригласила к себе в Техас.

Через несколько дней я была у нее. Незадолго до ужина Милли неожиданно сообщила, что за столом мы будем не одни. Должна сказать, это меня несколько задело — я надеялась, что безраздельное внимание Милли будет сосредоточено на моих проблемах, моей жизни и моих книгах. Стыдно, конечно, но то, что Милли так бесконечно добра, всегда заставляет меня обнаруживать самые эгоистичные стороны моей натуры. К сожалению, стыдиться эгоизма — это не значит перестать быть эгоистичным (это я поняла по некоторым телепередачам известных ведущих).

Впрочем, мое неудовольствие исчезло, как только Милли сказала, что придет человек, разбирающийся во внушении прошлых жизней.

Приходилось ли вам когда-нибудь совершать заведомые ошибки?

Я рассказала Милли далеко не все. Я почти целиком выпустила ту часть, где говорилось о Норе. Одно дело — частным образом посещать медиума и слушать о «половинах» и о том, что любовь — это та же ненависть, а совсем другое — пересказывать это вслух при свете дня.

Поэтому я и пересказала Милли нечто вроде журнального варианта романа. Я рассказала все насчет Джейми, потом о том, как нашла упоминание о человеке по имени Тависток, потом о передаче про прошлые жизни по телевизору. Я бы могла рассказать всю историю Дарий, для которой главное не правда, а забавность ситуации. Что касается Милли… Она подходит ко всему, что ей говоришь, абсолютно серьезно.

И вот теперь мне предстояло провести целый вечер с гипнотизером, который может заставить меня вообразить прошлую жизнь. И Норы, которая запретила бы мне это, рядом нет. Если я увижу Джейми — в смысле, Адама — я предупрежу его… Я сама не знала, о чем я собираюсь его предупредить. В сущности, я знала только дату их смерти. Но я знала, что я буду любить его. Если бы я увидела Джейми, я полюбила бы его. Я не стала бы его ненавидеть, как, по словам людей, ненавидела Гортензия своего мужа. Ожидая гипнотизера, я с трудом могла сосредоточиться на том, что говорила Милли. Она говорила о том же, о чем и все писатели — о контрактах и о деньгах. Я, не отрываясь, смотрела на дверь, страшась и ожидая услышать звонок.

Когда наконец приехал он и еще три женщины, я была вне себя от возбуждения. Мне приходилось прилагать все усилия, чтобы успокоиться и есть. Казалось, обед будет длиться вечно, и к тому моменту, когда мы встали из-за стола, я уже готова была кричать.

Ради краткости я не стану здесь долго говорить о том, Что техасцы и нью-йоркцы — это одни и те же люди, только с разным акцентом, отчего они друг друга и ненавидят.

Однажды Нора мне сказала, что человек сам должен очень хотеть, чтобы его загипнотизировали, только тогда гипноз может быть успешным. Так вот, к тому моменту, когда гипнотизер начал, я отчаянно хотела увидеть Джейми.

Я развалилась в викторианском кресле, а гипнотизер, на котором были джинсы и ковбойские сапоги, спросил:

— Вы хотите посмотреть на одну определенную жизнь?

По его мигающим глазам я поняла, что он кое-что знает, только поклялся не говорить мне, однако не может удержаться от того, чтобы не намекнуть. Милая, добрая, славная Милли иногда бывала болтлива.

— Это… — Я собрала всю храбрость в кулак. — Это один определенный человек.

— Ах, ах, — пробормотал он с тем же самодовольным, всепонимающим, мерзким видом, который может быть только у мужчины. Все они убеждены, что женщине нужен только мужчина. Думаю, женщины способны доказать, что прекрасно могут управлять миром и без них! Да, но, научившись управлять миром, мы очень скоро превратили бы его в мир толстых и волосатых баб. А что в этом хорошего?

Я, однако, промолчала. Лежа в кресле, я думала, как хочу его увидеть. Я хотела увидеть Джейми. Я хотела увидеть живого Тавистока.

Голос гипнотизера убаюкивал меня, погружая в иной мир, и я думала, что хочу видеть… хочу видеть… Джейми.

9

Покинуть свое тело и поплыть — это было прекрасно. Я много читала о том, как некоторые смотрят на себя со стороны, но до меня это как-то никогда не доходило. Теперь до меня дошло. Не остается никаких забот, никакой боли, никакого гнева, только ощущение полета.

Я летела совсем недолго. Вдруг вспыхнул яркий свет, я оказалась в какой-то спальне. Она была похожа на те, которые я описывала в книгах. Или, может быть, она была похожа на то, о чем я мечтала. Это был самый прекрасный пример английской деревянной обстановки: огромная кровать, на которой было покрывало из зеленого шелка, китайские вручную разрисованные обои, мебель современная, под антик — то есть современная для того времени, где я была.

Я смотрела вниз, потому что мне казалось, что я парю в воздухе в углу комнаты, а тела у меня нет. Я была просто одним из видов энергии. И я сообразила, что, чем меньше я буду об этом думать, тем лучше. «Думай, что это кино, — приказала я себе. — Ты не сошла с ума, а просто смотришь кино, и все».

В комнате было три человека, все они стояли ко мне спиной. Одна была служанка, одетая в простое, скромное, но хорошо скроенное черное платье с белым передником. Она молча и старательно помогала госпоже, которая стояла перед зеркалом. На леди был утренний туалет эпохи Эдуарда. Служанка помогала ей надевать многочисленные юбки.

Справа от меня стояла девочка лет пятнадцати, ее длинные волосы орехового цвета были распущены по спине. На ней было симпатичное платьице с вышивкой, как будто оно было для ребенка не более шести лет. Очень странно было видеть подростка не в джинсах и кожаной куртке.

Мне хотелось вобрать в себя все, что я вижу. Я хотела высосать картину, как высасываешь тюбики.

Но пока я рассматривала и разглядывала все вокруг, стараясь запомнить, чтобы описать в следующей книге, леди у зеркала обернулась и посмотрела прямо на меня. Думаю, что она меня не видела, потому что мне самой было себя не видно, но она совершенно точно что-то почувствовала.

Я задержала дыхание, смотря на нее, а она смотрела на меня. Как вам кажется, что бы вы почувствовали, если бы вы оказались в другом времени? Неужели вас не переполняло бы любопытство?

Меня переполняло.

В книгах о Мальборском обществе я читала, что леди де Грей была настоящая красавица. Но это означало всего лишь, что она была красавица по сравнению с другими женщинами ее общества. В соответствии со вкусами того времени, она могла бы быть, например, фотомоделью — если бы в эпоху Эдуарда были бы модельеры и звезды экрана.

В общем, я была разочарована «своей» внешностью. Как в детстве, когда я ненавидела свое лицо. Волосы у меня такие светлые, что кажутся совершенно бесцветными, и, вопреки наставлениям матери, которая считала, что нельзя так торопиться, я начала пользоваться косметикой едва ли не в двенадцать лет. Сначала чуточку, потом больше, и постепенно количество косметики на моем лице так возросло, что потом уже я скорее бы согласилась, чтобы меня увидели голой, чем без трех слоев теней на веках, темного карандаша и множества черной туши на ресницах. И вот я вижу, что «мои» брови слегка подведены и губы слегка накрашены, но, на мой взгляд, лицо все еще было чересчур бледным.

«Ну ладно, — подумала я, — это не мое дело. Я здесь только наблюдатель».

Я услышала, как девочка спросила:

— Катрин, ты хорошо себя чувствуешь?

— Да, — прошептала женщина, а, может быть, и я сама. Она продолжала смотреть в том направлении, где была я, и, я знала, она явно чувствует мое присутствие.

Но где же Джейми? Он был единственным, кого мне хотелось здесь увидеть. Хорошо, конечно, увидеть со стороны саму себя, но теперь мне хотелось бы, чтобы она вышла из комнаты и пошла к нему.

Но, кажется, она никуда не собиралась. Служанка смотрела на Катрин — а я думала, ее зовут Гортензия, — и девочка тоже, а Катрин смотрит на меня, но меня никто не видел.

В следующий момент в мой мозг, казалось, проникли несколько человек. Первым был гипнотизер из Техаса, приятель Милли, который приказывал мне возвращаться.

Я слышала, как он говорит:

— Она ушла слишком глубоко. Хейден! Хейден! Вы меня слышите? Милли, что же вы ее не позовете?

Потом я услышала, как нежный голосок Милли упрашивает меня вернуться, но в ее голосе было и другое — она желала мне того, что сделает меня счастливой. Если бы меня позвала Дария, то не прошло бы и мгновения, как я вернулась, бы обратно, в гостиную. Дария сказала бы так: «А где твои страницы?!» — а если бы и это не помогло, она сказала тогда: «Хейден, может, подпишем еще один контракт?» — и уж тут-то я бы уж точно проснулась.

Но я слышала только голос Милли. Он не заставлял меня торопиться. Я явилась сюда, чтобы увидеть Джейми, и я его увижу.

В тот же момент, когда до меня донеслись голоса Милли и гипнотизера, я вдруг почувствовала, как что-то необычайно странное исходит от светловолосой женщины, которая на меня смотрела. Мне показалось, она просит меня помочь ей. Как будто она мысленно говорила мне, что я ей нужна.

И было еще кое-что. Я не сразу поняла, что я чувствую, но потом мне стало ясно, что она боялась чего-то — чего-то или кого-то.

«Ох, только не это, — подумала я. — Только чтобы никто не боялся и никому, не нужна была помощь». Я никогда не могла сопротивляться этому сочетанию. При том, что я вечно делаю вид, что человек сильный и жестокий, я все время стремлюсь кому-то покровительствовать. Скольких испуганных молодых писателей и писательниц я пригрела под своим крылышком, подталкивая их к тому, чтобы они требовали у своих издательств больше денег и больше рекламы (Дария страшно рассердилась на меня однажды, когда я поступила так с одной из ее авторов, и поэтому теперь я отношусь так только к авторам из других издательств — к вящему удовольствию моего дорогого издателя, Уильяма Уоррена). В общем, я почувствовала, что эта женщина просит меня о помощи, и потому я вроде как бы позволила себе поплыть по воздуху по направлению к ней. В конце концов, разве плохо мне для своих книг узнать, что находится в мыслях настоящей, живой женщины эпохи короля Эдуарда?

Я плыла, а голос Милли звучал все слабее и слабее.

И вот это произошло!

Лучше всего описать это так, что мой мозг перемешался с ее мозгом, и в первые секунды ощущение было божественное. Интересно, так ли чувствует это Нора? Мне казалось, я заглянула в голову этой женщины и почувствовала все те правила, которые она впитала с молоком матери, которые вошли в ее плоть и кровь. Она знала, как нужно одеваться и держать себя, знала названия сословий, имена людей, в общем, множество информации, которая для нас сейчас ничего не значит. Все, что было у меня в мыслях, было крайне пристойно, отчего я криво усмехнулась.

А потом я опять почувствовала этот страх. Она боялась чего-то, но чего, я понять не могла.

Я намеревалась выйти из ее головы. Честно, я хотела это сделать. Как ни странно это воображать, но в первые моменты я оставалась сама собой, даже будучи в голове другой женщины. Но неожиданно она взяла верх. Я по-прежнему чувствовала ее, но теперь я контролировала ее волю. Как если бы капитан корабля уступил свое место на мостике первому помощнику.

Я умудрилась произнести:

— Не надо! — Эти слова сорвались с «ее» губ, потом я закрыла «ее» глаза, пытаясь всеми силами выбраться наружу. Я мысленно звала Милли, но ее не было. Как я понятия не имела, каким образом очутилась внутри, так и не знала, как мне оттуда выбраться. .

Господи! Я не знала, что мне делать!

Открыв глаза, я увидела, что стою напротив зеркала в платье цвета персика, которое было так покрыто фру-фру, что, казалось, явилось результатом проигранной дуэли между двумя пьяными специалистами по украшению печенья.

И тут же я поняла, что именно явилось причиной смерти леди де Грей. Мне было до того больно под ребрами, что я едва могла вздохнуть. У меня закатились глаза, и я почувствовала, как у меня ослабли ноги.

Я услышала, как кто-то вскрикнул:

— Госпожа! — И потеряла сознание.

Меня привели в чувство, сунув мне под нос флакончик с какой-то кислотой — это не могло быть ничем иным, кроме нюхательной соли. Ну, а теперь, если я по-настоящему угодила в роман, надо бы встать, вдохнуть побольше воздуха и прочитать им всем лекцию об успехах современной медицины. Интересно, что стал бы делать врач в 1994 году чтобы привести в чувство женщину, которая только что упала в обморок от того, что корсет был слишком затянут? Может, послал бы ее на биопсию?

Как бы то ни было, я очнулась, и, поскольку моя талия была так перетянута, что ей бы и муравей позавидовал, не смогла встать и что-нибудь сказать. Кстати, было очень приятно видеть, как вокруг меня суетятся две женщины и еще седой человек представительного вида. Поскольку я живу одна, то когда заболеваю, максимум ухода, на который я могу рассчитывать, — это что мне мальчик из местной булочной принесет пакет апельсинов и выпечки. Поэтому беготня вокруг меня была довольно приятна.

— Ну, что я могу сказать, — произнес седой человек таким тоном, который мог иметь только врач. Есть вещи, которые не меняются на протяжении веков. — Думаю, теперь будет все в порядке. Вы, леди, частенько слишком сильно перетягиваете свои корсеты. — Он обернулся к служанке. — В следующий раз смотрите, чтобы ей можно было дышать.

Служанка промямлила:

— Да, сэр. — Но было ясно, что она говорит так только чтобы не спорить. Подумать только, и мужчины считают, что когда-то женщины слушались их по-настоящему.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — Девочка, которая была с другой стороны от меня, взяла меня за руку и склонилась надо мной, как будто в самом деле боялась, что я умру.

Мне удалось ответить:

— Немножко кружится голова.

Потом я попыталась сесть в кресле, покрытом парчой, на которое меня уложили. Такие кресла в старину назывались «обморочными» — в данном случае, надо заметить, очень уместно.

— Думаю, что у вас все будет в порядке, — произнес доктор, потрепав меня по руке, как будто мне было четыре года. — А может, у этого обморока есть и другие причины. — И он понимающе подмигнул мне.

Вряд ли он имел в виду путешествие во времени, поэтому мне пришлось улыбнуться ему с самым милым выражением лица. Что я хотела бы знать об эпохе короля Эдуарда меньше всего на свете — так это как в те времена проходили гинекологические осмотры.

Должно быть, моя улыбка его удовлетворила, потому что он встал и начал складывать свои инструменты в чемоданчик с монограммой. Наконец настойчиво посоветовав мне побольше отдыхать и соблюдать щадящую диету, он вышел из комнаты. «Точно как мой доктор, — подумала я. — Если не считать, что мне пришлось бы пойти к нему на прием, и денег он взял бы больше».

Все это время служанка делала вид, что очень занята. Она перебирала платья в гардеробе, перекладывала какие-то щетки на туалетном столике, но было ясно видно, что ей до смерти любопытно узнать, почему я упала в обморок. По крайней мере, из этого мне стало ясно, что леди де Грей обычно не падала в обморок. Для меня в данном случае это значило, что ей хватило мужества научиться дышать, будучи запертой в этой железной клетке.

Я снова попыталась сесть, но это было не так-то просто, потому что под одеждой от груди до бедер я была закована в клетку, которая обладала примерно такой же гибкостью, как старинный костюм для ныряния из книг Жюля Верна.

— Оставьте нас, — решительно приказала служанке девочка. И я осталась в комнате вдвоем с девочкой, которая пристально рассматривала меня. Ну что, Хейден, что теперь ты будешь делать?

— Что случилось? — спросила девочка. — Ты какая-то странная…

— Правда? — отозвалась я, откидываясь в кресле. Мне нужно было немного побыть одной, чтобы прийти в себя. Я с любопытством оглядывала роскошную обстановку комнаты. Серебряные орнаменты, отполированные до блеска, виднелись на каждой поверхности. Украшения работы Фаберже заполняли кабинет с высоким потолком, и я увидела сморщенную обезьянку, изображенную на одной книге.

Я тут же вспомнила свой кабинет в Нью-Йорке, свой туалетный столик, обсыпанный пудрой; разбросанные под ним каталоги, а в углу — коробку одежды, которую я все собиралась послать своей сестре.

— Катрин, — сказала девочка. — Тебе лучше теперь?

Я повернулась и постаралась улыбнуться девочке как можно жизнерадостнее. Лучше бы я этого не делала. Стоит мне заговорить, и они тут же поймут, что я — пришелец.

— Я. что-то неважно себя чувствую, — пробормотала я и в первый раз по-настоящему услышала себя. Я говорила, как настоящая англичанка. Чтобы проверить себя, я произнесла несколько слов, которые до сих пор произносила, разумеется, на американский манер.

Можете себе представить, как я была поражена, что теперь говорю, как принцесса Диана.

Уставившись на меня, девочка присела на краешек кресла.

— Если ты опять, как всегда, разыгрываешь одну из своих вечных историй, то я предупреждаю, в этот раз я не буду тебе помогать. Мой брат и так на меня сердится.

Не подумав, я ляпнула:

— Какой твой брат? — Но, прежде чем я докончила, я уже знала. Девочка была моей золовкой, ей было шестнадцать, и она отчаянно, просто до безумия мечтала выйти замуж.

Лицо девочки скривилось:

— Я знаю, что ты его ненавидишь, но я-то — нет! Если бы ты дала ему возможность…

Я услышала, как сама говорю:

— Возможность! Твой брат не заслуживает никаких возможностей! Я сделала все, чтобы наш брак был удачен, но что я могу сделать, если муж отказывается… отказывается…

От чего это он отказывается? Я так пыталась прочитать мысли в своей собственной голове, что от напряжения у меня заболели виски. Но ведь это была не моя голова, эта голова принадлежала другому человеку. Кто может это понять?

— Катрин, — нетерпеливо произнесла девочка. — Что с тобой?

Мне очень хотелось глубоко вздохнуть, но моя грудь по-прежнему была в оковах, которые не давали ей стать больше двадцати дюймов в диаметре.

— Я не помню.

— Чего ты не помнишь?!

— Не помню… чего не помню.

— Одна из твоих шуточек! Катрин, ты хоть когда-нибудь бываешь серьезна?

Я нахмурилась. Неужели я пропутешествовала во времени на сотню лет назад затем, чтобы слышать все те же жалобы на мой характер, что я слышала всю свою жизнь?

Девочка вскочила и принялась мерить комнату шагами.

— Ты просто не представляешь себе, как все это серьезно. На этот раз Тэви действительно рассердился. — Она обернулась и пристально посмотрела на меня. — Он собирается развестись с тобой!

Услышав это, я тут же поняла, что женщина, которая прячется в моей голове, знает, что муж собирается с ней разводиться. Чего же она боится?

Послушайте, но неужели же она — я! — не сильнее, чем это?

— Почему?

Девочка закрыла лицо руками и горько заплакала. Несмотря на то, что средняя часть моего тела не гнулась, я с трудом встала и подошла к ребенку.

— Эллен, — произнесла я мягко, неожиданно вспомнив ее имя. — Все уже изменилось. Не будет никакого развода. Твой брат… Тэйви и я помиримся, и все будет прекрасно.

Улыбаясь, я старалась не быть насмешливой. Эллен не могла знать, что она говорит уже не с целомудренной дамой, которую всю жизнь защищали и о которой всю жизнь заботились, а с женщиной тридцати девяти лет, которая повидала в жизни чуть-чуть побольше. И, кроме того, я знаю гораздо больше, чем леди де Грей. Я знаю, что этот человек, мой муж, моя половина. Этот человек создан для меня, как, впрочем, и я для него. Леди де Грей не узнала этого никогда.

Эллен меня оттолкнула.

— На этот раз уж нет. На этот раз ты зашла слишком далеко. Тэви знает… знает о нем.

Тут мои глаза полезли на лоб, и я стала отчаянно пытаться вызвать дух леди де Грей, который прятался в моей голове, чтобы допросить ее, что же она в конце концов, натворила, но она не отвечала. Стараясь говорить уверенно, я повторила:

— Уверяю тебя, все будет в порядке.

— Непременно должно быть в порядке! Помни, ты поклялась.

Наконец мне удалось выяснить, что я когда-то поклялась найти Эллен мужа. Только Богу известно, как именно это можно устроить. Может, купить? Отдать за него три яйца Фаберже?

Я взяла руку Эллен в свою и мягко спросила:

— Ты в положении?

Она потрясенно уставилась на меня:

— Как это? Ты что, имеешь в виду, не жду ли я ребенка? Но ты же прекрасно знаешь, что я не замужем, так как же я тогда могу ждать ребенка?!

Я не засмеялась, вовсе не собираясь насмехаться над невинностью Эллен. В детстве я думала, что можно забеременеть, если в воскресенье по утрам заходить в забегаловку мистера Ллойда. Насколько я сейчас помню, логика у меня была безупречная. Каждое воскресное утро моя мать, возвращаясь из церкви, говорила: «Джордж, если старшая дочь Бэйлзов не прекратит бывать у мистера Ллойда в воскресенье по утрам, вместо того, чтобы ходить в церковь, у нее будут большие неприятности». Затем в один прекрасный день произошел большой-большой скандал, когда обнаружилось, что у старшей дочери Бэйлзов будет ребенок, хотя она не была замужем. Мне стало ясно как дважды два, что «иметь большие неприятности» — это означает «иметь ребенка без мужа». А из-за чего это произошло? Потому что она бывала в забегаловке мистера Ллойда по утрам в воскресенье. Легко представить весь ужас, который я испытала однажды, когда моя мать проходила мимо заведения мистера Ллойда, где также продавались и лекарства, и послала меня внутрь с рецептом. Я просто была парализована страхом!

Впрочем, в конце концов страх перед матерью пересилил ужас перед теми неизвестными вещами, которые происходили в заведении мистера Ллойда в воскресенье утром.

Так что сейчас мне и в голову не пришло посмеяться над Эллен, но девушка, тем не менее, почувствовала что-то необычное, странное в моем поведении. С силой, удивительной для такого юного создания, она схватила меня за руку. Опешив от неожиданности, я решила позже, что в те времена молодые девушки из высших классов много катались на лошадях, так что, может быть, ее силища не была чем-то выдающимся.

Эллен пристально посмотрела мне в глаза.

— Если ты меня обманешь, я… я… я не знаю, что сделаю, если только ты нарушишь свое обещание.

При этих словах по моей спине пробежали мурашки. Я напомнила себе, что леди де Грей «исчезла» с лица земли, и ее останки так и не были найдены. Кто-то очень сильно не желал ей добра. Может быть, это дело рук ее маленькой золовки, которая решила, что обещание будет нарушено?

Но я могла думать только о том, что хочу увидеть Джейми. Мне надо было сказать, что я люблю его, и что мы созданы друг для друга. Я хотела предупредить его, я хотела…

— Где мой муж? — спросила я у Эллен. — И есть ли у нас гости?

Перед моим мысленным взором пронеслись картины: Дженни Черчилль… Герцогиня Девонширская… А если Консуэло Вандербильт? А если король?

По тому, как быстро вдохнула Эллен, я поняла, что никого не было. Было похоже, что она шокирована. «Вот так всю жизнь, — подумала я. — Я всегда кого-нибудь шокирую».

— Никто не появится здесь после того, что произошло. Я хотела было спросить, а что произошло, но, взглянув в глаза девочки, удержалась. Или, может, Катрин меня предупредила. С этой Эллен связано несколько больше, чем я думала. А кстати, с чего это я должна искать ей мужа? Разве это дело не ее братца? Но если то, что я читала о леди де Грей, правда, то тогда она действительно может выбрать того, кто лучше всего в постели потому что, кажется, она переспала со всеми. Я схватилась за голову и постаралась как можно лучше сыграть роль умирающей.

— Ох, прости, Эллен, но я так много забыла в последнее время. И знаешь, ведь, как на меня зол Тэйви. Ты мне только скажи, где он, и я поговорю с ним насчет твоего мужа.

Эллен посмотрела на меня искоса:

— Он там же, где всегда бывает в это время дня. Ты должна знать, где он.

— Ну, конечно, пойду повидаюсь с ним.

С большим трудом я встала с кресла и направилась к двери, но ужас Эллен остановил меня:

— Ты что, собираешься выйти в этом платье?

— Ах, о чем это я думаю? — постаралась я произнести как можно беззаботнее. — Где же у меня джинсы и свитер?

Эллен не улыбнулась. Скорее всего, она вообще смеялась крайне редко.

— Я сейчас позову твою служанку, — сказала она и вышла из комнаты, и я очень обрадовалась, потому что понятия не имела, как ту звали.

Служанка вошла и, не задав мне ни единого вопроса, начала снимать с меня одно и надевать что-то другое. Мы не обменялись ни словом. «Что ж, к этому можно и привыкнуть», — думала я, в то время как служанка надевала на меня бледно-зеленое хлопковое платье.

Будучи освобожденной от необходимости одеваться, я решила подумать о том, в каком же все-таки положении я оказалась. Я понятия не имела, сколько мне предстоит здесь быть. Кроме того, я же не вся была здесь, я была просто временным жильцом в чужом теле. В любой момент приятель Милли может меня отсюда вытянуть. Мне нужно одно: повидаться с моей половиной, стереть ненависть, которая пролегла между нами, потом вернуться и найти настоящего Джейми.

Если я не положу конец этой истории, я пробуду одна три жизни. И только потом, может быть, найду Джейми.

Одевшись наконец, я отправилась на поиски ванной комнаты, надеясь, что этот дом — не из тех, в которых эмалированные горшки стоят под кроватями. Наконец я разыскала симпатичную туалетную комнату, вполне современную, со смывом, потом несколько минут пыталась привести в порядок свои одежды, что, учитывая их количество, было далеко не простой задачей.

В конце концов я со всем справилась. Закончив прихорашиваться, я неожиданно почувствовала чудовищный приступ голода. Мне приходилось останавливаться в деревенских отелях Англии, и я знала, что обед там бывает в определенное время, и кто не успеет, тому не повезло.

Около часа я исследовала дом. Он был огромен, имел сложную систему переходов и переполнен сокровищами, которые даже трудно вообразить. На стенах: Ренуар, Рубенс, Гейнсборо, много Джона Сингера Саржента. Ковры в каждой комнате были оптимального размера, следовательно, вне сомнения, они были произведены в Индии по специальному заказу. Кроме того, каждый предмет мебели был произведением искусства.

Что мне понравилось в этом доме, так это то, что он был обитаем. Это был не музей. За раму какого-то портрета пятнадцатого века были засунуты приглашения. Стул с парчовой обивкой стоял рядом со стулом, на котором было кожаное покрывало. Ботинки, пальто и тросточки для ходьбы были сложены в такую живописную кучку, которую декоратор не смог бы имитировать за шесть дней. «Вот то, чего пытается добиться Ральф Лорен, — подумала я, — но так и не может достичь».

Когда я вышла из дома в сад, мои ноги подкашивались от голода и от того, что из-за корсета кровь до них попросту не доходила. «Неудивительно, что в то время женщины не участвовали в марафонских забегах», — подумала я, медленно бредя по саду.

Сад был божественен. Казалось, все растет, как Бог на душу положит, но это было результатом искусного ухода. Пока я была в доме, я мельком видела слуг, но они исчезали при моем приближении. В саду все было по-другому. Здесь находилось несколько мужчин с тачками и садовыми ножницами. На них были грубые штаны, а их закатанные рукава обнажали мускулистые руки.

Я люблю простых мужчин. Я знаю, это не типично. Считается, что, поскольку я писательница, то есть человек «интеллектуального» труда (так считают все, но не критики, конечно) — значит, должна любить мужчин, которые носят элегантные костюмы. Может, у меня паранойя, а может, это потому, что моя жизнь переполнена богатой фантазией, но я почему-то все время думаю: с кем бы мне хотелось оказаться на необитаемом острове — с лучшим адвокатом в мире или с удачливым строительным подрядчиком? Я люблю мужчин, от которых есть польза.

Ну и, конечно, мне нравится, когда есть мускулы. Не жилистые мускулы бегунов на длинные дистанции и не те, которые искусственно накачаны атлетической гимнастикой. Я люблю, когда предплечья у мужчины стали тяжелыми оттого, что он всю жизнь орудовал отверткой. Когда я вижу, что мужчина одним движением загоняет вглубь огромный винт, у меня подкашиваются ноги. А от мужчины с голым торсом, который несет на плече пятидесятифунтовую бадью с цементом, у меня так кружится голова, что я бываю вынуждена присесть куда-нибудь.

В доме слуги вели себя так, как будто у меня была заразная болезнь, но в саду эти хорошо сложенные мужчины улыбались мне. Проходя мимо них, я начинала понимать, почему у леди де Грей была плохая репутация. Надеюсь, что у меня — у нее — не было интрижки с каким-нибудь садовником. Всем известно, что герой должен быть из аристократов. Если бы в мире действительно жили все те герцоги, что в романах, тогда у каждой из нас был бы какой-нибудь титул. У одной только Барбары Картленд столько герцогов, что их хватит на небольшое государство.

Но я не могла удержаться от того, чтобы не смотреть на мужчин, которые работали в саду. Среди них не было особенно красивых, но у некоторых были прекрасные фигуры. Мне начинало нравиться, что талия у меня не больше четырех дюймов в диаметре. И бюст у леди де Грей был очень неплох. Конечно, она была немного бледновата, что и неудивительно, раз она почти ничего не ела, но это, наверное, было тогда в моде;

Я надеялась, что подобные мысли вырвут ее из оцепенения, в которое она впала, и я смогу узнать побольше о ее жизни, но она продолжала оставаться едва заметной, чувствовался только ее страх.

Итак, в этом прекрасном большом саду, казалось, все цветет. Я шла по тропинкам, проходила по заросшим зеленью аллеям, по лужайкам, мимо прудов, в которых росли кувшинки. Там были и статуи, и изгороди, и деревья, и цветущие кустарники. Гуляя, я начала придумывать, какая история могла бы случиться в таком саду. Бедная девушка из аристократического рода вышла замуж за богача, чтобы спасти свою семью от разорения, а потом в таком вот саду она встретила мужчину, красивого мужчину, но пожениться они не могли, потому что…

Я сбилась, потому что навстречу мне шел самый роскошный мужчина, которого я когда-либо видела в жизни. Не тот тип с американской рекламной картинки, у которого щеки вваливаются от собственного совершенства. В этом человеке была видна сдержанная страсть. Смотреть на него было все равно что стоять у подножия действующего вулкана: знать, на что он способен, но не знать, когда это произойдет. Когда поднимаешься на склон такого вулкана, сердце стучит все быстрее по мере того, как возрастает опасность.

Это же воздействие оказывал на меня человек, идущий мне навстречу. С каждым его шагом мое сердце колотилось . все сильнее. Он меня не видел, или, если видел, то не испытывал интереса, потому что его глаза были устремлены на тачку, которую он толкал перед собой.

У него были черные волосы, кожа, смуглая от природы, а не от загара, густые черные брови. У него были сильные челюсти и квадратный подбородок с черными бакенбардами. Когда я увидела, как под одеждой у него играют мускулы, мне стало почти жарко.

Я, как это со мной обычно происходит, тут же вспомнила о бизнесе и подумала: вот кого я хотела бы видеть на обложке моей следующей книги. Нет, поправила я себя, этого человека я хотела бы видеть на обложке своей будущей жизни.

Я шагнула к нему и услышала, как леди де Грей внутри меня протестует:

— Нет! Нет!

Может, леди не имела права позволить себе общаться с садовниками. Но лично я-то из общества, где больше равноправия.

Я мило улыбнулась ему и поздоровалась:

— Привет!

Он прошел мимо, не взглянув на меня. Может быть, в старину садовники не имели права разговаривать со своей госпожой?

Я произнесла громче:

— Привет!

А Катрин внутри меня просто сходила с ума. Она кричала:

— Нет! Нет же! — И я поняла, что она страшно боится этого человека. Может, именно он ее убил?

Я приложила все усилия, чтобы совладать со своим желанием, отвернулась и отправилась посмотреть на сад. В конце концов, у меня есть гордость. Если я ему не интересна, так мне до него точно нет дела. Я…

— Ой! — вскрикнула я от острой боли в ногах. Я обернулась и увидела спину отходящего мужчины, толкавшего перед собой тележку. Его мускулы были по-прежнему напряжены. На нем была грязная белая майка, широкий кожаный пояс и грубые шерстяные штаны. Со спины он был похож на Лоренса Оливье, когда тому было тридцать три года, и он играл Хартклиффа.

Проезжая мимо меня, он задел мои ноги своей тележкой, которая оставила на моем красивом и, вне сомнения, дорогом платье грязный черный след. Кроме того, мне было больно.

Извините меня, конечно, но я всегда думала, что тот, кто вас толкнул, должен извиниться. Но этот человек продолжал молча удаляться. Потом неожиданно остановился в трех ярдах от меня. Я подошла к нему.

— Простите, но вам не кажется, что вы меня задели? — осведомилась я очень вежливо, однако он по-прежнему даже не посмотрел на меня. Он поднял оглобли тележки. Я перегнулась через тележку, приблизив лицо к его лицу, не обращая внимания на то, как колотилось у меня сердце. Если он такой роскошный мужчина, он тем более не имеет никакого права причинять мне боль. С другой стороны, возможно, он глухой. В общем, я могла его простить.

— Простите! — повторила я очень громко.

Он никак не ответил, не посмотрел на меня, не подал вида, слышит ли он мой голос или нет. При ближайшем рассмотрении он оказался не на все сто процентов англичанином. Мне показалось, что он из средиземноморских стран, потому что у него была смуглая кожа, темные глаза и шапка жестких черных волос. Может, он не знал английского?

— Простите, но вы… — Он все еще не смотрел на меня, и я в сердцах сказала: — А, да ну вас к черту. — И, отвернувшись, я собралась уйти. Какая мне разница, знает он английский или нет? У меня здесь есть дела поважнее, чем бегать за садовниками.

Но как только я отвернулась, он… Я с трудом поверила в то, что произошло. Он вывалил содержимое своей тачки мне на ноги! На ноги и на подол моего роскошного платья!

Я стояла, не в силах пошевелиться, и смотрела на то, что со мной стало. В тележке был навоз! Только это был не тот высококачественный американский навоз, который продают в магазинах упакованным в пластиковые пакетики. Этот навоз не был расфасованным для того, чтобы легче было с ним обращаться и чтобы он не пахнул. Этот навоз был прямиком из конюшен. Сначала его свалили в кучу, потом дали ему там «созреть», а теперь вот он «зрел» вокруг меня.

С трудом я произнесла:

— Посмотрите только, что вы наделали. Посмотрите на мое платье!

А мужчина молча стоял и смотрел на меня. Видно было, что он не глухой, а знает он английский или нет, не важно! Потому что навоз — это навоз, на любом языке! В его глазах что-то поблескивало, и на губах играла бледная тень улыбки.

Он сделал это нарочно! Я отлично видела это, а еще я видела… Ладно, лучше в это не углубляться, потому что в последнее время я вообще-то ни в чем не могу быть уверена. «Попробуй установить контакт через враждебность, — подумала я. — Наверное, он совсем новичок, только-только с корабля, и он не знает, что я — хозяйка всего поместья и что со мной надо обращаться с уважением. Судя по его виду, может быть, он родом из тех стран, в которых принято считать каждую женщину, которая не сидит в гареме, достойной надругательства. Откуда бы он ни был родом, он, кажется, уверен, что ему все можно».

Мужчина продолжал стоять и молча смотреть на меня. Я решила послать к черту хорошие манеры. Мне было наплевать, что я в Англии прошлого века и что меня зовут леди такая-то. Быстро оглянувшись и удостоверившись, что вокруг никого нет и никто меня не слышит, я ему выложила все, что о нем думала. И сказала это в таких словечках, которые мелькают иногда в комедийных номерах по кабельному телевидению, но вслух обычно не произносятся.

По блеску в его глазах я видела, что он отлично знает английский, но не была уверена, что ему знакомы все слова, которыми я его осыпала. Я была готова поклясться, что до сих пор еще ни одна женщина не говорила ему ничего кроме «да».

Когда я пришла к выводу, что наконец сообщила ему все, что думаю о его манерах и о всех его ближних и дальних родственниках, я решила закончить свой монолог небольшой лекцией по демократии.

— Вы находитесь в Англии, в этой стране почти столько же свободы, как и в Америке. Тут с женщиной нельзя обращаться, как вам захочется.

Это показалось глупым даже мне самой, но я уже падала с ног от утомления и голода.

По правде сказать, мне хотелось плакать. Я хотела есть, и я была страшно одинока. Я была не только в чужой стране, но и в чужом времени. Я хотела вернуться домой. Где же Джейми? Где мой прекрасный Джейми, о котором я столько писала и которого любила в течение многих веков? Почему он не придет и не защитит меня? Все мои герои всегда по первому зову бросались на защиту героинь.

К своему ужасу, я почувствовала, что слезы закипают в моих глазах. Запах лошадиного навоза распространялся вокруг, и этот ужасный мужчина молча смотрел на меня. Еще минута, и слезы брызнут по моим щекам.

— Я все расскажу о вас мужу, — прошептала я, чувствуя, что говорю как ребенок. Высоко задрав подбородок, я отвернулась и пошла прочь.

Я прошла два с половиной шага, когда голос мужчины заставил меня остановиться.

— Ваш муж — я, мадам,

Я потеряла сознание во второй раз.

10

Мне не хотелось вспоминать, что было дальше. Этот жуткий молчаливый человек, который оказался моим мужем, перекинул меня через плечо и понес вверх по лестнице. Я не могла не помнить, что Ретт тоже нес Скарлетт на руках, а потом занимался с нею любовью. Я боялась, что так и будет. По виду этот человек был возвратом к неандертальцам, но он был довольно сексуален. И к тому же он мой муж, он — Джейми…

Положив меня на кровать, он вышел из комнаты и запер за собой дверь. Несколько минут спустя опять появился седой врач. И тут уж мне пришлось познакомиться с тем, как в те времена проводились гинекологические исследования. Когда-то мне хотелось увидеть самого короля, но пришлось увидеть совсем другое.

Что ж, скажем лишь, что это происходило под покрывалом, и неудобства было столь мало, сколь возможно. Я понимала, в чем проблема. Упасть в обморок два раза за один день, могло означать, что леди де Грей беременна. Теперь-то понятно, почему она исчезла… Я как-то не думаю, чтобы она все дни напролет валялась в постели с этим темным и враждебным человеком, ее мужем, так что если Катрин беременна, то это от другого.

Врач, не вынимая рук из-под покрывала, поднял голову и бросил на меня блеснувший взгляд. Мне стало все ясно. Все, вне сомнения, знали, что леди де Грей вот-вот разведется с мужем. К тому же, она беременна от другого…

Я покраснела от смущения, но доктор, ничего не сказав, сложил в чемодан инструменты и вышел из комнаты.

Вошла служанка. Она сняла с меня корсет (слава тебе, Господи!) и облачила меня в свободное платье-халат. Потом распустила мне волосы, расчесала их и вышла, оставив меня ждать. Вне сомнения, его.

Итак, что же я скажу человеку, которому только что стало известно, что его жена, которая не спала с ним Бог знает сколько времени, беременна?

Мне стыдно признаваться, но когда он вошел в комнату, я страшно нервничала. Я не люблю половую распущенность и всегда считала — и в книгах, и в жизни, — что мужчина должен быть один. А может, именно то, что происходило в этой моей жизни, и научило меня этому?

— Вы меня сделали посмешищем для всей Англии. Зачем? — спросил он. Он бросил на меня только один взгляд, а потом отвернулся и принялся смотреть в окно.

Должна сказать, что вблизи от него со мной происходили странные вещи. Я всегда считала, что с мужчинами нужно держать себя в руках. Находясь со Стивеном, я прекрасно отдавала себе отчет во всем, что происходило, будучи уверенной, что могу решить, что и как лучше сделать. Но этот человек заставил меня волноваться. Именно так лучше всего описать то, что со мной творилось: волнение. Если бы я только знала причину волнения, тогда, возможно, смогла бы быстро успокоиться.

Я сглотнула.

— Вы имеете в виду насчет мужчин? Ну, я… Я так одинока. Вы всегда в саду, а я…

Он быстро обернулся и устремил на меня взгляд своих пронзительных глаз.

— Наоборот. Я имею в виду полное отсутствие мужчин!

В течение некоторого времени я никак не могла понять, о чем же речь, а когда все-таки поняла, то сначала не поверила.

— Вы что, хотите сказать, что я… — Я усмехнулась. — Я девственница? — И, не сдерживаясь, я расхохоталась. Американка, которой тридцать девять лет, переносится назад во времени и попадает в тело двадцатисемилетней английской девственницы!

— Вам нравится над этим насмехаться? — гневно промычал он.

— Ну, есть немного, — ответила я, а потом подняла голову. — Так если я девственница, почему же вы решили разводиться со мной?

— Как вам отлично известно, я собираюсь жениться на Фионе.

«Как это современно», — подумала и рассердилась гораздо сильнее, чем следовало бы.

Пока я переваривала эту отвратительную новость, Катрин произнесла тем ртом, который я до сих пор считала своим:

— Развод сделает меня отверженной. Никто больше не захочет иметь со мной дела, если вы со мной разведетесь.

— Об этом нужно было думать раньше, а не вести себя так, что теперь надо мной смеется вся Англия.

— И как я себя вела? — осведомилась я, с каждой секундой все сильнее выходя из себя. Он уже выбрал себе следующую невесту, его жена была девственницей, и я же виновата!

— Вы написали эти подлые письма! — гневно ответил он. — В которых признались, что якобы переспали со всеми мужчинами Англии, начиная с короля и так далее, по порядку. Я рогов не потерплю.

— Вы что, с ума сошли? Каких рогов? Я же ни с кем не спала! Вы можете доказать всем, что эти письма лживы. Скажите, что у вас есть доказательства тому, что я не спала вообще ни с кем!

Казалось, его глаза почернели:

— Всем заявить, что моя жена — девственница?

Жена?! Я не могла поверить своим ушам.

— Значит, вы разведетесь со мной, сделаете меня отверженной и презираемой всеми, выгоните меня, прекрасно зная, что я невинна?

Ответом мне был его взгляд. Да, именно так он и сделает.

В течение этого обмена любезностями Катрин порхала вокруг, пытаясь дать мне понять, какой катастрофой будет для нее развод. Ей это сломает всю жизнь, а для него ничего не произойдет, у него останутся и его фамилия, и его деньги. Я глубоко возмутилась тому, как это несправедливо. Я посмотрела на него:

— А почему бы вам тогда не взять ее… Я имею в виду, мою девственность? Вы, наверное, не можете, но не желаете, чтобы об этом кто-нибудь знал? А вы уже признались вашей возлюбленной Фионе, что вы не мужчина?

До сих пор я никогда не позволяла себе провоцировать мужчин на насилие. Если бы я была героиней любовного романа, написанного лет десять тому назад, я бы уже давно оказалась в постели с задранной на голову юбкой, но лично я терпеть не могу слишком частых изнасилований в такого рода литературе. Когда я принесла в издательство свою вторую книгу, редактор (не Дария) сказала следующее:

— Боюсь, что мы это не сможем напечатать, потому что в этой вещи герой не насилует героиню. Поэтому нашим читательницам покажется, что он недостаточно мужественен.

Я разревелась и заявила:

— Тогда придется мне искать другое издательство. Потому что если герой совершает изнасилование, то тогда это уже не герой!

Сейчас это кажется вполне логичным; а тогда прозвучало чуть ли не как революция. Редактор его напечатала, но предупредила меня, что, наверное, вещь не разойдется. Вещь, разумеется, великолепно разошлась, а что касается этого редактора, то она перешла работать в издательство, которое выпускает порнографическую литературу.

В общем, все это так, но сейчас я не владела собой. Я прижала руки к груди и отшатнулась от него. В его глазах было выражение зверя, и я поняла, как хочется ему доказать, что он может сделать то, чего раньше не делал. Но он не двинулся с места. Ударить женщину ему не позволяла честь, а от того, чтобы совершить изнасилование — которое, я видела, ему хотелось совершить — его удерживало что-то другое. Иногда в меня словно вселяется дьявол. Маленький такой, с пушистым хвостом и рыжей шкурой, как у лисицы. Он усаживается на мое правое плечо и приказывает мне делать всякие ужасные вещи. Несмотря на то, что во мне еще жила бедная девственница Катрин, которая страшно боялась этого человека и была в ужасе от всей несправедливости того, «что мужчины делают с женщинами», но лично я ничего не боялась.

Я выпрямилась, прямо взглянула ему в глаза и издевательски спросила:

— Вы ведь в самом деле не можете, правда же? И чем же, интересно, поможет вам женитьба на Фионе? Не можете со мной, не сможете и с ней.

Разумеется, я прекрасно знала, что этого говорить не следует. Его лицо стало такого цвета, что на него нельзя было смотреть без ужаса. Какого, любопытно знать, взгляда придерживались в то время мужчины на вопрос о битье жен?

К счастью, должна сказать, что он не сделал никакой попытки совершить рукоприкладство. Он просто отвернулся от меня. Но я прекрасно видела, что он весь трясется от гнева.

— Вы зашли слишком далеко, — прошептал он. Тут мне окончательно стало ясно, что с ним не все в порядке.

Мне кажется, средства массовой информации в Америке внушили всем нам слишком сильное чувство вины в случае, если мы равнодушны к чужим проблемам. Поэтому, даже несмотря на то, что этот человек был ужасен, я почувствовала жалость. Импотенция очень сильно влияет на мужчин, и это не зависит от века.

Я подошла к нему.

— Послушайте, бывает, что у этого есть причина. Может быть, физическая причина… а еще иногда бывает, причина в физиологии. Может, если бы мы поговорили об этом, мы бы могли найти причину… А если найти причину, уже, может быть, удалось бы решить проблему. Во всяком случае, я уверена, что это не значит, что вы не мужчина — то, что вы не можете…

Его смех остановил меня. Я терпеть не могу, когда надо мной смеются. А в особенности я не могу терпеть, когда смеются так, как он смеялся, насмешливо и уничтожающе.

— Надо же, какой же вы еще ребенок, — сказал он. — Невинный ребенок!

Сказать о его тоне «насмешливый», это еще не сказать ничего! Вновь рассердившись, я отрезала:

— Мне кажется, вы зря полагаете, что я так уж невинна. Ох, как он на меня взглянул! Он был очень похож на изображение с книжной обложки — а кто лучше меня знает, какие бывают изображения на обложках? Одет безупречно (кстати, не перевариваю это словечко), в снежно-белом галстуке (да-да, честное слово!), широкоплечий, с узкими бедрами, элегантный, руки с длинными пальцами. Его роскошная голова откинута назад, а ко мне обращен только его длинный аристократический нос. С такой насмешкой… С таким превосходством… Он был так уверен, что он, мужчина, конечно, знает все, а эта миниатюрная женщина — я — ничего.

— Так вы в самом деле не невинны, Катрин? — Он двинулся по направлению ко мне и приближался медленными движениями, с неподвижностью волны прилива. — В самом деле нет?

Ясно было, что он собирается поцеловать меня. Я хотела его остановить, потому что во мне отчасти отзывался тот страх перед ним, который испытывала Катрин. Но мне было уже некуда отступать.

Когда его губы уже касались моих, я вспомнила, как однажды Нора сказала: «Если бы вам пришлось однажды с ним поцеловаться, вы почувствовали бы, как перемешиваются ваши души». Уже не помню, какой вопрос я тогда задавала, помню только этот ответ.

Когда его губы коснулись моих, я не знаю, как это называется, перемешивание душ или как-то еще, но я никогда не чувствовала ничего подобного, целуясь с другими мужчинами. Казалось, не только наши губы соединяются, казалось, наши тела стремятся слиться в одно. Мне хотелось утонуть в нем, стать им, мне хотелось соединиться с ним не только физически, а… а…

Ох, да что пытаться это описывать? Могу сказать только, что когда мы целовались, я потеряла себя. Я была уже не сама собой, не Катрин, никем вообще; я была частью его.

Мне казалось, мое тело падает. Ноги подкосились и будто бы поплыли куда-то к кровати. Мне казалось, они поплыли, потому что у меня было ощущение, что я состою из ртути, что во мне нет ни одной кости. Он подался за мной, упал на меня сверху. Его рот был прижат к моему, его тяжелое тело придавило меня.

Много раз в своей жизни я испытывала желание. Многие мужчины в постели заставляли меня… ну, скажем так, заставляли меня делать то, что никого, кроме меня самой, не касается. Но это было ничто по сравнению с этим ощущением. Я не знала, что может существовать на свете желание, способное затопить меня, переполнять так, что не оставалось места ни для мыслей, ни для каких других чувств. Существовал только этот человек, и ничего больше.

Мне это было нужно. Я хотела, чтобы он был так близко, как только может быть достигнуто в природе. В тот момент я хотела от него не только секса, не просто секса. Я хотела, чтобы весь этот человек был внутри меня, чтобы я вся была внутри него.

Нет слов, чтобы описать то, что со мной творилось. Может быть, и с ним было то же, потому что он целовал мою шею с таким видом, как будто он умер бы, если бы не коснулся меня губами. Я откинулась назад, и единственное слово, которое я понимала в тот момент, было — да. Да, что бы он ни захотел. Да, что бы мне ни надо было дать ему, сделать для него. Да всему, абсолютно всему.

Его рука была у меня на груди, мои руки были у него на спине, на плечах, на голове, везде, где я могла его достать. Никогда в жизни я не хотела никого так, как этого мужчину.

Но в тот момент, когда я нащупала руками его ноги, между ними я не обнаружила… ничего. Ох нет, то есть, все что нужно было на месте, но в настоящий момент оно не действовало. По крайней мере его не заставляло действовать мое прикосновение.

Как только я этого коснулась, он откинулся от меня, перекатился на спину и закрыл руками глаза, чтобы я не увидела боли в них. Все мое тело дрожало, мне было невыносимо, что его больше со мной не было. Может, нужно было бы подумать о нем, но я могла думать только о себе.

— Что, так только со мной? — прошептала я.

— Да. — Он это выдохнул откуда-то из глубины своего существа, и я поняла, что признание причинило ему боль.

Повернув голову, я посмотрела на него. Даже несмотря на то, что я чувствовала, что он говорит правду, я не могла заставить себя поверить в его бессилие и что нам надо прекращать. Я хотела касаться его. Я хотела зубами сорвать с него всю одежду и языком слизать смуглый цвет с его кожи.

— Тэйви, — прошептала я, подкатившись к нему, и прижалась ртом к его груди, к тому месту, где расстегнулась его рубашка. Я слышала, как бьется его сердце под моими губами, я чувствовала его теплую темную кожу, я чувствовала…

Он меня оттолкнул, потом посмотрел и издевательски заключил:

— Разве вам неясно, что я вас не хочу? Я вас никогда не хотел. Вы не вызываете у меня желания.

Я уже замечала, что у меня достаточно гордости, и эти слова ее здорово задели. Но это не остановило и не защитило меня. Я вся дрожала от безумного желания. Мне было так жарко, как будто у меня была лихорадка. Несмотря на резкость его слов, если бы он протянул мне руку, я взяла бы ее.

— Может, мы попробуем… — произнесла я, страстно желая прижаться к его телу своим. — Может, нам…

Он вскочил с кровати и теперь стоял передо мной, его глаза смеялись.

— Катрин, я женился на вас из-за ваших денег, и я использовал эти деньги, чтобы заплатить за то, чтобы над головой была крыша, а в конюшне — лошади. А теперь мне хотелось бы, чтобы в детской были дети, а от вас у меня детей не будет. Завтра я поговорю со своими адвокатами. И этот фарс под названием «наша женитьба» будет наконец закончен. — Он в последний раз презрительно взглянул на меня. — И больше не пытайтесь устраивать таких штучек. Это вам не поможет. Такое поведение только позорит вас.

Он вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

В течение некоторого времени я была слишком оглушена, чтобы сказать что-нибудь. Прийти в себя после нашей встречи было не легче, чем прийти в себя после длившегося две недели тяжелого гриппа. Я чувствовала слабость, беспомощность, усталость, и к тому же еще слышала, как внутри меня кричит леди де Грей: «Я предупреждала! Я предупреждала!»

Может, она меня и предупреждала, и может даже, надо было ее послушать, но я снова начинала чувствовать несправедливость. Я ни в чем не была виновата. Я — в смысле, Катрин — всего лишь написала кому-то несколько горячих записочек, и, насколько я знаю себя, я — она — написала их, чтобы привлечь его внимание. Ведь ее, наверное, влекло к нему так же, как меня… При этой мысли я почувствовала ее отклик. О, она очень, очень любила его. Хуже того, и я его любила. Я отлично знала, что, если он опять войдет в комнату, я раскрою ему свои объятия.

— И ненавижу тоже, — прошептала я, потому что разве можно было не ненавидеть человека, который готов был разрушить жизнь женщины, разведясь с ней, только за то, что у него не получается?

Слова Норы звучали в моей голове. «Любовь. Ненависть. Это одно и то же».

— Я ненавижу и люблю его, — произнесла я вслух, и тут же почувствовала, как Катрин соглашается со мной. Нора говорила: «Настоящая ненависть — другая сторона той же монеты, что и любовь. Ненависть, как любовь, длится в течение веков». Наконец-то я поняла, что она имела в виду, но, черт побери, лучше бы я этого никогда не понимала.

11

Я, должно быть, уснула. Проснувшись, я почувствовала, что плакала. Плакала о том, что потеряла его и что он не вернется ко мне никогда. Ах, почему я не вышла замуж за прекрасного Стивена, с которым мне было так спокойно?

Голод заставил меня встать с постели и выйти из комнаты. Куда же делись служанки, которые приносят своим хозяйкам обеды на подносах? Да, в самом деле, что произошло с моей незаменимой лаконичной служанкой? Исходя из того, что мне было известно из эпохи короля Эдуарда, раз я выбилась из режима, то меня, очень может быть, и не накормят.

Я попыталась во что-нибудь одеться, но ни одно из платьев леди де Грей мне не удалось надеть без применения корсета, который разрезал меня пополам. Нет, я не настолько мазохистка, чтобы надевать его без крайней необходимости. В комнате было темно. Взглянув на закрытые шторы, я убедилась, что уже ночь.

Когда я открыла дверь, из полутемного холла мне навстречу резко шагнула какая-то женщина. В ее руке была свеча. Она так близко поднесла ее к моему лицу, что еще немного, и мои волосы бы вспыхнули.

Женщина яростно прошипела:

— Он мой! И никогда не будет твоим! — С этими словами она повернулась и убежала в темную глубину холла, прошелестев длинными черными юбками.

Будь она помоложе, я решила бы, что она и есть та самая Фиона, но ей было примерно столько же лет, что и моей матери, только у нее была прекрасная кожа без следов морщин, как обычно и бывает в английском климате. Наверное, в молодости она была довольно хорошенькая, но сейчас ее лицо исказилось от злобы.

— Я угодила прямо в роман в готическом стиле, — пробормотала я. Как мне хотелось бы оказаться дома! Когда я так подумала, леди де Грей внутри меня напомнила о себе и произнесла: «А я бы хотела отправиться с тобой!» — И я рассмеялась.

Я пыталась нюхом отыскать запахи пищи. Нос-то и привел меня в роскошную столовую, освещенную светом свечей. Там сидел мой возлюбленный, ненавидимый супруг, а напротив него стояло полное блюдо, и он работал челюстями с такой скоростью, как будто ел в последний раз в жизни.

«Ах, ну да, — подумала я, — мы же половины. Я тоже, как только из-за чего-нибудь разволнуюсь, сразу бегу на кухню».

— Вы не возражаете? — спросила я. Он ответил жестом, и, присев справа от него, я положила себе в тарелку еды (побольше, чем у него). Он только слегка приподнял одну бровь. Ладно, поглядим, как леди де Грей влезет в свой корсет, после того как в ее теле пожила я.

С полным ртом я спросила:

— Расскажите мне об этих письмах.

— Ну почему я должен рассказывать о ваших собственных письмах? — беспомощно пробормотал он.

— Я потеряла память. Вернее сказать, я сама — из будущего, просто я использую тело вашей жены. На самом деле я другой человек.

— Ах Катрин, Катрин. Скучно мне будет без ваших историй.

Я не нашла что ответить.

— Ладно, — сказал он. — Подыграю вам чуть-чуть. В общем, скорее всего, вы не хотели отправлять их, эти письма. Теперь я, пожалуй, в это верю. — С этими словами он пристально на меня посмотрел. По всей видимости, его потрясло известие, что я все еще девственница. — Господи, только где же вас научили всему этому что вы знаете о… о любви?

— Вы имеете в виду, что я знаю о сексе?

Услышав это, он поднял бровь. Полагаю, Катрин никогда не произносила при нем такого слова, а может, вообще его не знала.

— А дело в том, что, отлично умею работать с материалом, — как ни в чем не бывало, объяснила я. — О, я это умею делать очень хорошо. Я могу найти любую информацию, какую только можно. Итак, я написала какие-то письма… Кому?

— По-моему, половине мужского населения Англии, А какие-то из ваших писем оказались вдруг в редакциях газет. Король сделал заявление, что он с вами не знаком. Он избегает скандалов.

— Понятно. А как вы думаете, кто же все-таки разослал их по адресатам и по офисам?

Он пожал плечами, то ли желая сказать, что не знает, то ли — что ему безразлично.

— Возможно, я написала их только ради того, чтобы вызвать вашу ревность. Я хотела, чтобы их видели только вы, и никто другой?

Именно это сделала бы какая-нибудь из моих героинь, если бы ей нужно было привлечь к себе внимание героя. Но, разумеется, у моих героев не было и половины того, что было у этого. Все мои герои были крайне мужественны и всегда уделяли героине огромное внимание.

— Какое имеет значение, зачем вы их написали и кто их отправлял? Важно только, что это было сделано. Теперь для меня развод с вами — дело чести.

Я продолжала есть. Хотелось бы мне описать, какое чувство владело мной в его присутствии. Умом я думала, что он собирается сделать самую мерзкую, самую отвратительную вещь, — о которой я когда-либо слышала. Никто из моих героев никогда не сделал бы ничего подобного с героиней. Но, разумеется, с моим героем после нескольких лет брака у героини было бы уже три ребенка и еще ожидался следующий. Да, я ненавидела его, но в то же время хотела быть с ним. В самом его присутствии было нечто, что отзывалось у меня внутри. Не то чтобы рядом с ним я была счастлива, совсем наоборот. Просто рядом с ним я чувствовала: вот здесь я должна быть. Как он мог прогнать меня? Я услышала саму себя, нежно говорящую:

— Я никогда не любила никого кроме вас. Ни разу в жизни не любила никого, кроме вас.

— Да, — ответил он. — Я знаю.

— Так как же вы можете делать это?

Я не заплачу. Я не заплачу!

— Мы не подходим друг другу, — сказал он. — У нас друг с другом что-то не получается.

— Неужели вы в самом деле женились на мне только ради моих денег?

— Конечно нет! — рассердился он с таким видом, как будто это я выдумала.

— Это вы же сказали..

— А что вы сказали? Что нет такого мужчины в Англии, с которым вы бы не переспали! Как вы-то могли сделать так, Катрин? Как вы-то могли? Мы с вами были вполне согласны, что нам лучше разойтись по-тихому, но нет, нужно вам было писать эти письма. Боже! И почему кто-нибудь не отнимет у вас ручку и не уберет подальше? Никогда я еще не встречал человека, который столько лжет, когда держит в руках ручку!

— Наверное, мне надо писать романы…

— Смеетесь, как всегда, да? Ладно, мне надоело. На этот раз вы зашли слишком далеко. Завтра шестое, а десятого я еду в Лондон. Тогда я…

Услышав это, я вздрогнула. Как же я не догадалась взглянуть на календарь и посмотреть, какое сегодня число! Я быстро спросила:

— Шестое число какого месяца?

— Разумеется, июня. Может быть, вам нужно назвать и год? — осведомился он насмешливо.

— Вы не поедете в Лондон, — тихо произнесла я. — Восьмого июня мы с вами умрем вместе. По крайней мере, я умру. И мое тело никто никогда не найдет.

Секунду молча смотрел на меня, потом откинул назад голову и расхохотался:

— Катрин, мне в самом деле будет не хватать ваших историй. До чего же вы меня развлекали все эти годы!

Первое, что мне пришло в голову, это умолить его выслушать меня, но внутри меня голос леди де Грей заметил, что это бесполезно: она испробовала уже все, чтобы заставить ее слушать, но тщетно. После писем, в которых я написала, что занималась сексом чуть ли не со всем Лондоном, хотя на самом деле была девственницей, мне стало еще труднее претендовать на звание Самого Честного Человека.

Пока я обдумывала все это, он поставил локти на стол и не отрываясь смотрел на меня.

— Ну давайте, рассказывайте. Вы же знаете, что я никогда не мог сопротивляться вашим историям.

Я вздрогнула. Мужчина, который никогда не мог сопротивляться моим историям. Стивен, например, обычно вежливо слушал, но на самом деле ему никогда не нравилось слушать о рыцарях на лошадях, которые бросались на помощь героиням, или каких-нибудь еще событиях, которые происходили в моих историях.

Я ему рассказала. Я рассказала ему, что мы — это две половины, и объяснила, что это означает. Я рассказала ему, что мое сознание — это сознание человека из будущего. И что я перенеслась в тело его жены, потому что мне надо было уничтожить ненависть и гнев, которые были между нами, так, чтобы я могла быть счастлива в своей настоящей жизни, в 1994 году.

Слушал он с таким видом, как будто немало практиковался в выслушивании моих историй Когда я закончила, он сказал:

— Должен признаться, это одна из лучших. В самом деле, вам их нужно записывать. Может быть, у них найдутся читатели. Ну, а теперь, простите, мне надо идти спать. В тот же момент я вскочила и схватила его за руку:

— Я сказала вам чистую правду! Кто-то убьет нас через три дня.

— Н-да? А — кто же это?

— Я… я не знаю. Например, ваша, сестра, которая так безумно хочет замуж, потом эта страшная старуха, которая прячется в коридорах и утверждает, что вы принадлежите ей.

Его губы сжались в узкую щелочку.

— Что? Моя сестренка преступница? И еще, похоже, вы говорите, что Айя, моя старая няня, тоже убийца? Ей, конечно, не нравится, что вы распускаете обо мне грязные сплетни. Нельзя ее за эта винить.

— Вы должны меня выслушать! Мы должны…

— Да-да? Что же мы должны? Жить вместе как муж и жена? — Он отступил на шаг — Вы же понимаете, что это невозможно.

Я в упор посмотрела на него:

— Ну конечно — я понимаю — мне приходится страдать из-за того, что вы неполноценны.

По тому, как он на меня взглянул, я поняла, что опять переступила границу. Так что же с нами случилось: убийство? Самоубийство? Может быть, он убил сначала меня, потом себя? Если так, то почему никогда не были найдены останки леди де Грей? Отвернувшись, он вышел из комнаты.

Когда он ушел, я могла думать только об одном: я хочу домой. Домой, в мою безопасную квартиру, домой, в тот мир, который я понимаю. С трудом передвигая ноги, я поднялась по лестнице и легла спать.

Когда я проснулась на следующее утро, в моей голове была единственная мысль: мне нужно вернуться назад в мое время. Нора была совершенно, абсолютно права, мне ни в коем случае не следовало это делать. Я сделала все еще хуже, а не лучше. Знание не может помешать эмоциям. Хоть я и знала, что мы с этим человеком должны быть вместе, это ничего не меняло. Когда я писала книги, мне всегда хотелось выбросить те из них, с которыми у меня ничего не вышло. Насколько я понимаю, это была как раз такая история, с которой у меня ничего не вышло. Теперь нужно попытаться исчезнуть отсюда.

Но как? Как мне вернуться? Конечно, есть некоторый шанс, что через два дня, когда леди де Грей и ее злобный муж-импотент будут убиты, мое сознание вернется в настоящее время, но я боялась рисковать. Я хотела вернуться сейчас же.

Я выяснила, когда и где состоится завтрак, и умудрилась держать себя подобающе. Там, во время завтрака, я увидела Хьюберта де Грея, дядю Тавистока, милого человека, который с грустью посмотрел на меня и сказал:

— Если бы я мог сделать что-нибудь, чтобы предотвратить это, — я поняла, что он имел виду развод, — то я бы это сделал.

Там была и Эллен, и я попыталась что-нибудь узнать о нем.

— Он же устроил ваш брак. Как ты могла забыть Катрин? Он вас обоих очень любит.

После завтрака, когда я гуляла в саду, вернее сказать, я шагала взад-вперед, как делаю обычно, когда пытаюсь решить какую-то проблему, ко мне подошел старый мужчина по имени Джек, — на одном плече у него был горб, — подарил мне букетик цветов и прошептал:

— Жаль, что это все случилось с вами, леди, — и тут же исчез.

Нора когда-то говорила, что люди помнят то, что случалось с ними в прошлых жизнях. Та женщина, которая меня ненавидела, Айя, казалось, была везде. Она кидала на меня такие взгляды, что было похоже, что она хочет стереть меня с лица земли. Я чувствовала, что Катрин страшно боится ее. Тависток полагал, что его старая няня была совершенно безобидна, но на самом деле, если где-то и существовал несчастный и неприкаянный дух, то это была она. Я не могла не думать, что, наверное, понадобилось не одно поколение, чтобы ее ненависть ко мне достигла такой величины. Да, и еще где-то в глубине души я все время думала, что мне очень хочется, чтобы она меня любила. Это было, конечно же, смешно.

Нет, больше всего на свете мне хотелось не думать обо всех этих людях, а вернуться домой.

12

Объявление гласило:

Когда я прочитала объявление на последней странице газеты, которой отгородился от меня за ленчем мой молчаливый муж, я едва не подавилась своими овощами, ужасно приготовленными, по вкусу напоминающими мочалку.

— Что с тобой? — забеспокоилась Эллен, но муж любовь всех моих жизней! — не произнес ни слова. «Если бы я подавилась, это, вне сомнения, избавило бы его от траты времени и денег. И расчистило бы ему путь к его драгоценной Фионе, — подумала я. — Может, убийца — это она и есть?»

— Все в порядке, — ответила я. Первым моим желанием было сразу же спросить, можно ли мне поехать к этому мейсмеристу, но я решила держать язык за зубами и добраться до него потихоньку. Если я попала сюда под гипнозом, то, может быть, под гипнозом я и улечу отсюда.

Весь ленч я сидела как на иголках и с трудом могла дождаться, когда же я смогу потихоньку спросить у Эллен, где находится этот самый Бэри в Сэйят-Эдмоне. Насколько было мне известно, этот город был где-то в Чосере, а такие расстояния не казались маленькими во времена Эдуарда Седьмого.

Уже через час я шепотом попыталась расспросить Эллен.

Она посмотрела на меня в недоумении:

— Ты же не в тюрьме, Катрин. Поезжай куда хочешь, ну, а что касается Бэри, то это, как ты прекрасно знаешь, вовсе недалеко.

— Да, разумеется, — вслух сказала я, поднимая голову. — Как тебе кажется, можно нам поехать сегодня вечером вместе! Я имею в виду: ты-то как, не возражаешь?

Мне не очень хотелось отправляться в одиночестве, потому что я вообще-то понятия не имела о том, где нахожусь. Теоретически мне было известно, что я изъясняюсь по-английски, но, например, в саду работали несколько человек, которые говорили на таком языке, который скорее был арабским, если я что-то поняла, а другие? Гораздо лучше будет, если кто-то будет со мной.

Эллен отозвалась:

— Тэйви сегодня уезжает, так что мы может ехать куда хотим.

Все-таки чувствуя себя несколько странно, мы приготовились к путешествию. Катрин, похоже, всегда интересовалась вещами наподобие месмеризма и хиромантии не меньше, чем роскошными изделиями Фаберже, так что то, что я мечтаю встретиться с Джамалем, ее ничуть не удивило.

Вы никогда не пытались объяснить жителю прошлого века, что такое прошлые Жизни? Мне показалось, было вы проще объяснить даже, что такое накопители информации на оптических дисководах. Несмотря на то, что этот господин именовал себя «Джамалем» и пытался выглядеть как можно старше, чтобы казалось, что он пожил достаточно, чтобы быть мудрым, но было все-таки ясно видно, что это просто молодой человек из места, которое служит в Англии тем же, чем Бруклин — в Америке. Во время представления он был намазан гримом, чтобы кожа казалась смуглой, но очень скоро от пота грим стал стекать по его лицу.

— О, так вы прожили другие жизни? — спросил он, и тут я узнала родственную душу. Он уже обдумывал, как бы ему использовать эту информацию в следующем акте. Не то чтобы концепция перерождений и прошлых жизней вообще не была известна в прошлом веке, но этот человек ничего об этом не знал Сомневаюсь, чтобы он очень уж много читал, а телевизионных передач тогда не было. Неудивительно, что эта область знаний прошла мимо него. В течение нескольких секунд я с удивлением думала, как же много мы стали знать в нашем современном мире благодаря средствам массовой информации.

— И вы желаете, чтобы я послал вас в одну из этих прошлых жизней? — Он оглядел меня с ног до головы. — И вам здесь ничего не жалко?

— Слушай-ка, дружок, — рассердилась я, говоря с ним с высоты своих тридцати девяти лет. — Хватит торговаться. Мне от тебя нужна услуга, вот что мне надо. А больше — ничего.

Он усмехнулся

— Ну, раз вы говорите в таком духе, та пожалуйста. За частный сеанс я беру десять фунтов стерлингов.

Бедная крошка Эллен ждала меня где-то неподалеку, разрываясь между страхом, что ее все видят в этом театре для простой публики, и любопытством. Теперь мне пришлось просить у нее денег, потому что у меня их не было.

Эллен выскользнула на улицу, заняла денег у кучера Тавистоков и через пятнадцать минут вернулась.

Меня наконец уложили на стол, и молодой человек принялся гипнотизировать.

«Все, что вам надо — это по-настоящему захотеть войти в транс», — как-то сказала мне Нора. Теперь я хотела этого по-настоящему. О, просто очень! Я так хорошо видела перед мысленным взором свою квартиру, что воображала каждую складку на покрывале кровати! Я мечтала о своем компьютере, и о Дарий, и о Милли, и о фильмах по телевизору, Я пыталась вообразить, как меня ждет моя жизнь в Нью-Йорке.

На самом деле вместо этого я видела и чувствовала только Тавистока. Его глаза, его руки. Я помнила, что творилось со мной, когда он целовал меня. Я помнила, как я была им увлечена, как я хотела идти за ним всюду, куда шел он. Я думала, как мне было хорошо рядом с ним, о том, что рядом с ним и есть мое место. Я его ненавидела: он был человек низкий, презренный, мерзкий, весь насквозь испорченный, но в глубине души я знала этот человек был мой Как может быть такое, чтобы им владела другая женщина? Мне кажется, я бы скорее его убила, чем отдала другой.

— Отправляйтесь, отправляйтесь к самому началу, к началу. . — повторял гипнотизер. Я уже начала засыпать. — Сейчас вы окажетесь там, где все началось,

«Да, — подумала я. — Там, где все началось. Началось все в Нью-Йорке».

Я почувствовала, как мое сознание покидает тело леди де Грей. Опять появилось чувство полета, я опять плыла Я улыбнулась. Какое это имя я пыталась вспомнить, когда меня гипнотизировал этот приятель Милли? А, вот какое Талли. Итак назад, к Талли.

Внезапно я поняла, что все неправильно. В моей голове появился какой-то голос — Норы? — который повторял: «Все не так, все не так», «Нет, — подумала я, — Я не хочу туда, где все начиналось! Я хочу попасть в 1994 год, а не в начало» Я попыталась открыть рот, чтобы сказать это, но оказалось, я не владею телом Я попыталась снова вернуться в леди де Грей, мне и это не удалось.

Медленно, но неотвратимо на меня надвигалось чувство. Что же это было? Я начала чувствовать, как будто меня что-то сильно сдавливает, и мне надо наружу. Надо, надо, надо! Я сейчас умру, если не вырвусь на свет!

В следующую секунду ко мне пришла дурацкая уверенность: я — младенец, который должен вот-вот родиться.

— Мадам, у вас будет сын, — сказал Джон Хедли своей жене, которая была уже на сносях. Даже не столько сказал, сколько бросил. За те девятнадцать лет, что они были женаты, он много раз сказал их ей. Воображения у него было не слишком много, а комплексов куча, поэтому его единственной целью жизни было оставить после себя сына — такого же высокого, широкоплечего и такого же красивого, как и он сам.

Его жена, красавица-блондинка Алида, сидела рядом с ним, положив руку на свой огромный живот. В ее глазах сиял голубой огонь. Она знала, когда отвечать ему, а когда лучше промолчать, и что сказать в ответ. В данном случае лучше было промолчать.

— Посмотрите только, кого вы изволили нарожать, — говорил Джон Хедли, даже не подумав понизить голос. Но, сказать по правде, даже если бы он и орал во всю мочь, его все равно никто бы не услышал. Старинный каменный замок, который принадлежал семье его жены уже около двухсот лет, сейчас был заполнен полупьяными гостями. Они собрались на свадьбу старшей из восьми дочерей Джона. Невесте было восемнадцать лет, поздно для брака, но она уже много лет умоляла своего отца: чтобы он нашел ей мужа, прежде чем он позволил ей наконец выйти замуж. Сопротивлялся браку дочери Джон Хедли исключительно только из-за денежных соображений; траты были для него важнее всего. Ему невыносимо было думать, что он вынужден дать с ней в приданое одно из своих поместий. Ему даже не приходило в голову, что все свой поместья, замки, и вообще все что у него было, он получил благодаря тому, что много лет назад неожиданно женился на богатой Алиде де Клэр.

Как и всегда, Джой гневался на жену не только за то, что она родила ему восемь дочерей, но и за двоих сыновей, которые его раздражали. Нечасто ему случалось. Видеть всех своих десятерых детей вместе; они избегали его, как умели, поскольку он вовсе не старался держать при себе свою ненависть. Девочки постоянно просили мать повлиять на отца, чтобы он нашел для них мужей — любых мужей. Никто не думал жаловаться, если папаша находил мужа в три раза старше, или мужа, у которого все зубы сгнили, а изо рта воняло. Все девочки были единодушны в своей единственной главной цели: вырваться из постоянного ада, в который превращалась их жизнь из-за злобы отца.

Вот одной из них и удалось наконец вырваться, и семь сестер смотрели на нее с завистью. То, что ее будущий муж был так худ, что кости выпирали из одежды, и то, что он был так дурно воспитан, что любой конюх был вежливее его — были пустяки по сравнению с тем, что завтра наконец одна из дочерей уедет из дома своего отца.

А что касается Джона, то он старался забыть, что вся его жизнь отравлена этими восемью дочерями и двумя бесполезными сыновьями. Он постоянно шатался по своим полям, высасывая кровь из своих крестьян, пытаясь заставить их больше платить ему и больше на него работать. И он убивал всякое живое существо, которое имело несчастье забежать или залететь в границы его территории.

— Нет, вы на них только посмотрите, — повторил он, обращаясь к жене. — И мне нужно достать где-то еще семь оглоедов, чтобы каждую выдать замуж. Вы только представьте себе, во что мне это обойдется?

Алида хотела было сказать, что стоить это будет примерно половину того, что дал ей в приданое ее отец, но не решилась. Против мускулов и наглости слова ничего не значат.

Не то чтобы ее муж был глуп. Напротив, по-своему он был очень даже умен. В повседневной практической жизни он разбирался прекрасно, так что, например, у него крестьяне — производили больше продуктов, чем во всем графстве. Он знал судьбу каждого зернышка пшеницы, так что никто никогда не мог обмануть его — он всех выводил на чистую воду. А уж если кто-то и совершал такие попытки, его наказания не заставляли себя ждать. Он был крупным красивым человеком, таким же стройным сейчас, как когда они с Алидой поженились девятнадцать лет тому назад.

Но у Джона не было никакого понятия о том, что не относилось к деньгам, продуктам или власти. Музыка его раздражала. «Ею сыт не будешь», — говорил он. Он считал, что учиться — это значит терять время, ему казалось, что любые развлечения годятся только для дураков, кроме, возможно, того, чтобы собраться и выпить время от времени. Однажды, застав жену с книгой в руках, он выхватил ее у нее и вышвырнул в окно.

— Вот почему вы мне рожаете одних дочерей! — заорал он на нее. — Я зачинаю сыновей, а в вашем животе они превращаются в бесполезных баб из-за ваших дурацких сказочных книжонок!

Сегодня у Джона было наихудшее из возможных настроений, потому что в полном сборе были все его восемь дочерей и два сына. Четыре года назад, когда у Алиды наконец-то родился долгожданный сын, она заплакала от радости. И сквозь слезы увидела, что ее муж подбегает к ней. Джон Хедли сгреб ее в объятия, нимало не задумавшись о том, что она только что родила. Алида тоже об этом не думала. Она лишь видела, сколько радости было в его лице. На секунду ее сердце наполнилось всей радостью и всей надеждой, которыми оно было полно до ее брака. Джон обнимал ее, целовал ее лицо, шею и повторял, что она — самая замечательная жена на свете, а она мечтала о счастливой жизни.

— Дайте я на него посмотрю, — потребовал Джон, и в тот же момент счастье Алиды исчезло. По лицам своих служанок она сразу поняла, что дело очень плохо.

— Не надо, — прошептала она, пытаясь оттянуть момент, в который откроется правда и с лица мужа исчезнет радость.

Алида заметила, что служанки пытаются отвлечь внимание Джона и, чтобы он ничего не заметил, туго заворачивают младенца в пеленки. В такие пеленки детей стараются завертывать потуже, чтобы их кости не искривлялись. Но Джон пожелал сам убедиться, что младенец мальчик, поэтому потребовал, чтобы служанки распеленали его,

Затаив дыхание Алида смотрела на мужа. Казалось его лицо растаяло от нежности, когда он увидел мальчика своими глазами. Он взял его на руки и принялся укачивать. Джон ни разу не взял на руки ни одну из дочерей. Только спрашивал пол, когда они рождались, а потом вообще не обращал на них никакого внимания, как будто забывал. Но вот он держал ребенка на руках, укачивал его и нянчил, как будто именно для этою он и жил всю жизнь — да так оно и было.

— Какой красавец, — промурлыкал Джон, и глаза Алиды наполнились слезами. Ее мужу и в голову никогда не приходило увидеть красоту в цветке, в закатном небе, и даже в женщине, но он полагал, что сын, рожденный ею, был красив.

Служанка помогла Алиде сесть в кровати прямо, чтобы и дальше смотреть на ребенка и мужа. Алида протянула руки, коснулась обоих и нечаянно сдвинула пеленки, которыми были прикрыты ножки младенца. Но услышав, как тихо ахнула служанка, она вздрогнула и тотчас натянула их обратно с таким видом, как будто обожглась.

Хотя Джон никогда не обращал особенного внимания на тонкости, это движение от него не укрылось. Он отбросил пеленку. Одна ножка ребенка была искривлена. Мальчик никогда не сможет ходить как следует.

Нежность и радость в глазах Джона тут же сменились ненавистью.

— И как это я только вообразил, что вы, мадам, сможете дать мне то, что я хочу? — бросил он Алиде, а потом опустил руки и выронил ребенка. Если бы няня, ринувшись к нему, не подхватила его, он бы упал на каменный пол. В следующий момент Джон выбежал из комнаты, и с того момента уже не пытался скрыть презрения, которое питал к своей жене.

На следующий год она подарила ему еще одного сына, но на этот раз Джон уже превратился в пессимиста. Когда ему сказали, он не пошел смотреть на ребенка, а лишь спросил:

— И что с ним не так?

Служанка заколебалась, и он прорычал

— Говорите, что с ним не так! Я не верю, что моя жена способна родить мне настоящего сына.

У Джона было три выбора: в том, что у него, не считая калеки сына, были только дочери, обвинить Бога, обвинить самого себя или обвинить жену. Он выбрал последний.

— Младенец не совсем здоров, — наконец пролепетала служанка.

Услышав это, Джон расхохотался:

— Я, конечно и не надеюсь, что он умрет. Еще меньше я смею надеяться, что моя чертова жена умрет при родах и освободит меня, чтобы я смог жениться на другой — на женщине, которая умеет рожать настоящих сыновей. — Он схватил стоящий на столе бокал вина — Да. Он будет жить, — произнес он с фатализмом в голосе. — Все мои дети живут, и этот будет. Мне нужно будет его кормить, одевать, но радости я никакой не увижу. Уйдите! Оставьте меня в покое.

Пророчество Джона сбылось, и ребенок действительно был жив, но постоянно болел и кашлял из-за какой-то болезни в легких.

Два года спустя Алида родила здоровую девочку, но Джон на нее даже не взглянул, и после этого о ней никогда не спрашивал. Он заметил, что теперь его жена ожидает ребенка еще раз, но уже обещал, что больше никогда не станет посещать ее постель. Какой смысл? В окрестных деревнях было полно женщин, которые могли удовлетворить его похоть. Он не замечал, что если он спал с девушкой и после этого у нее появлялся ребенок и он вмел все основания полагать, что этот ребенок его, — это всегда была девочка. Джон отказывался это замечать. Ему было проще не признавать, что ребенок его. Неважно, что у ребенка были его голубые глаза или форма подбородка. Джон постоянно заявлял, что девочкам он не отец. В округе было хорошо известно, что если какая-то женщина, неважно какого происхождения, сможет родить Джону Хедли сына, то он возьмет ее в замок, и она будет жить в роскоши. Хотя некоторые женщины пытались (одна даже три раза), никто еще не преуспевал в том, чтобы родить ему желанного «настоящего сына».

— Поглядите на него, — потребовал Джон, кивая жене на сидящего в дальнем конце комнаты человека, — почему его жены могут ему рожать сыновей, а вы не можете? Говорят, что все его сыновья были такими огромными, что жены одна за другой умирали, рожая их.

Пытаясь быть почтительной, как будто ей было невероятно интересно, Алида обернулась, чтобы посмотреть на человека, на которого указывал Джон. Но ее сердце, как и все тело, наполнились гневом. Теперь ее уже обвиняют в том, что она не умерла, рожая ребенка величиной с корову? Что, разве о детях нужно судить только по весу, как будто их готовят на убой, как свиней? Ее мужу было плевать на то, что его дочери были умны и миловидны, а старшие даже хорошенькие. У обоих сыновей было доброе сердце, а старший уже умел читать. Для нее было неважно, что один сын хромал, а второй кашлял так, как будто вот-вот умрет.

Алида равнодушно смотрела на мужчину, на которого ей указывал муж. Гильберт Рашер был невероятно груб, ростом с медведя, вечно грязный, вспыльчивый, необразованный, но зато он здорово бился в поединках побеждал любого, кто вызывалего. Кое-кто говорил, что множество ударов; которые выдержал его шлем, выбили мозги из его головы, отчего он сделался глупее, чем был. Но если бы это было в самом деле так, тогда как бы он мог замечать все вокруг и везде видеть свою выгоду?

У Гильберта были одна за другой три жены, каждая из которых дарила ему сына, слепленного точно по образу и подобию их папаши, и умирала сразу после родов. Гильберт любил хвастаться, что от его мужественности даже жены умирают, но большинство женщин были уверены в том, что главная причина смерти жен — стремление избавиться от его грязного тела и еще более грязных мыслей.

В данный момент Гильберт прятал лицо в роскошном бюсте одной из кухарок, которую Алида завтра же поклялась выгнать, а его сыновья, как обычно, занимались тем, что учиняли беспорядок в и без того шумном хаосе свадебного пира. Один, которому было восемь лет (а на вид по крайней мере двенадцать), хлестал маленьким кнутиком двух собак и вопил от восторга. Его старший брат до слез напугал двух дочерей Алиды. Там, где был третий сын, разумеется, тоже что-то творилось, но Алида уже ничего не хотела знать,

«И вот это нужно ее мужу от сына?» — подумала она. Она родила двух сыновей, которые были послушные, милые, умные дети с любящими сердцами. Джон ни разу не сказал им ласкового слова, зато восхищался этими мерзкими придурками, которые находили удовольствие только в том, чтобы издеваться над тем, кто слабее.

Присутствующие не слушали, что говорил Джон. Он уже так долго повторял одно и то же, что все начали считать это шуткой соседи показывали ему своих сыновей и обещали показать, как это делается. Когда Джон не смеялся в ответ, они еще больше смеялись и поддевали его. Но для Алиды гнев супруга был не шуткой. За последние месяцы ее колени покрылись мозолями, ибо она только и делала что просила Бога послать ей здорового сына. Ей было 35 лет, так что она понимала, что у нее почти нет больше шансов подарить мужу настоящего сына. Если бы только… Если бы только она смогла это сделать! Днем и ночью ее преследовало видение: выражение лица ее мужа когда он решил, что у нее родился наконец настоящий сын.

«Женщина может жизнь прожить ради такого, думала она. — Женщине рая ненужно, если ее муж на нее так смотрит».

На этот раз, как только она почувствовала, что беременна, она начала молиться. Она проводила дни и ночи на коленях, заклиная Господа послать ей здорового сына.

Ей даже вспоминать не хотелось все, что она делала. Была тайная, под покровом ночи поездка в другую деревню к какой-то ужасной грязной старухе, которая уверяла, что может точно предсказать, кто родится у ее светлости — девочка или мальчик. Когда же старуха сказала, что госпожа опять родит девочку, с Алидой началась истерика, и она закричала, что видела, как одну ведьму сожгли за колдовство. На следующий день старуха бросила свою лачугу и отправилась скитаться по дорогам, думая, что лучше умереть от голода, чем сгореть на костре

Алида нашла еще одну женщину, которая сказала, что пол ребенка можно изменить, если все время сосредотачиваться на мужественных вещах. Даже сейчас Алида краснела, когда вспоминала, какие картинки и какую маленькую фигурку ей дала та женщина, чтобы на них сосредотачиваться. Разумеется, изображения были мужские. В эти месяцы Алида не читала книг, потому что чтение — это женское занятие. Она почти ничего наделала из женской работы, стараясь в каждый момент смотреть на какого-нибудь мужчину и думать только о них.

Но больше всего она молилась Богу, так долго простаивая на коленях перед своим алтарем, что служанки уговаривали ее встать, говоря, что так долго стоять на коленях вредно для плода.

— Если это не настоящий сын, то лучше пусть родится мертвым, — говорила она служанкам, и те не спорили с ней, потому что в глубине души каждая из них думала также.

Но ее муж ничего этого не замечал. С ним она была холоднее, чем когда-либо. Нет, она не станет бросаться ему на шею и умолять простить за то, что не может подарить, ему сына. Если ничего другого не остается, пусть хоть останается гордость.

Погрузившись в свои мысли, она не сразу расслышала что говорит Джон.

— Должно быть, мальчик, если она умирает, — говорил он. — Я видел ее, она лежит тут, наверху У нее живот больше, чем она сама. Говорят, она уже месяц как не может ходить. У Гильберта будет еще один сын.

Услышав это, Алида вздрогнула.

— Что, в моем доме рожает какая-то женщина?

Почему же ей никто об этом ничего не сказал? Она отругает служанок, когда представится случай. Если на самом деле в ее доме кто-то рожает, надо помочь ей. Медленно, тяжело Алида начала подниматься:

— Пойду к ней.

Выпрямившись, она почувствовала первую боль в животе и поняла, что и ее время наступило. Нет-нет, подумала она, еще слишком рано. Она еще недостаточно велика. Она же молилась, чтобы мальчик был велик, чтобы было что-то такое, что произвело бы впечатление на ее мужа. Если она родит сейчас, младенец будет слишком мал.

Она схватилась руками за спинку стула, пытаясь удержаться от выражения муки на лице, когда боль повторилась, но ей это не удалось. Джон не смотрел на нее, его внимание было приковано к каким-то скоморохам. Он, скорее всего, не заметил бы, даже если бы роды произошли на полу у его ног. Но гости были не так бессердечны

— Эй, Джон! — закричал кто-то. — Кажется, ты скоро опять станешь отцом.

— А разве есть такой день, когда он не становится отцом?! — спросил кто-то, и все захохотали.

Джону было не смешно. Отцовство его уже давно не интересовало. Он равнодушно махнул рукой:

— Идите отсюда.

Алида произнесла с такой горечью, на которую только осмелилась:

— Ну что ж, спасибо, что позволяете мне удалиться.

Гильберт Рашер оторвал лицо от служанкиного бюста и крикнул Джону:

— Надо тебе положить свою жену там же, где и моя, — может, моя твою чему-нибудь да научит.

Алида даже не думала, что можно презирать это грязное создание сильнее, чем она уже презирала его. Он с ее мужем были из одного теста: единственное, что для них существовало в женщине, — это тело, задача которого — обеспечивать их детьми. Какая разница, что рождение ребенка убивает мать. Есть много других женщин. Они думали, у женщины нет ни души, ни мыслей, ни желаний, есть только тело.

Пенелла, служанка Алиды, подбежала к госпоже и подхватила ее. Опять началась боль. Служанка медленно повела Алиду наверх, в комнату, где все было уже подготовлено к родам. Уже дойдя до двери, Алида остановилась:

— Веди меня к жене Рашера. Я буду рожать там же, где и она.

«Может, в моего нерожденного ребенка перейдет что-то из того, что есть у Рашера», — подумала она.

Пенелла, которая искренне любила госпожу, смотрела на нее озабоченно.

Алида нетерпеливо повторила:

— Быстрее! Я не могу ждать.

— Девушка умирает, — Прошептала Пенелла — К ней уже пришел священник. Она больше нескольких часов не проживет. Плохо вам и вашему младенцу быть так близко к смерти! Вот почему я вам и не сказала о том, что происходит.

— Что с ребенком? — выдохнула Алида, скорчившись от боли. — С ним-то что?

— Не родился. Повитуха говорит, умрет вместе с матерью. Он слишком велик. — Пенелла всхлипнула и прошептала: — Ой, миледи, если бы вы ее видели! Она иностранка, от нее слова не добьешься, и такая крошечная! И она умирает из-за этого ребенка. Роды длятся уже два дня.

Мозг Алиды лихорадочно работал. Если женщина и ее сын (а что это будет мальчик, она не сомневалась) умрут, то, может быть, в момент смерти его душа перейдет к ее ребенку, и он тоже сделается мальчиком. Кто-то ей говорил, что у ребенка вообще не бывает никакого пола до момента рождения, что плод — это не мальчик и не девочка. Может, так оно и есть.

— Веди меня туда! — приказала Алида, и служанке ни чего не оставалось как подчиниться.

Алиду привели в маленькую, грязную комнатку, где на полу, на соломенном матрасе, кишащем вшами; лежала юная девушка. Ее лицо было грязным от слез. Она насквозь прокусила губу, и на ее подбородке запеклась кровь. Грязные пряди черных волос разметались вокруг лица, обвили шею, как будто собираясь задушить ее.

Под грязью Алида разглядела красивое лицо девушки. По ее оливковой коже было видно, что она родом из тех стран, что обласканы солнцем. Если попытаться вообразить себе, какой она когда-то была, то явно виднелись солнце и цветы, слышались птицы и ее веселый смех. Ей было не больше шестнадцати, и на ее хорошеньком лицеи коже еще сохранились следы былого цветения, но они уже покрывались пеленой смерти. Было очевидно, что девушка очень скоро умрет. Она уже лишилась воли к жизни, и теперь только слабое движение ее груди, которую заслонял огромный живот, выдавало, что она еще жива.

— Помогите, — приказала Алида служанкам, чтобы они уложили ее рядом с умирающей,

Заботливая Пенелла была категорически против, чтобы госпожа, хозяйка дома, лежала в такой грязи, но Алида сердито посмотрела на нее, что заставило ее подчиниться. Места было очень мало, и тела обеих женщин лежали совсем рядом, тесно прижавшись друг к другу.

Еще несколько часов назад Алида испытала бы жалость к бедной умирающей девушке, которая лежала так близко. Но сейчас она не могла думать ни о чем другом, кроме того чтобы родить для мужа сильного сына.

По лестнице поднялась повитуха Берта. Эта было жирное ленивое существо, однако леди Алиде так часто была нужна ее помощь, что у нее в замке была своя комната где-то наверху. Вчера она заявила слугам, что эта иностранка умирает, и ничего нельзя сделать, чтобы помочь ей или ее ребенку. Она и не собиралась прилагать ни малейшего усилия ради жены такого человека, как Рашер, который, как она прекрасно знала, ей никогда не заплатит. Несмотря на то, что ей приходилось работать только несколько часов в каждые девять месяцев, ей самой казалось, что она сама почти что леди, раз она помогает появляться на свет детям ее светлости.

Алида подняла ноги в очень хорошо знакомой родовой позе. Руки старухи были такие жирные от свинины, которую она ела на пиру, что не нужно было другого жира, чтобы помочь ребенку родиться.

— О, уже скоро, — авторитетно заявила Берта, а потом бросила взгляд на девушку с закрытыми глазами и пеленой смерти на лице, которая лежала рядом: — Ну, эта уже, считай, умерла… — Тон у Берты был таким, как будто то, с какой настойчивостью девушка цеплялась за жизнь, было ей, Берте, личным вызовом. Она могла думать только о том, что вынуждена была оторваться от обеда, чтобы помочь ее светлости, и ока хотела убедиться, что каждый знает: не ее обязанность также помогать и всяким грязным и темнокожим иностранкам.

Схватки у Алиды шли все чаще и чаще. Обхватив руку девушки, она чувствовала ее холодную кожу. Женщина с силой сжимала полубезжизненные пальцы умирающей.

Она делала так не потому, что хотела облегчить боль. Говоря по правде, Алиде иногда казалось, что она могла бы родить, не отрываясь от вышивки.

На самом деле она держала руку девушки затем, чтобы дух ее ребенка вернее вошел в младенца, которого родит она. Слова молитвы Алида шептала на ухо несчастной девушки, казалось, уже несколько часов:

— Боже милостивый, сделай так, чтобы дух этого ребенка вошел в меня…

Через какое-то время присутствующим показалось, что девушке стало немного лучше, хотя она и лежала неподвижно, и также неподвижен был ее вздувшийся живот. Казалось, что и ребенок внутри нее тоже больше ни на что не надеялся, а смирился с приближением смерти.

Когда Алиде показалось, что девушка уже в агонии и вдыхает в последний раз, она придвинулась к ней всем телом. Со всей силой, всем, что в ней было, Алида молилась Богу, чтобы он послал ее ребенку дух сына этой женщины.

Когда та почувствовала дыхание Алиды на своем лице, ее ресницы затрепетали, и после нескольких попыток ей удалось чуть-чуть приоткрыть глаза. Когда она увидела Алиду, чьи глаза были закрыты в страстной молитве, девушка, казалось, пришла в себя.

К удивлению Алиды, которая полагала, что девушка без сознания, пальцы той слегка сжали ее пальцы. Дыхание девушки было слабей, чем дыхание котенка, но чувствовалось, что в ее теле еще теплится жизнь.

Девушка заговорила, и так тихо, что расслышать ее могла только Алида. Остальные женщины в комнате суетились, пытаясь выглядеть занятыми, так что никто не обратил внимания на шепот умирающей:

— Мой ребенок станет твоим ребенком, А твой ребенок — моим. У них будет один дух, хотя и два тела, Они будут жить вместе и вместе умрут.

Говорила она на плохом английском, так что при обычных обстоятельствах Алида поняла бы ее с трудом. Но то, что сейчас их объединяло — рождение новой жизни — сделало слова девушки кристально ясными. Алида прекрасно расслышала ее и не сомневалась, что то, что она сказала, запечатлелось в ее сердце навсегда.

— Выньте у меня ребенка, — прошептала девушка. При этих словах Алида побелела. Вынуть ребенка — это значит распороть женщине живот, чтобы она умерла еще более мучительной смертью, чем сейчас.

— Чего цыганка говорит? — переспросила Берта. Для нее каждый, у кого кожа была не белая, как у англичанина, был «цыганом».

Девушка повторила чуть громче:

— Выньте моего ребенка.

Алида заколебалась, но тут девушка со , всей силой схватила ее за руку и, близко придвинув лицо, выдохнула:

— Выньте моего ребенка!

— Да, — прошептала Алида и в ответ взяла девушку за руку. Она-то знала, каково это — быть матерью. — Выньте ребенка, — приказала она. Четыре служанки и повитуха не двинулись с места, смотря на нее с таким видом, как будто она не понимала, что говорит. Увидев это, она почти закричала на них:

— Да выньте же ребенка! Я вам приказываю. Вынимайте!

Первой отреагировала повитуха.

— Мне будет нужен нож, — сказала она онемевшей служанке, которая стояла позади нее. — Большой и острый, и подтолкнула ту к двери.

У Алиды не было больше времени думать. Три схватки последовали одна за другой, и она поняла, что ее собственный ребенок родится вот-вот. Она сама принялась молиться, уже не стараясь делать это тихо, напротив, специально так, чтобы девушка наверняка ее услышала.

— Пусть соединятся наши дети, — молилась она. — Пусть они сольются. Дай мне сына этой женщины. Дай мне его вместо моего ребенка.

Все, что было потом, казалось, произошло в одно и то же мгновение. Насмерть перепуганная служанка вернулась с кухонным ножом, а, плод Алиды начал протискиваться в родовой канал. И тут повитуха одним быстрым движением вспорола живот девушки и вытащила на свет ее почта задохнувшегося младенца.

Везде была кровь. Было просто удивительно, как в такой крошечной девушке могло помещаться столько крови. И, кажется, с Алидой тоже было что-то не так, поэтому в течениe некоторого времени никто не мог донять, где тут чья кровь.

Все испытали такой ужас, глядя на двух матерей, что почти позабыли о младенцах. Все еще привязанные пуповинами к матерям, которые в тот момент обезумели от боли, и казалось, обе умирают или уже умерли, оба младенца лежали поперек друг дружки, как новорожденные щенята

Один младенец был мужского пола — огромный мальчик, с черными волосами на голове и черными глазами, и кожа его была цвета бледного меда. Другой была девочка — вся бело-розовая, как капелька росы. У нее были золотые волосы, а кожа похожа на сливки.

Было похоже, что оба младенца обнимаются, ища друг у друга того комфорта, которого только что лишились. Поскольку никто их не подкидывал вверх и не пошлепывал по тельцам, они и не плакали.

Наступил хаос. Все кричали, что нужно принести еще простынь и соломы, чтобы промокнуть лужи крови. Повитуха суетилась, потому что понимала: настал момент, когда она должна доказать, что не зря ела весь этот год. Никто не заметил, как явилась кормилица.

Мег Уоткинс была крупной женщиной, скорее, даже тучной, но многие говорили, что, наверное, это ее доброе сердце сделало ее такой большой. Сейчас ей было около тридцати лет, — едва ли не старуха по меркам крестьян, — но она уже успела с любовью позаботиться почти о сотне чужих детей.

Девять месяцев тому назад Мег забеременела, и за нее радовалась почти вся деревня. Конечно, Уиллу, ее «старику»-мужу досталась изрядная доля немилосердных насмешек, в ответ на которые он, человек тихий, только краснел. Но было видно, что и он рад так же, как она.

Но прошло всего лишь четыре дня с того времени, как Мег родила двоих близнецов, которые умерли, прожив так мало, что священник едва успел окрестить их. Ни она, ни ее муж не рыдали и не причитали от горя, когда дети умерли. Мег продолжала заниматься своими делами, как будто ни чего ужасного не произошло, в то время как ее муж хоронил два крошечных тельца на церковном двора

Прошло едва ли больше, чем несколько минут, с тех пор как Алида ушла со свадебного пира своей дочери, а уже вся деревня знала, что скоро будет нужна кормилица. Разумеется, послали к Мег. Но она заявила что больше не будет заботиться ни о чьих детях.

Тогда ее муж показал свою власть. Он попросту сгреб ее в охапку и бросил на телегу, которая тотчас рванула с места, не оставляя Мег возможности сопротивляться

И вот Мег оказалась в комнате, в которой царствовал хаос. Женщины с воплями метались из стороны в сторону. На кровати лежали две женщины — одна с распоротым животом, и было ясно, что она уже умерла, а рядом с ней ее светлость, такая бледная, что казалось ей тоже осталось жить недолго. Впрочем, Мег лишь скользнула по ним взглядом. Она так любила детей, что была достаточно равнодушна к матерям. Единственное, что ее заботило, так это судьба двух младенцев, лежащих между матерями, как близнецы.

Хотя Мег была добра и спокойна по своей природе, она отлично знала, как надо действовать. С Бертой она была знакома еще с тех пор, когда они вместе были девочками. Она отлично знала ее характер. Ей было известно, что она из тех, кто будет суетиться и бегать больше всех, делать вид, что она самая главная и без нее не обойтись, но сделает по возможности меньше.

Молодые и доверчивые служанки столпились вокруг Берты и открыв рты слушали ее невнятную лекцию на тему о том, в каком состоянии находится Алида после родов. Пока они там толпились, Мег взяла нож и, вытерев его, обрезала пуповину мальчика. Это был тот самый нож, которым только что умертвили его мать. Мег слегка беспокоилась за мальчика, потому что, несмотря на свой размер, он лежал тихо и неподвижно, поэтому и занялась им вначале. Если бы у нее было время, она бы как следует отчитала повитуху за то, что та не заботится о ребенке. Но нельзя было терять ни секунды, и большие, сильные руки Мег подхватили вялое и неподвижное тельце.

В тот момент, когда она брала его на руки, оба младенца сжали ручки и ножки, с удвоенным усилием цепляясь друг за друга. Мег положила их рядом — они крепко сцепились и затихли. Положив одну руку на тельце мальчика, а другую — на тельце девочки, она попыталась раскатать, их в стороны, но они держались крепко. Они не плакали, а цеплялись друг за друга.

Выпрямившись, Мег стояла и в удивлении взирала на это чудо. Насколько ей было известно, новорожденные или плачут, или спят. Иногда они рождаются ужасно голодными, а иногда — нет. Но ей никогда не приходилось видеть, чтобы сразу же после рождения двое младенцев так .явно бодрствовали. Они смотрели друг другу в глаза и прижимались друг к другу. Если бы у них кожа была не разного цвета, они казались бы одним существом и было бы невозможно сказать, где кончается одно и начинается другое тело. Мальчик был гораздо больше девочки, но в данный момент — гораздо слабее. Она обнимала его с явно покровительственным видом.

— Значит, вместе быть хотите, да? — прошептала Мег. Она обрезала вторую пуповину, потом аккуратно подхватила обоих детей и устроила их у себя на руках.

Ей было хорошо с этими детьми. Да, хорошо. Кончина собственных детей страшно потрясла ее, и она до сих пор не пришла в себя. И йот наконец у нее на руках были дети.

Но эти двое ей не поверили. Казалось, они думали, что она опять начнет пытаться их разделить, поэтому они держались друг за друга с такой силой, как будто запрещали кому бы то ни было разлучать их.

— Ну, хорошо, хорошо, — баюкала она их. — Я не дам вас в обиду. Они вас не разлучат. Я защищу вас. Я не дам никому вас тронуть.

Дети успокоились и расслабились у нее на руках, как будто поняли, что она им сказала.

14

-Дайте мне посмотреть на сына, — проговорила Алида, приходя в себя после того, как чуть было не потеряла сознание. Она сама не понимала, что же с ней произошло. Эти роды ничем не отличались от любых других, которые у нее были. На самом деле в этот раз было даже легче, потому что плод был довольно маленький. Но в тот момент, когда нож повитухи коснулся тела той женщины; которая лежала подле нее, все ее тело пронзила дикая боль. Ей казалось, эта бессердечная женщина режет ее. Каким-то образом Алида знала, что девушка была жива вплоть до рождения своего ребенка. Только уверившись, что ее ребенок будет жить, она отошла в мир иной. Алида понимала также, что девушка умерла успокоенной, зная, что ее ребенка не бросят и будут заботиться о нем.

Сейчас Алиде нe хотелось об этом думать, но тогда, когда девушка умеряя, Алиде показалось, что ее душа летает где-то неподалеку, смотрит на них сверху и все видит. Душа матери хотела еще раз взглянуть на своего ребенка. Девушка была уже в ином мире. Она уже покинула разрезанное почти пополам тело. Ей больше не было больно.

Больно было Алиде. Это ей казалось, что ее тело вспороли, что у нее вываливаются все внутренности. Она всегда гордилась тем, что рожает легко, и презирала тех женщин, которые орали и вопили из-за такой мелочи, как роды. И вот она обнаружила, «то сама кричит во всю мочь. Она сходила с ума от боли, хватаясь за свой живот, чтобы убедиться, что он цел, что его никто не резал. Ей казалось, что из него хлещет кровь, что он разорван, вспорот. Боль была непереносима, она истерически визжала от боли. Повитуха и служанки в смятении пытались понять, чем это вызвано, совершенно забыв при этом о детях.

Придя наконец в себя, Алида сказала, что хочет посмотреть на сына. Не может быть, чтобы женщина, вытерпев такое, не получила то, что она хочет. Алида никогда не сделала Господу ничего, чтобы он был настолько жесток и послал ей еще одну дочь.

После слов Алиды в комнате мгновенно воцарилась тишина. Все глаза, кроме глаз Мег, устремились на нее. Мег в эту минуту сосредоточенно пеленала детей, боясь их простудить.

— Ну! — вскричала Алида со всей силой, на какую была способна, потому что все еще была слаба от боли. — Где же мой сын?

Ни одной из служанок не хотелось испытать на себе, каков будет гнев госпожи, когда ей скажут, что у нее еще одна дочь.

Все это казалось Мег ерундой. Она, конечно, знала, как ее светлость молилась о сыне, но этих просьб Мег не понимала. Какая разница, будет ребенок девочкой или мальчиком? Детей посылает Господь, это Его дар, так что обращаться с этим даром надо соответственно.

Мег поднялась со стула и направилась к Алиде, чтобы с улыбкой показать ей детей:

— У вас дочка и прехорошенькая.

В комнате наступила полная тишина.

В первый момент Алида отказалась поверить в то, что было сказано. Этого не могло быть. Она не могла, не могла редеть еще одну девку!

— Ну, разве не красавица? — говорила Мег, наклоняясь над кроватью Алиды и показывая ей обоих детей, которых держала на руках. Она откинула пеленку с тельца девочки: — Посмотрите только, какая у нее белая кожа, и какие чудные волосы! А что у нее за глазки! Она будет самой красивой из всех ваших дочерей, это я вам точно скажу.

Алида, измученная болью, потрясенная разочарованием, все еще не могла поверить в свое несчастье Все, что она могла видеть, — это был большой мальчик с золотистой кожей, рядом с крошечной девочкой-блондинкой.

— Покажите мне моего сына. Покажите, — повторяла она, словно обезумев. Она протянула руки, чтобы взять мальчика. На девочку она даже не посмотрела. Сообразив, что она сейчас сделает, Мег выпрямилась и прижала детей к себе.

— Нет, — тотчас сказала она. — Дети хотят быть вместе.

Все, кто был в комнате, затаили дыхание. Было хорошо известно, какой у Алиды горячий и жесткий нрав. Тот гнев, который питал к ней ее муж, она вымещала на всех, кто попадался ей под руку, и служанки боялись ее. Но в словах Мег было столько здравого смысла, что Алида одумалась.

— Я хочу этого мальчика, — прошептала она. — Он должен был быть моим.

Быстро оглядев комнату, она принялась лихорадочно соображать, кто здесь был с начала и сможет ли она так запугать всех этих женщин, чтобы заставить их молчать и хранить тайну.

Она хотела забрать себе этого мальчика. Разве та девушка не отдала его ей и он не принадлежит ей по праву? К тому же в суматохе детей могли перепутать, так что этот мальчик на самом деле был ее, а девочка — дочь умершей иностранки… Какая разница, в самом деле, что у нее все девочки блондинки, а у этого парня на голове густая черная шевелюра.

Итак, интересно, сможет ли она это сделать?

Только Мег, которая не жила под одной крышей с Алидой в течение долгих лет и не видела, как мучил ее муж все эти годы, не подозревала, о чем думает ее светлость, да и вообще Алида немного для нее значила, пока с детьми все было хорошо.

Пенелла, наоборот, была с Алидой со дня ее свадьбы. В ее глазах стояли слезы, потому что она по-настоящему любила свою госпожу и видела, как та из счастливой смеющейся девушки превратилась в ужасную мегеру.

Пенелла заговорила первой.

— Вот у нее, — она показала пальцем на мертвое тело матери мальчика, — была старая служанка. Как только мальчик появился на свет, она тотчас побежала сказать отцу.

В глазах у Алиды потемнело от гнева, а голова закружилась. Гнев ее был на саму себя, на всех, кто не догадался подменить младенцев. Надо было загодя приказать служанке, чтобы та выгнала всех из комнаты, кроме повитухи. Тогда произвести подмену было бы очень просто. Никто не осмелился бы заподозрить вслух, что сын не ее, а этой мертвой девчонки.

А если бы она сказала Джону, что это его сын, а этот кретин Гильберт Рашер стал бы это оспаривать, Джон бы придушил его собственными руками Но главное — Джон тогда любил бы ее. По-настоящему бы ее любил.

— Я попытаюсь ее остановить, — прошептала Пенелла, открывая дверь и бросаясь вслед за посланницей.

Но за дверью уже стоял Джон, а за ним — пьяный Гильберт Рашер. Его красное лицо было, как всегда, грязным.

Несмотря на то, что он сделал все, что мог, чтобы в его голосе не прозвучало нисколько надежды, все-таки лицо его выдавало какое-то предчувствие.

— Говорят, родился сын? — спросил он, старательно делая вид, что он в это нисколечко не верит. Но он был плохим актером.

Растолкав в стороны мужчин, в дверь протиснулось крошечное существо. Это была черноглазая старушка, руки которой напоминали птичьи когти. С сильным акцентом она почти провизжала:

— Это моя госпожа родила сына! Ее убили, чтобы вынуть ребенка Он принадлежит мне. Он мой!

Гильберт Рашер грубо ударил старушку по лицу, так что она закачалась, и протиснулся в комнату,

— Пошла прочь! — приказал он . — Не собираюсь ни секунды больше видеть твою уродливую физиономию.

Рашер нетвердыми шагами шел по комнате, прикидываясь, что он более пьян, чем это было на самом деле. Он делал вид, будто ему совершенно безразлично, но недаром говорили, что этот человек был чрезвычайно хитер… Будучи большим лентяем, он находил какие угодно пути, за исключением только настоящей работы, чтобы обеспечивать себе сносную жизнь, одеваться в меха и питаться

В последние два дня он выбрал двоих, — самых простодушных, судя по их лицам, служанок, — и делал вид, что при одном только виде каждой из них испытывает горячую страсть. Девушки были так польщены его вниманием, что не отказались лечь с ним в постель, а когда он как бы невзначай спросил, какие сплетни идут в округе, обе принялись пересказывать их с величайшим удовольствием. Теперь он знал в мельчайших подробностях, как Джон всегда хотел сына и как его жена заплатила много золота старой колдунье, чтобы та помогла ей родить его.

Гильберт заплатил маленькой незаметной старушке, которую его жена привезла с собой из-за границы, чтобы та незаметно для окружающих неотступно находилась в комнате и чтобы, как только у него родится сын, она быстро сообщила ему В отличие от Алиды, поступками которой руководило лишь чистое отчаяние, Гильберт все рассчитал. И он точно предугадал, что если Алида будет рожать в то время, что и его жена, она решит подменить детей, потому что для всех совершенно очевидно, что следующий ребенок Хедли опять будет дочерью.

Нельзя сказать, чтобы Гильберт сильно хотел еще одного сына. Трое, которые у него уже были, съедали столько, что хватило бы накормить пол-армии, да и одевать их тоже кое-что стоило. Расходы на обучение он сэкономил, потому что на эту вещь ему было глубоко наплевать. К сожалению, это означало, что его сыновья знали ничуть не больше, чем он.

Теперь он думал: если ему удастся правильно разыграть карты, то он заставит Джона нести все расходы по воспитанию чужого сына, да еще и заплатить ему за это.

— Ну, покажите-ка мне моего сына, — промурлыкал он сладким голосом, направляясь к Мег, которая держала обоих детей на руках Он хотел взять ребенка и поднять его вверх, как будто демонстрируя победу в турнире, во дети ему и вообще-то не нравились, а этот к тому же был покрыт кровью и грязью и как-то неестественно цеплялся за беленькую девочку. У него тотчас появилось какое то шестое чувство предупредившее его об опасности, — а надо сказать, что о своей безопасности он заботился невероятно» — что этот ребенок не совсем такой, как обычные дети, так что ему будет лучше всего от него избавиться. Конечно, с выгодой для себя. Не нужно было ему вообще жениться на матери этого парня, этой молчаливой чужестранке с огромными глазами. Даже когда он только думал о ней, ему сразу же хотелось перекреститься.

Джон все еще стоял в дверях, смотря на жену с ненавистью, от которой вот-вот могло вспыхнуть пламя. Он не сразу даже смог заговорить, несмотря на то, что эти слова он произносил уже тысячу раз. С рождением очередной дочери сила его гнева возрастала.

— Почему эта девка-червяк могла родить сына, а вы не можете? — спрашивал он, уставившись на жену. Тело крошечной жены Гильберта Рашера накрыли простыней, так что ужасной раны уже не было видно. Под покрывалом были видны только безжизненные очертания тела. Рядом с ней Алида казалась большой и здоровой, а ее кожа сияла жизнью, несмотря на все муки, что она перенесла.

В течение нескольких минут Джон грязно ругал свою жену, высказывая ей все, что он о ней думает. Его не остановило даже присутствие служанок и Рашера, чьи глаза втайне поблескивали от восторга.

Мег, тем временем, снова подхватила обоих младенцев, они так и не произнесли ни звука, хотя не спали и все еще пристально смотрели друг другу в глаза.

В первый раз, казалось, Джон заинтересовался детьми — а точнее, мальчиком. Он подошел к Мег, остановился напротив и стал смотреть на то, как она их держит. В отличие от Гильберта, Джон был лишен всяких предчувствий И суеверий, так что, когда он увидел, как двое детей прижимаются друг к другу, ему это ничуть не показалось странным.

Он не мог оторвать глаз от огромного мальчика, настоящего сына — такого, о каком он всегда мечтал.

Одним движением, прежде чем Мег успела возразить, он оторвал детей друг от друга, схватил мальчика и прижал к себе.

Никогда никто не слышал подобного крика, который раздался, когда дети потеряли друг друга. Если кто-то и считал, что мальчик будет слабым, после того как с таким трудом родился, это подозрение было тотчас развеяно, как только он разинул рот и принялся вопить — одновремнно с девочкой. Звуки отражались от стен. От этой ужасной какафонии можно было сойти с ума. Казалось в этой старой каменной комнате разом появилась сотни привидений. — У всех, кто был в комнате, расширились глаза. Одна служанка зажала уши руками, Мег, обезумев, попыталась выхватить мальчика у Джона, а Гильберт, который сидел около тела своей мертвой жены, думал, что если ему придется всю жизнь слышать такое, то так и жить не захочется. Один только Джон был совершенно равнодушен к шуму.

— Вот это — сын, мадам! — прокричал он жене. — Вот кого вы должны были рожать. Не кривые ноги. Не слабые легкие. Неужели вы не знаете, как делать сыновей в своем брюхе?

Гильберт понял, что в таком духе Джон может продолжать сколько угодно и, скорее всего, никогда не додумается до той сделки, что пришла ему в голову. И, решив перехватить инициативу, он принялся причитать:

— О, моя возлюбленная жена! — Ему пришлось орать так же громко, как он орал во время турниров. И все-таки за диким визгом младенцев и потоком ругательств Джона он едва-едва слышал себя. — О, возлюбленная жена моя! — причитал Гильберт. — Тебя лишь из всех женщин я любил. И вот еще одного сына я должен пытаться вырастить без матери. Мне едва-едва удается прокормить тех, что у меня уже есть. А как мне его обучать? Где найти время научить его всему, что положено знать мальчику? Кто станет его наставником в верховой езде? В охоте? Кто отпразднует вместе с ним, когда он сразит своего первого противника?

Джон наконец закончил тираду, направленную против жены. Од стоял и слушал Гильберта, молча и моргая, по мере того как к нему в голову медленно приходили идеи.

— Послушайте, отдайте детей кормилице, они есть хотят! — раздраженно бросил ему Гильберт. Что он, ненормальный, что ли? Неужели он может спокойно слушать этот крик?

Поняв, что великолепный ребенок, которого он держит, хочет есть, Джон засуетился так, как будто у него под ногами разожгли костер. Он бросился к Мег и аккуратно, с нежностью протянул ей дитя. Как, только мальчик и девочка снова оказались рядом, плач прекратился.

Джон с удовольствием увидел, как Мед расстегнула свои грубые одежды и обнажила пару роскошных грудей пол-ных молока. Оба младенца в мгновение ока прильнули к ним и жадно принялись сосать.

Все это дало Джону возможность осознать то, что он услышал. К тому же причитания Гильберта возобновились с новой силой.

— О Господи, — громко молился — Гильберт, — дай мне сил в, этот час испытания. Тебе известно, что я беден, Я благословлен родством с королевским родом Стюартов, но вот деньгами я никогда не был благословлен. Я просто представить себе не могу, сколько мне придется работать, чтобы одеть этого сына, как подобает ему по его происхождению. Не знаю…

— Вы можете сейчас нас оставить, — холодно произнесла Алида, которая уже прекрасно поняла, чего добивается Гильберт.

Джон же так усиленно размышлял над услышанным, и он так хотел этого, что в первый раз в жизни он не рассердился на жену. Он просто махнул на нее рукой, приказывая ей замолчать. У него не укладывалось в голове, что Гильберт хотел отдать своего сына. В его понимании это было все равно что отдать кому-нибудь золотые горы. Разве он не для этого работал всю жизнь? Но у Гильберта-то сыновья получались легко: и золото он ценил значительно дороже.

— Я… — проговорил Джон осторожно, молясь о том, чтобы не обидеть Гильберта. — Хотите, я позабочусь о вашем сыне. Я буду кормить его и заниматься с ним.

Гильберт уставился на него с таким видом, как будто не ожидал ничего подобного.

— Не может быть, чтобы вы стали делать это ради меня, — ответил он. — Таких щедрых людей не бывает — И, как будто был придавлен горем, он медленно и тяжело поднялся на ноги и зашагал по направлению к своему сыну, который жадно сосал молоко.

Джон преградил ему дорогу.

— Я должен сделать что-нибудь, чтобы помочь тому, кто нуждается в этом. — Он начал лихорадочно придумывать, что он мог быть «должен» Гильберту. — Ваша жена умерла у меня в доме. Это, вне сомнения, вина моей повитухи. Чтобы уплатить вам за эту потерю, я выгоню ее и, кроме того, буду платить за воспитание вашего сына.

Услышав это, Берта начала протестовать, нo Алида взглядом заставила ее замолчать. Аляда видела, что происходит, и захотелось помешать этому, но она не могла ничего придумать. Она родила своему мужу много дочерей и двоих сыновей, но теперь это уже ничего не значило. Все было бы хорошо, если бы она подменила детей в тайне от мужа. Он бы любил ее за то, что она родила сына. Но теперь, после того как она потерпела неудачу, он будет ненавидеть ее. И, что еще хуже, он сейчас отдаст все — всю свою землю и все имущество — чужому ребенку.

— Нет-нет, — вздыхая, запротестовал Гильберт. — Не выкидывайте свою повитуху на улицу. Наверняка она знает свое ремесло. Это не ее вина, а моя. Еще ни одна женщина не осталась в живых, родив от меня сына. Если бы мог, я бы делал своим женам маленьких светленьких девочек, как вы.

— Что касается той лошади, которой вы так восхищались вчера, — проговорил Джон. — Она ваша.

Гильберт с обидой отозвался:

— Как? Вы что же, полагаете, я продам сына за лошадь?

— Нет-нет, что вы. Конечно, нет.

Для Джона все лошади мира ничего не значили по сравнению с большим, сильным, здоровым сыном.

Медленными шагами, чтобы дать Джону возможность предложить ему за мальчика что-нибудь посущественнее, Гильберт заковылял к Мег, которая держала детей на руках. Поскольку Джон не мог придумать, что бы ему сказать, Гильберту пришлось подыграгь.

— Нельзя отрывать ребенка от молока, когда он сосет. Надо подождать. — А потом он драматически вздохнул и тихо прошептал: — Ох, оставить бы его у вас.

Джон широко открыл глаза.

— Ах, если б только между нашими семьями была связь!

Например, брак. Кстати, мне нужна еще жена.

— Выбирайте из моих дочерей, — быстро сказал Джон — Берите, какую хотите, для себя, для своих сыновей. Все ваши.

— Я возьму рыженькую. — Гильберт не колебался.

Услышав это, Алида ахнула. Ее Джоанне было только десять лет! Она возмущенно посмотрела на мужа.

Джон на нее даже не взглянул, обращаясь к Гильберту:

— Она ваша.

— Ну, а какое будет приданое?

Теперь началась обычная торговля, и Гильберт отбросил свой убитый вид. Джон быстро ответил:

— Поместье Пёнимэн.

Алида сжала руки в кулаки. Имение Пенимэн принадлежало ей она унаследовала его по завещанию отца, — Она уезжала туда, как, только, ей — выдавалась малейшая возможность. Там у нее была возможность заниматься, чем она хотела, и она развела прекрасный сад, зная, что лошади из конюшен ее мужа не будут носиться по нему взад-вперед и его не вытопчут. Это было место, куда она никого не приглашала, и если у нее что-то было, что принадлежало только ей, или что-то красивое, что сделала она сама, она хранила это там. Муж терпеть не мог это поместье, терпеть не мог все эти гобелены, книги и все вазы с благоухающими букетами на полированных столах.

Но стоило Алиде открыть рот, чтобы возразить, Джон в гневе обернулся к ней.

— Вы владели и пользовались всем, что по праву принадлежало мне. Теперь я воспользуюсь тем, что принадлежит вам.

Он снова обернулся к Гильберту:

— Поместье Пенимэн ваше, как и девушка. А я буду воспитывать мальчика. — Наконец он начинал понимать, что приобрести сына — это в данном случае было только вопросом денег.

— Даже не знаю, стоит ли его вам оставлять. Классный парень, вы не находите? Вы только взгляните, какой силач. Девочка вон уже перестала сосать, а мальчишка все про должает. Уверен, он вырастет прекрасным, сильным мужчиной.

Сердце Джона билось, как сумасшедшее, у самого горла, но он заставил себя думать, что торгуется, как торговался бы, если бы покупал лошадь. Только ни одну лошадь на свете он не хотел иметь так страстно, как этого мальчика.

— Дети умирают, — с деланной небрежностью, которая никого не могла обмануть, сказал Джон, пожав плечами. — Я еще не уверен, что соглашусь держать ребенка у себя. Что я выиграю, если буду воспитывать вашего гиганта? Боюсь, он проест все мое состояние.

— Для вас будет честью воспитать ребенка королевских кровей! — воскликнул Гильберт с таким видом, как будто был уязвлен.

— Ха! Я его воспитаю, дам ему образование, а потом вы его у меня уведете и жените на какой-нибудь бабенке.

Гильберт обожал торговаться. От этого кровь в его жилах разогрелась и начала возбужденно бурлить по всему телу.

— М-м-м, — промычал он, теребя подбородок. — Тут вы, конечно» правы. — Он всегда любил польстить партнеру. Потом резко поднял голову. — А мы помолвим этих двоих, а? Что вы на это скажете?

Джону захотелось от радости подпрыгнуть до потолка, но он постарался, скрыть свою радость.

— Итак, что же? Я всю жизнь кормлю, одеваю, учу его всему потом он женится на моей дочери, и они будут жить в доме, который я должен буду им дать. Для своих дочерей, я могу и так найти мужей, не обязательно мне еще их воспитывать.

Гильберт не сразу понял, о чем Джон ведет речь. Когда до него дошло, он нежно, но удивленно произнес:

— О, вы желаете иметь наследника! — Джон, должно быть, был совсем дурак, если он кому-нибудь верил, и дважды дурак, если он собирался оставить свое имущество в наследство мальчику, который не был его родственником по крови. Секунду Гильберт рассматривал Джона с головы до ног. Джону было уже сорок лет. Что касается Гильберта, то он вел развратную жизнь, и от того выглядел старше, но на самом-то деле ему было всего двадцать восемь. Если Джон сделает этого ребенка своим наследником, то после его смерти Гильберт запросто потребует мальчика назад вместе со всем имуществом.

— Не делайте этого! — закричала мужу Алида, быстро поняв, что замыслил Гильберт. — Разве вы не видите, чего он хочет? Он подбирается к вашему наследству. Когда вы умрете, он все заберет себе!

Джон раздраженно повернулся к ней:

— Когда я умру, мне что за дело будет до того, что с моим наследством? Мне что, оставить его дуре, которая рожает одних дочерей? Все, что я заработал за всю жизнь? Или оставить наследство одному из двух бесполезных сыновей, которых вы принесли? Один не может ходить, а второй вообще не жилец. — Он пронзил ее взглядом. — Я не расстроюсь, если вам придется жить на помойке.

Он снова обернулся к Гильберту:

— Отдайте мне сына, мы подпишем контракт, я помолвлю его с какой-нибудь дочерью — этого добра у меня хватает — и сделаю его своим наследником. Пока я жив, он будет мой.

«Пока я жив», — подумал Гильберт. А если Джон умрет до того, как мальчик достигнет совершеннолетия Гильберт сможет его контролировать. Более того, Гияьберт и так будет его контролировать, сколько бы ему ни было лет в момент смерти Джона. Гильберт всегда подозревал это, а сегодня только лишний раз убедился: у Джона слишком мягкое сердце. Он отдавал все, что имел, за то, что никогда по-настоящему ему принадлежать не будет. Контракты на бумаге ничего не значат по сравнению с правом по крови: Когда мальчику будет несколько лет, Гильберт заявит, что ему без него одиноко, и он захочет его забрать, и Джон вынужден будет платить ему еще и еще деньг».

— Чем же мне утешиться, потеряв сына женщины, которую я любил всем сердцем? — спросил Гильберт.

Некоторое время Джон был в недоумении. Он отдал все, что имел, разве он мог отдать еще что-то?

— Как насчет той лошади… — предложил Гильберт. — И несколько золотых кубков. Мне нужно из чего-нибудь пить. Да, кстати, в моем старом замке совсем нет вина. И еще там надо отремонтировать крышу, а то она протекает.

В Алиде клокотала ненависть, пока она почти час выслушивала, как ее муж «торгуется». На самом деле это никак нельзя было назвать настоящей торговлей, потому что Джон уступил этому презренному негодяю все, что тот требовал. Он дал ему вина, скота, материала на крышу, а также и работников, чтобы эту крышу класть. Он отдал шесть золотых кубков, которые Алида принесла ему с собой в приданое. Это были настоящие произведения искусства, украшенные рубинами, с картинами из жития святых. Они переходили из поколения в поколение в ее семье. Она собиралась отдать их в семью своего старшего сына, а теперь они уходили к этому грязному негодяю, который их, вне сомнения, промотает или переплавит уже через несколько часов.

Потом ей надоело безмолвно смотреть на мужа, и она перевела взгляд на младенцев, спящих на руках у кормилицы. Вот причина всего. Эти дети.

Может быть, сказались годы горя, безжалостных ругательств со стороны мужа. А может быть, то, что она девятнадцать лет молилась и никогда не получала ничего в ответ на свои молитвы. Но в этот момент что-то в ней сломалось.

Больше Алида не верила в то, что когда-нибудь она завоюет благосклонность мужа. Она была ему хорошей женой, она экономно управляла имением и додержала его всегда в порядке. Ему и в голову никогда не приходило поинтересоваться, кто и как все делает в их доме, кто смотрит за тем, чтобы еда была вовремя приготовлена и подана на стол. Он все это переложил на жену, и Алида прекрасно справлялась со своей задачей. Она управляла слугами, хотя была почти постоянно беременна. Когда появлялись какие-то проблемы, а они постоянно появлялись, и во множестве, она со всем справлялась сама и не беспокоила Джона

А теперь, после того как она была прекрасной женой девятнадцать лет, он отдал мальчику, который был ему никем, все, чем ее семья владела в течение долгих веков. Он проигнорировал собственных — образованных и симпатичных — детей, и завещал все чужому ребенку.

Пока она смотрела на черноволосого младенца на руках кормилицы, ее неожиданно затопила ненависть, которую до сих пор она даже не подозревала в себе. Алида всеми фибрами своей души ненавидела и проклинала малыша, который все еще сосал в свое удовольствие грудь крестьянки. Этот ребенок уже убил свою мать, а теперь он убьет и ее… Заботы о его наследстве и его будущем ограбили целую семью.

15

-Я дам ребенку имя, — сказал Джон, и его жена увидела в его глазах свет, которого никогда раньше не было.

Прошел день после того, как она родила. Она так устала, что наконец смогла уснуть. Но не Джон. Он приказал привести стряпчего немедленно, чтобы как можно быстрее подписать контракт с Гильбертом Рашером. Он боялся, что тот передумает и заберет ребенка себе.

После того как бумаги были подписаны, Джон спустился к гостям, которые все еще пировали на свадьбе, и провозгласил, что небо послало ему сына. Он купил себе возможность это сказать за обязательство платить Рашеру урожай зерна с трех полей каждый год все время, пока мальчик жив. Это вдобавок ко всему тому, что он уже ему отдал.

Новость была встречена бурным весельем. Джон решил показать младенца гостям и взял его у кормилицы. И вновь мальчик; как и девочка, принялись орать так громко, что их было слышно даже через громкий смех множества гостей.

Мег потихоньку подошла к Джону и положила на его другую руку его дочь. И тотчас крик прекратился. Джон не знал, что и делать. Он перепугался, что гости подумают, что сын не его, и догадаются, что его проклятая жена опять родила девку.

Но тут выступил вперед Гильберт и громко объявил, что, поскольку дети родились в один день, они помолвлены.

Услышав это, гости развеселились еще больше и принялись пить за здоровье младенцев.

Джон с отвращением смотрел на девочку, я было похоже, что он способен выбросить ее, как отвратительный неодушевленный предмет.

— Поднимите же мою дочь повыше, — потребовал Гильберт. — Покажите-ка всем, какая красавица! Что? Ну, разве вы думали, что я способен произвести на свет такую прелесть?

Он подмигнул всем, и все захлопали от восторга. Может, сам Тильберт Рашер и был когда-нибудь красавцем, но отец как-то раз разбил ему нос, так что тот навеки остался приплюснутым. Кроме того, он не раз падал с лошади и получил не один удар копьем. Кроме того, с десяти лет он вступал в драки с каждым встречным, — среди них были даже женщины. Теперь его лицо было таким, что уже невозможно было сказать, какой же Гильберт был в молодости.

— Как же их назвали? — спросил кто-то из толпы.

— Да-да, — пробормотал Джон, все еще раздраженный тем, что ему приходится держать на руках еще и девочку. — Я его назову. — Джон поднял голову, посмотрел на толпу и улыбнулся. — Я его назову в честь своего отца. — Его улыбка стала еще шире. — Ну, и в честь себя самого, разумеется. Я представляю вам Джона Талиса Хедли — На секунду у него пропал голос, так он был переполнен чувством, а потом он тихо добавил: — Своего сына.

Раздались громкие аплодисменты и оглушительные крики, потому что все искренне разделяли его радость. Может быть, один-два человека и заподозрили правду, но им хватило ума промолчать.

— А ты, Гильберт?! — закричал кто-то из толпы — Ты как собираешься окрестить дочку?

Поскольку Гильберту в жизни никогда не приходилось размышлять о таких пустяках, как имена для детей, он оказался в замешательстве. Он несколько раз открыл рот и опять закрыл его.

Мег, отважившись, заговорила:

— Калласандра, — громко произнесла она. — Вы забыли, господин? Вы назвали девочку Калласандра. — Это имя она слышала много лет назад от каких-то странствующих циркачей, и ей оно показалось красивым. Почти таким же красивым, как и сама малышка.

Все несколько раз произнесли это имя, прислушались, как оно звучит, а потом какая-то женщина проговорила:

— Какая прелесть. — И одобрительно кивнула головой. Гильберту ничего не оставалось, как согласиться с этим.

— Дайте их мне, — произнесла Мег, Забирая младенцев из рук Джона. Она больше не могла без них.

Мег уселась в угол и принялась кормить детей. Джон же решил тут же объявить, что Гильберт женится на его десятилетней дочери. Эта новость была встречена недоумением и ропотом. Гильберт никому не нравился, его просто терпели, поскольку он был высокого происхождения. Но сейчас, будучи пьяными, они не стеснялись выражать свое отвращение, осуждать его за похоть и жалеть невинное дитя.

Гильберт постарался скрыть раздражение тупостью Джона, объявившего эту новость. Он предпочел бы жениться на девочке по-тихому, развлекался бы как хотел, и никто бы не знал ничего.

— Не беспокойтесь, — громко заявил он, пытаясь смягчить сказанное, — я, конечно, не лягу с ней в постель, пока она не превратится в женщину.

— Упокой, Господи, ее душу, — прошептала какая-то женщина, и почти все, кто ее слышал, рассмеялись

Джон ни на кого и ни на что не обращал внимания. Он не мог оторвать взгляда от мальчика, который жадно сосал грудь кормилицы. Он всю жизнь не спустит глаз с ребенка Он ни за что не допустит, чтобы кто-нибудь тронул его пальцем. Он ему даст все самое лучшее. Он ему даст все.

16

Только служанка Алиды Пенелла знала, какой степени достигло отчаяние ее госпожи в последние несколько дней. Алида поняла: теперь, после сделки мужа с Гильбертом, у нее больше не осталось шансов родить своему мужу сына. Ее муж никогда не ляжет с ней в постель. Кроме того, пройдет еще немало времени, прежде чем она выкормит этого ребенка. Время ее материнства подошло к концу.

В тот день, когда Джон Хэдли назвал темноволосого мальчика своим сыном, ее покинула последняя надежда,

В течение девятнадцати лет какая-то затаенная надежда еще тлела в ней. Ей казалось, что если у нее подучится то, чего так хотел ее муж, то в один прекрасный день он полюбит ее. Теперь она знала, что этого не случится никогда. Так же, как он легко отдал поместье Пенимэн, так же он, не колеблясь, отнимет что угодно, как бы дорого ей это ни было.

— Теперь все что у меня осталось, это мои дети, — шептала она, стоя около узенького окошечка в одной из комнат старинного каменного замка. — Мои дети. А не дети другого человека с его этой… — Она даже не знала, как назвать мать ребенка, которая держала ее за руку, когда они рожали вместе, и сказала ей такие странные слова:

— Мой ребенок станет твоим ребенком. А твой ребенок — моим. У них будет один дух, хотя и два тела, Они будут жить вместе и вместе умрут

Вот что сказала та девушка. Эти слова запечатлелись в мозгу Алиды.

— Миледи, ну прилягте же, — мягко уговаривала ее Пенелла, пытаясь подвести госпожу к постели, уложить и заставить отдохнуть. Она еще не видела ее в таком состоянии и страшно тревожилась. Алида всегда была красавицей. Возраст и многочисленные роды только лишь подчеркнули ее красоту и сделали ее более явной. Но после событий, которые произошли в последнюю неделю, Алида так изменилась, что Пенелла с трудом узнавала ее.

Непричесанные волосы Алиды растрепались и седели на глазах. Прошло только два полных дня с момента родов, а Алида с каждым часом выглядела все хуже. Она совершенно отказалась от еды, ложилась спать только после того, как много часов прошагает взад-вперед по каменному полу комнаты; забывшись в тяжелом сне, бредила Выслав Всех из комнаты Алиды, Пенелла ухаживала за госпожой денно и нощно. Она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее в таком состоянии.

На третью ночь наконец до Пенеллы дошло, что же Алида повторяет все время во сне. Услышав, она поначалу не поверила своим ушам. Это было что-то вроде: «И вместе умрут. Да, они вместе и умрут». — А потом снова и снова: «И вместе умрут. И вместе умрут».

Пенелла отложила вязание и молча, тихо сидела, прислушиваясь. Ей не хотелось думать, что госпожа сошла с ума.

— Огонь их очистит, — сказала Адида. — В огне они умрут вместе.

Пенелла понятия не имела, что же ей делать. Но она вскочила и подбежала к двери. Поймала проходящую мимо служанку, и под страхом сурового наказания приказала ей стоять снаружи, не заходя в комнату, и никого не впускать. Всем служанкам был хорошо известен суровый нрав Алиды. Поэтому девушка поспешила подчиниться.

Подхватив юбки, Пенелла скользнула в ночь и кинулась к возвышавшейся в отдалении башне. Именно там Джон устроил сына, которого назвал «своим», и дочь, до которой ему не было никакого дела. У входа в башню стоял страж, но он заснул, так что Пенелле удалось проскользнуть мимо него.

Внутри был полный мрак. Только в свете луны могла Пенелла разглядеть большую кровать, где спали кормилица и — по обоим бокам от нее — дети.

— Проснись, — тихо сказала Пенелла, чтобы не услышали снаружи.

Она чуть не упала в обморок, когда на ее плечо неожиданно легла мужская рука. Обернувшись, она увидела невысокого коренастого человека, с приятным, загорелым и обветренным лицом.

— Вы кто? — ахнула она.

— Уилл, муж Мег. Что случилось?

Она сразу увидела, что этот спокойный человек обладает прекрасным здравым смыслом.

— Я боюсь, — прошептала она, внезапно почувствовав себя виноватой в том, что предает свою госпожу. А что, если ей не следовало приходить? Может быть, она ошиблась? Повернувшись, она попыталась убежать… Но Уилл крепко держал ее за плечо.

— Что случилось? Вы должны мне сказать.

Пенелла неожиданно почувствовала к мужчине доверие и симпатию. Он был так мягок и добр, что она не выдержала и принялась шепотом рассказывать ему все.

— Моя госпожа не перенесла горя. Мне кажется, она хочет причинить мальчику зло. Мне кажется… — Пенелла закрыла лицо руками.

— Каким образом? — спросил Уилл.

— О… огнем, — запинаясь, пробормотала она. — Она произносит во сне: огонь.

Уилл был не образован, но прожил всю жизнь на ферме, где приходилось справляться со многими опасностями, и умел действовать быстро.

— Сейчас же нужно вывести отсюда Мег и детей.

— Может быть, опасности никакой и нет. Наверняка моя госпожа только бредила вo сне. Наверняка…

— Нy конечно же, — мягким, успокоительным тоном отозвался Уилл. — Она просто бредит во сне У нее же только три дня как ребенок родился. Бывает, что женщины говорят всякое в такое-то время. Уверен, что все будет хорошо. А сейчас идите и позаботьтесь о ней.

— Да, вы, наверное, правы, — с благодарностью проговорила Пенелла. Она почувствовала себя неизмеримо лучше после того, как поговорила с этим человеком, обладавшим спокойной силой.

— Спокойной ночи. Уверен, утром все образуется.

Как только она ушла, Уилл, не теряя времени, быстро разбудил Мег. Им надо было уйти как можно быстрее. Поскольку Мег рассказала ему, что произошла подмена детей, он все время ожидал, что случится что-нибудь подобное. Конечно, Алида постарается убить ребенка, который угрожает благополучию ее собственных детей.

Мег, милая, прекрасная Мег, не стала задавать лишних вопросов, когда муж разбудил ее и сказал, что ей сейчас нужно прокрасться с детьми мимо охранника и уйти за пределы замка так быстро, как она только сможет. Почувствовав, что дети в опасности, она забыла обо всем.

Уилл вышел из башни и, заговорив с охранником, стал рассказывать ему какую-то крайне непристойную историю. Это отвлекло того, и Мег, быстро сбежав по каменным ступеням башенной лестницы, проскользнула с детьми незамеченной, спрятав их под одеждой. Оказавшись на улице, она покрыла голову платком и быстро побежала к деревне. Мег благодарила небеса, что теперь уже не принято было окружать замки рвами с водой, и больше не было подъемных мостов. По правде говоря, единственной причиной, почему Джон Хедли все еще жил в каменном замке, была его скупость. Он не хотел тратить деньги на постройку удобного дома. Теперь уже толстые каменные стены не защищали от врагов, и никто больше в них не нуждался.

Как только Мег с детьми была в безопасности, Уилл, находясь все еще в замке, глубоко задумался. Если будет пожар и все подумают, что дети сгорели, то, конечно же, станут искать их останки. Если останков не найдут, то начнутся розыски. Мальчик всегда будет в опасности…

Наконец Уилл понял, что надо сделать. Конечно, он себя осуждал, и даже подумал, что если он совершит такое святотатственное дело, то его душа никогда не попадет в рай. Но ведь речь шла о Мег и об этих двух младенцах, которых она успела так полюбить. И он перестал думать о рае.

Выбежав из замка, он бегом бросился к кладбищу на церковном дворе, где несколько дней тому назад похоронили его умерших маленьких близнецов-сыновей. Если разразится пожар, будут найдены эти тела.

Незадолго до рассвета в старом замке разразился пожар. Древние стропила и дубовые полы занялись, как бумага. Пламя было настолько жарким, что расплавилась свинцовая крыша и, круша подпорки, обвалилась на людей, которые собрались во дворе. Пытались, конечно, сбить и потушить пламя, но оно в мгновение ока разгорелось слишком сильно.

Джон Хедли стоял посреди толпы и кричал:

— Мой сын, мой сын! — снова и снова. Он хотел броситься прямо в полыхающий костер, чтобы спасти младенца, но его удерживали полдюжины мужчин. Не было никакого смысла пытаться спасти детей — вся башня была в огне.

Только спустя два дня пепел настолько остыл, что по нему могли ходить. Тогда-то и нашли под ним тела двоих детей. От старого замка почти ничего не осталось. Все, кто в нем зарабатывал на жизнь, в нетерпении ждали, какое решение примет Джон. Слухи о том, что же в действительности произошло после рождения двух детей, достигли невероятных размеров. Некоторые говорили, что жена Джона родила какое-то чудовище. А кто-то считал, что у нее родился сын, потому что она продала за сына душу дьяволу. И большинство при этом сходились во мнении, что то, что оба ребенка сгорели в очистительном огне, — это к лучшему.

Кое-кто догадался правильно, но только им хватало ума держать язык за зубами.

Чего все боялись, так это в каком состоянии Джон выйдет из комнаты, в которой он заперся.

И когда он неделю спустя вышел, его было невозможна узнать. Это был уже совсем другой человек. Его волосы, когда-то густые, черного цвета, теперь были цвета стали. Глубокие складки залегли вокруг рта. Взгляд его глаз был тяжелым, холодным и мертвым.

Он въехал на двор на необъезженном жеребце, которых раньше не любил и говорил, что их хорошо только откармливать собакам. Весь рот лошади был в крови, потому что Джон правил при помощи уздечки, на которой были железные зубья, как у пилы.

— Вы чего тут разлеглись? — закричал он на людей, которые были неподалеку, и даже его голос, казалось, изменился. — Работы полно! — заорал он. — Я буду строить дом. Прекрасный новый дом. Дом во славу нашей королевы! Ну-ка, вы все, вставайте и за работу!

С тех пор больше не было никаких упоминаний о сыне, который умер в огне, а Джона Хедли словно подменили. До сих пор это был простой человек, очень страстный по характеру, который умел бурно любить и бурно ненавидеть. Теперь, казалось, внутри него ничего не осталось. Он никого не ненавидел, никого не любил. Единственное, что его интересовало, — это постройка прекрасного каменного дома, внутри которого будет множество прекрасных вещей. Кажется, он решил, что раз уж ему не придется оставить после себя детей, которые бы ему подходили, он оставит после себя необыкновенный дом.

Что касается его жены, то она тоже изменилась, но к лучшему. Больше муж не проклинал и не оскорблял ее. Правда, он больше не спал с ней, но это ее лишь радовало. По правде сказать, Джон стал воспринимать ее как любого другого человека, а когда обнаружил, что она немного разбирается в устройстве садов, стал спрашивать ее мнение.

По мере того как шли годы, их брак сменился дружбой, и мало-помалу в душе Алиды начала рождаться надежда. Другие женщины стали бы ненавидеть своих мужей за то, что те смотрят на них без теплоты во взгляде, но для Алиды отсутствие ненависти почти равнялось любви.

Никогда, ни на секунду она не пожалела о том, что сделала, когда подожгла замок и убила мальчика вместе с ним собственную дочь. Она думала — эти двое умерли, зато другие ее дети остались живы. Больше уже никто не говорил о том, чтобы отдать Гильберту Рашеру все имущество ее детей. Вообще-то этот человек появлялся после пожара, чтобы заявить, что Джон все равно его должник, даже несмотря на то, что мальчик умер, Не по его же вине тот умер. Джон плюнул на контракт и пошел прочь. Гильберт сел на лошадь и уехал, и больше не беспокоил семью Хедли, даже затем, чтобы потребовать десятилетнюю девочку, которая когда-то была его невестой.

На расстоянии почти в пятьдесят миль от замка Уилл и Мег Уоткинс купили ферму и обосновались там, воспитывая «своих» двух детей. Уилл никогда не говорил, что в ту ночь, когда они убежали, он украл сумку с шестью драгоценными золотыми кубками — вытащил ее прямо из-под руки крепко спящего Гильберта Рашера. Сейчас сумка с кубками была спрятана под досками пола фермы. На одном из кубков не хватало рубина, которым Уилл заплатил за ферму, но все остальные были в целости. «Когда дети вырастут, — думал он, — кубки перейдут к ним».

Он не говорил Мег и того, что знал о пожаре, и о том, кому принадлежали те детские тела, которые были найдены на пепелище. Он не хотел, чтобы жена думала, что мальчик и девочка в опасности. Иначе она никогда не даст им выйти даже за дверь.

Уилл сказал, что это Джон дал ему денег, чтобы купить ферму и вырастить детей там, потому что якобы в деревне появилось несколько случаев чумы. Уилл сказал Мег, что Джон с женой строят новый дом, и через много-много лет Джон потребует вернуть ему детей. А до той поры Уилл и Мег должны растить их в деревне, где им не угрожали никакие болезни.

Из всего этого Мег только поняла, что в течение длительного времени дети будут принадлежать ей. Она была счастлива, что ей не придется отдавать их кому-нибудь в замке, как только они чуть-чуть подрастут. Она кормила их молоком до двухлетнего возраста.

А после того как они перестали сосать, и никто не явился, чтобы их забрать, Мег, казалось, и вовсе забыла, что дети не ее.

Но Уилл никогда об этом не забывал и ни разу не ослаблял бдительности, наблюдая за каждым незнакомцем, который появлялся на горизонте.

17

— Опять лошади! — с отвращением сказала Калли, — Вечно тебе подавай лошадей. У тебя что, совсем нет воображения?

— Не меньше, чем у тебя, — ответил Талис, желая защититься, хотя сам знал, что говорит неправду. У Калли вся голова была переполнена историями.

Он шел пешком следом за телегой, которая медленно тащилась во пыльной дороге. Они возвращались с деревенской ярмарки, на которую ездили продавать продукты. Уилл, как обычно, дремал, сидя на телеге, предоставив их старой лошади самой найти дорогу домой. Калли сидела на телеге сзади, опираясь на руки и болтая искусанными комарами ногами. Она наблюдала за тем, как идущий сзади Та-лис размахивал игрушечным деревянным мечом.

Они были очень не похожи друг на друга. Талис был настолько черненький, насколько Калли — беленькая, и он был настолько же крупный и крепкий, насколько она была худенькая. Он был очень красивый, а она довольно невзрачная. Он для своего возраста был высок, и, хотя ему было всего восемь лет, выглядел он, по крайней мере, на двенадцать. А у Калли было невинное и милое выражение на лице, так что она казалась еще моложе, чем была. Талису нравилось показывать, что он запросто может поднять ее Но Калли отыгрывалась тем, что способна была пролезть в самую узенькую щелку, в которую не протискивалось его большое тело. Она с восторгом напоминала ему, как он однажды застрял между железных прутьев, которыми было забрано окно на чердаке одного старого дома.

— Ну, ты что, ничего не можешь придумать получше, чем лошади? — продолжала настаивать она.

Талис сделал резкий выпад и пронзил своим мечом какого-то воображаемого неприятеля.

— Это твое дело — придумывать.

— Что? Если мое дело придумывать, то какое же твое?

— А мужское дело — защищать женщин, и мужское дело — быть храбрым и честным. Мужчины созданы для чести, для подвигов, мужчины…

— Ха-ха! — засмеялась Калли. — Что ты знаешь о подвигах? Последняя твоя битва была с репой, которую ты выкапывал из земли. Да еще, когда тебе корова на ногу наступила.

Он нисколько не обиделся, продолжая производить угрожающие движения своим мечом. Помедлив немного, он решил:

— Ну ладно, тогда пускай будут драконы.

Калли застонала:

— Ну вечно одно и то же — или лошади, или драконы!

Он пробежал пару шагов, подпрыгнул и уселся рядом с ней.

— В один прекрасный день ты обрадуешься, что я так много знаю о драконах — когда я явлюсь, чтобы тебя защитить.

— Я сама себя могу защитить!

— Ха-ха! Как это ты, интересно, защитишь себя от дракона? Попробуешь его заговорить до смерти?

Калли подумала.

— А что, так и сделаю. Я расскажу ему такую замечательную историю, что он будет стоять и слушать.

Талис поднял меч, его глаза сузились:

— И вот, пока он так стоит и слушает…

— Стоит, не шелохнувшись, — вставила Калли.

— Да-да, стоит просто как будто в камень превратился, и вот пока он так стоит, я подкрадываюсь к нему и…

Глаза Калли засияли — Талис очень любил этот блеск: это означало, что она сейчас придумает какую-нибудь новую историю.

— Ты заберешься к нему на спину. А он ничего не почувствует, потому что на тебе будут надеты волшебные башмачки. Эти башмачки тебе дала колдунья, которая хотела, чтобы ты убил этого дракона. И ты… Почему? — Ему не надо было объяснять, что он имел в виду, задавая этот вопрос, Калли это и так поняла. А это потому, что ты еще раньше спас сына этой колдуньи…

Талис с отвращением возразил:

— У колдуний детей не бывает!

Калли поправилась с неудовольствием в голосе:

— Ну ладно. Это был ребенок, которого она полюбила, потому что он был очень красивый. Дети вообще всем нравятся, даже драконам. Только драконы, когда им нравятся дети, их съедают. Таким образом дракон делает, чтобы ребенок всегда принадлежал ему.

Когда Талис услышал это, он широко раскрыл глаза. Поскольку теперь внимание аудитории было ей обеспечено, Калли слегка приосанилась. У нее хватало ума не строить из себя первую красавицу, но, когда дело касалось историй, она обожала строить из себя великую рассказчицу. Весь обратный путь до дома внимание Талиса ни на секунда не отвлекалось от рассказа о том, как на нем были волшебные башмачки, благодаря которым он ничего не весил, и потому сумел взобраться дракону на спину и пронзить его сердце.

Когда она закончила, Талис нахмурился.

— А хорошо, что я убил его, Калли, правда? А то бы он взял и захотел тебя съесть со всеми твоими историями — тогда бы они навсегда принадлежали ему.

— А ты бы расстроился, если бы дракон меня съел?

— Само собой, — кивнул Талис. — Если бы тебя не было, то кто тогда стал бы рассказывать истории?

Поддев ее, он спрыгнул с телеги и пробежал несколько футов, оставшихся до дома. Уилл проснулся (потому что лошадь знала, когда дернуть вожжи, чтобы его разбудить), и завел телегу во двор.

— Ах вот как? Я тебя сейчас поймаю! — завизжала Калли, тоже спрыгнув, и помчалась за ним.

Талис помчался туда, где в проеме двери стояла Мег, встречая их, как всегда, когда они возвращались Уилл уверял, что она чувствует, когда они вернутся. Однако на самом деле она всегда настолько сильно беспокоилась, что вдруг однажды они исчезнут и не вернутся, что большую часть дня ярмарки проводила, стоя у двери

Талис, который был уже почти такого роста, как и Мег, обхватил ее за пояс и попытался увернуться от Калли, которая намеревалась дать ему тумака.

— Ну, ну, ну, в чем дело? — попыталась урезонить их Мег — Вы что, опять ссоритесь? — Она, как обычно, пыталась быть сурова, иначе Уилл ей всегда говорил, что она ужасно портит детей. Но ей не удалось их обмануть. Они прекрасно знали, что Мег даст им все на свете, что только сможет.

Что касается детских ссор, тo Калли и Талис не очень злились друг на друга, но немилосердно дразнились. Они постоянно соревновались друг с другом во всем они не брали во внимание, что Талис может что-то сделать, чего не может Калли, потому что он мальчик, а не девочка, или что некоторые вещи Калли должна делать как-то по-другому. Например, они устраивали соревнования, кто выше заберется на дерево, и, к ужасу Мег, Калли следовала за гораздо более сильным Талисом повсюду.

Мег было никогда не забыть, что случилось, когда однажды, два года назад, Уилл решил взять Талиса с собой на ярмарку в первый раз. Калли-то сразу поняла, что ее не возьмут, но ничего не сказала. В то утре, когда надо было ехать, Мег не пришлось будить Талиса, что было весьма необычно, поскольку тот был большим соней. Он быстро оделся, проглотил завтрак и, когда Мег ему велела садиться в телегу, бросился к двери. Потом резко остановился, нахмурился и нетерпеливо позвал:

— Ну, давай скорей, Калли, пора!

Что Калли слишком мала, чтобы ехать с ними, ему сказал Уилл.

Мег никогда не забыть, какое выражение появилось на красивом лице Талиса. Ему не приходило в голову, что Калли с ними не поедет. Она сильно сомневалась, что ему вообще когда-нибудь приходило в голову сделать что-нибудь без Калли. Они спали в одной кровати, и целый день не расставались ни на секунду. Насколько ей было известно, они до сих пор еще не провели друг без друга больше нескольких минут с того самого дня, как родились вместе.

Талис молча пошел за Уиллом и сел в телегу возле него. Мег знала, что он просто демонстрирует ложную доблесть. Он не оглянулся, чтобы бросить взгляд на Калли, которая стояла около дома и смотрела им вслед большими одинокими глазами

Мег и Уилл уже несколько раз обсуждали это друг с другом и пришли к выводу, что детям будет «полезно» иногда расставаться ненадолго. Это приучит их к будущей самостоятельной жизни.

Но разве могли взрослые предвидеть, каким ударом это будет для детей, которых они так любили?

Весь день Мег пыталась привлечь внимание Калли к тому, что она делала. Но Калли просто села на траву перед домом и стала смотреть на дорогу. Калли всегда очень любила животных, так что кормить кроликов было ее обязанностью, но в тот день она не обратила никакого внимания, когда Мег сказала ей, что кролики хотят есть.

Мег пыталась заставить ее сказать хоть что-нибудь, но Калли молчала. Калли просто сидела, обняв руками колени, и молча смотрела на дорогу. Мег предложила было ей помочь приготовить что-нибудь особенно вкусное для Талиса, но и на это она ничего не сказала.

Прошло некоторое время. Мег больше не могла это выдержать — подошла к девочке, подняла ей крошечное тельце и хотела унести домой. Никто в жизни не дрался с Мег так, как дралась Калли. Обычно Калли была ласковым ребенком, но, когда Мег тронула ее в тот день, она будто превратилась в дикого зверя. Она извивалась всем телом, царапалась и впивалась в руки Мег ногтями, больно лягала ее ногами.

Мег быстро решила оставить ее в покое и позволить сидеть и дальше, молча глядя на дорогу. Утро подходило к концу, и начинался день. Мег оставила попытки чем-нибудь заинтересовать ее, вынесла из дома на крыльцо свое кресло, уселась в него и принялась очищать бобы, наблюдая за девочкой. На лице Калли отражалась такая пустота, что у Мег заболело сердце.

Около полудня Калли внезапно подняла голову и, точно как собака, которая к чему-нибудь прислушивается, навострила уши. Мег внимательно осмотрела дорогу, которая шла в оба направления от старой фермы, но на этой дороге ничего не было. Калли выпрямилась, еще послушала, а потом мгновенно вскочила на ноги и кинулась бежать.

Мег выронила бобы и побежала следом, но, конечно же, не смогла угнаться за восьмилетним ребенком. Она больше всего боялась, что в таком состоянии Калли попадет под колеса телеги.

Мег добежала до перекрестка и увидела, что крошка Калли стоит там, на пересечении нескольких дорог, и оглядывается кругом в растерянности. Мег, запыхавшись, подошла к ней, присела рядом с ней и попыталась обнять:

— Калли, солнышко мое, Талис скоро вернется. Вот увидишь. Он очень скоро вернется, и все будет в порядке.

Калли смотрела так, будто ее не видела.

— Он не может меня найти. Он не может меня найти. Он меня ищет. Он не может меня найти. Он меня ищет. Он не может меня найти. Он не может.

Единственное, что могла сделать Мег, чтобы прекратить сумасшедшие вскрикивания Калли и ее дикие размахивания руками, это прижать ее к своей груди. Первым побуждением Мег было отвести Калли домой и уложить в постель. Она попыталась начать снова уверять ее, что Талис в полном порядке с Уиллом, что не может быть, чтобы он потерялся, но потом сердце Мег екнуло и она подумала: «А что, если девочка права? Что, если где-нибудь в деревне Талис удрал от Уилла и решил бежать домой? Хоть Талис и выглядел почти как взрослый, но ему ведь было только восемь лет, и он впервые был в деревне. А если с ним творилось что-то похожее на то, что было с Калли, то он, конечно, мог потерять чувство направления и не найти дороги домой».

В настоящий момент они стояли на перекрестке, где сходились шесть дорог. Даже взрослому тут было легко запутаться, не то что маленькому мальчику, который как сумасшедший бежит домой.

Мег встала и положила руки Калли на плечи:

— Слушай меня внимательно, Калли. Я хочу, чтобы ты пошла по той дороге и покричала во всю мочь, позвала Талиса. Только не уходи далеко. Я не хочу, чтобы еще и ты потерялась. Ты хорошо поняла?

Поскольку выражение страха в глазах Калли не исчезало, Мег ее чуть-чуть подтолкнула.

— Да, — прошептала Калли.

— Если кто-нибудь пойдет навстречу по дороге, скажи ему, какой Талис из себя, и спроси, не видел ли он его. Спроси…

— Как волшебный принц, — пробормотала Калли — Он как волшебный принц.

— Ну, может, и так, только ты лучше скажи, что он высокий, у него черные волосы и одет он в зеленый кожаный жилет, и при нем наверняка его ужасный меч. Можешь ты это сделать?

Калли кивнула. Мег была убеждена, что та сделает для своего возлюбленного Талиса все что угодно.

Они кричали и спрашивали всех прохожих о Талисе в течение двух часов. Потом, хлеща до крови свою лошадь, по дороге от деревни примчался Уилл. Его лицо посерело.

— Исчез, — только и сказал он Мег, ничуть не удивляясь, что она и Калли стоят на перекрестке в полутора милях от дома.

Глаза Калли так расширились от ужаса, что, казалось, стали величиной во все лицо. Она весь день не ела, но даже не притронулась к воде, которую Мег протянула ей.

— Талис хочет спать. — Вот и все, что сказал этот ребенок. Миновал еще час тщетных поисков. Оба взрослых очень боялись потерять и Калли из вида. Но она вдруг села на краю дороги и произнесла каким-то очень взрослым голосом:

— Я сейчас его позову в уме.

— Да-да, конечно, — сказала Мег. — Надо тебе его все время звать. Может, он тебя еще услышит. Она всеми силами старалась, чтобы голос не выдал ее панику. Уйлл, проехав по каждой дороге, по меньшей мере, милю, возвращался и говорил одно и то же — он не видел ничего, и никто, с кем бы он ни говорил, не видел мальчика, похожего на Талиса.

Калли сидела в траве около дороге, где росло несколько деревьев, обхватив колени руками и уткнувшись в них лицом.

— Отдыхает, — сказал жене Уилл. — Пусть отдохнет.

Но Мег знала, что Калли не будет отдыхать, пока нет Талиса. Она подошла к ней, опустилась на колени рядом с ней и прислушалась. Тихо, едва слышно Калли повторяла:

— Иди сюда. Я здесь. Иди сюда. Иди на мой голос. Слушай. Иди сюда. Иди сюда. Иди сюда.

У Мег мурашки побежали по коже и волосы на затылке встали дыбом. Она встала и ответила на вопросительный взгляд мужа:

— Она молится.

Но Мег знала, что Калли не молится. Мег не сомневалась, что Калли «говорила» с Талисом — и более того, она не сомневалась и в том, что Талис ее «услышит».

В абсолютной уверенности, что она поступает правильно, Мег прекратила бессмысленно метаться по дорогам и кричать Она села неподалеку от Калли, почти под самыми деревьями, чтобы не беспокоить ее, и стала ждать. Уилл сказал, что нужно продолжать поиски, но она ответила ему, что это бесполезно Ей хотелось быть рядом, когда Талис вернется к Калли.

Время показалось им вечностью, но на самом деле не прошло и часа, когда в роще на другой стороне дороги раздался какой-то шорох.

Калли подняла голову, но Мег поначалу подумала, что это не Талис, потому что иначе, думала она, Калли бросилась бы ему навстречу. Калли же продолжала сидеть, пристально, не мигая, смотря в том направлении, откуда донеслись звуки. К удивлению Мег, через момент показался Талис

Больше всего Мег хотелось броситься к нему, схватить его в объятия и сжать с такой силой, чтобы затрещали ребра. Но она заставила себя сидеть. Никогда еще до этого момента она не понимала так отчетливо, что эти двое детей не принадлежат никому из взрослых — они принадлежали только друг другу.

Медленно, как взрослая, Калли опустила ноги и протянула руки к Талису, который медленно ковылял к ней по пыльной дороге. Он был весь покрыт грязью, из носа у него когда-то днем шла кровь, и сейчас на верхней губе и подбородке были видны засохшие кровоподтеки, на одном колене его штаны были разорваны, и Мег было видно, что рана была глубокой и нехорошей. Он где-то потерял один башмак и хромал так, как будто порезал обе ноги. По полосам на его грязных щеках было видно, что он плакал. В этот день он перенес настоящее испытание.

Он приближался к Калли медленно, конечно же, из-за боли в ноге и колене. Он не видел, что Мег тоже сидит неподалеку, скрытая деревьями. Когда он дошел до Калли, он упал прямо на нее всем телом, обняв руками за шею. Он весил значительно больше, чем Калли, но она со всей силой поддержала его, и ее маленькое тельце стало твердым, как камень.

Совершенно по-взрослому Калли уложила Талиса так, чтобы он лежал головой у нее на коленях, потом уложила обе его руки ему на грудь и стала одной рукой гладить их, а другой — его грязные волосы.

Талис тихо заплакал:

— Я тебя никак не мог найти. Ты потерялась. Я везде искал.

— Да, — прошептала Калли.

— Я слышал, что ты меня зовешь.

— Я бы тебе не дала потеряться. Ты мой. Ты — это все равно что я сама.

— Да, — прошептал Талис, а слезы продолжали литься У него по щекам. Он тихо всхлипывал. Пальцы Калли переплелись с его пальцами, и она сжала их изо всех сил.

Мег тоже заплакала. Она-то знала, каким гордым мальчиком был Талис. Ничто на земле не могло заставить его заплакать. Несколько месяцев назад Уилл наказал его тремя ударами ремня за то, что он оставил незапертой дверцу курятника, а туда забралась лиса и утащила четырех цыплят. Но Талис от боли не пролил ни слезинки. Когда ему было четыре года, он свалился с дерева и вывихнул руку, но и тогда он не плакал. Даже когда ему был всего один год и за ним погналась собака, которая размером была намного больше его, он не заплакал. Как только он научился говорить, он сразу же заявил: «Мужчины не плачут».

Но сейчас он лежал головой на коленях у Калли и плакал так, что Мег думала, у нее разорвется сердце.

Калли достала из-за спины длинную светлую косу я развязала ленточку, которой та был перевязана. Калли трудно было назвать хорошенькой, У нее было простое личико, не запоминающиеся черты, светлые глаза, светлые брови и ресницы, бледно-розовые губы. Ее даже трудно было заметить рядом с ярким красавцем Талисом. Но у нее было одно сокровище: роскошные волосы. В отличие от обыкновенных светлых волос, которые часто бывают тонкими и жидкими, ее волосы были замечательно густые, цвета меда, некоторые пряди были темнее, другие более светлые.

Почти каждый, кто, вспоминая Калли, не мог вспомнить ее лица, упоминал ее волосы.

И вот Калли развязала косу, рукой распустила ее так, что длинные волосы покрыли ее тело одеялом, а потом принялась проводить своими прядями по лицу Талиса, вытирая его слезы.

Мег смутилась, и ей захотелось отвернуться. Не следовало на это смотреть: никому нельзя видеть то, что происходит между двумя людьми в такие моменты истинной интимности. В тот момент эти двое не казались ей детьми, которым на самом деле всего лишь восемь лет — напротив, это были двое взрослых людей. Ласка Калли была древней, как сама любовь, и если бы Мег было известно это слово, то она, наверное, сказала бы, что это — эротика. То, что делала с Талисом Калли, делала бы с мужчиной любящая женщина.

Вытерев ему лицо волосами, Калли начала что-то говорить ему, тихо-тихо, так что Мег ничего не слышала. Ей, конечно, было страшно любопытно, о чем они могут говорить. Она и раньше не раз раздумывала, о чем говорят эти двое, но дети держали свои беседы в секрете и никогда никому не рассказывали, о чем говорят между собой. Мег иногда наблюдала, как Талис, сидя под деревом, не меньше часа слушает, не шелохнувшись, Калли. Но сколько бы Мег ни спрашивала, они ей все равно никогда ни а чем не рассказывали. Она даже несколько раз пыталась подбить Уилла, чтобы он послушал, что же такое Калли рассказывает Талису, когда они возвращаются с ярмарки, но Уиллу, в отличие от нее, это было совершенно не интересно. «Они говорят о том же, о чем и все дети: привидения, колдуньи и драконы. Мне-то какое дело?» — отмахивался он.

Но Мег понимала, что между ними происходит что-то большее, что-то, чего не бывает между обычными детьми. Иногда ей казалось, что Уилл совсем забыл, откуда эти дети. Ведь они были детьми лордов и леди. Иногда ей казалось, что Уилла заботит только одна вещь на свете — его ферма. Ей не приходило в голову, что безопасность этих детей однажды будет зависеть от того, насколько они будут казаться «обычными» среди крестьянских детей.

И вот Мег высунулась вперед, пытаясь услышать что-нибудь. Ей казалось, что Калли удалось успокоить Талиса, потому что его тело постепенно расслабилось. Но как только она вроде бы расслышала одно или два слова, тишину нарушил гневный крик Уилла:

— Я обегал все графство из-за тебя, парень! Как ты мог от меня убежать? — кричал Уилл. — Ну-ка, Калли, убери свои волосы с его лица, чтобы он меня слышал. Талис! Ты знаешь или нет, как мы все из-за тебя волновались?

Мег прекрасно знала своего мужа. Ей было известно, как он испугался, когда Талис исчез, как боялся потерять этого ребенка, которого так полюбил. Она знала, что сейчас он попытается наказать Талиса за его выходку, и решила этого не допустить.

Мег шагнула к ним из тени под деревьями.

— Уилл, — твердо произнесла она, загородив детей своей спиной — Талис сегодня достаточно перенес. Ему больно. К тому же мы все хотим есть.

Еще больше, чем слова, сказали ее глаза Она была хорошей женой, женщиной с мягким характером, и обычно соглашалась с Уиллом. Согласилась, когда в прошлый раз он сказал, что Талиса надо наказать за открытый курятник Но на этот раз ему стало ясно, что она отстоит мальчика.

Когда Мег была уверена, что права, никто не мог взять над ней верх. Уилл не задавал себе вопроса, почему так происходит Он был слишком счастлив видеть Талиса живым и невредимым, а к тому же он сам был слишком измучен, и больше всего на свете ему хотелось, чтобы все плохое наконец закончилось.

— Да, — согласился он. — Вижу, что о мальчике нужно позаботиться. — Ничего больше не сказав, он наклонился над Талисом, сгреб его большое тело в охапку и поднял.

Когда Талис запротестовал, уверяя своим самым взрослым голосом, что вполне может идти сам, Уилл не обратил на это внимания и понес его к телеге.

Когда все уселись, Мег и дети сзади, она с одного бока, а он — с другого, вдруг они как бы в один миг разом превратились опять в детей. Моргая, как будто очнувшись от сна, они прильнули к ней, пряча грязные лица у нее на груди и ища у нее материнского тепла.

Ни Мег, ни Уилл никогда не обсуждали то, что произошло в тот день, но больше никогда не предпринимали попыток разлучить детей.

18

— Мег! — окликнул Уилл, заставив ее выйти из задумчивости. — Как насчет ужина для голодающих?

— Ну конечно же, — ответила она, возвращаясь в дом.

Смеющиеся и бегающие друг за другом дети остались на улице. — Заходи, расскажи, как у тебя сегодня день сложился. Как шла торговля? Что новенького видел?

Потом, уже после ужина, когда Уилл и Мег легли в постель, она, как обычно, спросила мужа, о чем сегодня по пути домой говорили дети. Уилл ответил, что он об этом не имеет ни малейшего понятия, и отвернулся, собираясь заснуть. Но Мег не отставала от него.

Когда мы их слышим, всегда говорит Талис. Он за словом в карман не лезет — не пуганная еще ворона… А Калли, как правило, и слова не скажет.

По крайней мере, есть хоть одна женщина на свете, которая умеет помолчать, — пробормотал Уилл, оглядываясь на жену через плечо.

Но Мег не поняла намека.

— Но когда дети знают, что их никто не слышит, тогда всегда говорит Калли, а слушает Талис. Она говорит целыми часами, не замолкая ни на секунду, а он не произносит ни слова. Стоит мне подойти, как она сразу замолкает.

Уилл слышал, с какой обидой в голосе Мег это говорила. Он понял, как ее расстраивает, что на свете существует что-то, что касается «ее» детей, а она не принимает в этом никакого участия. Найдя в темноте ее руку, он пожал ее:

— Ты узнаешь. Не сомневаюсь, что очень скоро ты это будешь знать.

— Надеюсь, — ответила она и повернулась, уютно прижавшись спиной к спине мужа, — ей это было так удобно и так знакомо.

Уже три дня шел дождь. Поскольку была зима, Уилл не жаловался. Он всегда говорил, что после тяжелого лета, которое проходит в трудах и заботах, зимой человек должен отдыхать. Он это осуществлял таким образом: садился перед очагом, клал на колени уздечки, так что можно было подумать, будто он что-то мастерит, и… спал.

Мег сидела напротив него, у нее в руках было вязание. Она всегда отличалась чрезвычайным трудолюбием. Дети, сидя на полу, смотрели в огонь и вроде бы ни о чем не говорили. Мег заметила, что Талис что-то нашептывал Калли, но та едва заметно покачивала головой и многозначительно указывала на Мег через плечо глазами.

Мег, как обычно, стало любопытно. Посмотрев на мужа, она вдруг поняла, как узнать, о чем же говорят между собой дети. Медленно, чтобы это не выглядело подозрительно, она выронила свое вязание из рук, и ее веки медленно смежились.

Через несколько минут она была вознаграждена громким шепотом Талиса:

— Нет, честно, она спит. Погляди сама.

Мег услышала, как Калли подкрадывается на цыпочках, тихонько шурша по полу кожаными башмачками. Когда Калли совсем подкралась, вязание Мег упало на пол, голова запрокинулась к стене, а рот приоткрылся. Она испустила короткий громкий храп, и тут же услышала, как Калли хихикает.

— Точно, — сказал Талис обычным голосом. — Я говорил, она спит. Сама знаешь, что, когда они уснут, их уже ничем не разбудить. Мы столько раз проверяли!

Мег чуть было не открыла глаза и не спросила Талиса, как это они проверяли, что ни ее, ни Уилла не разбудишь, если уж они заснули. Но сейчас нужно было молчать — иначе упустишь все остальное. Чуть-чуть приоткрыв глаза, в свете огня она увидела силуэты детей.

— Сейчас будет кое-что покруче, — предупредил Талис, и его лицо так нахмурилось, что он стал похож на тридцатилетнего мужчину.

— Да-да, пожалуйста. — Глаза Калли сверкнули. — Давай так, чтобы стало совсем круто. В глазах Талиса мелькнула идея.

— Пусть он будет желтой бабочкой.

— А ее?

— Она — мерзкая и страшная. Длинная и худая, как селедка. С ужаснейшим характером.

Услышав это, Мег чуть было не расхохоталась. Сегодня дети весь день ссорились, потому что Талис сказал, что ему нужно сделать гораздо более сложные коресы, чем ей. Калли вызвалась ему помочь. Талис был мальчик самоуверенный и всегда считал, что он может сделать все на свете лучше всех, поэтому в полную силу он никогда не работал. Что касается Калли, то ей было присуще типично женское понимание того, что всегда и везде приходится работать. Поэтому она взялась за дело. У нее заняло в два раза меньше времени сделать коресы Талиса, чем у него. Поэтому сейчас упоминания о некоей «тощей и длинной, как селедка» и с «ужаснейшим характером» относились явно к Калли, преуспевшей в коресах лучше, чем он.

Калли улыбнулась — она это тоже поняла.

— Ну? А еще что?

— М-м-м… Три ведьмы. Мне понравились те три ведьмы, и еще… Я еще хочу, чтобы была битва. Не нужно, чтобы в этот раз опять так много целовались.

Калли устремила взгляд в огонь. На ее губах медленно появилась усмешка, полная тайны. Бросив взгляд на Мег, чтобы убедиться, что та спит, она начала рассказывать о том, как жил маленький мальчик, который обидел злую колдунью, и она превратила его в желтую бабочку. Чтобы снова стать собой, ему нужно было найти девочку, которая бы полюбила его. Это было трудно, потому что он никогда никому не сказал доброго слова, и даже и не знал никогда, как это делается.

Мег долго не могла понять, что делает Калли, пока наконец до нее не дошло, что она эту историю выдумывает. Конечно, она услышала ее сначала где-то в деревне, — а вот Мег такой истории никогда не слыхала, — но по ходу дела она придумывала все новые и новые подробности. В какой-то момент Мег открыла глаза, выпрямилась и стала слушать. Больше она не притворялась, что спит. Ей тоже хотелось послушать эту историю.

Как только Калли увидела, что Мег проснулась и слушает, она тотчас замолчала. Ее истории предназначались Талису, и только ему. Еще ни один человек, кроме него, их не слышал и даже не знал об их существовании. Это была тайна, которая принадлежала только им двоим. Калли была уверена, что Талису нравятся ее истории потому — ну, потому что ему нравится она сама и он ее любит. А больше, конечно же, никому не захочется ее слушать. У других людей, разумеется, как и у нее, в голове много своих историй.

Но как только она замолчала, Талис нетерпеливо подтолкнул ее в бок, чтобы она продолжала. Мег тоже нахмурилась, потому что и ей хотелось услышать, что произойдет дальше.

Поначалу Калли была очень смущена, но постепенно, минута за минутой, она смелела, и вот она уже увлеченно продолжала рассказывать, свода историю. Оказалось, что когда тебя слушает одни, то это очень хорошо, но когда слушают двое — это еще лучше.

Когда она закончила, Мег ничего не сказала. Она только подобрала свое вязание с пола и сказала детям, что им пора ложиться спать.

Калли была этим страшно разочарована. Почему Мег ничего не говорит о ее истории? Понравилось ей или нет? Может быть, для нее это слишком глупо — всякие желтые бабочки, которые на самом деле мальчики.

Весь следующий день Калли была как в воду опущенная. Она плохо ела. Все, что нужно было, она сделала: покормила кроликов, покормила цыплят, но, вопреки обыкновению, без всякого удовольствия. Зато она весь день намекала Мег, что та должна отпустить комплименты ее истории.

Но Мег, которая была обычно так сообразительна во всем, что касалось детей, казалось, и не понимает, на что намекает Калли. Она, как обычно, делала свои дневные дела, ни словом не вспоминая о вчерашнем вечере.

Вечером, когда они расселись подле очага, Талис слегка подтолкнул Калли.

— Давай, — сказал он. — У тебя здорово выходит.

— Нет, — упрямо ответила Калли. Теперь она уже была по-настоящему обижена на то, что Мег так и не сказала ни слова о ее истории.

Через некоторое время Уилл, уложив свои вечно починяемые уздечки на колени, стал клевать носом, Мег заявила так громко, что он едва не упал со стула:

— Я хочу, чтобы была лошадь. Белая лошадь, которая…которая умеет летать.

Уилл посмотрел на нее с таким: видом, как будто она сошла с ума.

— Ты что-то не то говоришь, мать, — заметил он. — Лошади вообще-то не летают. А если и найдется где такая, чтоб летала, так я навряд ли смогу ее тебе купить.

Мег держала в руках большую охапку одежды, которую ей надо было заштопать. Она делала вид, что очень внимательно ее рассматривает, но на самом деле искоса кидала взгляды на Калли. Весь день она и веселилась, и жалела ее, видя, как она переживает. Мег было даже приятно, что ребенок так выпрашивает ее похвалу. Уилл по-прежнему пристально смотрел на жену, ожидая, когда же она объяснит ему, что она имела в виду, сказав, что хочет летающую лошадь. Талис же высоко подпрыгнул и захлопал в ладоши:

— Да! Да! Белая лошадь, которая умеет летать, и мальчик, который сидит у нее на спине и летит прямо к звездам.

Глаза и рот Уилла открывались все шире.

— Ну как, Калли, тебе это нравится? — спрашивал Талис, чтобы ее подбодрить.

Калли сидела, обхватив колени руками. На ее лице была улыбка глубочайшего удовлетворения. Наконец она поняла, что весь день Мег ее попросту дразнила, как, впрочем, и Талис. На самом деле Мег очень-очень понравилась ее история. Она сделала Калли самый большой комплимент, который можно сделать рассказчику: она просила рассказать еще.

— Нет, — тихо сказала Калли. — Эта лошадь не любит мальчиков. Терпеть их не может. Однажды один мальчик ее ударил.

Уилл перестал пытаться понять, что происходит. И Мег, и Талис в гробовой тишине вперили взоры в Калли и слушали. Он поспешил сделать то же самое.

— Прежде чем она посадит мальчика к себе на спину, он должен завоевать ее доверие. Потому что она кобыла, и у нее прекрасная длинная золотая грива.

Калли сделала паузу. Талис знал, что теперь ему нужно задать вопрос.

— И что он сделает, чтобы завоевать ее доверие?

Все слушали. Калли начала рассказывать длинную историю о колдовстве.

19

— Ну почему я-то должен собирать ягоды? — хныкал Талис. — Это же женская работа. Я мужчина!

Не дожидаясь, что ответит Мег, Калли хихикнула.

— Ты ничуть не больше мужчина, чем я, — засмеялась она. — Ты еще маленький мальчик, и ничего ты пока не можешь, только собирать ягоды.

Ее слова, конечно, звучали весьма обидно, но дело было в том, что за зиму Талис вырос, по крайней мере, на три дюйма, а у нее, похоже, росли только волосы. Ее раздражало, что иногда он бегал играть с мальчиками, которые были в два раза старше, чем он, а она при этом оставалась дома одна не меньше; чем на целый час. Хорошо бы ей, конечно, пойти поиграть с девочками — с теми, кто был того же возраста, что и она. Но — Талису она в этом не призналась бы никогда в жизни — с девчонками ей было скучно. И вот получалось, что она сидела дома, с Уиллом, пока Талис бегал и играя где-то в деревне.

Но вчера Талис наступил ногой на двух пчел, а сегодня его ступня так сильно распухла, что он не мог выполнять свои дела — те, что, как он полагал, способен сделать только лишь мужчина — вопреки тому, как делала Калли, чтобы доказать ему обратное. Осмотрев его ногу, Мег решила, что Талис может пойти с ней и с Калли собирать ягоды. На склоне холма они уже налились соком. И вот теперь Талис негодующе протестовал, говоря, что это дело, не достойное мужчины.

Но Калли знала, в чем дело. Талис обычно притворялся, что он человек очень сильный, небрежный и жесткий, но она знала то, что не знала даже Мег — у него была чрезвычайно чувствительная кожа. Его так страшно обжигала крапива, что по ночам он молча сжимал зубы, и по его лицу лились слезы. Не то чтобы он боялся боли, нет. Даже когда Уилл за его небрежность бил его (а эта случалось не раз), ему было не так больно. Но он буквально не переносил все, что ранило кожу. К его великому огорчению, его кожа очень быстро краснела, и его кожаная одежда иногда натирала на ней ужасные мозоли. Так что часто Калли в страшной тайне нашивала мягкие заплатки вокруг особенно жестких мест его одежды.

А сегодня, из-за этой ужаленной ноги ему придется идти на гору и заниматься там сбором ягод, продираясь через густые заросли крапивы, которые еще сильнее обожгут его нежную кожу.

Обычно Калли о нем очень заботилась, но сегодня она на него сердилась. Ужалился-то он вчера за то время, пока бегал по всей деревне с какими-то парнями, оставив ее в одиночестве. Когда Уилл, чтобы подразнить Талиса, за-явил, что потом он может еще испечь пирогов из этих ягод, она расхохоталась неестественно громко. Талис так взглянул на нее прищуренными глазами, что было ясно — он отплатит ей позже.

«Самое .ужасное на свете — это когда мужчина начинает делать то, что ои не хочет делать», — думала Мег, в течение часа наблюдая, как Талис собирает ягоды. Он к тому же, не переставая, жаловался на все подряд. Но больше всего на то, что Калли не выполняет свою «обязанность» и не рассказывает ему какую-нибудь историю, чтобы чем-нибудь занять время, пока он тут работает как проклятый.

После того как они промучились с Талисом больше двух часов, когда уже Мег хотела отослать его домой, из леса неожиданно появилась нечистая сила. Явилась она в виде коня, огромного и могучего зверя, который несся из чащи прямо к тому месту, где были Мег, Талис и Калли. Добежав до них, конь взвился на дыбы, и казалось, это явился какой-то сказочный великан или медведь ростом с гору.

В первый раз в своей жизни Мег упала в обморок. Кровь отлила от ее головы, ее колени подогнулись, и она начала медленно падать. Даже когда она уже упала на землю, ее единственной мыслью был ужас за детей. Как должны они испугаться этого огромного животного, ржание которого раздавалось высоко над их головами. Она обязана сохранить сознание, чтобы защитить их, даже если потребуется, ценой собственной жизни!

Падая, она увидела, какими расширившимися глазами взирают дети на живот коня. Надо спасти, спасти их!

Когда через несколько минут Мег открыла глаза, поблизости не было видно ни детей, ни лошади. Вместо них под деревом лежал какой-то мальчик.

Покачивая головой, чтобы она прояснилась, Мег с трудом поднялась и заковыляла к ребенку. Он был богато одет, она до этого вообще в жизни не видала такой богатой одежды. Его плащ был украшен драгоценными камнями, маленький кинжал у него на поясе был сделан из серебра и тоже украшен драгоценностями. На его голове была бархатная шапочка, по краям которой шли рубины, каждый из которых был величиной с грецкий орех.

— Сэр, — произнесла Мег, протягивая руку, но не решаясь дотронуться до ребенка. Наверное, это был сын какого-нибудь аристократа…

Мальчик, застонав, пошевелился и попытался сесть. Мег Попыталась ему помочь.

Он резко открыл глаза и оглядел ее с ног до головы. Его тонкие ноздри затрепетали.

— Не трогай меня, старуха! — сказал он с таким произношением, какое бывает только от образования и огромного количества знаменитых предков.

Мег немедленно отдернула руку, видя, как он пытается встать на ноги. Он был худеньким и хрупким. Мег показалось, что он чуть-чуть постарше Талиса, хотя, по сравнению с ним, цветущим здоровьем, этот мальчик был похож на тень.

Она смотрела, как ребенок, пошатываясь и опираясь на дерево, наконец поднялся. На его голове начинала образовываться большая шишка.

— Что вы сделали с моей лошадью? — спросил он, глядя на нее с таким видом, как будто она в данный момент прятала животное у себя под юбками.

— Я… — начала Мег, и вдруг внезапно к ней вернулись чувства. А действительно, где это животное, и что более существенно, где же дети?

Страх охватил Мег, когда ей представилось, как ее дорогие, невинные детки лежат, растоптанные этим чудовищем, этим посланцем дьявола, этим сатанинским бесом — перед ее глазами все еще стояла картина, как он встал на дыбы и ржет у них над головами. Что ее маленькие детишки, ее любовь и радость, могут знать о горячих необъезженных жеребцах, копыта которых, подкованные сталью, могут проломить человеческий череп. Они всю жизнь прожили на ферме рядом с мирными сельскохозяйственными животными, которых запрягают в фургоны и телеги. Жеребца они могли видеть только на картинке, где изображено, как Моисей ведет народ через Красное море.

Сделав быстрый реверанс в сторону мальчика, который стоял, прислонившись к дереву, Мег приподняла свои юбки и бросилась бегом вверх по склону горы, на которой они собирали ягоды. Тропинка круто шла вверх через кусты, и в обычное время Мег с трудом карабкалась бы вверх, отдыхая через каждые два шага. Но сейчас дело шло о спасении ее детей. И она бежала, как будто у нее выросли крылья.

Достигнув вершины горы, она остановилась, чтобы перевести дыхание. Ее сердце колотилось как сумасшедшее, и ей казалось, что ее грудь сейчас разорвется. В течение некоторого времени у нее перед глазами все было темно. Но когда ее зрение прояснилось, она просто поверить не могла в то, что увидела.

У подножия горы, на плоском участке земли, который служил всем для пикников и прогулок, она увидела этого огромного коня, на котором прискакал незнакомый мальчик, но сейчас этот конь с раздувающимися ноздрями танцевал на задних ногах. На спине у него, в седле, восседал Талис и держался при этом прямо, как настоящий рыцарь. Можно была бы подумать, что он в седле родился. Он, держа поводья, без всяких усилий управлял лошадью. У него и мысли не было, что он может упасть, когда конь встанет на дыбы.

Мег не могла пошевелиться, она словно приросла к своему месту. Несчастная женщина как-то забыла, что Талис по рождению не сын фермера. Сейчас перед ней был молодой джентльмен. На нем была грубая одежда, какую носят крестьяне, но, несмотря на одежду, он был точно так же элегантен, как и тот богатый мальчик, которому принадлежал этот конь.

Мег услышала, как Калли кричит, стягивая Талиса за ногу на землю:

— И мне! Дай и мне тоже попробовать!

До Мег не сразу дошло, чего хочет девочка. Господи! Она тоже хотела погарцевать на этом коне! Сердце Мег, которое только-только начало успокаиваться, тут же вновь подпрыгнуло к самому горлу, и она бегом пустилась бежать с горы. На бегу она повторяла сама себе: «Талис ей поможет». Она не позволяла себе задуматься о том, кто поможет Талису. Она не допустит, чтобы что-нибудь случилось с Калли, убеждала себя Мег.

Но она остановилась, потрясенная, когда увидела, как Талис преспокойно спешился и подсадил Калли наверх, чтобы она забралась в седло этого чудовища. Одна! Он посадил Калли на этого огромного ужасного коня одну.

Мег была не в силах перевести дыхание. Она не могла ни о чем думать и, разумеется, не могла закричать, чтобы запретить им это делать.

Коса Калли расплелась, и волосы рассыпались, развеваясь по ветру, так что казалось, будто на лошади больше волос, чем у девочки. Невозможно описать, что чувствовала Мег, когда увидела, как крошечный ребенок сидит на спине коня ростом с небольшой дом. Мег была уверена, что в следующую же секунду она увидит, как ее драгоценная девочка валится на землю и истекает кровью, растоптанная огромными копытами.

Но вместо этого Мег увидела, как Калли тянет коня за узду, заставляя его танцевать под ней и, взлетая, девочка хохотала так, что ее смех разносился по всему полю.

— Ты держи его! — кричал ей Талис. — Ты управляй, управляй им!

«Как? — подумала Мег, — как, скажите на милость, может крошечная девочка управлять таким животным? И еще вопрос, откуда Талису-то известно об управлении такими животными?»

Мег села на жесткую землю. На ее глазах происходило то, о чем она не хотела думать, не хотела это помнить. Дети эти были не ее. Если бы это были дети ее и Уилла, они бы испугались этого коня. Они бы сделали то, что сделала Мег, когда говорила, с мальчиком, которому принадлежала лошадь: почтительно кланялись и звали бы его «сэр». Никогда в жизни крестьянским детям не пришло бы и в голову, что они имеют право по очереди кататься на лошади с богатой сбруей, которая принадлежала какому-то высокому лорду.

— Хочешь тоже покататься? — закричал Талис, обращаясь к Мег, когда увидел, что она сидит на земле на склоне горы. — Знаешь, как здорово!

Она только головой покачала. Ей казалось, что она перенеслась в одну из тех волшебных сказок, что рассказывала Калли. Когда Талис, обежав вокруг коня, зашел спереди, и тот снова взвился на дыбы, сердце Мег уже не трепетало. Она поняла: Талис знает, что ему делать. Она не знала, откуда он может это знать. Она была убеждена: такой лошади он не видел никогда в жизни. Но он был сейчас уверен в том, что делает.

Подпрыгнув, чтобы ухватиться за узду, Талис пригнул голову коня к себе. Сначала конь бешено скосил на него один глаз, но уже через пару секунд Талису удалось его успокоить. Поглаживая его руками, он шептал ему на ухо какие-то тайны, которые, казалось, это существо поняло и встало смирна

— А, ты его успокоил, — произнесла Калли с разочарованным видом. — А то бы он у меня сейчас полетел.

— Полетел. Ха-ха! Что это ты, интересно, знаешь о летающих лошадях, и вообще о лошадях, а?

— Знаю ровно столько же, сколько и ты. Отпусти его и увидишь, как я сейчас пущу его галопом по полю!

— Ну уж нет, только не одна, — ответил Талис и легко вспрыгнул на седло впереди нее. Похоже, что он начисто забыл о своей больной ноге, от которой еще час тому назад, как ему казалось, он готов был умереть. — Держись за меня! — крикнул он Калли, а потом конь заржал, встал опять на дыбы и взял с места так стремительно, как будто его хлестнули.

Мег осталась сидеть неподвижно на склоне горы, не в силах поверить своим глазам.

В чувство ее привел вопль молодого лорда, который вприпрыжку спускался по склону горы и как раз успел увидеть, как его конь с двумя всадниками галопом уносится прочь. Мысли Мег закружились вихрем. В мгновение ока ей привиделась ужасная картина:

Талис и Калли на виселице в петле, их тельца безжизненно болтаются взад-вперед. Их повесили за то, что они угнали лошадь этого мальчика.

Первое, что пришло в голову Мег, было убить ребенка. Пусть лучше ее повесят за убийство, чем тронут пальцем ее драгоценных детей.

Мег была потрясена, но не меньше нее был потрясен и мальчик. Сегодня утром он без спроса взял лошадь своего отца, делая все возможное для того, чтобы доказать тому, что он — настоящий мужчина и способен справиться с этим чудовищем. Но стоило ему оказаться в седле, лошадь понесла, не обращая на него никакого внимания. Она несла его на себе так долго и так далеко, что в настоящий момент Эдвард понятия не имел, где именно он находится. И еще хуже то, что двое крестьянских детей украли его лошадь. Он бы скорее умер, чем признал, что эти дети справляются с лошадью лучше, чем это когда-либо удавалось ему.

И тут же, бросив взгляд на толстую старуху, которая определенно была всего лишь простой женой фермера, Эдвард увидел, что она смотрит на него кровожадными глазами. И он подумал: она сейчас убьет его, избавив от этого его отца.

Он было совсем упал духом, но снова выпрямился, увидев, что парочка детей, сидя на его лошади, снова показалась вдалеке. Черт побери, этот парень действительно умеет ездить верхом! Где, где он научился так править? Кто его учил? Ему же только десять лет, ну самое большее двенадцать, и вот пожалуйста, он чувствует себя в седле так, как будто родился на нем.

Эдвард смотрел на смеющихся детей, вслед за которыми, развеваясь, летели девочкины волосы, временами обвиваясь вокруг них обоих, и зависть поедом ела его душу. Если бы он умел так же ездить верхом, отец повсюду брал бы его с собой. Эдвард был уверен: этот незнакомый ему мальчик в жизни никогда не падал с лошади.

Минуту он смотрел на них, а эта старуха-злоумышленница пялилась на него, очевидно, собираясь что-то с ним сделать, a потом бегом бросился вниз по склону горы к тем двоим и своему коню.

— Сейчас же слезь! — закричал он. — Вы украли мою лошадь! Как вы посмели? Вас за это повесят!

Мег бежала вниз вслед за ним, протягивая руки по направлению к его горлу. Талис расхохотался:

— Украли? Да мы ее поймали и не дали ей сбежать. Если бы не мы, не было бы сейчас у тебя лошади! — Он склонил голову набок, взирая на мальчика с высоты седла, в котором сидел. — А кстати, твоя ли это лошадь? Если бы она была твоя, ты бы тогда на ней умел ездить.

Мег хотелось плакать. Надо было ей предвидеть, что Талис и не подумает извиниться перед этим молодым лордом. Без сомнения, теперь всю их семью ожидает каторга.

— Тебе надо уши отрезать за такое! — вне себя от гнева проговорил мальчик. Как смеет так с ним разговаривать какой-то крестьянский парень? Судя по его произношению, он был из самых необразованных и темных крестьян, которые рождаются только для того, чтобы ходить за плугом с утра до ночи. Такие к двадцати пяти годам уже умирают от перенапряжения.

— Да? А еще что мне надо? — беспечно осведомился Талис, легко спрыгнул с лошади и встал напротив мальчика. Хотя он был очень высок, но Meг тo знала, что ему еще нет девяти лет, в то время как мальчику-аристократу было примерно одиннадцать-двенадцать.

Мег тотчас встала между двумя мальчиками или, как она уже начинала думать о них, между двумя молодыми джентльменами.

— Сэр, все в порядке. Вот ваша лошадь, она здесь. Дети хотели только вернуть ее вам. Никто не хотел сделать ничего дурного, сэр.

Ни один из ребят, казалось, не обратил на нее никакого внимания. С каждым мгновением Эдвард злился все больше и больше. Его раздражала самоуверенность этого черноволосого и черноглазого мальчишки, и нервировало то, как на него смотрела девочка на лошади. Она была еще совсем маленькая, но вокруг нее развевалась роскошная грива волос, а в глазах было странно взрослое выражение, Ему совсем не нравилось, что она смотрит на этого простолюдина так, как будто тот мог все, что угодно, а он, Эдвард, не стоил даже взгляда Как такое могло быть? Это же на нем, а не на этом грубом парне, была бархатная одежда и драгоценности.

Эдвард нанес удар первый — этот удар Талис легко отразил, увернувшись от кулака, который уже нацелился прямо ему в лицо. Но следующий удар пришелся ему в плечо, и тут Эдвард случайно наступил Талису на ту ногу, которая была ужалена пчелой. Боль пронзила все тело Талиса. Вне себя, Талис кинулся на богатого мальчишку, они упали на землю и покатились. Кулаки и ноги замелькали в воздухе.

Мег показалось, она сейчас опять упадет в обморок. Теперь-то уж точно всех их ждет виселица.

— Так, что тут происходит?

Никогда в жизни Мег не была так рада видеть Уилла, как в этот момент.

— А я думал, что вы собираете ягоды, — сказал Уилл. Он был раздражен больше, чем все они. — Хоть кому-нибудь из вас можно верить?

Уиллу не было дела до вопросов сословий. Его не волновало, что один из обладателей кулаков и коленок в тесно переплетенном клубке на земле был джентльменом, а другой нет. Он видел одно — двое мальчишек дерутся, и поэтому он их разнял. Он ухватил каждого из них за воротник и растащил на длину вытянутой руки. Пока этого не произошло, казалось, они готовы разорвать друг друга на куски. Потом встряхнул обоих и приказал:

— А ну-ка, ведите себя прилично!

— Выпустите меня, эй, вы… вы… вы… крестьянин! — закричал Эдвард, пытаясь сохранить остатки достоинства,

— Н-да, это уж точно, — невозмутимо согласился Уилл.

Усадил обоих мальчиков на землю и осведомился:

— Ну, а теперь рассказывайте, что произошло?

— Они украли мою лошадь, — ответил Эдвард, стягивая свой камзол и отряхиваясь.

— Какую лошадь? — удивился Уилл. — Эту? Которая здесь стоит? Они ее украли? В смысле они ее у тебя увели?

— Нет, так получилось… Я… ну, в общем, упал. Случайно. Я в этом был не виноват.

— Значит, они украли ее после того, как она тебя сбросила и убежала. Ну, что ж. А когда они ее украли, куда они ее отвели? В Лондон, наверное? Ну что, пошлем за шерифом и арестуем их?

Мег подумала, что она еще никогда так не любила Уилла, как сейчас. У него было столько здравого смысла! Он говорил с детьми, как нужно говорить с детьми, неважно, из какого она сословия.

Молодой джентльмен, услышав это, немного смутился. Уилл похлопал его по плечу так же запросто, как похлопывал Талиса:

— Ну и где же ты живешь?

На лице ребенка показались слезы. Мег сразу поняла, что он заблудился.

— Мег! — воскликнул Уилл. — Кстати, у нас, кажется, еще оставался кусочек вчерашнего пирога? А тот пирог с малиной? Калли, ну-ка слезай с лошади и веди ее домой. — Мы все тут здорово проголодались.

Мег шла за ними и виновато думала, что то, что она едва не превратила в настоящую катастрофу, сейчас запросто превратилось в приятный денек. Когда первоначальная враждебность между мальчиками кончилась, они обнаружили, что им есть о чем поговорить. Сначала они держались слишком настороженно и независимо, но, прислушиваясь к словам Уилла, скоро оттаяли. Талис продемонстрировал Эдварду свой деревянный меч. Эдвард рассмеялся, когда Талис пронзил им воздух. Очень скоро он давал ему уроки, как должен правильно держать меч настоящий рыцарь.

Уилл велел Мег не спускать глаз с мальчишек и следить, чтобы их интерес друг к другу не ослабевал. Он же решил пойти и попробовать разузнать, в каком направлении отсюда находится дом Эдварда. Насколько он понял, мальчик жил, по крайней мере, в двадцати милях от них. Судя по всему, найти это место должно быть непросто, если учесть, что деревенские жители считали каждого, кто отъезжал от дома больше чем на шесть миль, путешественником, объездившим весь свет. Мег не сомневалась, что Уиллу удастся узнать, где живет мальчик. Сегодня утром она убедилась, что Уилл может все.

Проводив Уилла, Мег осталась с детьми. Она наблюдала за ними и видела, как старательно Талис изучает все, что делает Эдвард, во что тот одет, как имитирует его походку, его манеру разговора, даже несколько раз попытался говорить, с таким же акцентом.

Грустно было, однако, видеть Калли, которая молча смотрела на обоих мальчиков, оставленная в одиночестве. Впрочем, в конце концов о ней вспомнил Талис. Это произошло, когда они сидели под тенистым деревом и пили сладкий сидр, который сварила Мег.

— Расскажи-ка нам историю, Калли, — сказал Талис.

Калли, очень польщенная, улыбнулась. Она начала рассказывать одну из своих лучших историй, которую придумывала целых четыре дня — сказку про одного дракона, про лошадь и про ведьму с зелеными волосами. Но только-только она начала, как Эдвард зевнул и заявил:

— А то, что я сейчас читаю, гораздо интереснее. Кстати, твой отец скоро вернется? Я хочу… я хочу попрощаться, прежде чем уеду.

Он, конечно, не мог признать, что собирается спрашивать какого-то крестьянина, как ему добраться до дома. Скорее всего, думал он, этот фермер не знает, где находится такой богатый дом, как дом его отца, но, может, он знает хоть что-нибудь.

Задумавшись о собственных проблемах, Эдвард не заметил, как остолбенели и Калли, и Талис. И даже если бы увидел, не понял бы почему.

«Читаю, — думала Калли. — Он читает истории». В деревне умел читать только священник. И он говорит, что незачем каждому рабу Божьему учиться читать. Читать — это очень сложно, поэтому нечего забивать этим себе голову. Священник прочитает Библию и расскажет всем и каждому, о чем там написано. Обычные люди, те, кто не избран Господом, те читать не умеют.

— Что ты читаешь? — прошептала она, подтягивая колени к своему подбородку. — Библию, да?

Эдвард покосился на нее краем глаза. Он был, как раз в таком возрасте, когда еще не мог принять определенного решения — хороши девочки или ужасны. И особенно он не мог принять никакого решения относительно этой девчонки. Она не из красавиц, и, конечно, даже когда вырастет, не будет красавицей. Лицо у нее слишком бледное, слишком бесцветное, слишком простые черты. Впрочем, волосы у нее роскошные. Сейчас они были снова заплетены в толстую косу, которая свисала у нее за спиной. Странно было смотреть, как она следует повсюду за этим черным Талисом, за мальчиком, который был одет и говорил как крестьянин, но держался, по крайней мере, как сын короля.

Девочка повсюду ходила за ним как тень, а он, кажется, и не думал раздражаться. Более того, как только она отводила взгляд, он сразу начинал оглядываться и хмуриться. Он, казалось, совершенно точно знает, когда ее внимание бывает привлечено к чему-то еще, кроме него, даже когда он стоит к ней спиной.

Все это казалось весьма странным для Эдварда, потому что в его доме девочки и мальчики всегда жили раздельно. Их самих это вполне устраивало. Кому бы это могло понравиться, что какая-то дура вечно висит у тебя за спиной? И еще: почему эта девочка так молчалива? Насколько Эдвард знал этот народ, они вечно тараторили. Кажется, Калли открыла рот в первый и последний раз, чтобы рассказать эту нудную сказку о летающих зверях и ведьмах. Он, Эдвард, устал от этих сказочек уже много лет назад. Теперь он читает настоящие истории, о королях и рыцарях, и еще о войнах — обо всем том, о чем крестьянская девочка не может иметь никакого понятия.

Эдвард открыл было рот, чтобы ответить, но в этот момент вернулся Уилл. Он узнал, в каком направлении был дом Эдварда. Несколько секунд мальчик колебался, не зная, как ему следует попрощаться. Наверное, не стоит говорить крестьянам «спасибо». Интересно, что бы его отец сделал в такой ситуации?

Эдвард забрался на свою лошадь и сверху посмотрел на четверых встреченных им сегодня людей. Теперь, как только он увидел их вместе, ему бросилось в глаза, как они странно выглядят. Двое взрослых были обычные фермеры, загорелые и обветренные, но дети… В общем, если бы их хорошенько и богато одеть, они великолепно смотрелись бы при дворе у королевы. Особенно мальчишка (Эдвард стал особенно снисходителен и великодушен, когда узнал, что он на целых четыре года старше Талиса). Да, если бы Талиса одеть в бархат, а не в кожу, он был бы настоящим красавчиком.

Внезапно Эдварду стало совершенно безразлично, что на его месте сказал и сделал бы его отец. Как только он вернется домой, отец, вполне возможно, убьет его. Так какая разница, как будут выглядеть его последние действия перед смертью?

Он галантно снял шляпу, прижал ее к сердцу, раскланялся со всеми четырьмя и произнес:

— Благодарю вас за прекрасно проведенный день. Неожиданно у него промелькнула великолепная мысль. Он расстегнул сумку, которая была прикреплена к седлу, и вынул большую книгу в прекрасном кожаном переплете. Это были легенды о рыцарях Круглого Стола. Книга принадлежала его отцу, но теперь, думал он, это уже неважно.

— Подарок вам, моя леди, — сказал он, обращаясь к Калли, как придворный королевы Елизаветы, и протянул ей книгу, которую она тут же жадно схватила. Потом Эдвард резко дернул узду, и лошадь вскачь понесла его вниз по дороге, в том направлении, в котором, как сказал Уилл, был дом его отца.

Как только мальчик покинул двор, трое из оставшихся невольно подумали, что в их жизни что-то переменилось. Уилл-то думал только о той работе, которую мог бы сделать и не сделал, пока ходил и выспрашивал всех, как этому мальчишке доехать до дома. Но Мег думала о том, что начиная с этого дня она уже никогда не сможет посмотреть на «своих» детей, как смотрела раньше. Хотя они с мужем растили и воспитывали их в течение восьми лет, они были не похожи на Мег и Уилла. Она почувствовала, что Калли и Талис с первых секунд знали о том, что равны с этим богатым мальчиком и поэтому так держались.

Что касается Талиса, то он сегодня в первый раз увидел тот мир, который, как он знал, был его миром. Иногда он говорил Калли, что он так редко играет с мальчиками в деревне, потому что ему жалко оставлять ее одну надолго (ему нравилось, когда она чувствовала себя обязанной ему, потому что тогда она держалась с ним очень мило). Но если говорить правду, с деревенскими детьми ему было просто скучно.

Но сегодня! Ах, сегодня ему было не скучно. Эдвард был жутким снобом, это да, но ему были известны такие вещи, которые Талис ужасно хотел бы знать. Эдвард разбирался в лошадях, мечах и во всем, что касается рыцарей. Он даже знал, какие сплетни ходят при дворе королевы. Кроме того, Эдвард однажды видел самого Лейсестера, который, по словам многих, скоро станет королем.

Что касается Калли, она прижимала огромную книгу, которую ей подарил Эдвард, к своей детской груди и повторяла про себя каждое слово, которое тот произнес. Читал сказки, думала она. Читал истории. Читал такие же истории, как у нее. Читал истории еще лучше.

Конечно, в каком-то смысле она была обижена. Ее истории нравились всем. Мег и Уилл их обожали. Талис тоже полагал, что они великолепны. Кто такой вообще этот Эдвард, чтобы говорить, что ее истории хуже других?

Калли не знала слова «конкуренция», но она знала — это то, чего ей не хватает. Она не могла сравнить свои истории с какими-нибудь еще. Ей никогда не доводилось слышать путешествующих рассказчиков, тех, кто меряет страны ногами, переходя из одного богатого замка в другой, еще более богатый, и рассказывая там свои истории, чтобы заработать себе еды и немного золота, когда удастся. Эти рассказчики сравнивали свои истории с историями других таких же рассказчиков, а их слушатели, разумеется, сравнивали их истории с теми, которые они слышали раньше.

Оставшуюся часть дня все трое сохраняли молчание. Уиллу не хотелось себе в этом признаваться, но их молчание его беспокоило. Сам он был человек молчаливый, но ему очень нравилось слышать, как вокруг него щебечет и болтает его семья. А сегодня все трое сидели за столом, уставившись в тарелки, и ужинали в задумчивом молчании.

После ужина они расселись вокруг очага. На коленях у Мег, как всегда, было рукоделие. Дети же молча смотрели в пространство. Уилл не выдержал:

— Ну, Калли, солнышко! Расскажи-ка нам какую-нибудь сказку.

Нахмурившись, она взглянула на Талиса. Она всегда предоставляла ему принимать решение.

— Ты о чем хотел бы? — спросила она робко. Сегодня тот мальчик очень сильно поколебал ее самоуверенность.

— Без колдовства, — прошептал Талис. Потом пристально посмотрел на нее: — Хочу, чтобы было совсем без колдовства.

Калли моргнула. У нее завертелась тысяча мыслей. Как же может быть сказка без колдовства? Как какой-нибудь мальчик может убить дракона без колдовства? Драконы большие, а мальчики маленькие.

Когда Талис увидел, как широко раскрылись глаза Калли, он преисполнился насмешки. Он всю жизнь пытался задать Калли такую задачу, чтобы она не выкрутилась. Его ужасно раздражало, что она такая умная и может рассказать историю на любую тему, которую ей задашь. Что только он ни пытался придумать, ее ничто не сбивало с толку. И вот он широко улыбнулся и подтвердил:

— Да! Без колдовства, без драконов, без ведьм и без летающих лошадей. Чтобы вообще не было ничего такого, чего в жизни не бывает.

На лице Калли появилось очень странное, необычное выражение. Было похоже, что ее мысли улетели далеко-далеко в какой-то иной мир. Ее глаза смотрели в пространство. Через некоторое время она прошептала:

— Надо подумать, — и больше ничего не ответила. Она даже не обратила внимания, когда Талис пустился приплясывать от радости. Он ничуть не скрывал торжества, что вот наконец-то ему удалось смутить ее.

Калли не говорила ни слова целых два дня. Она начинала есть только тогда, когда Мег ставила тарелку с едой прямо перед ее носом. Она делала свои домашние дела чисто механически, просто потому, что само ее тело помнило, как их делать. Но она думала о чем-то совершенно другом. Мег очень обеспокоилась бы, если бы не эта довольная, торжествующая, самоуверенная, полная превосходства насмешка на лице Талиса. Он так торжествовал, что одержал над Калли верх, что время от времени Мег испытывала искушение хорошенько его встряхнуть. Она намекнула Калли, что не будет возражать, если та даст ему подзатыльник, а то и два.

Наступил третий день, и вдруг Калли вышла из транса. Это случилось после полудня, совершенно неожиданно. Еще секунду назад ее мысли витали где-то далеко, и вот они вернулись сюда. Она открыла глаза и, поморгав, как будто спросонья, оглядела всех, кто в тот момент был за столом. Потом она взглянула на Талиса, самодовольно ухмыльнулась и тихонько произнесла про себя:

— Без колдовства.

Весь оставшийся день, пока она работала, было похоже, что она летает. Она делала вид, что не замечает, как Талис упорно намекает ей, чтобы она рассказала ему, что она собирается делать. Обычно они все рассказывали друг другу. Они могли хранить тайну не больше двух минут. Но Калли держала свою историю при себе целый вечер.

К тому времени, когда опустилась ночь, все уже сгорали от нетерпения. Они даже с трудом доели ужин. Уилл делал вид, что ему-то все равно, что и как там будет, но Мег подметила, что он, вопреки обыкновению, не положил себе в третий раз добавку. Наконец он уселся в кресло перед пустым очагом. По крыше стучали мелкие капли дождя. Когда Калли начала рассказывать, все слушали ее затаив дыхание.

Калли, не торопясь, начала рассказывать, как жили-были двое детей, которые очень любили друг друга. Но он был красавец и происходил из семьи королевской крови, а она была незаметной и невзрачной, и к тому же она была одной из многочисленных дочерей человека, который больше всего хотел избавиться от своих дочерей.

Когда она это сказала, Мег и Уилл переглянулись. Нет, это, конечно, всего лишь совпадение, что сказка так похожа на правду!

Еще в истории была политика и брак, заключенный по расчету, а не по любви. Когда дети еще были совсем юными, девочке уже сказали, что она должна будет забыть об этом мальчике и дать ему возможность в будущем самому найти свое собственное счастье. Если он женится на другой женщине, он может стать королем, а может добыть себе огромное богатство. А если он женится на той девушке, которую он любит, то отцы лишат их наследства, и они останутся совсем без денег.

Вначале молодые люди соглашаются с этим, потому что это звучит крайне разумно. А кроме того, это послушные дети, и они подчиняются воле старших Но в день своей свадьбы молодой человек сбегает, является за той девочкой, которую он любит, и берет ее с собой.

Поскольку денег у них совсем нет и никто не хочет брать на работу аристократа, который чуть было не стал принцем, он становится лесорубом. Они живут вдвоем в крошечной избушке в лесах. Зима выдается очень суровой, а еды у них почти нет. Но жители деревни, которая расположена неподалеку, узнают их историю и, жалея молодых людей, которые отдали все ради своей любви, помогают им, чем могут.

Бывало, молодая пара проснется утром, а им под дверь положили несколько кусочков мяса. Иногда горстку бобов… Но с приходом весны в деревне начался голод, и молодой человек понимает, что больше он не в силах прокормить свою невесту. Она уже страшно исхудала, потому что почти ничего не ест, и свою порцию всегда отдает ему. У него должно быть достаточно сил, чтобы рубить лес.

Молодой человек погружается в невеселые раздумья. И приходит наконец к выводу, что лучше умереть, чем видеть, как возлюбленная голодает. Юноша решает убить девушку, отнести ее тело к реке и там, обнимая ее, утонуть.

Вечером он говорит ей, как сильно ее любит, и дает выпить снотворного напитка, потому что не хочет, чтобы ей было больно и чтобы она испугалась. Когда она засыпает, он целует ее и красиво заплетает ей волосы.

И вот наконец он заносит над ней топор. По его щекам ручьем текут слезы. Он знает: когда она умрет, его душа умрет вместе с ней.

Но что это там за шум? Кто это? Он слышит, как по тропинке к их домику галопом скачет лошадь. Он откладывает топор в сторону и идет встретить всадника. Это посланник от его отца. Он сообщает, что его отец и старшие братья умерли, так что молодой человек теперь — единственный наследник.

Услышав это, молодой человек возносит хвалу Господу, не за то, что умерли отец и братья, а за то, что теперь его любимая может жить не голодая.

Вне себя от счастья, он будит ее, сажает на лошадь, на которой прибыл посланник, и скачет с ней к замку отца.

Как только он становится лордом и владельцем поместья, он устраивает великий праздник, чтобы отплатить всем тем людям, которые были добры к нему, когда он был беден. Он прогоняет прочь многих нерадивых работников, которых держал его отец, а на их место берет хороших людей из деревень. И всю жизнь потом он всегда делится всем, что имеет, поэтому в его деревнях никто больше никогда не знает, что такое голод.

А у молодого человека и его возлюбленной рождается много детей, и они живут вместе долго и счастливо.

Когда Калли кончила рассказывать историю, и Уилл, и Мег утирали слезы, но она едва взглянула на них. По-настоящему ее волновало только то, что думает Талис.

Некоторое время Талис сидел молча, не смотря на нее, но, зная, что она смотрит на него, затаив дыхание. Прошло достаточно много времени, прежде чем он повернулся к ней и ласково сказал:

— Без колдовства мне больше нравится.

— Да, — согласилась она тихо. — Без колдовства лучше.

Мег было известно, что когда дети думают, что на них никто не смотрит, они бывают очень ласковы друг с другом. Они держатся за руки. Талис часто клал голову ей на колени, и, когда никого не было поблизости, они всегда садились вплотную друг к другу. Но в присутствии чужих людей они, как правило, даже никогда не касались друг друга. Мег была уверена, что так решил Талис, а если бы была воля Калли, она бы, наверное, приковала себя к нему. Но Талис предпочитал делать вид, что он в ней не очень-то нуждается.

Но сегодня, после того как Калли рассказала эту необыкновенную историю, Талис встал, подошел к Калли и протянул ей руку. На глазах у двоих взрослых он открыто взял ее за руку. Это был самый величайший комплимент, какого можно было ожидать от Талиса. Это означало — публика восхищена.

20

У Мег болели ноги. Да что там ноги, болело все тело. Она шла уже два дня. Раньше ходить так много ей никогда не приходилось.

Когда телега с горой капустных кочанов с грохотом прокатилась мимо нее, она отступила в пыль и навоз на обочине дороги и оперлась о дерево, чтобы немного отдохнуть. В сотый раз она подумала о том, как там без нее Уилл и дети. Будет ли Уилл злиться на нее, когда она вернется? Или он обнимет ее и поздравит с возвращением? А может быть, он не захочет говорить с ней — и не будет разговаривать с ней несколько дней. Или целую вечность?

Мег еще ни разу не слышала о женах, которые убегают и возвращаются, и она не знала, что в таких случаях делают мужья. Однажды ей рассказали про женщину, которая сбежала с другим мужчиной, но она не знала случаев, чтобы кто-нибудь убегал для того, чтобы раздобыть учителя. А она в данном случае убежала именно для этого.

Посмотрев на солнце, она увидела, что до заката осталось еще пара часов. Похоже, ей придется еще одну ночь спать на земле под открытым небом. Сделав усилие, она оттолкнулась от дерева и продолжила свой путь.

Прошел почти месяц после того события, которое — Мег была в этом уверена — изменило жизнь их семьи. Месяц назад в их жизни объявился Эдвард, и с тех пор все стало другим. По крайней мере, для нее и для детей. Уилл оставался абсолютно тем же, каким был раньше, и когда Мег пыталась объяснить ему, что все теперь стало другим, Уилл неизменно сердился. Он отказывался говорить о том, что Калли и Талис в действительности были маленькие леди и джентльмен.

— Они крестьянские дети. И это гораздо лучше! — рявкнул Уилл так, что все в испуге посмотрели на него. Уилл сердился только тогда, когда для этого были причины, а сейчас причин вроде бы не было.

— Забудьте вы этого мальчишку! — кричал Уилл. — Как мне хотелось бы, чтобы его здесь никогда не было!

Проходили дни, но дети не забывали Эдварда. Мег была права — он что-то изменил в них. Калли все смотрела в свою книгу, и Мег уже начала думать, что неплохо было бы этим закорючкам исчезнуть. А Талис все пытался играть со своим мечом так, как показал ему когда-то Эдвард.

Но через месяц Калли неожиданно перестала смотреть в книгу, а Талис положил свой меч и больше не поднимал его.

— Что случилось? — спросила Мег детей, которые сидели с печальными лицами.

— У меня ничего не получается, — вздохнув, ответил Талис. — Мне не нужен меч. Я гожусь разве на то, чтобы учится кузнечному делу.

Мег привыкла к мрачным словам Талиса. Он все время пророчил разные несчастья, мол, они уже поджидают за углом. Но необычным сейчас было то, что Калли не стала возражать и говорить, какой он глупый. Мег никогда раньше это не осознавала, но всегда в обязанности Калли как бы входило ободрять Талиса, заставляя его видеть светлую сторону жизни. Когда Талис заявлял, что он что-то не может делать, Калли вмешивалась и говорила ему, что он может все что угодно, все, что захочет. Мег знала, что Талис верил, что может двигать горы, потому что Калли верила в это.

Но Калли ничего не сказала, когда Талис положил свой меч. Когда Калли отложила свою драгоценную книгу, Мег спросила ее почему.

— Я не умею читать, — ответила она. — И никогда не на учусь читать. Я гожусь только на то, чтобы разводить кроликов.

Мег никогда не слышала, чтобы в словах Калли хоть раз были нотки обреченности. К тому же Калли никогда ничего не хотела. Казалось, ее единственное желание — быть с Талисом. Талис что-то делал, а Калли всюду ходила за ним и говорила, что он может это делать. Они были отличной парой: его мрачность и самоуверенность сочетались с ее застенчивостью и верой в волшебство и красоту. Но больше всего — с ее непоколебимой верой в Талиса.

Услыхав, что Калли жалуется, что не может читать, Мег села. Да, придется признать: все изменилось, к старому возврата не будет.

Два дня понадобилось Мег, чтобы понять, что она собирается сделать. Она пойдет к жене Джона Хедли и потребует у нее деньги, чтобы нанять учителя для детей.

До сих пор Мег предпочитала во всех делах полагаться на своего мужа, следовать за ним почти так же слепо, как Калли следовала за Талисом. Но глупой Мег не была. Мег имела свое объяснение тому доказательству, что Джон Хедли до сих пор не появился, чтобы потребовать вернуть его драгоценного приемного сына. Либо его жена наконец родила ему здорового сына, либо она как-то убедила его забыть о мальчике. Мег не удивилась, если бы эта женщина обманывала своего мужа и говорила ему, что Талис умер.

Но Мег была уверена, что леди Алида знает правду. Муж купил эту прекрасную ферму на деньги, которые дала ему ее светлость (так сказал ей Уилл). Поэтому, если Джон и думал, что дети умерли, леди Алида знает, что они живы. И если ее светлость не интересует сын другой женщины, она должна беспокоиться о своей собственной дочери и не должна допустить, чтобы ее дочь выросла необразованной. Что будут говорить о ее необразованности, когда Калли в конце концов примут в богатый дом ее отца?

Мег не любила думать о том, что станет с ней, когда она останется без детей. В ее воображении расставание было чем-то очень, очень далеким. Может быть, это случится, когда дети станут взрослыми.

А когда они станут взрослыми, им нужно будет знать все, что знают другие леди и джентльмены. Если Талис хотел стать рыцарем, он должен был научиться всему, что нужно знать и уметь рыцарю. И если Калли хотела научиться читать — Бог знает, зачем ей это было нужно, когда она сама сочиняла истории, наверное, получше, чем могут быть в любой книжке — тогда Мег должна была помочь ей научиться читать. Когда Мег отправится на небо, она сможет сказать Господу, что она сделала все, что было в ее силах, чтобы помочь детям получить от жизни все самое лучшее.

Мег потребовалось около недели, чтобы пройти пятьдесят миль до дома Джона Хедли. В пути случались задержки, один вечер ей пришлось провести, ощипывая кур, чтобы расплатиться за свой обед, но в конце концов она достигла цели своего путешествия. Она едва не заплакала от усталости и огорчения, когда увидела на месте старой башни выжженный огнем остов. Может быть, поэтому Джон Хедли не приходил за своими детьми? Может быть, он и вся его семья погибли во время пожара?

В лучах заходящего солнца руины выглядели особенно мрачно, и стоять рядом было даже немного страшно. Когда же сгорел замок? В ту ночь, девять лет назад, Уилл сказал ей, что в замке и в деревне разразилась чума и им надо немедленно бежать. Она не стала задавать вопросов, потому что всегда и во всем полагалась на своего мужа. Потом Уилл пошел к ростовщикам и, что-то продав им (Мег не знала, что именно), купил телегу и увез их из деревни, в которой они оба выросли. Он купил прекрасную ферму для нее и детей, и она никогда не жалела о том, что им пришлось бежать.

Если бы не появление того мальчишки Эдварда, она бы не вернулась сейчас в свою деревню. Устраиваясь на ночлег на холодной земле возле разрушенного замка, она улыбнулась, думая про людей из деревни, которых она хотела бы увидеть до того, как вернется к Уиллу и детям.

Утром она почувствовала себя отдохнувшей, хотя ей пришлось спать и не на кровати. Сегодня она разузнает, что случилось с Джоном Хедли и его семьей и, если получится, увидит ее светлость и добьется от нее денег, чтобы нанять для детей учителя. У Мег было время, чтобы подумать о том, что ей надо будет сделать и что сказать, когда она встретится с ее светлостью.

До того, как в ее жизни появились Калли и Талис, она всегда думала о себе как о довольно-таки умной женщине. Но девять лет, которые она провела рядом с двумя плутишками, заставили ее усомниться в этом, хотя в то же время кое-чему и научили.

Они были умными и хитрыми, как змеи, когда дразнили и разыгрывали ее. Их хитрость не знала пределов, и они могли делать с ней что хотели. Конечно, хуже всего были шутки Талиса. Они оба бесстыдно хохотали, когда ему снова и снова удавалось провести Мег на одном и том же.

Иногда наивность Мег начинала раздражать Уилла.

— Мег, — говорил он, — ты всегда думаешь обо всех только хорошее. Ты должна понять, что люди не всегда такие, какими кажутся. Иногда они врут, чтобы добиться того, что они хотят.

— Ну и что из этого? — отвечала она. — Талис же не хотел ничего по-настоящему плохого, когда положил мне в башмак лягушонка!

— Все верно, — говорил Уилл, — но иногда люди действительно хотят навредить, хотя ты и думаешь, что сердце у каждого доброе.

— Я думаю, что хорошего в мире больше, чем плохого, — возмущенно отвечала Мег, и у Уилла в отчаянии опускались руки. И вправду, она совершенно не представляла, о чем он говорил. Ведь гораздо приятнее быть хорошим, не так ли?

Сейчас она пыталась вспомнить, о чем говорил ей Уилл. Сегодня ей нужно быть умной. Она не была такой наивной, какой, похоже, считал ее Уилл. Еще много лет назад она поняла, что в замке, от которого сейчас остались лишь эти почерневшие камни, скрывалось зло. Когда родились дети, она еще была в глубоком горе из-за смерти ее собственных детей. Когда Господь доверил ее заботе еще двух младенцев, она не могла отвлекаться на что-то еще. Однако она смутно чувствовала озлобленность людей и суматоху, царившую вокруг нее.

Поэтому она собиралась встретиться с леди Алидой наедине. Она расскажет ей про ее хорошенькую маленькую дочку (для Мег Калли была прекрасной, как принцесса в одной из сказок Калли) и едва упомянет про Талиса, чтобы не пробуждать болезненные воспоминания у ее светлости. Затем, после их разговора, Мег собиралась взять деньги для учителя и уйти. Уйти навсегда. Она поклянется никогда больше не тревожить ее светлость. Собственно говоря, она и сейчас не стала бы беспокоить ее, если бы этот учитель не был так нужен.

Мег считала, что это будет отличная сделка. Ведь это именно то, чего хотят обе женщины. Леди Алида сможет узнать, что о ее дочери заботятся и она счастлива, а Мег получит деньги для учителя. Обе женщины, скорее всего, никогда больше не встретятся, и ее светлость получит заверения, что Джон Хедли никогда не услышит про своего приемного сына — конечно, если она этого действительно захочет.

У Мег была мысль пойти сначала к лорду Джону, но эта идея не показалась ей привлекательной. Джон Хедли, судя по всему, забыл своего черноволосого мальчика — или, может быть, думал, что он мертв, — и Мег не хотела рассказывать ему, что Талис жив и живет с ней и Уиллом. Джону, возможно, захочется отобрать у них Талиса. Но Мег не будет говорить леди Алиде, что она не хочет, чтобы лорд Джон узнал, где находится Талис. Если в разговоре с ее светлостью возникнут какие-нибудь проблемы, Мег собиралась… Пожалуй, «угрожать» — слишком резкое слово, она могла бы просто намекнуть на то, что может рассказать его светлости про детей, если леди Алида не захочет сразу же принести деньги.

«Да, именно так», — думала Мег. Она была очень довольна собой. Уилл мог бы гордиться ею. Наконец-то ей удалось быть по-настоящему умной.

21

Горничная шептала что-то Алиде на ухо в таком возбуждении, что поначалу ее светлость даже не поняла, что говорила эта женщина. Иногда Пенелла позволяла себе слишком много. Кроме этого, горничная напоминала Алиде, какой отвратительной была жизнь до пожара. А ее светлости хотелось бы навсегда забыть те времена.

Сейчас, глядя на нее, было бы совершенно невозможно догадаться, что это та самая женщина, которой она была девять лет назад. Девять лет назад Алида была очень красивой. Она всеми способами стремилась завоевать любовь мужа, пытаясь заманить его в свою кровать. Алида была уверена, что получит его любовь, как только принесет ему здорового сына.

Но после ночи, когда произошел пожар, Алида не хотела вспоминать, что именно она была виновницей пожара, в котором погибли несколько человек, в том числе ее новорожденная дочь, — после той ночи она стала другой. Теперь, когда она видела, что муж хочет предложить ей пусть даже не любовь, а просто общение, она старалась делать все, чтобы не напоминать ему то время, когда он желал ее тела. Едва ли не за одну ночь она постарела на двадцать лет: волосы ее поседели, талия почти исчезла, кожа стала дряблой. Теперь они с мужем были друзьями, старыми приятелями, которым нравилось общество друг друга. И когда муж смотрел на других женщин, Алида нежно улыбалась и думала о том, как хорошо, когда все эти страсти больше не разжигает огонь в ее старых жилах.

Самым большим наслаждением в жизни Алиды были ее дети. Она заботилась об их светском и религиозном образовании, как и вообще обо всех сторонах их жизни. Иногда ей удавалось убедить Джона в том, что его сыновья действительно кое-что стоят. У Джеймса, старшего сына, были кривые ноги, но он мог ездить верхом, и Алида обращала на это внимание мужа. А Филипп, младший сын, хотя у него и были слабые легкие и он легко уставал, всегда с готовностью брался за все, что просил сделать его отец.

Джон, конечно, не знал, что его сыновья делали все это только благодаря силе воли его жены. Джеймс терпеть не мог скакать на лошади. И главным образом не из-за физических недостатков, а из-за его склонности к занятиям, не имеющим ничего общего с обучением владению мечом, который был чуть ли не больше его самого. Если бы Джеймс не был старшим сыном и отец относился бы к этому иначе, мальчика отправили бы учиться на адвоката или священника, и он спокойно прожил бы свою жизнь, уткнувшись в книги.

Что касается Филиппа… По ночам Алида частенько втайне от мужа ходила к нему, чтобы убедить его, как важно, чтобы он целый день провел в седле, гоняясь по лесу за каким-нибудь боровом с бешеными глазами. Когда слабый организм мальчика изнемогал от боли и истощения, Алида, с помощью целебных трав и, если было необходимо, угроз и наказаний, добивалась, чтобы перед отцом он представал без слез и без мольбы об освобождении от столь тяжких для него занятий. Филиппу приходилось иногда выбирать, гнев кого из родителей навлекать на себя, и он знал, что отец мягче и снисходительнее, чем мать.

Но Алиду, как не хотела она в этом признаться, временами преследовали воспоминания о том времени, когда Джон Хедли чуть не отдал все, что им принадлежало, мальчику, который не был с ним даже в кровном родстве.

Сейчас, когда Пенелла жужжала у нее над ухом как муха, Алида в одно мгновение перенеслась обратно в те времена, которые она с такими усилиями старалась забыть. Ей вспомнились все подробности той ночи, когда ее охватило безумие. В ту ночь она не была собой: то, что она сделала, делала не она, в ту ночь ее душой овладел дьявол, она — и ее муж — были его собственностью. В ту ночь дьявол всех их лишил разума.

Наконец Алида поняла, что эта противная Пенелла бормочет о том, что кормилица Мег сейчас находится здесь и ждет встречи с ней.

— С кем она уже встречалась? — резко спросила Алида. Все ее чувства мгновенно обострились, хотя она и горничная были одни.

— Ни с кем, — ответила Пенелла. Она была очень горда собой, надеясь, что все это вернет ей былое расположение ее госпожи. Вскоре после той ночи, когда произошел пожар, отношение леди Алиды к ее горничной изменилось, но Пенелла не знала, почему. Когда-то они были почти подругами, но Алида неожиданно стала высокомерной и холодной. Когда-то Пенелла и только Пенелла была наперсницей ее светлости, но Алида вдруг перестала кому-либо верить, и временами Пенелла ловила на себе взгляд ее светлости, полный ненависти.

С того самого момента, как началось это охлаждение, Пенелла делала все, что только могла придумать, чтобы вернуть доверие своей госпожи. Она исполняла любые ее желания. Более того, она угадывала их еще до того, как та произносила хоть слово. Она сделалась полезной и незаменимой, но никакой доверительности между ею и госпожой больше не было. Ни о детях, ни о планах на будущее они больше не говорили. Всю жизнь между госпожой и служанкой не было почти никаких препятствий и барьеров, но теперь Алида пресекала все попытки сближения тоном, не допускающим возражений.

Если бы Пенелла была немного более проницательной, она, возможно, смогла бы разгадать причину охлаждения к ней ее светлости. Однажды Алида встретилась с одним стариком, который жил в одиночестве в заброшенной лачуге в глубине леса и зарабатывал себе на пропитание, выращивая овощи на огородике и подлечивая соколов, которых приносили к нему слуги Джона. Через несколько месяцев после пожара он встретил ее светлость, когда она шла, хромая, по лесной тропе позади сбросившей ее лошади. Пытаясь завязать разговор и отвлечь мысли леди от случившейся с ней неприятности, он сказал: «Как замечательно, что молодая Мег (для него все были молодыми) с двумя младенцами смогла спастись от пожара». В ответ на вопросы Алиды он рассказал, что видел, как Мег и Уилл бежали через лес. Поскольку это было в стороне от его лачуги, он бы не увидел их, если бы, э-э, не бессонница. Увидев выражение гнева на лице ее светлости, старик решил, что она догадалась, что он браконьерствовал — собственно, этим он занимался каждую ночь.

Когда ее светлость ушла, старик знал, что его дни сочтены. Он решил, что, если он не уйдет по своей воле, его ожидает петля палача. И ночью, когда люди Алиды крались через лес, чтобы убить его, от старого браконьера не осталось и следа.

Старику не дано было узнать, о чем подумала Алида, когда ей доложили, что он исчез. Ничто не могло заботить ее меньше, чем чьи-то занятия незаконной охотой. Что могли значить для нее какие-то кролики, даже целая куча кроликов? Несколько месяцев она могла чувствовать себя в безопасности, думая, что мальчик, на которого ее муж хотел променять ее детей, мертв. Теперь она узнала, что это не так Скорее всего, он все еще жив. И теперь ей хотелось одного — найти этого мальчишку и убить. Она никогда не сможет чувствовать себя в безопасности, пока мальчишка не умрет. Если потребуется, она убьет его своими собственными руками.

Но она не могла начать его поиски так, чтобы это не заметил муж. Он непременно захочет выяснить, в чем дело, и может узнать, что мальчик все еще жив. И тогда, несомненно, случится самое ужасное: искать начнет он

Все, что оставалось делать Алиде — сидеть тихо и надеяться, что больше никто не видел, как кормилица и ее муж глубокой ночью бежали через лес с двумя новорожденными младенцами. Поняв это после многих часов раздумий, она оказалась перед другим вопросом, каким образом они смогли узнать о том, что — им грозит опасность? Единственный возможный ответ был таков — их предупредили. А предупредить их могла только Пенелла.

И с этого момента Алида стала ненавидеть свою горничную. Она прекрасно знала, как ее можно наказать. Главной гордостью Пенеллы были ее близкие отношения с ее светлостью Временами они были настолько близки, что Пенелла думала, что она сама леди. Много раз Алида ловила горничную на том, что та отдает приказы в манере, которую она не имела никакого права позволять себе. Раньше это забавляло Алиду. Забавляло до той ночи, когда горничная ослушалась и едва не разрушила ее жизнь.

Алида наказала горничную, лишив ее положения своей фаворитки. Она больше не делилась с ней секретами. Она обращалась с ней как со всеми остальными служанками. Если бы Алида решила поджарить ее на костре, это было бы по отношению к Пенелле куда более милосердно, и Алида это знала. Она придумала отличную месть.

Сейчас Пенелле стоило бы заподозрить что-то неладное: когда она сказала госпоже, что женщина, которую нанимали в кормилицы для ее дочки и того самого мальчика, хочет поговорить с ней, Алида не выглядела удивленной. Но Пенел-ле было так приятно хотя бы немного поговорить с госпожой, как раньше, что она не заметила ничего необычного. Ее воображение переполняли мечты о том, как к ней вернется былое расположение госпожи, как будут восстановлены ее старые привилегии, ее прежняя власть.

— Кто еще знает об этом? — резко спросила Алида.

— Никто. Она шла по двору, лицо у нее было прикрыто платком. Когда она увидела меня, то сразу бросилась ко мне. Можете представить мое отвращение, леди, когда подобное существо осмелилось заговорить со мною.

Алида с трудом удержалась от того, чтобы напомнить женщине, что она всего лишь прислуга и отнюдь не более важная персона, чем толстая жена фермера. Но Пенелле уже казалось, что возвращаются прежние взаимоотношения с ее госпожой, которыми она когда-то наслаждалась. Девяти прошедших лет как не бывало.

— Она больше ни с кем не говорила? Ты уверена?

— Абсолютно точно. Она сказала, что два дня пряталась ото всех, потому что хотела встретиться именно с вами или со мной. Она знает, что я с вами в близких отношениях и что рассказать что-то мне — то же самое, что рассказать вам. Поэтому она говорила только со мной.

То, что когда-то нравилось Алиде, теперь вызывало у нее отвращение. И как только она выносила самонадеянность этой бабенки? Конечно же, ее привязывало к этой женщине одиночество. Ведь она была не нужна мужу, у нее не было друзей, у нее не осталось ничего, кроме ненависти в сердце.

— Приведи ее ко мне. Постарайся, чтобы никто ее не увидел. Дай ей корзину с травами, пусть сделает вид, что принесла их для продажи, чтобы никто не мог заподозрить, что мы будем говорить с ней о чем-то другом.

— Да, моя леди, — сказала Пенелла. Ее сердце радостно забилось. Какая-то часть ее существа знала, что немилость ее светлости была вызвана тем, что случилось в ночь, когда был пожар. За годы, которые прошли после той ночи, она не раз ругала себя за то, что предупредила этих крестьян о замыслах ее светлости. Что, собственно, они или эти дети значили для нее? Если ее светлость желала их смерти, кто она такая, чтобы возражать против этого? Но, по правде говоря, она не вполне понимала, что она сделала в ту ночь такого, чтобы прогневить ее светлость? С тех пор все обернулось к лучшему, разве не так? В таком случае, разве она поступила плохо? Разве она не делала все и всегда только во благо ее светлости?

— Да, — сказала Пенелла. — Я приведу ее, и мы с вами поговорим с ней.

— Нет! — отрезала Алида. — Я буду говорить с ней наедине.

Пенелла открыта рот, чтобы выразить протест, но, ничего не сказав, снова закрыла его.

— Да, моя леди, — сказала она с таким возмущением, какое способна была только себе позволить.

Когда горничная ушла — Алида решила, что от нее необходимо избавиться, — она попыталась успокоиться. Успокоиться и подумать. Нужно выяснить, где живет эта женщина, где держат мальчишку. Нужно заставить ее говорить.

Когда Мег, волоча ноги, вошла в комнату, Алида увидела женщину ничем не примечательного вида, с лицом изборожденным морщинами от тяжелого труда. Она была толстой и шла медленно, неся свою корзину с травами так, как будто они были очень тяжелыми.

И еще Алида увидела простодушные голубые глаза этой женщины, открытые и невинные, как у котенка. Это была женщина, которую не мучили и не ненавидели в течение всей ее замужней жизни, как Алиду. Алида скорее умерла бы, чем признала это, но чувство, которое возникло сейчас в ней, было завистью. Толстая немолодая крестьянка не была рождена красивой или богатой. Ее единственные дети умерли, едва появившись на свет. Но взамен их она, словно с Божьего благословения, получила двух крепких, здоровых детей. Ее муж, несомненно, любит ее, служит ей защитой и опорой и не желает ей ничего, кроме счастья. А она, Алида, живет в огромном, великолепном доме, который Джон все еще продолжает достраивать, и замужем за человеком, который, если бы ему сказали, что она умерла, лишь пожал бы плечами.

Алида улыбнулась Мег так, словно та была посланницей королевы.

— Садитесь, будьте добры. Вы, наверное, устали после вашего путешествия? Могу я предложить вам стакан вина?

Мег, собиравшаяся встретить холодный прием, была смущена такой теплотой. Ей всего три раза в жизни доводилось пить вино, причем сильно разбавленное. И никогда вино не наливала ей в серебряный бокал белая рука леди.

Мег попробовала крепкое вино, и оно ударило ей в голову.

Алида села напротив Мег, расстелив вокруг себя полы платья из темно-красного вельвета, ожидая, когда будет выпито вино и съедены конфеты. Мег не решалась взяться за второй бокал, но Алида стала умолять ее выпить еще: она очень огорчится, если Мег откажется. В конце концов, — сказала Алида, — я в огромном долгу перед вами. Вы столько лет заботились о моей дочери, разве не так?

— Да, — ответила Мег. Ее охватили расслабленность и блаженство, и она неожиданно поняла, почему мужчины так любят вино. И почему они не хотят, чтобы женщины пили. Когда испытываешь такие чувства, бессмысленно говорить о том, что может и что не может женщина… Во всяком случае, Мег сейчас была абсолютно уверена в себе. Она могла бы сделать что угодно.

— Расскажите мне про мою дочь, — сказала Алида наисладчайшим голосом. — Конечно, если вы хотите про нее рассказывать. Я боюсь, что сейчас она больше ваша дочь, чем моя.

— Ох, нет, ни в коем случае, — сказала Мег, зная, что лжет. Оба ребенка были ее. Но смутное чувство, возникшее благодаря вину, подсказывало ей, как следует поступать.

— Тогда вы не будете возражать против того, чтобы поговорить о них? — сказала Алида, тонко намекая на то, что она хочет узнать об обоих детях. Затем, нахмурившись, она забрала бокал у Мег, испугавшись, что та заснет.

Ничего на свете не хотелось Мег больше, чем рассказывать о своих детях. Иногда ее просто бесил Уилл, когда он думал только о своей ферме, но не о них. Однажды он очень жестко сказал ей: «Не надо так привязываться к тому, что не твое». Она рассмеялась, потому что никто не был так привязан к детям, как он. Иногда Мег думала, что его любовь к ним сильнее ее любви. И именно потому, что его любовь такая сильная, он не мог говорить о них.

— Они странные дети, — нежно проговорила Мег. Ее мысли перенеслись на ферму. В сравнении с этим богатым домом ферма была очень бедной, но при всем этом она не отдала бы ни одной розочки с их двора за все это богатство. В те два дня, когда она ждала встречи с ее светлостью, ее не покидало чувство, что в этом доме есть что-то… да, что-то нездоровое. И теперь она желала лишь одного: побыстрее выполнить свою задачу и отправиться домой.

Ей доставило удовольствие вернуться мыслями на ферму, к Уиллу и детям, к их бесхитростному миру.

— Дети так похожи друг на друга, как будто это две части одного целого. Когда один проголодается, другой тоже голоден. Если один из-за чего-то заболеет, другой заболеет из-за этого же. Они любят одни и те же цвета, одну и ту же пищу. У них одинаковый характер. Они оба любят… — Мег задумалась, подыскивая слово. — Еще они оба любят играть и возиться, как обычные деревенские дети, — сказала она наконец.

Напрягаясь, Алида пыталась понять то, что она сейчас слышала. «Как несправедливо», — думала она. Дети любили все то, что она обычно подавляла.

Мег продолжала:

— Иногда дети часами не говорят друг с другом — у каждого своя работа на ферме, но можно спросить их, о чем «ни думают, и окажется, что об одном и том же.

Глаза Мег стали задумчивыми. Никого в жизни она не любила больше этих детей. Она была уверена, что никогда не попадет в рай из-за этой мысли, но иногда она была почти рада тому, что ее собственные дети умерли, ведь иначе она не могла бы провести эти годы с Талисом и Калли. Ее собственные дети не могли бы быть такими занимательными; они никогда не смогли бы вскочить на огромного черного коня и скакать на нем по полям и лугам. Ее собственная дочь никогда не рассказывала бы сказки по вечерам у огня.

Голова Мег поднялась, может быть, немного резко, так что она почувствовала головокружение. Как могла она подумать, что у этой женщины злые намерения? Наверное, ее сердце разрывалось от того, что ее милая восхитительная дочка была не с ней. Конечно, ей хочется узнать про нее все. Мег не пришло в голову, что, рассказывая Алиде все про ее дочь, она рассказывала ровно столько же и про мальчика, которого Алида, возможно, ненавидела.

— Дети думают и все делают в одном и том же темпе, и интересуются одним и тем же, — говорила Мег, думая о том, как это умно она сделала, что мимоходом упомянула про обучение. К моменту, когда она закончит рассказывать, леди Алида сама будет готова просить Мег нанять учителя для своей дочери.

22

Начав говорить о детях, Мег уже не могла остановиться. Девять лет жить вместе с ними, любить их — и никому о них не рассказывать! Ей было нельзя говорить о своих детях с соседями, потому что они очень отличались от их детей. На всех деревенских праздниках, если Уилл и разрешал им там присутствовать, они стояли в стороне от других детей. И люди инстинктивно понимали, что Калли и Талис совсем не такие, как их дети.

Сейчас же Мег могла говорить сколько душе было угодно. И она говорила. Она рассказывала о высокомерии Талиса, о том, как он иногда задевает чувства Калли. Талис никогда и не думал извиняться, если ему случалось обидеть Калли. Но вечером он клал в ее тарелку лучшие куски мяса. Тогда Калли, чтобы его отблагодарить, предлагала ему лучшие куски хлеба.

— Если вы будете отдавать все лучшее друг другу, вы в конце концов умрете с голоду, — не раз говорил им Уилл. Дети непременно возражали. Талис даже начинал длинную речь о том, как он и Калли не выносят друг друга, и Калли кивала, подтверждая его слова. Оба были слишком горды, чтобы признаться, чем они были друг для друга на самом деле.

— Их невозможно разлучить, — продолжала Мег. — Они не будут спать в разных комнатах. И они… — Она запнулась и в задумчивости посмотрела в сторону. — Они разговаривают друг с другом… мысленно

В смущении она посмотрела на леди Алиду. Лицо ее светлости выражало интерес, но в нем читалось и нечто вроде отвращения. Мег решила, что будет лучше не рассказывать про мысленные разговоры.

— Когда один порежет пальчик, другой чувствует это. Если ударите одного, другой тут же это почувствует. — Ни кто из детей не говорил об этом, но она очень хорошо помнила, как осторожно садилась Калли, когда Уилл выпорол Талиса.

Алида слушала, и с каждой новой фразой, произносимой Мег, ее все больше охватывала злоба. Вот доказательство того, что ее молитва не осталась без ответа. Господь не ответил на множество молитв, которые она вознесла к нему за девять месяцев ее последней беременности, которые она провела на коленях. Он не подарил ей сына. Но она молилась о том, чтобы в ее ребенка вошел дух той иностранки, и на эту молитву она получила ответ. Почему, почему он не мог откликнуться на ее просьбу о мальчике? О ее собственном мальчике, о наследнике? О сыне, здоровом душой и телом?

А старуха продолжает кудахтать о том, какие, мол, дети прелестные, добрые, любящие, как им нравится помогать другим людям. Это становится невыносимо! Ее пора остановить!

— Хорошо, — сказала Алида, — но у них должен быть хоть один недостаток. Или они не живые люди?

Спина Мег одеревенела от одной только мысли, что ее дети не были лучшими из того, что есть на свете.

— Да, конечно, у них есть недостатки. Они.. — Она запнулась, но вспомнила, что женщина была матерью Калли и ей можно довериться. — Они ревнивы, — сказала она нежно. — Они оба очень ревнивы

Алида слегка улыбнулась

— Но это, пожалуй, не такой уж большой недостаток. Мы все умеем ревновать. Пожалуйста, выпейте еще вина. Если вы не расскажете, каковы их дурные качества, я не смогу поверить в их достоинства.

Мег решила, что в этом есть смысл. Ведь, с другой стороны, не одно ли тщеславие удерживало ее от того, чтобы рассказать этой женщине всю правду о ее собственных детях?

— Их ревность сильнее, чем у большинства людей. Гораздо сильнее. Хуже всего Талис. Он не выносит, когда Калли обращает внимание на что-то кроме него. Однажды у нас был один мальчик, он дал Калли книгу. Талис несколько раз выходил из себя, потому что Калли смотрела на книгу этого мальчика. Талису постоянно нужно все ее внимание.

— А девочка? — Алида не смогла заставить себя назвать ее своей дочерью.

— Она… — Мег снова запнулась. Каким словом назвать главный грех Калли? — Калли поклоняется ему, — сказала она наконец.

Какое-то время Алида не могла произнести ни слова.

— Поклоняется ему?

Алида побледнела. Похоже, этот мальчик действительно был от дьявола.

— Нет, — быстро сказала Мег, безошибочно прочитав выражение лица леди: в нем отразился ужас. — Я не имею в виду, что она грешит против Бога. Она… — Как бы это объяснить леди Алиде? Сейчас Мег очень хотелось уметь говорить так складно, как умела Калли. — У Талиса очень развито представление о чести. Да, именно это слово. Честь. Он все время говорит о чести мужчины и о том, что мужчина не может врать.

— А, значит, девочка — лгунья, — сказала Алида.

— Нет, — решительно возразила Мег. — Калли не лгунья. Она очень честная, но она очень, очень любит Талиса. Она любит только его. — Мег перешла на шепот. — Я иногда думаю, что Калли продала бы свою душу, чтобы защитить его от укуса пчелы.

Мег встряхнула головой, чтобы прояснить ее. Ей хотелось как можно точнее выразить свою мысль.

— Вы понимаете, они всего лишь дети. В этом нет ничего серьезного. Калли крадет для него пироги, но сам Талис умрет прежде, чем украдет что-нибудь во имя чего бы то ни было. Моя Калли хорошая девочка, честная, богобоязненная Но только до тех пор, пока речь не зайдет о Талисе, тогда в нее вселяется дьявол.

Мег допила свой стакан вина и засмеялась. Даже когда она говорила про самые «дурные» качества детей, эти качества были не очень плохими.

— Уиллу и мне приходится следить за Калли, потому что она часто берет на себя вину. Когда Талис оставил открытой дверь курятника, или что-то разбил своим деревянным мечом, или еще что-то такое с ним приключалось, Калли говорила, что это все сделала она.

— И мальчик позволяет наказывать ее за его прегрешения? — улыбаясь, спросила Алида. Вот наконец доказательство, что он действительно сын Гильберта Рашера.

— Нет, что вы! Конечно же нет, — сказала Мег. — Талис из себя выходит, когда слышит, что она берет на себя вину за его проступки. Он спрашивает ее, как она могла соврать. А потом говорит ей, что врать грешно.

Мег улыбнулась.

— Калли врет только ради него. Но он никогда не просит ее врать ради него. Она говорит, что не может видеть его боль и что он знал уже слишком много боли.

— Что же за боль такую он мог испытывать? — резко спросила Алида. Она была уверена, что только она знает, что такое боль.

— Не знаю, миледи. Я только рассказываю, что говорит ваша дочь. Она говорит, что Талис знал достаточно боли…

Возможно, она имеет в виду смерть его матери. — Когда Мег говорила это, ей не удалось скрыть боль в своем голосе: возможно, дети думали, что она недостаточно хороша, чтобы быть их матерью, и поэтому Калли намекает на родную мать Талиса.

— Значит, вы рассказали им правду про то, как они родились?

— О, нет! Уилл говорит, что лучше, если дети не будут знать — ну, то есть, до поры до времени.

Теперь Алида могла быть уверена, что муж этой старушенции знает больше того, что говорит своей наивной жене. Но какова бы ни была причина его скрытности, она была довольна тем, что дети ничего не знали о том, как они родились. Если бы этих стариков убили, а дети случайно остались бы живы, они не смогли бы пойти к ней и потребовать от нее средств к существованию — или признания. Раз они ничего не будут знать, то не пойдут ни к ней, ни — что особенно важно — к Джону.

На мгновение наступила тишина. Мег, в своем абсолютно расслабленном состоянии, более не колеблясь, решила перейти к изложению причины, из-за которой она предприняла столь долгое путешествие, причины, из-за которой она даже рисковала навлечь на себя гнев мужа.

— Мне нужны деньги, чтобы нанять для них учителя, — выложила она на одном дыхании.

Наконец Алида все поняла. Так вот зачем здесь эта женщина! Но это немыслимо, чтобы Алида стала платить за обучение этого мальчишки. Если ему как-нибудь и удастся избежать смерти, которую она готовит для него, ей совсем не хотелось предоставлять ему преимущества образования. Кроме того, ей не хотелось вообще ни за что платить. Чуть было не потеряв все, она стала очень осторожной с деньгами.

Мег знала, почему молчит Алида. Она не хочет, чтобы ее мужу напоминали про Талиса. Так что сейчас, думала Мег, пришло ее время быть умной.

И Мег произнесла слова, над которыми она думала все дни своего долгого пути:

— Плохо, если дети останутся без образования, — сказала она решительным тоном. Она решила, что в этом вопросе будет абсолютно твердой. — Им нужен домашний учитель, такой, который сможет дать им образование и воспитание, чтобы они смогли занять подобающее им место в жизни.

Мег видела, что ее светлость продолжает колебаться, и она применила свой главный аргумент:

— Все, что можем мы с мужем, — кормить молодого Талиса. Он растет так быстро, что мы не успеваем шить ему новую одежду. Я не говорила вам, что он почти такого же роста, как я, хотя ему всего девять? Наверняка хозяин будет рад увидеть его.

Алида лихорадочно соображала. В ночь, когда был пожар, она сделала много ошибок, но тогда у нее не было времени, чтобы все обдумать. Сейчас, когда время есть, она не имела права ошибаться.

— Вы хотите дать мальчику образование, — произнесла она любезным голосом, собрав все силы, чтобы в нем не прорвалась ненависть. Теперь ей было ясно, что эта ужасная женщина пытается шантажировать ее, угрожая, что, если ей не дадут денег на учителя, она преподнесет Джону в подарочек его здорового сына.

— Нет-нет! — сказала Мег. — Они оба должны ходить в школу. Нельзя дать что-то одному и не дать другому. Если их разлучить, они этого не перенесут.

— Да? А что будет, если их разлучить? — спросила Алида. Задавая вопрос, она улыбалась, но думала о том, как ей неприятна эта старуха.

— Это убьет их, — просто и очень искренне ответила Мег. — Вы понимаете? Они — не два разных человека. Они — это один человек. Две половины одного целого. Они не могут существовать друг без друга.

Снова Алида почувствовала, как волосы встают дыбом у нее на затылке. Она вспомнила свою молитву девятилетней давности. Две половины одного целого. Один дух, разделенный напополам.

— Да, да, приходите завтра, и я дам вам деньги, — торопливо проговорила Алида. «Да, приходи завтра, и я смогу приготовиться. Я разузнаю, где вы живете, и на этот раз ни что не помешает мне уничтожить вас».

Услышав, что ее отпускают, Мег собралась было уйти, но, поднявшись, она почувствовала, что нетвердо стоит на ногах. Ей не хотелось возвращаться сюда завтра. То ли это вино так подействовало на нее, то ли что-то другое, но неожиданно ей страстно захотелось, чтобы этого путешествия не было. Нужно было обо всем рассказать Уиллу. Может быть, он все-таки нашел бы возможность нанять учителя. Может быть, Уилл…

Больше Мег ни о чем не успела подумать, потому что в доме вдруг поднялся страшный шум. Горничная Пенелла ворвалась в комнату и закричала ее светлости, что одна из ее дочерей загорелась.

— Подождите меня здесь, — сказала Алида и, подобрав юбки, выбежала из комнаты.

Мег некоторое время сидела неподвижно, чувствуя себя слишком сонной и отяжелевшей, чтобы попытаться двинуться с места. Она устало откинулась на спинку стула и задремала.

Ей снился сон, и она знала, что это сон, но это не имело значения. Похоже, что это было то, что она должна была вспомнить, но не могла. Они с Уиллом и детьми бежали, бежали через лес, ночью, чтобы никто не мог их увидеть. Два младенца были в колыбели, которую смастерил Уилл. Он хотел нести одного из новорожденных, но дети заплакали, когда их разъединили.

— Пошли, Мег, нам надо спешить, — прошептал он после короткого отдыха. — Она скоро начнет нас искать.

Вздрогнув, Мег проснулась. Ее голова прояснилась настолько, насколько это было возможно, учитывая количество выпитого ею вина. «Она, — сказал Уилл. — Она скоро начнет нас искать». Совершенно неожиданно Мег поняла все. Пожар устроила леди Алида, она сделала это, чтобы погубить мальчика, который угрожал будущему ее детей.

Неожиданно все то, что Мег годами не могла вспомнить, стало возвращаться к ней, все, что было сказано в тот вечер, когда она впервые увидела детей. Теперь она поняла, почему эти все годы Уилл требовал соблюдения секретности. Мег вспомнились все случаи, когда она спорила с ним, говоря, что детям не повредит время от времени ходить в деревню. Уилл редко разрешал им ходить в деревню. Исключение делалось только для базарных дней, да и то лишь потому, что требовалась их помощь. Талис был великолепным продавцом, а у Калли был талант так раскладывать товары, что всякому хотелось их купить.

Теперь Мег поняла. Она поняла, почему никто не приходил за детьми, почему никто даже не собирался прийти за ними. Эти люди думали, что она и дети погибли во время пожара. А устроила пожар леди Алида.

Может быть, так подействовало на нее вино, а может быть, в ней заговорил великий материнский инстинкт защиты детей. Но в эту минуту она научилась ненавидеть. Эта женщина, эта… эта леди пыталась убить невинное дитя, даже не беспокоясь, что вместе с ним должна погибнуть ее собственная дочь.

Мег поднялась со стула. Теперь она знала, что должна немедленно уйти отсюда и поскорее добраться до дома. Но еще она была уверена, что леди Алида изрядно задолжала детям за то, что сделала им.

Не думая больше ни о чем, не заботясь даже о своей бессмертной душе, Мег схватила с камина небольшой, но увесистый серебряный подсвечник и спрятала его под юбкой.

В следующую секунду она уже бросилась бежать вниз по лестнице, лицо ее было красное от страха, сердце бешено колотилось; но, не успев одолеть и трех ступеней, она встретилась с женщиной, которую ее светлость послала, чтобы передать распоряжение остаться на ночь в ее доме.

«Что бы сказала в этой ситуации Калли? — думала Мег. — Что могла бы придумать одна из ее сказочных принцесс, чтобы выпутаться?»

— Остаться на ночь?! — изумленно воскликнула Мег. — Разве ты не слыхала? Дом горит!

— Нет, просто леди Джоанна споткнулась о полено, и ее юбка попала в огонь.

— Я была там. Я слышала, как леди Алида приказала рассказывать это людям. Она боится, что все разбегутся и некому будет помогать выносить вещи. Но я вовсе не хочу сгореть тут заживо. Дай мне пройти!

Минут десять в доме царил хаос, и Мег без труда выбралась из дома между мечущимися и кричащими людьми. Дважды она видела людей, как будто искавших ее, но ей помогло то, что она выглядела как все деревенские женщины.

Мег шла всю ночь, двигаясь в направлении, противоположном направлению к их ферме. Если ее поймают, никто не сможет понять, в каком направлении находится их ферма.

На следующий день, проходя мимо конюшни, она услышала, как двое мужчин в доспехах дружины Джона Хедли расспрашивали о женщине, обвиняемой в воровстве. Судя по описанию, они искали именно Мег. За ее голову была назначена награда, по крайней мере в два раза превышающая стоимость серебряного подсвечника. Из слов этих мужчин выходило, что Мег украла половину всего того, что принадлежало его светлости, Мег поняла, что жить ей осталось недолго — если только она что-то не предпримет. От такого огромного вознаграждения никто не откажется.

«Что бы сделала принцесса из сказки Калли? — подумала она, прежде чем двинуться дальше. — Она изменила бы внешность», — такой был немедленный ответ.

Через два часа Мег исчезла. Вместо нее по дороге ковыляла однорукая старуха с почерневшими зубами. Из-за хромоты она двигалась очень медленно. Чтобы люди не подходили к ней, она набила карманы рыбой, такой тухлой, что ее не тронули бы и кошки. Где бы она ни шла, люди разбегались с ее пути. Дети бросали в нее комья грязи и кричали ей, чтобы она не подходила к ним.

Она пробовала держаться в стороне от дорог, но по полям и лесам с густым подлеском было трудно идти. В конце первой недели два рыцаря Джона Хедли остановили ее и стали задавать ей вопросы, но страх Мег был таким натуральным, а ее мольба о пощаде такой страстной, что им не удалось от нее ничего добиться. Ее слезных причитаний в сочетании с запахом, который исходил от нее, было достаточно, чтобы их затошнило. Они оставили ее, бормоча, что она сумасшедшая.

Из-за того, что ее омерзительность заставляла людей держаться подальше от нее, ей было трудно добывать себе пищу. Последние три дня своего путешествия Мег провела вовсе без еды.

Когда в конце концов, после почти месячного отсутствия, она добралась до дома и увидела свою любимую ферму, она свалилась на пороге.

Первым ее увидел Уилл. Он прибежал из коровника, подхватил ее на руки и внес в дом.

— Ты надорвешь спину, — еле шевеля губами, прошептала Мег.

— Ты такая же легкая, как в тот день, когда мы поженились, — сказал он. Его голос дрогнул — в нем прорывались слезы, которые он пытался скрыть.

— От меня воняет, — прошептала она.

— Ты пахнешь розами, и больше ничем, — сказал он, осторожно укладывая ее на кровать.

Никто в семье не спросил Мег, где она была. Все были слишком рады ее возвращению, чтобы задавать вопросы. Калли по просьбе Талиса придумала сказку про то, как Мег похитили цыгане, но благодаря поистине героическому характеру и исключительной мудрости она смогла убежать и вернуться в свою семью.

Хотя Мег никогда никому не сказала правды, после своего путешествия она стала другой. Не всегда придавая значение словам Уилла, она в то же время стала прислушиваться к тому, что муж не говорил. Теперь она знала, что ему известно об опасности, нависшей над жизнями детей. Мег уже не была наивной и ничего не знающей женушкой. Не задавая ненужных вопросов, она стала помогать ему оберегать детей от опасности.

Но Мег знала также и то, что очень важно позаботиться о будущем детей. Она не собиралась позволить злой женщине лишить детей того, что принадлежало им по праву рождения. Когда она сказала Уиллу, что надо нанять учителя для детей, он сначала начал спорить, но, взглянув на ее лицо, сдался. «Я найму учителя», — сказал он. И она знала, что он сделает это.

Уилл всегда держал слово. Он нашел Найджела Кабота в придорожной канаве. Когда Найджел напивался, он произносил перед горожанами блистательные речи, пытаясь заработать еще на один стакан. Его одежда, хотя она и была заношенной и грязной, была одеждой джентльмена; речь его была похожа на речь мальчика Эдварда. Он любил хвастаться, среди прочего, и тем, что был учителем в нескольких знатных домах.

Когда горожанам надоело его пьянство за чужой счет и его высокомерное поведение, они вышвырнули его из города. Взяв его за шиворот, Уилл извлек его из сточной канавы, наполненной грязью и экскрементами разных животных.

— Вы умеете читать? — спросил Уилл и встряхнул Найджела, пытаясь добиться ответа.

— Конечно, я умею читать. Я не мужик деревенский, которому бумага нужна только для того, чтобы вытирать ею свою…

— Меня не интересуют деревенские мужики. Я хочу научить читать моих сына и дочь.

Глаза Найджела широко раскрылись. У него было изрядное чувство юмора, и это зрелище — флегматичный фермер, который предлагает ему — ему — учить его глупых, невежественных детей азбуке, заставило его забыть про грязь на своем лице. Поднявшись в полный рост и сделав героическое усилие, чтобы не шататься, он спросил:

— А считать я тоже должен их учить?

И он топнул ногой, пытаясь изобразить лошадь, которую научили всяким трюкам, подразумевая, что у детей Уилла интеллект, как у этого бедного животного.

Хотя Уилл и провел жизнь в деревне и был всего лишь простым крестьянином, ни один человек на свете, будь он король или ученый, не мог бы испугать и смутить его.

— Я заключу с вами пари, — сказал он. — Если мои дети окажутся достаточно умными, чтобы быстро выучить все, чему вы сможете научить их, то вы должны будете бросить пить.

Замерев на мгновение от изумления, Найджел запрокинул голову и разразился громким смехом. Он много раз терял выгодные места и под конец оказался не в состоянии доставать новые рекомендации, чтобы еще куда-нибудь устроиться, потому что он говорил родителям всю правду о том, как безмерно глупы их сыновья. Однажды он заявил одному герцогу, что научить обезьяну читать было бы легче, чем его сына.

А теперь появился крестьянин и предлагает ему этот вызов. Не надеясь обнаружить интеллект в фермерском доме, Найджел хотел всего лишь несколько раз бесплатно пообедать. Поэтому-то он и принял вызов Уилла… Но после того, как он познакомился с Калли и Талисом, он больше ни разу не взял в рот ни капли вина. Он был слишком занят, чтобы пить. Жажда знаний у этих детей была неистощимой.

23

— Да ты-то что знаешь о детях? — спросил Талис надменно.

— Я о них то же знаю, что и ты о рыцарях и о великих подвигах, — ответила Калли и отвернулась. Похоже, в последнее время она только и думала, что о детях, замужестве да о собственном доме. Раньше они с Талисом всегда смеялись над такими вещами. Они говорили друг другу, что так смешно видеть в церкви все эти свадебные торжества и счастливые парочки. Но в последнее время с Калли что-то случилось, и все стало по-другому.

Сегодня они решили, что если делать все, что. приказал Уилл, то это можно никогда не кончить, и сбежали. А Найджел, в свою очередь, решил, что если отвечать на все вопросы, что задают его ученики, то ответов не хватит, и, в свою очередь, тоже сбежал. И вот Калли и Талис отправились в свое любимое место у склона горы под огромным деревом. Оно было таким раскидистым, что его ветви опускались до самой земли, и под ним была как бы комнатка, так что в этом убежище они могли спрятаться от нескромных взоров.

Сейчас она стояла, прислонясь к стволу и наблюдая за тем, как он упражняется со старым ржавым мечом, который нашел для него Найджел. С годами физическая разница между ними стала еще более заметной. Талису было еще только шестнадцать, но ему можно было дать все двадцать. Он был уже шести футов ростом и с каждым днем становился все более мускулистым и сильным. Около года тому назад его голос внезапно сломался. У него не было, как у других, долгих месяцев мутации. Просто в одно прекрасное утро он проснулся и заговорил роскошным глубоким басом — голосом настоящего мужчины.

Талис страшно гордился каждым появляющимся признаком собственной зрелости и с каждой возможностью демонстрировал их Калли, поддевая и стараясь зацепить ее. Что касается ее, то было похоже, что она никогда не станет женщиной. Хотя ей, как и ему, уже было шестнадцать, в ней не было ни одного самого маленького намека на женственность. Талис был выше ростом, чем большинство взрослых. Калли была меньше, чем девушка ее возраста.

Калли беспокоил не только собственный маленький рост, но и то, что у нее отсутствовали вообще какие-либо признаки зрелости. Она говорила Мег, что у нее на груди можно печь хлеб, потому что грудь была такая же плоская, как и противень для выпечки теста. А Уиллу пригодилось бы ее тело вместо колышка, для того, чтобы подпирать новую клетку для цыплят. Однажды вечером, за ужином, Калли пошутила, что у нее такой плоский живот, что даже если она проглотит только одну вишенку, и тогда ту можно будет различить через кожу. Она говорила, что у других девушек розовые щечки и алые губки, а у нее лицо такое бледное, что как только она закрывает глаза, ее уже никто не видит. Когда Уилл обтесывал одну узкую дощечку из светлого орехового дерева для садовой скамеечки, Калли посмотрела на нее и вздохнула:

— Мы с ней как близнецы…

Надо сказать, что когда Калли отпускала такие замечания, Мег старалась не смеяться, но мужчины хохотали от души. Даже Уиллу, и то было трудно не смеяться, ведь Калли была так остроумна. Но, по крайней мере, у Уилла и у Найджела хватало такта самим ничего не говорить о Калли, предоставив ей самой смеяться над собой. Талис же отнюдь не отличался тактом. Напротив, он просто с чудовищной бестактностью пользовался каждым удобным случаем, чтобы напомнить Калли, что она похожа на маленькую девочку.

Однажды он вручил Калли найденный им гриб и заявил, что ей он подойдет вместо зонтика. А очистки от гороха она вполне может использовать в качестве лодки. Однажды в рыночный день он подговорил одного шестилетнего мальчика (а надо сказать, что он мог подговорить кого угодно сделать что угодно) поцеловать Калли в щечку и попросить ее руки. Однажды Талис поспорил с Найджелом, — что случалось весьма часто, — насчет игрушечного кораблика, который тот мастерил. Талис утверждал, что у него не плоское дно, а Найджел говорил, что плоское. Тогда Талис приложил кораблик донышком к груди Калли.

— Видите же, — заявил он. — Прикладываем к совершенно плоской поверхности и видим, что у вас не совсем ровно.

Однажды Уилл рассердился. В рыночный день в их деревню прикатила большая повозка с цыганами. Талис очень удивился, когда с ним начала заигрывать ярко разодетая девица. Он стоял в немом восхищении, уставившись на нее широко распахнутыми глазами. Девица же встала так близко от него, что почти касалась его груди.

Увидев их, Калли впала в страшную, слепую ярость. Она подбежала к пирамиде ящиков с овощами, которые поставил друг на друга Уилл, и с удивительной, почти неправдоподобной силой так пнула их ногой, что вся пирамида повалилась Талису на голову. Взмахнув руками, он полетел на землю, а вокруг чего летели во все стороны помидоры, брюква и капуста. Талис был попросту уничтожен, когда вся деревня, а в особенности девушка-цыганка, долго и весело хохотали над тем, как он растянулся посреди овощей.

Талис не переносил, когда над ним смеются: это страшно задевало его гордость. Еще больше его гордость пострадала, когда он попытался схватить Калли, а та увернулась, и уворачивалась еще много раз, в конце концов спрятавшись от него в безопасности за широкой спиной Уилла. Уилл, впрочем, был не меньше чем Талис рассержен тем, что произошло с его овощами. Талис яростно потребовал, чтобы Уилл сурово наказал Калли. Обычно он никому не позволял пальцем до нее дотронуться, но в тот момент ему казалось, что именно это необходимо сделать. Уилл же, вместо того чтобы встать на его сторону, сурово сказал ему:

— Если бы ты о деле думал, а не волочился за девицами, которые тебя в два раза старше, так ничего бы этого и не произошло.

Это заявление потрясло и Талиса, и Калли. Но на самом деле Уилл был несколько обеспокоен тем, как по-взрослому выглядел Талис. Ведь если телом это был настоящий мужчина, то его ум все еще оставался умом мальчика. Это сочетание вряд ли могло привести к чему-нибудь хорошему. Уилл искренне жалел бедняжку Калли, у которой было такое худенькое плоское тельце. По его мнению, когда дети одного возраста, они и выглядеть обязаны на один возраст.

Эпизод с падением Талиса в помидорную лужу показался деревенским жителям таким смешным, что еще долгое время спустя они дразнили им Талиса. Его спрашивали о его «цыганской подружке» и даже самого стали называть цыганом. Сначала этим развлекались завистливые парни, его приятели, но потом и девочки из деревни решили, что это имя подходит к его черным волосам и редкой красоте, и стали звать его так же.

Итак, Калли и Талис спрятались от всех в своем любимом месте под раскидистым деревом, куда они и раньше частенько убегали, когда им хотелось побыть в одиночестве. Здесь каждый из них мог быть самим собой, здесь они были равны. Когда они были вдвоем, уже не важно было, что их тела так различаются. Тогда они становились как бы одинаковыми.

Калли серьезно спросила:

— Что с нами будет?

В последнее время она почти всегда была серьезна.

— Не знаю. Может быть, я поступлю в ученики к какому-нибудь рыцарю. Тогда я стану как Ланцелот.

— Фи! — ответила Калли. Она терпеть не могла, когда он цитировал какие-то истории, которые сочинила не она.

Большинство ее историй было ничуть не хуже, чем эта, которая, в сущности, была всего лишь о том, как один мужчина влюбился в жену другого мужчины. Она была искренне счастлива, что обоих преступных любовников в конце концов постигло наказание. А Талис считал, что это великолепная история о подвигах. Но что беспокоило в ней Калли больше всего, так это то, что Ланцелот сохранял свою великую силу потому, что был холостяком. Ведь он не был ни на ком женат.

Калли бросила взгляд на свою плоскую грудь, которая казалась не больше, чем складки ее платья. Каждое утро она оглядывала свое тело, надеясь, что за ночь оно вдруг превратилось в тело настоящей женщины, но ничего подобного не случилось. В их деревне девушки ее возраста были давно уже замужем. И, что еще хуже, в деревне были девушки старше ее, которые открыто заявляли, что хотят выйти замуж за Талиса.

Она видела, каким взглядом он их провожает, когда в рыночный день они проплывают мимо, покачивая бедрами, отвернув головы, как будто им и дела до него нет. Калли-то знала, что единственное, что их интересует в жизни, — это привлечь внимание Талиса.

Она, конечно, подшучивала над самой собой, над тем, что не похожа на женщину, потому что она вообще старалась пошутить над всем, что ее задевает. Но, по правде говоря, она была ужасно встревожена. Что, если Талис влюбится в какую-нибудь из этих девиц?

Она уже пробовала как-то говорить с Талисом на эту тему, но он посмотрел на нее пустым взглядом, в котором не было никакого интереса, а потом перевел разговор на рыцарей, шлемы и мечи. Она говорила об этом и с Мег. Но Мег всем сердцем желала, чтобы Талис и Калли оставались детьми. Поэтому она не отвечала на ее вопросы. Больше всего на свете она боялась, что ее дети, когда вырастут, покинут дом. Талис говорил в шутку, что, если бы это зависело от Мег, то она все еще до сих пор кормила бы их грудью.

Лучше всего отчаяние Калли понимал Уилл. Он с улыбкой повторял ей;

— Вы с Талисом по-разному растете. Вот здесь, — он легонько касался ее лба, — здесь ты женщина. Но больше пока нигде. — (Он был слишком вежлив, чтобы при этих словах оглядеть ее тоненькое тельце.) — А Талис наоборот. Он уже выглядит настоящим мужчиной, но думает по-прежнему как ребенок. — Калли печально слушала и молчала. Но Уилл ее подбадривал: — Ничего страшного, так бывает часто. Не бойся. И твое тело в свое время нагонит все, что ему положено, как, впрочем, и голова Талиса.. — Он слегка трепал ее по подбородку: — В один прекрасный день он на тебя посмотрит и прикусит язычок.

Облегченно вздохнув, Калли рассмеялась. Это ее утешило, но ненадолго. Надолго утешить ее не могло ничто. У нее внутри было такое возбуждение, что, казалось, она не в состоянии остановиться ни на секунду. Когда она сидела, ей хотелось встать, когда стояла — хотелось идти, а когда шла — ее так и подмывало побежать. Она не знала куда. Ничто ей не нравилось по-настоящему, ничто ее не удовлетворяло. Иногда ей хотелось усесться, как в детстве, Мег на колени, прислониться к ее груди и поговорить о чем-нибудь, а иногда, напротив, она не могла сдержать раздражения на Мег и вдруг отталкивала ее от себя.

Хуже всего было то, какими глазами она теперь все время смотрела на Талиса. Раньше это был просто Талис, который был с ней все время. Она не могла вообразить ни дня без него. Ей всегда казалось, что они всегда хотят делать одно и то же, в одно и то же время им в голову приходят одни и те же мысли, и они любят ходить в одни и те же места. Иногда, занимаясь чем-нибудь, — например, когда она кормила своих кроликов, — она вдруг слышала в уме, как Талис ее зовет. Она тотчас бросала все и уже через несколько мгновений бежала к нему, где бы он ни был. Ей всегда удавалось его разыскать — и в саду, и на берегу реки, и даже когда он шутки ради прятался, забравшись на дерево.

Но в последние несколько месяцев она уже ничего не могла делать с ним вместе. Калли могла только пожирать его глазами. О, как же он был красив! Она могла, не отрываясь, рассматривать все: как он двигается, как играют мускулы у него под кожей, как вьются у него на голове черные волосы. Иногда, когда она на него так смотрела, ей казалось, что кровь у нее внутри вскипает и мчится по телу. Это было похоже на то, как если бы у нее в теле стало вдруг больше крови, чем там могло поместиться. Талису по-прежнему нравилось гоняться за ней и возиться с ней, как они делали всегда. Но когда он, догнав, хватал ее и начинал кружить в своих сильных руках, у нее вдруг начинало колотиться сердце. Ее это ужасно сердило, и она в гневе отпрыгивала от него. Иногда ей даже становилось страшно, как только он брал ее за руку.

Кажется, в последнее время переменилось вообще все. Даже то, как они спали. Раньше у нее и у Талиса были два матраса, набитые цыплячьим пухом, на полу на чердаке, и так они спали всю жизнь с того самого возраста, когда выросли настолько, чтобы самостоятельно взбираться по лестнице. Они ложились спать, но потом, чуть ли не каждую ночь, Калли со своего матраса перебиралась к Талису. Он спал очень крепко. Его тело всегда было теплым. Ей становилось гораздо уютнее, как только она сворачивалась рядом с ним.

Когда семь лет назад появился Найджел, это сразу же прекратилось. По настоянию сурового педагога, между двумя матрасами была помещена ширма, а свой собственный матрас он разместил рядом с ними, со стороны ног, так чтобы всю ночь иметь возможность не выпускать их из виду.

Появление Найджела вообще изменило очень многое в жизни Уоткинсов. Мег, конечно, была очарована его любезными манерами и прекрасным воспитанием. В его присутствии она все время немного смущалась. Но Уилл обращался с Найджелом так, как будто тот был кем-то вроде змея-искусителя, который в любой момент ни с того ни с сего может превратиться в какого-нибудь демона.

В первый же день, появившись у них, в разговоре с Уиллом и Мег Найджел заявил, что Калли и Талис странные дети. Это не понравилось Уоткинсам. Еще меньше это понравилось узнавшим об этой оценке детям. В деревне сверстники их всегда принимали в свою компанию, хотя в деревне Талис и Калли появлялись обычно только по рыночным дням. Единственное, что казалось странным деревенским детям — это то, что Талис и Калли не брат с сестрой. Их все время называли так, но, как только кто-нибудь вновь делал эту ошибку, Талис тотчас поправлял его, — и Калли всегда делала то же самое.

Когда им было по десять лет, Мег настояла, чтобы Уилл рассказал детям часть правды об истории их рождения. Началось это так. В тот год один процветающий фермер предложил помолвить Талиса со своей единственной дочерью. Он хотел, чтобы Талис уже сейчас перешел жить к ним на ферму и обещал сразу после свадьбы выделить ему половину своего хозяйства. Вторая половина должна была достаться молодым после его смерти. Поскольку вся деревня думала, что Калли и Талис — дети Уоткинсов, все сочли это очень заманчивым предложением. Тогда, если бы эта помолвка состоялась, ферма Уилла могла бы достаться мужу Калли, после того как она выйдет замуж за кого-нибудь из местных парней.

Мысль о том, что детей разлучат, Мег казалась невыносимой. Еще более невыносима для нее была мысль о том, что после этого они покинут ее. Твердо решив, сколько можно не допускать этого, она заявила Уиллу, что тот обязан рассказать детям, что они — не брат и сестра. И что в будущем им предстоит остаться на ферме. В действительности она имела в виду, что им предстоит пожениться, но сказать это невинным детям считалось недопустимым, а ничего ближе к этому она не могла придумать.

Услышав эту новость, Талис просто кивнул, а Калли рассмеялась с облегчением. До сих пор Талису вообще никогда не приходила в голову мысль, что когда-нибудь ему придется на ком-нибудь жениться. Калли-то думала об этом довольно часто, и ее всегда очень беспокоила мысль о том, что ей когда-нибудь придется жить с кем-нибудь, кроме Талиса.

И вот, появившись в их доме, Найджел взялся переустраивать их жизнь. Он заявил, что Калли и Талис — не такие, как все дети. Прежде всего их нужно разделить, потому что неприлично, что мальчик с девочкой так много времени проводят вместе, за одними и теми же занятиями. Сначала он хотел давать уроки одному только Талису, но тут вмешался Уилл. Когда Найджел заметил ему, что девочка не может учиться наравне с мальчиком, Уилл посмеялся над ним и сказал, что он, Найджел, на вид кажется умнее, чем есть, и старше, а на деле, наверное, совсем еще молод. После того как он прозанимался с обоими месяц, Найджел Кабот уже не заикался на тему о том, «чего девочки не могут наравне с мальчиками».

Хотя учить ему пришлось обоих, Найджел не переставал прилагать усилия к тому, чтобы разделить их во всех других отношениях. Его ужасало, что они вместе спят, что они постоянно гоняются друг за другом и возятся вместе.

— О, вы просто не понимаете, к чему это приведет, — многообещающе сказал он. В его тоне было столько загадочности, как будто он в самом деле полагал, что только он один знает, к чему такое может привести, когда двое здоровых молодых людей противоположного пола почти не расстаются.

Высокомерие Найджела Уилла страшно позабавило:

— Да уж, парень, мы-то, деревенские, знать не знаем и ведать не ведаем, что бывает у девочек с мальчиками. Мы тут книг не читаем, так что где уж нам это знать! А ну-ка скажи, что там об этом в книгах-то написано?

Покраснев, Найджел замолчал на какое-то время, но потом снова взялся за свое и стал при каждой удобной возможности разлучать детей. Казалось, он подозревал что-то грешное и неприличное буквально во всем. Уилл однажды заметил ему, что в райском саду не было никакого греха до тех пор, пока Адам и Ева не узнали об этом.

— Тебе, парень, нужно бы им об этом сказать, — насмешливо предложил Уилл. — Расскажи им поподробнее, как это все бывает и что ты об этом думаешь. Они ведь, я думаю, ничего об этом не знают.

А в разговоре с Мег он как-то задумчиво произнес:

— Этот парень, мне кажется, в молодости делал кое-что, чего он сейчас стыдится.

Мег, подумав, встревожилась:

— Он не может причинить им вреда?

Уилл покачал головой:

— Да нет, я думаю. К тому же, в чем-то он, безусловно, прав. Дети-то растут. Думаю, тебе не понравится, если в один прекрасный день нам придется в спешке устраивать скоропалительную свадьбу и уже вскорости качать внуков…

Мег испуганно вздрогнула. При ее религиозном воспитании такие вещи ей казались грехом. С тех пор она при каждом удобном случае стала выгонять детей из дома, что очень забавляло Уилла. Ей казалось, что в доме недопустимые мысли скорее придут им в голову. Впрочем, долгое время никакой опасности не было. Она, как и Уилл, знала, как обстоят дела: что Калли созрела умом, а Талис — телом. Но рано или поздно должно было наступить время, когда эти двое сойдутся по-настоящему.

Но то, что развлекало Мег и Уилла, саму Калли выводило из себя. Она понятия не имела, что чувствует, и потому изводила себя днем и ночью. По ночам Талис шепотом звал ее лечь вместе с ним, потому что ему было холодно. Калли отказывалась. Но единственной причиной этого было то, что он звал ее потому, что ему и правда холодно.

И вот сейчас, стоя под раскидистым деревом, она наблюдала за Талисом и хмурилась своим мыслям. Он все играл тем самым ржавым мечом — а может, и другим, но тоже ржавым, — которым играл, сколько она его помнила. Ему всегда не о чем было поговорить с деревенскими ребятами. Он только и мог что обсуждать с ними каждого всадника, который проезжал по дороге мимо их деревни. Ему было интересно все: как этот человек одет, что говорит, сердится или весел. Его знания о рыцарских законах и самих рыцарях все пополнялись и пополнялись, и он уже знал массу всяческих ненужных вещей. Он то и дело пересказывал различные истории или сплетни о том, как один рыцарь сказал одно, а другой — другое. Он заставлял Найджела рассказывать о рыцарях до тех пор, пока тот не приходил в бешенство.

— Да что это с тобой? — внезапно спросил Талис, яростно рубя воздух над ее головой.

— Не знаю! — ответила она неожиданно капризным тоном. — Что-то такое, сама не пойму что. Нет, правда, мне, все это кажется очень странным. То я чувствую, что злюсь, то — радуюсь без причины, а иногда ни с того ни с сего печалюсь. Не знаю… — Она стояла, облокотившись о дерево, наклонив голову к одному плечу и отвернувшись от Талиса. Теперь она пыталась не смотреть на него.

Талис, кажется, не обратил на ее слова внимания, но его, как и всегда, раздражало, что она не хотела с ним играть. Надо сказать, он все еще ужасно любил это занятие.

Из-за того, что он выглядел таким взрослым, все как-то невольно обращались с ним как со взрослым, и потому, чтобы поддержать это мнение о себе, в деревне ему всегда приходилось притворяться, что он — настоящий мужчина. Он делал вид, что давным-давно знает все, что полагается знать настоящему мужчине. И ни к чему другому не стремится, кроме как быть настоящим мужчиной.

Только с Калли ему не надо было притворяться.

Впрочем, все изменилось. Иногда она вроде была такой, как и раньше, и верила, что она — принцесса, которую похитил дракон, а он, Талис, борется с ним, чтобы спасти ее. Но в последнее время, как только они начинали в это играть, в конце вдруг с ней происходило что-то очень странное. Она каждый раз заявляла, что теперь рыцарю и принцессе нужно пожениться и завести детей. Талиса это весьма смущало — он не понимал, как в это можно играть, и они почти совсем перестали играть в эту игру, впрочем, как и во все остальные.

В настоящий момент он попытался заинтересовать ее тем, что делает. Он сделал выпад, рубанул воздух и вонзил меч в дерево около ее уха.

— Теперь вы моя пленница, принцесса.

Она оттолкнула меч и презрительно произнесла:

— Ты еще такой ребенок.

— Я? — удивился он. Потом насмешливо заявил: — Это не я, а ты ростом не больше ребеночка! — И попытался ее поймать, как делал обычно.

В том, что они понарошку боролись, не было для обоих ничего удивительного. Они играли так всю жизнь. Хотя на людях они, как положено воспитанным детям, вели себя благородно и чинно, не касаясь друг друга и кончиком пальца, но стоило им оказаться вдвоем, как они с удовольствием играли и тискали друг друга. На уроках у Найджела, занимаясь греческим, латынью, астрономией и математикой, они всегда сидели бок о бок, почти прижавшись друг к другу. И даже учитель настолько привык к этому, что скоро перестал обращать внимание.

Но сегодня Капли сердито отвернулась от Талиса. Тот еще никогда не сталкивался с тем, чтобы она избегала касаться его, и, разумеется, вообразил, что она его так дразнит. Он снова попытался ее поймать, и даже когда она стала вырываться, он все еще думал, что она играет.

Когда Талис наконец заметил, что она дерется всерьез и постоянно вырывается из его рук, он сначала подумал, что она чего-то боится. Это ему польстило, потому что ему всегда нравилось представлять себя высоким и сильным, настоящим рыцарем. Он пророкотал самым мужественным тоном, на который только был способен:

— Моя леди, вам нечего бояться рядом со мной. Я защищу вас, что бы вам ни грозило.

И тогда она, саркастически усмехаясь, бросила ему:

— А от тебя кто меня защитит?

— Что? От меня?!

Талис был потрясен этим кощунственным заявлением до глубины души. И она могла подумать, что он способен причинить ей зло? Он?! Рыцарь?! Талис просто не понимал, как такая мысль могла прийти ей в голову. Это она делала всякие ужасные вещи. Однажды она вообще превратила его в посмешище на глазах у всей деревни. Но он даже тогда не тронул ее пальцем.

— Я тебя никогда не трону, — тихо произнес он, а потом отвернулся. Калли и раньше иногда задевала его гордость. Но чтобы настолько?! Предположить даже в мыслях, что он способен обидеть такое крошечное и хрупкое существо, как она? Да вообще как она смеет так о нем думать?!

Калли сразу же поняла, что она не на шутку задела его гордость. Она всегда чувствовала, до каких пределов можно дойти в игре, когда можно поддразнить, а когда — нет. И вот теперь чувство ей подсказало, что она задела самое важное на свете для Талиса — его честь. А она знала: он скорее станет голодать и терпеть жажду, чем сделает то, чего не позволяет делать честь.

Девушка тотчас повернулась к нему и попыталась заглянуть в лицо, но Талис сердито отошел. Она подбежала, схватила его за запястья и крепко сжала. Хотя он и наклонился к ней слегка, ей показалось, что перед ней кусок скалы. Его спина была напряжена, голова высоко поднята, так что он смотрел куда-то вдаль через голову Калли.

— Талис, ой, извини, пожалуйста! Я сказала, не подумав! Ну конечно же, я знаю, что ты меня не тронешь. Извини, Талис, миленький.

Калли почувствовала, как тут же исчезло все ее неутолимое беспокойство, которое ее до сих пор так мучило, и ее чем-то уязвленная гордость. Она все могла стерпеть, кроме одного — чтобы Талис был с ней несчастлив. Это случалось нечасто, но, когда такое случалось, хуже этого нельзя было представить ничего на свете.

Опершись о него, она встала на цыпочки и попыталась поцеловать его, но не смогла дотянуться до его лица.

— Талис, — повторяла она шепотом. — Талис, мой милый, мой дорогой, мой самый хороший, ну не обижайся, ну пожалуйста, ну прости меня.

Он не отвечал. Тогда она вскочила на валявшееся рядом бревно, добиваясь прощения, поцеловала его, обвив руками шею юноши. Потом совсем повисла на руках, оторвав ноги от земли, потому что его тело было таким твердым, что на нем можно было повиснуть, как на стволе дерева.

— Ты меня никогда не обидишь! Я, конечно же, это знаю! Я просто не подумала. Я вообще в последнее время ужасно поглупела — веду себя просто отвратительно, а ты все терпишь. Извини, правда. Я, честное слово, сама не знаю, что со мной.

Попричитав так несколько минут, она отпустила руки и, опустившись на землю, внимательно всмотрелась в его лицо. Он все еще стоял прямо, глядя на нечто, что было расположено очень далеко, и на вид был по-прежнему совершенно неумолим, но она чувствовала: в душе он уже смягчился и больше не сердится. Тогда почему же он не делает того, что делал обычно, переставая сердиться? Обычно он извлекал максимальную выгоду из происшедшего, то есть заставлял ее играть в то, во что хотелось играть ему. Обычно в великого рыцаря, совершающего подвиги и спасающего попавшую в беду беззащитную девушку.

А сейчас он молча стоял, уперевшись руками в бока. Он не отталкивал ее и не требовал, чтобы она прекратила целоваться, как обычно он делал в подобных ситуациях.

Калли опять встала на бревно, крепко обняла Талиса и прижалась к нему. Она смотрела ему в глаза и удивлялась. Неужели у него всегда были такие темные глаза? Неужели всегда эти волосы были такими черными? И всегда такая необычайно смуглая кожа? Ее сердце колотилось у самого горла. Это же был тот самый Талис, которого она знала столько лет, с которым вместе прожила всю жизнь. Она знала его так же, как знала солнце, как знала воздух — но в тот момент ей казалось, что она вообще никогда не знала его, настолько он был прекрасен.

— Ты пропустила одно место, — заметил он. Его голос был ей так же прекрасно знаком, но в этот момент она почувствовала его звучание всей грудью.

— Пропустила? — дрожа всем телом, переспросила она. Она не поняла, что он имеет в виду.

— Ну да. Ты поцеловала еще не все мое лицо, — серьезно объяснил он и даже наклонил голову, чтобы ей было проще дотянуться.

Еще несколько секунд назад ее поцелуи были быстрые и торопливые — это были поцелуи маленькой девочки. Так она целовалась всегда. Впрочем, конечно, такое бывало не очень часто. Однажды Талис, по ее просьбе, убил огромного паука. В другой раз он поколотил здоровенного парня, который ужасно дразнил ее. Вот тогда она и поцеловала Талиса. Еще иногда она целовала его в щечку от радости, когда случалось что-нибудь очень веселое. Единственное, как можно было понять, что о.н вообще замечает, что его поцеловали — он чуть-чуть наклонялся, чтобы она могла достать до его щеки.

Сам он ее никогда не целовал, даже когда она делала ему что-то очень хорошее. Например, однажды днем он прилег полежать под деревом и случайно уснул. Когда он проснулся, был уже вечер, но Уилл не рассердился на него — Калли сделала все, что он был обязан сделать по хозяйству. Талис был, конечно, ей признателен, но заявил, что рыцари не целуют девчонок.

— А кого же, интересно знать, они целуют? — насмешливо осведомилась она. — Своих любимых лошадей, что ли?

Тут неожиданно вмешалась Мег:

— А рыцари целуют своих мамочек, — и подставила Талису щеку для поцелуя. Вежливый Талис, конечно же, поцеловал, а потом, довольный, что в споре последнее слово осталось не за Калли, торжествующе насвистывая, выбежализ дома.

И вот тот же Талис почти что прямо просил Калли поцеловать его. И, о да, она его поцеловала! Ей никогда в жизни еще ничего так не хотелось, как поцеловать Талиса в тот момент. Как будто все в мире пропало, и остались только они вдвоем под этим деревом.

Долгим, медленным поцелуем она прильнула к его подбородку, а потом двинулась вверх, к губам. Он еще чуть-чуть наклонился.

Когда Калли коснулась его губ своими губами, это был уже не быстрый и сильный поцелуй ребенка. Ее губы были нежными, мягкими и немного приоткрылись. Уже много недель самая мысль о губах Талиса страшно увлекала ее. Они были такие полные, такие мягкие на вид, и ей так нравилось, как они быстро двигаются, когда он говорит. Она вообще в последнее время с трудом слушала его, потому что почти все время смотрела, как он говорит. Иногда он даже бывал недоволен, когда замечал, что она не слушает его. Ей было трудно уследить за тем, что он говорит, потому что его губы буквально приковывали к себе все ее внимание.

Когда ее губы коснулись его губ, она услышала, как он вздохнул, и почувствовала, что его тело смягчилось. Его сильные руки крепко подхватили ее. Он обожал демонстрировать свою недавно открытую им силу. И именно в доказательство этого любил поднимать ее, кружить вокруг себя, переворачивать вверх ногами и даже подбрасывать в воздух. Поэтому чувствовать, как Талис обнимает ее, ощущать рядом его тело было для нее не ново. Но сегодня, по сравнению с тем, что было раньше, все было не так. Ей почему-то казалось, что эта сила его большого тела, да, впрочем, и все, что он делает, только что открылось ей.

Она была потрясена, какие у него удивительные прикосновения, она была потрясена тем, как это необыкновенно — чувствовать его губы своими. Из-за своей неопытности, из-за своего благоговения перед Талисом, из-за своего страха перед новыми ощущениями, она испытывала неуверенность и растерянность. Но зато Талис, казалось, не колебался ничуть.

Нет, на секунду все же он отодвинулся от нее, с удивлением, расширившимися глазами посмотрел ей в лицо, а уже потом, с огромной уверенностью положил ей руку на затылок и наклонил ее голову набок (она никогда не могла понять, куда же двое девают носы, когда целуются, но Та-лиса этот вопрос определенно не мучил. Он просто, как всегда, откуда-то знал, как и что делается) и с силой поцеловал ее.

Слава Богу, что он был такой сильный! Потому что под ней колени подогнулись, так что Талису пришлось держать ее всю. Словно бы она растаяла, как масло на солнце. Он же подхватил ее с такой легкостью, как будто вовсе не замечал ее веса.

Калли открыла глаза и тотчас закрыла их опять. Талису как-то удавалось поддерживать ее только одной рукой, а другой откровенно гладить ее ниже спины. Калли чуть не пришла в отчаяние. Она много раз переживала, что у нее нет округлостей спереди, но ей как-то не приходило в голову, что задняя часть ее тела очень округлая, и она не подозревала, что эти округлости вызывают немалый интерес у мальчишек всей деревни. Она не знала, что Талис уже поколотил однажды одного парня, на три года старше их, за то, что тот отпускал непристойные замечания, глядя, как Калли наклоняется над корытом с маринованной репой.

И вот, не переставая целовать ее губы, Талис так ухватил ее ягодицы, что она чуть не упала в обморок. Ей было страшно, ведь ничего подобного с ней никогда не было. Она испытывала почти ужас — но не Талис. Он всегда и везде был первым. В темной пещере, бывало, все жались сзади, а ему даже не приходило в голову задуматься обопасности. Мег всегда говорила: «Храбрый малый!» А когда дошло дело до поцелуев, он оказался еще и малым предприимчивым.

Резко и сильно он просунул ей в рот язык. Калли вздрогнула, отшатнулась от него и смотрела на него глазами, расширившимися от изумления и страха. Если бы он сделал что-то такое несколько месяцев назад, ей показалось бы это отвратительным! А сейчас… она не поняла, но сейчас ей это, кажется, нравилось

Только что они стояли под деревом, а в следующую минуту Талис затащил ее под шатер раскидистых веток и спиной прижал к огромному стволу. Кажется, он стал снимать с нее платье. Калли не понимала, что происходит, потому что не могла думать. Ей казалось, все у нее в голове перемешалось, и не осталось ни одной мысли. Вместо этого ее затопила волна чувств. Она вся была одним сплошным чувством. Она не знала, что ей нужно от Талиса, и понятия не имела, знает ли это он. Но она была полна решимости это выяснить.

Но выяснить, что должно было последовать, ей оказалось не суждено.

Внезапно вокруг них возникла какая-то непонятная оглушительная какофония звуков. Скакали всадники на лошадях, кричали какие-то мужчины, клацало и лязгало оружие. Невозможно было понять, что произошло.

Услышав это, Талис замер и прислушался. Калли же не обратила никакого внимания. Люди или лошади, в броне или без брони — это ее не интересовало. Ей было глубоко безразлично все, кроме Талиса.

Но только не Талису. Он отодвинулся от нее. Его рука все еще лежала на ее обнаженном бедре, которое он крепко прижимал к своим коленям. Но он уже явно об этом не думал. Прислушиваясь, он наклонил голову набок.

Калли нетерпеливо попыталась притянуть его лицо обратно к своему. Ведь под этим деревом они в полной безопасности. Никто их тут не найдет, чем бы они ни занимались.

— Что-то случилось, — пробормотал Талис.

— Да, — выдохнула она, имея в виду нечто совсем другое.

В течение нескольких минут вся ее жизнь переменилась. В ее голове царил хаос. Незнакомые доселе чувства охватили все ее трепещущее тело. Такого еще никогда не было! Более того — она даже не предполагала, что такое бывает.

Но для Талиса как будто то, что происходило между ними, больше не представляло никакого интереса. Равнодушно выпустив ее ногу, он вскочил и бегом кинулся к дому, в том направлении, куда проследовали кричащие всадники. Калли, обомлев, позволила себе задержаться ровно настолько, чтобы коротко и энергично выругаться. А потом кинулась вслед.

«Как же такое может быть?» — думала она. Неужели то, что произошло между ними, настолько мало значит для него, что он мог бросить ее в такую минуту?

Неожиданно ее пронзила ужасная мысль: неужели что-то случилось с Мег и Уиллом? Это так потрясло ее, что она и сама уже ни о чем другом не могла думать. До нее, однако, не дошло, что это было бы ужасно только для нее и Талиса, но несчастье, происшедшее с двумя крестьянами у рыцарей и всадников, разумеется, ничуть не вызовет тревоги.

Она мчалась, подобрав юбки, пытаясь, насколько это было возможно, не отставать от Талиса.

24

Калли неслась к ферме за Талисом со всей скоростью, на какую была способна, но, разумеется, не ей было угнаться за ним с его длинными ногами. С нее на полпути слетел один башмак. Волосы выбились из косы и растрепались. Она, как и Талис, перепрыгивала через изгороди, огибала группки блеющих и шарахающихся в стороны овец.

Но когда они наконец были на месте, они увидели такое, что сразу остановились. Двор был полон — в нем толпились незнакомые богато одетые люди, некоторые были на лошадях, другие, по всей видимости, только что спешились. Лошади вытоптали копытами все клумбы, за которыми с таким старанием ухаживала Мег. Какой-то человек неподвижно лежал на земле, а остальные, толпясь вокруг, смотрели на него. Калли были видны только его ноги. Он лежал неподвижно и, судя по тому, что все молчали и не делали попыток его спасти, он умер. В сторонке, обнявшись, стояли Мег и Уилл. На лице Мег был страх. Уилл старался сохранять спокойствие.

Калли-то, возможно, и не решилась бы кинуться в самую гущу толпы из доброй дюжины незнакомых мужчин, но только не Талис. Он тут же оказался в самом центре. Несмотря на то, что он был одет в грубую крестьянскую одежду, внешне он казался похожим на них и вел себя совершенно как они.

И Калли, которая сама бы этого не сделала, не задумываясь, последовала за Талисом. В одну секунду она уже была за его спиной, среди молча стоящих мужчин, и вместе с ними и Талисом смотрела на того, кто лежал на земле.

При жизни он был красив, с седыми, цвета стали, волосами. Сейчас его лицо посинело от удушья Нижняя часть лица, вокруг горла и рта, вся была расцарапана. Не нужно было долго думать, чтобы понять, что произошло. Рядом с головой мужчины валялось полусъеденное яблоко. Он откусил слишком большой кусок, который застрял у него в глотке и насмерть задушил его. Все попытки его спасти потерпели неудачу кусок проник слишком глубоко, чтобы его достать. И не оставалось ничего иного, кроме как стоять и смотреть, как несчастный умирает.

Талис, не оглянувшись, протянул назад руку и нашарил Калли, которая, конечно же, была тут, за его плечом. Он задумчиво пробормотал:

— Тилди!

Она тотчас догадалась, что он имеет в виду.

Если поначалу никто не заметил появления высокого молодого человека и держащейся рядом с ним бледной девушки, то теперь быстрые движения Талиса привлекли всеобщее внимание.

Прежде чем все успели опомниться и сообразить, что он делает, Талис, схватив Калли за талию, высоко поднял ее — ноги Калли вытянулись и напряглись — и с размаху опустил ее ногами прямо на живот неподвижно лежащего человека.

Несколько мужчин, которые опомнились первыми, в возмущении закричали, видя такое ужасное непочтение к смерти. Их руки уже потянулись к юноше и девушке, но в это время рот «мертвеца» открылся и оттуда вылетел огромный непрожеванный кусок яблока.

— Спокойно! — закричал один из всадников, который, кажется, пользовался у присутствующих наибольшим авторитетом, и все замолчали, продолжая смотреть на мужчину, лежащего на земле.

О том, что должно было произойти дальше, Талис знал лучше, чем остальные, и поэтому он, держа Калли за руку, стал проталкиваться через плотный ряд людей, собираясь выйти. Ресницы мужчины затрепетали, и через несколько секунд он закашлялся и с помощью окружающих попытался подняться и сесть на земле.

Талис спокойно повел Калли прочь от людей, которые теперь занимались тем, что оживляли своего едва не умершего товарища.

— Как это вы? — только и смог проговорить Найджел, и в его глазах опять мелькнул огонек подозрения, что Калли и Талис — странные дети.

— Колдовство! — заявил Талис, как обычно, наслаждаясь недоверчивым взглядом педагога

Калли тут же опровергла его версию.

— Ха-ха, колдовство! — засмеялась она. — Как бы не так! Просто однажды он свалился с дерева прямо на спину Тилди. (Тилди была одна из их дойных коров.) Он ее так ударил, что у нее изо рта вылетела жвачка и отлетела на середину поля. Вот и с этим мужчиной было то же самое.

Найджела очень удивило, как Талис сумел применить сей опыт в подобном случае, но он ничего не сказал. По его мнению, Талис был и без того чересчур самодоволен, и еще одна похвала могла только повредить ему.

Калли же смотрела и видела, что Мег и Уилл по-прежнему жмутся в сторонке, хватаясь друг за друга, и их лица бледны и полны страха. Калли показалось, она знает, из-за чего они боятся. Ей приходилось слышать, как, бывало, гневались знатные господа и лорды на бедняков и крестьян. Что бы произошло, если бы этот рыцарь умер на их земле? Его родственники могли обвинить их в его смерти.

Но сейчас-то, когда стало ясно, что рыцарь не умер, чего они боятся? Талис, к слову сказать, спас ему жизнь; он, скорее всего, пожелает как-нибудь отблагодарить своего спасителя.

Пока она смотрела на Уилла и Мег, Талис расспрашивал Найджела о людях, которые оказались их гостями.

— Они ехали мимо и остановились купить сидра, — говорил Найджел. — В этом году у этого господина был неурожай яблок. И ему сказали, что в окрестности самый лучший сидр у Уилла, вот он и решил купить немного. Но сначала он приказал подать ему яблоко попробовать. Ну, в общем, все как обычно… Уилл дал ему яблоко, и в эту минуту из дома вышла Мег. Этот мужчина уставился на нее с таким видом, как будто привидение увидел. — Найджел нахмурился, потому что сам не понимал, что произошло с этим человеком. — Он в тот момент сидел на лошади. Увидев Мег, он глубоко так вздохнул, лошадь заржала, и вот тут-то он и подавился. Все пытались его спасти, но кусок в горло ушел очень глубоко, так что когда его стащили на землю, он был уже… мертв. — Произнеся это, Найджел кинул вопросительный взгляд на Талиса, как будто тот был колдуном, вернувшим мертвеца с того света.

— Он был жив. Неужели ты не слышишь? — сказал Талис равнодушно, не обращая внимания на подозрение во взгляде Найджела. Они отлично слышали, как тот человек кашлял. Видно его не было, поскольку его окружали рыцари, а слышно было прекрасно.

— Кто он? — спросила Калли, все еще смотря на Меги Уилла. Мег молча вытирала слезы. Уилл пытался ее успокоить, но и он выглядел растерянным. Калли хотелось подойти к ним, но ей подумалось, что они ей, наверное, ничего не станут рассказывать. Она уже давно замечала, что у Мег и Уилла есть секреты, которые они никому не говорят. Одно из того, чем всегда занимаются рассказчики историй — это наблюдение за людьми и за тем, как те отвечают на вопросы. Калли уже давно был известен тот факт, что секреты есть в этом мире у всех.

— Я о нем ничего не слышал, — пожал плечами Найджел. — Его имя лорд Джон Хедли. Третий сын какого-то графа. Скорее всего, титул из недавно пожалованных. Удачно женат. — Таким образом, Найджел сообщил, что лорд Джон Хедли — не из верхушки аристократии. — Еще тут говорили, что раньше он никогда не бывал в этих краях. Вроде, говорили, ему было видение, чтобы сюда ехать. — И он пристально посмотрел на Калли.

Прежде чем Калли успела что-либо ответить, люди расступились, открывая проход для самого лорда Хедли, который пожелал своими глазами взглянуть на тех, кто его спас. Он стоял, пошатываясь, стоящие рядом мужчины поддерживали его.

— Его светлость желает вас видеть, — произнес один из приближенных, красивый мужчина, одетый в длинные бархатные одежды, с волосами, которые доставали ему до плеч. По его манерам было ясно, что, с одной стороны, он не имеет ни малейшего желания общаться с крестьянским быдлом, но, с другой стороны, желает выразить приличествующую случаю признательность. К тому же в глазах Хью Келлона все еще была тревога за своего господина, которого он искренне любил.

Сам Джон Хедли, в отличие от него, не колебался. У него не было ни малейшего сомнения, что какое-то время он был мертв. Джон Хедли как бы со стороны уже видел свое расцарапанное мертвое тело. Он видел людей, которые склонились над этим телом. Его же душа медленно уплывала от них. Он был только рад, что наконец покинул мир, в котором никогда не видел настоящего счастья. Большинство дней, которые он прожил на земле, его преследовало чувство утраты.

Сегодня, когда он вдруг увидел ту женщину, это чувство вдруг так же остро вернулось к нему. И ему показалось, что он на какое-то время перенесся в прошлое, в тот день, когда, единственный раз в жизни, был счастлив. Тогда он наконец получил то, чего желал больше всего на свете: крепкого и здорового сына.

Но потом в мгновение ока у него это было отнято. Он получил все и тут же все потерял. За прошедшие годы боль утраты несколько притупилась. Он всецело сосредоточился на строительных делах и на попытках сделать хоть что-то из тех двух бесполезных сыновей, которые у него были. Хотя ничто больше уже не могло вернуть ему радость в жизни, но он умудрился не умереть.

И вот сегодня он увидел эту женщину, и она напомнила ему ту ночь. Она там была… Он помнил точно. Она там была…

Эту боль он не мог перенести. В тот момент ему с новой силой захотелось умереть. Лучше смерть, чем воспоминания о той ночи.

Он выбрал смерть. Он почти не боролся с удушьем, от которого умирал, — только чисто инстинктивно. У него не было воли к жизни.

Но когда он уже парил над своим собственным телом, ему явились два ангела. Один был высокий юноша — красивый, с черными глазами и волосами, со смуглой загорелой кожей, стройный и сильный, как рыцарь из сказки. А девушка рядом с ним была такая бледная и нежная, словно явление из потустороннего мира. Во всем ее лице не было ни пятнышка цвета. Ее брови, ресницы, даже ее губы — все было однотонного цвета слоновой кости. Только необычные сине-фиолетовые глаза привлекали внимание на ее лице.

Вокруг этого высеченного из слоновой кости лица, подобно гриве, развевалась огромная масса золотых волос, достающих до талии, облепивших ее руки, и эта масса, казалось, весила столько же, сколько и тело.

Джон взглянул вниз, посмотрел на них и заколебался, прежде чем оставить этот мир насовсем. Что-то в этих двух молодых существах привлекло его внимание.

Теперь он знал: тот момент, когда он колебался и не мог решить, улетать ему или нет, и стал решающим в том, что он остался жив. Мальчик бросил девочку прямо ему на живот, кусок яблока вылетел из горла, а в следующий момент Джон уже был вновь в своем теле и вновь дышал.

И вот, пошатываясь и едва не падая с ног, с обоих сторон поддерживаемый слугами, он смотрел перед собой и пытался вспомнить что-то, что вертелось у него в голове. Это было имя, которое проскочило у него в мыслях, как раз когда мальчик бросал девочку на его безжизненное тело. Он долго вспоминал и не мог вспомнить, а когда вспомнил, зашелся приступом кашля.

«Гильберт, — думал он. — Гильберт Рашер».

Люди вокруг Джона расступились, чтобы у него была возможность увидеть молодого человека, спасшего ему жизнь Талис стоял, бесстрашно и прямо глядя ему в глаза

Хотя его и воспитывали на ферме, в манерах Талиса никогда не было ни малейшего намека на привычку прислуживать. Напротив, он отличался непоколебимым самомнением, которое происходило от его молодости и ума. Он верил в то, что он имеет право, — вот почему он его и имел.

Джон медленно оглядел мальчишку с ног до головы. Но вряд ли его можно было назвать мальчишкой, потому что, несмотря на свою явную молодость, он был выше, чем большинство присутствующих мужчин. Но тело его еще не до конца сформировалось, и пока еще ладони его рук и ступни ног были непропорционально велики, а плечи — слишком широки для очень тонкой талии.

— Как тебя звать? — с трудом прохрипел Джон. Выпрямившись, юноша ответил:

— Талис.

Он не назвал фамилию Уилла, Уоткинс, потому что уже давно знал, что настоящая его фамилия какая-то другая. Но в том, что Талис — его имя, он был уверен твердо. Оно не могло принадлежать никому другому.

Услышав это имя, Джон едва не упал. Это было имя его отца, старое и редкое имя, которое он больше никогда не встречал. Он сам дал его своему сыну. Он не знал — и, по правде говоря, ему было это совершенно все равно, — как его мальчик выжил после пожара. Но у него не было никаких сомнений в том, что перед ним тот самый мальчик, которого он получил шестнадцать лет тому назад. Это был его сын!

Со всей силой, на которую он был способен, Джон оттолкнул от себя людей, которые поддерживали его. Он сделал несколько нетвердых шагов вперед и раскрыл объятия. От волнения он едва мог говорить.

— Подойди, — наконец выговорил он. — Поцелуй своего отца.

Не колеблясь, Талис бросился в объятия Джона Хедли. Всю свою жизнь, с тех самых пор как он научился думать, он знал, что этому предначертано случиться. Он этого ждал с раннего детства.

И он готовил себя к этому, как умел, изучая все, что мог узнать о рыцарях, о том, какие они и как быть одним из них. И теперь — когда явился его отец, он надеялся, что не разочарует его. С тех пор, как много лет назад Мег вернулась после долгого отсутствия, сказав, что отлучалась, чтобы найти учителя, Талис ничему не удивлялся. Рыцарю надо учиться. Ему надо изучать все что угодно, и Талис изучал все, чтобы быть готовым к тому, что произошло в этот день.

Талис почувствовал, что по его щеке текут слезы Джона Хедли. Самому ему вовсе не хотелось плакать. Он думал только одно: вот теперь-то все, наконец, начнется. Теперь в его жизни появится настоящая цель.

Джон отодвинул Талиса от себя, чтобы как следует рассмотреть его, чтобы провести руками по его лицу, ощупать его молодую, еще не огрубевшую кожу, потрогать его кудри. И, когда он ощупывал этого юношу, ему показалось, жизнь начала возвращаться к нему. Уже долгие годы — точнее, шестнадцать лет — он внутренне ждал смерти. Все это время у него не было причин желать жить, но сейчас, ощупывая своего заново обретенного красавца, он вместе с ним обрел причину жить.

Он проводил ладонями по лицу и телу Талиса, как будто это была лошадь, которую он только что купил. Талис же счастливо и гордо улыбался, смотря на людей, которые стояли вокруг. Некоторые из этих людей хмурились, некоторые полуулыбались, а некоторые пребывали в недоумении.

Внезапно Джон выпрямился:

— Нам пора ехать. Мы и так не вернемся до темноты. Хью! Отдай свою лошадь моему сыну.

В течение всего этого времени Калли, Мег, Уилл и Най-джел стояли в полном молчании. С каждым словом, которое было произнесено, Мег все крепче прижималась к Уиллу. Уилл же пытался выглядеть стойким. Но на самом деле это было не так. О том, что он сейчас потеряет Талиса, он думал с ужасом. До этого момента он и не понимал, как он его любит. Талис, с его насмешливостью и переменчивым настроением, с его постоянным требованием внимания к собственной персоне, и даже с его огромным ростом и длинными ногами — для него с женой, не говоря уже о Калли, он значил все.

Найджел ни за что не признался бы в этом — потому что до сих пор он всегда подчеркивал, что принадлежит к другому классу, не то что они, крестьяне, но в глубине души он уже давно думал, что так хорошо, как здесь, ему никогда и нигде не было. Тут его кормили, заботились о нем и обращались с ним с почтением. И, хотя он и делал в отношении своих учеников определенные замечания, он заразился их стилем жизни. Это были два самых симпатичных человека на свете, которых он когда-либо встречал. И вот это кончалось.

Что касается Калли, то она была слишком потрясена тем, что происходило, чтобы как следует собраться с мыслями. Она была счастлива за Талиса. Да-да, твердила она самой себе, она очень-очень счастлива за него. Вот этого он всегда и хотел. Он это, конечно же, заслужил. Может быть, когда-нибудь она увидит его издалека, краешком глаза, какой он в доспехах. Может быть, когда-нибудь он подъедет к их бедному домику и позволит им всем посмотреть на него.

При этой мысли ей показалось, что она смотрит на себя со стороны и видит свое будущее. Она в лохмотьях, ей нечего есть. Зимой они полено за поленом разбирают коровник на дрова, чтобы согреться. И ей представилось, как в этот дом однажды вернется Талис и скажет, что его жизнь была несчастна без нее — богата, но несчастна, — и нельзя ли ему попросить их всех переселиться к нему?

Однако они были свидетелями того, как Талис отступил на шаг от человека, который только что назвал себя его отцом и сказал, стараясь говорить самым вежливым тоном:

— Нет, сэр. Сожалею, но я не могу бросить свою семью.

После этих слов все ахнули и замолчали. Никто не мог и слова произнести. Некоторые мужчины, которые постарше, улыбнулись над этим милым юношеским идеализмом. Они знали — идеализм зимой не согреет и не прокормит… Этот мальчишка и представления не имел, от чего он отказывается, отвергая предложение его светлости о покровительстве.

Хотя Талис внешне выглядел так, как будто каждый день отвергает предложения о жизни с аристократами, Калли-то отлично знала, что он сейчас чувствует на самом деле. Он был растерян, испуган и ни в чем не уверен. Он слушал голос своей чести, а она велела ему сделать то, что он считал правильным сделать, и ничто иное. Но хотел-то он совершенно иного… Его желание и голос чести страшно боролись в нем.

Она молча подошла к нему и встала сзади. Она не прикоснулась к нему, но ей было известно, как придает ему силы ее близкое присутствие. Вместе они были гораздо сильнее, нежели порознь.

Она молча посылала ему мысленное пожелание быть спокойным, не спешить. Не зря же Мег говорила тысячу раз: «Талис такой сильный, пока Калли верит в его силу».

Несколько секунд Джон, казалось, не понимал, что ему было сказано. Без сомнения, его замешательство было вызвано отчасти физическим состоянием — он все еще никак не мог откашляться и плохо соображал, его мозг был как бы окутан дымкой. И он никак не мог понять, почему сын от него отказывается.

Хью Келлон служил своему господину уже много лет. Он поступил к нему на службу как раз после пожара — а также и после того дня, о котором слышал в течение всей службы столько воспоминаний и сплетен. Дня, когда у Джона наконец родился сын, а потом этот сын сгорел в огне. Ему доводилось слышать самые разные версии того, что тогда произошло и с господином, и с госпожой, но в одном все сходились: Джон с тех пор стал не таким, какой он был раньше.

Так, значит, этот мальчик и есть тот самый сын Джона, о котором все думали, что он погиб в огне? Значит, его выкрала эта пара крестьян? Почему же они не вернули его тогда назад родителям, когда опасность миновала? А кто эта девочка-привидение, которая стоит рядом с красавцем-юношей? Она выглядит как белая тень этого молодого человека…

Позади себя Хью слышал, как переговариваются другие члены отряда. Они с интересом обсуждали путешествие. Оно начиналось весьма заурядно, потом чуть было не обернулось трагедией, а в настоящий момент оно оборачивалось загадкой. «Сейчас лучше всего будет пригласить всех поужинать, — подумал Хью. — Хорошая закуска и немного доброго вина наверняка всех успокоят».

Он сделал шаг вперед и положил руку на плечо мальчику:

— Таким сыном, как этот молодой человек, можно гордиться. Разумеется, он поедет с нами, милорд. И девушка тоже. — Он попытался вытащить ее из-за спины Талиса, но она его оттолкнула, найдя защиту у Талиса под рукой.

— Да, так вот, хм, — сказал Хью, качая головой, чтобы в ней прояснилось. Немало нужно будет ему сегодня выпить, чтобы окончательно сообразить что к чему. — И все остальные тоже поедут с нами праздновать. Разве не так, милорд?

— Да, разумеется, — пробормотал Джон Хедли. — Всех берите с собой. Но какое мне дело до крестьян-то?

— Девчонка как раз, судя по ее виду, не из крестьян, — прошептал кто-то у Джона за спиной.

— Наверное, подружка этого парня, а ты как думаешь? — спросил еще один.

— Если да, то он, наверное, и вправду сын Джона, — ответил первый, хихикая.

Джон с большим трудом попытался собраться с мыслями. Смерть, возвращение, жизнь — и все в течение одного часа — сначала сбили его с толку. Но постепенно он начал вспоминать все, что произошло шестнадцать лет назад. Он тогда заявил, что его жена родила сына. Но он-то знал, что это было не так. Она родила дочь. И эта бледная девочка, которая стоит так близко к «его» сыну, — она-то и есть почти наверняка его настоящая дочь.

— Подойди-ка ко мне, дитя, — велел он, протягивая к ней руку.

Калли, колеблясь, взглянула на Талиса. Когда он кивнул, что все в порядке, она сделала шаг вперед.

«Да, — подумал Джон. — Это совершенно точно». Она очень похожа на его жену, когда та была помоложе. Хотя эта, конечно, не такая красавица. Слишком бесцветна для того, чтобы быть красивой. Особенно, когда стоит рядом с этим видным молодым человеком, который по сравнению с ней кажется башней.

— Да, — прошептал он скорее для себя, чем для кого-либо, а вернее, просто подумал вслух. — Ты моя дочь.

Никто не был готов к тому, какая яростная реакция последовала на это чрезвычайно щедрое утверждение.

— Нет! Нет! Нет! — завизжала Калли. — Я не ваша дочь! Нет! Вы меня слышите?! Я не ваша дочь! Нет! Нет!

Хотя внешне это было хрупкое и слабое существо, тот, кто был знаком с Калли достаточно долго, отлично знал, что темперамента ей было не занимать. И особенно, когда дело касалось Талиса.

— Семейка ненормальных, — произнес кто-то из присутствующих. — Только что парень отказался последовать за своим богатым отцом в замок, а теперь эта дура девчонка орет на всю деревню, что она не его дочь.

Крики и вопли возлюбленного ребенка вывели из оцепенения Мег. Она-то, в отличие от остальных, прекрасно понимала, в чем дело. Калли волновало не то, дочь она или не дочь Джону Хедли, а то, сестра она или нет Талису. Ведь брат и сестра не могут пожениться.

— Милорд, — громко сказана Мег, делая шаг вперед. — Вы разве забыли, что девушка-то — дочь другого?

Сначала все замолчали, а потом кто-то из тех, что присутствовали в тот день, вспомнил:

— Это дочь старика Гильберта Рашера, милорд. — И добавил про себя: «Хотя, по правде говоря, трудно даже представить, чтобы этот тип мог быть отцом такого нежного существа». — Я бы скорее мог понять, если бы у такого жеребца, как Гильберт Рашер, родился бы сын наподобие вашего. — И он, не подозревая ни о чем, кивнул на Талиса.

Разумеется, он совершенно не понял, почему после этих слов Джон повернулся к нему с искаженным от ненависти лицом и приказал ему заткнуться. Он же просто прокомментировал, как выглядит эта девица На самом деле, он готов был пожалеть ее. Ей придется очень несладко, если она будет вынуждена жить с Рашером и его парнями, которые были ближе к животным, чем к людям. Вся компания Рашеров — мерзкие, жестокие, грязные твари, и девочка там долго не протянет.

Джон, стряхнув оцепенение, выпрямился:

— Да, вспомнил. Это дочь Рашера, — кивнул он. Какое ему до нее дело? У него дочерей больше, чем достаточно, целый питомник. Больше не надо.

— Бери свою девчонку с собой, — сказал он Талису. — И можешь взять с собой, ей-Богу, хоть всю эту чертову деревню, — я не возражаю.

Ему было нужно только одно: чтобы этот мальчик отныне и навсегда стал его сыном.

В течение всего этого разговора Талис стоял молча, выпрямившись, не произнося ни слова. Смотря на его лицо, никто бы ни за что не догадался, как страстно ему хочется уехать отсюда. Как ему хочется быть с этими людьми, быть такими же, как они, носить такую же одежду, как носят они, и восседать на такой же великолепной лошади. Только его семья это знала.

На вид Талис казался взрослым. Ростом он был даже выше взрослого мужчины, взрослой была его манера держаться, но в душе он был неопытен и невинен, как ребенок. Получив от Джона все, чего он только мог желать — и честь, и лошадь, — он обернулся к тому человеку, который был для него всем: к Калли. С легкостью, отработанной долгой практикой, он подхватил ее за талию и поднял вверх. Она скрестила руки на груди, ничуть не удивившись. Талис подбрасывал ее, а она успевала еще в воздухе повернуться вокруг своей оси. Этот трюк они видели однажды у бродячих комедиантов, которые побывали у них в деревне, и он им страшно понравился. Им сразу же захотелось его повторить. С тех пор они упражнялись над ним много месяцев. Излишне говорить, что Талис за все это время ни разу не уронил Калли.

Соседи, которые жили рядом с ними в деревне, уже не раз видели, кик Талис подбрасывает Калли высоко вверх, и это было для них обычное зрелище. Но не для тех пятнадцати человек, которые стояли вокруг молодых людей сейчас. Эти люди, увидев такое, открыли рты от изумления. И они так и стояли с открытыми ртами, глядя, как девушка крутится, а ее волосы развеваются как облако. И почти все невольно задержали дыхание, когда Талис должен был ее поймать в очередной раз.

Но он проделывал это чрезвычайно уверенно и легко. Наконец юноша поставил девушку на землю, и, схватившись за руки, молодые люди побежали в дом.

25

В первый раз в своей жизни увидев Хедли Холл, Калли и Талис разинули рты. Это произошло после того, как два дня они ехали на одной лошади, Калли впереди, Талис сзади. Они направлялись в то место, которое отныне должно было стать их домом. Все эти два дня они пытались психологически подготовиться к перспективам своей новой жизни. Калли поплакала, прощаясь с Мег и Уиллом, которые отказались от предложения Джона поехать с ними.

— Наше место здесь, — сказал Уилл. — Когда мы вам понадобимся, вы нас всегда сможете здесь найти.

Мег была слишком расстроена и ничего не сказала.

Талис пытался не показывать, как он растерян, покидая дом. С одной стороны он страстно желал отправиться в это великолепное приключение, но в то же время не хотел бы разлучаться с Уиллом. Этот человек научил его почти всему, и он привык, что его всегда ждала спокойная мудрость Уилла.

Что касается Найджела, то при расставании с ним ни Калли, ни Талис не пролили ни слезинки. Лорд Джон дал ему пару золотых монет, и он отправился восвояси.

По дороге к Хедли Холлу они долго беседовали, и Талис нежно подготавливал Калли к тому, что, когда они прибудут на место, им придется на некоторое время расстаться. Ей нужно быть сильной и вытерпеть эту разлуку.

— Я буду всегда наготове, чтобы позаботиться о тебе, — говорил он. — Но тебе нужно научиться иногда быть без меня. До сих пор мы были вместе каждую минуту, день заднем, но нужно отвыкать от этого.

Калли кивнула, с трудом проглотив комок в горле.

— А ты будешь по мне скучать?

— Ну, конечно. Но мы уже больше не дети. Надо быть взрослыми. Обещай мне, что ты будешь вести себя хорошо. Ты будешь слушаться моего отца?

Калли кивнула. Она постарается. Она сделает так, что Талис будет ею только гордиться. В этой новой жизни она будет очень взрослой и очень разумной. Больше им уже не придется спать всего лишь в нескольких футах друг от друга. Больше им уже не… уже ничего не придется делать, думала она, вспоминая те дни, когда они принадлежали друг другу.

— Когда мы теперь увидимся?

— Как только я смогу. Прежде всего мне нужно понравиться своему отцу. Сначала заставлю его подумать обо мне, а потом начну его просить… насчет нас с тобой.

Калли точно не знала, что Талис имел в виду, говоря это. Но она надеялась — она молилась, — что он имел в виду, что они поженятся. Если они не будут мужем и женой, им вообще не разрешат быть вместе, как они были раньше, на ферме. Она это знала, потому что представляла себе, как живут аристократы — главным образом, наблюдая за богатыми и знатными людьми, которые иногда проезжали через их деревню.

Она положила голову Талису на плечо. Она не знала, как она сможет жить без него. Она страдала даже, когда Найджел заставлял их сидеть на разных скамьях в течение нескольких уроков. За обеденным столом они с Талисом всегда сидели так, что их колени и локти касались друг друга, и против этого никогда не возражали ни Уилл, ни Мег.

Талис, как всегда, знал, о чем она думает. Обе ее руки лежали на седле; он положил на них свою.

— Скоро, — прошептал он, — скоро. Я тебе обещаю. Я сделаю все, что надо, сделаю, как только смогу. Будет труднее, если мы с самого начала наделаем шуму. Понимаешь?

— Да, — ответила она. Она это и вправду поняла. Злые взрослые люди не позволят молодым людям любить друг друга. Если в конце концов все будет так, что Талис все-таки будет принадлежать ей, то она согласна выдержать без него целый год. Конечно, с каждым проходящим днем этого года она будет чуть-чуть умирать, но она вытерпит, она сделает все, что необходимо.

Все время, пока они ехали домой, Джон Хедли проводил за одним-единственным занятием: он любовался своим сыном. Его голову переполняли мысли о том, что они теперь смогут сделать вместе. Наконец-то в его жизни появится смысл. У него теперь будет кто-то, кому он сможет оставить в наследство все, что у него есть. Тех двоих слабаков, которых родила его жена, он в расчет не брал. В свои девятнадцать и двадцать лет его сыновья не были такими высокими, и такими здоровыми, как этот молодой темноволосый красавец, который так покровительственно склонился над бледной девушкой.

За время пути Джон сделал удивительное открытие: оказывается, этот юноша столь же мил, сколь и красив внешне. И робким он себя не выказал, когда прошлым вечером они останавливались на постоялом дворе. Говоря по правде, сначала Джон опасался, что, воспитанный крестьянином, он окажется крестьянином и по своему характеру, и по манерам. Но этот мальчик держался так, словно был принцем, несмотря на то, что его руки загрубели от тяжелого физического труда, а его грубая и белая одежда была изрядно поношена. Он держался с таким достоинством, словно был рожден, чтобы сесть на трон Англии.

Язык из чистого серебра. Так выразился о Талисе один из людей Джона: «Язык у него словно из чистого серебра». Прошлым вечером он беседовал и шутил с людьми вдвое старше его, а когда они сказали, что он слишком молод, чтобы пить то пиво, которое пили они, он их всех посрамил. Талис выпил в два раза больше их и все-таки, поднимаясь по лестнице, устоял на ногах. К тому же он заявил, что у Уилла пиво было лучше, чем у хозяина этого двора, потому что Уилл-де не разбавлял его водой.

«Да, — думал Джон, — этот парень — чудо: красив, приятен в общении, умен, силен физически (в борьбе на руках он победил троих), а потом все смеялись, когда он уверял их, что по сравнению с его жизнью их жизнь — сущая безделица. Таким сыном, как Талис, каждый бы гордился».

Единственное, что в нем было странно — это что он никуда не отпускал от себя эту девочку, вернее, эту бледную тень девочки, которая, молча сидя рядом с ним, наблюдала за всем. Вечером в кабаке Джон приказал ей отправляться в пост ель, но Талис, даже не обернувшись, сказал:

— Калли может остаться.

Вот так. В Джоне начал закипать гнев. До сих пор не было еще такою человека, которому он позволял бы так разговаривать с собой. Но тут внутри него какой-то голос шепнул, что, если он сейчас грубо запретит Талису держать девчонку подле себя, тот встанет и уйдет. В мгновение ока исчезнет с постоялого двора, а потом предлагай ему все сокровища мира, и он откажется вернуться из гордости.

Все наблюдали за этой сценой с большим интересом. Джон подумал, что из принципа следовало бы настоять на своем, но это обернется чересчур серьезными последствиями. И, помедлив, он расхохотался.

— Предоставляю своему сыну — принимать решение, — решил он.

Талис же взглянул на него с удивлением. Мальчишка и не догадывался, что, ослушавшись приказа Джона, он, по мнению окружающих, бросил тому вызов. Дело было просто в том, что до сих пор никто — ни Мег, ни Уилл и никто другой — не говорил, что Калли нужно уйти. С точки зрения Талиса, Калли была частью его, она всегда была с ним, и он хотел оставить ее с собой до последней возможности.

Джон оглядел девицу с отвращением. В первый раз в своей жизни он ощутил укол ревности. До сегодняшнего дня он еще никогда не хотел обладать кем-либо до такой степени, чтобы не желать разделить это ни с кем на свете. Но этим мальчиком он хотел обладать во что бы то ни стало. Он хотел Талиса, как не хотел еще никого в жизни. И главное — чтобы тот принадлежал только ему, и больше никому другому. Его дико раздражало, что Талис так часто говорил об этом крестьянине, Уилле Уоткинсе, как будто тот представляет из себя бог знает что. Джону не нравилось, что Талис упоминает Уилла, и девица, которая повсюду ходила за Талисом, ему не нравилась тоже.

Не задумавшись ни на секунду, Джон принял решение: он разлучит их, как только представится возможность.

Калли и Талис смотрели на дом, в благоговении разинув рты.

— Ты когда-нибудь такое видел? — прошептала Калли.

— Никогда! В жизни бы не подумал, что бывают такие огромные дома.

Последние шестнадцать лет Джон Хедли провел в непрерывном строительстве. Всю свою недюжинную энергию он вкладывал в этот дом. Дом превратился в смысл его жизни, заменив ему семью и друзей. Несмотря на то, что у него было столько детей, жизнь его была бесплодна. Дочери его до смерти раздражали, двое слабаков-сыновей приводили в отчаяние. И вот он сделал самое лучшее, что он мог оставить на земле в память о себе.

Огромный каменный дом простирался в виде буквы L, что издали казалось сплошным массивом, но на самом деле скрывало в себе несколько удобных и красивых внутренних двориков. Был внутренний дворик для слуг и вассалов, был кухонный, был для семейных прогулок, а в самый большой можно было выйти прямо из огромного главного холла.

Неподалеку от дома располагалось много маленьких зданий из серого камня, и везде и всюду бегали и суетились люди. Мужчины на плечах несли косы, у женщин в руках были мотки шерсти, и все, судя по их виду, куда-то торопились и выглядели очень занятыми.

Подражая Джону, Талис и Калли спешились и отдали поводья мальчикам, которые стояли наготове. Слуги с любопытством оглядывали вновь прибывших. Незнакомцы были одеты не как знать, но ехали на лошади, на которой ездят благородные всадники. Но что было особенно удивительно — Джон Хедли улыбался!

— Заходи, — приветливо сказал Джон Талису и он с Калли медленно пошли по двору, задрав головы и смотря вверх на трехэтажный дом, окружавший их. Солнечные блики сверкали в окнах, в которые были вставлены настоящие стекла. Временами из этих окон выглядывали лица, с любопытством смотрели на них и исчезали.

Они вошли в огромный холл с великолепным, роскошно отделанным потолком, величественно возвышавшимся над их головами. Оштукатуренные стены были покрыты разнообразным оружием и доспехами, которые были начищены и полностью готовы к использованию в случае опасности.

Столы были накрыты и уставлены огромными подносами с едой. Обедая, богато одетые люди беседовали и весело смеялись. Один конец длинного стола возвышался, и в центре возвышения были установлены два изысканно отделанных кресла. В меньшем из кресел сидела уже увядшая женщина, которая, судя по ее виду, когда-то, должно быть, была хорошенькой. На большем кресле сидел мальчик, может, ненамного постарше Талиса. Он был худ, высок, с тонкими чертами лица. Когда он увидел своего нового брата, если что-то и было приятное в его лице, то оно исчезло.

Увидев Джона Хедли, сидевшие за столом люди замерли. Джон Хедли отнюдь не славился радушием и щедростью. Он всегда приказывал, чтобы ели как можно меньше, а поев, тотчас снова брались за работу. Пока его не было, все было гораздо проще. Все отдыхали и чувствовали себя свободнее.

Все молча смотрели на него, ожидая обычных грубых слов и приказаний. Но никаких приказаний, как, впрочем, и грубых слов не было. Никто не верил своим глазам: на лице Джона было счастье. Широкими шагами он подошел прямо к главному столу, за которым сидела его жена, а по бокам от нее — по сыну. Джон даже головой не кивнул в ответ, на приветствия сыновей, смотревших на него с таким видом, как будто они просят подаяния. От людских глаз не укрылось, как леди Алида коснулась руки своего старшего сына. Это Джону было плевать не неудавшихся сыновей, а его жена относилась к ним совсем по-другому.

— Взгляни-ка, жена, — произнес Джон таким тоном, как будто он — фокусник или конферансье, объявляющий очередной фокус знаменитого мага. — Я нашел нашего настоящего сына.

С весьма претенциозным жестом он сделал шаг в сторону, чтобы все могли увидеть Талиса и Калли, которые стояли посреди комнаты.

Сословия в Англии всегда отличались друг от друга абсолютно во всем: они жили в разных домах, носили разную одежду и ели разную еду. Те, кому средства позволяли, ели все самое дорогое из продуктов, а самым дорогим были мясо и сахар. Высшие классы подчеркивали свое отличие от низов тем, что никогда не ели овощей, если только этого можно было избежать. Овощи считались пищей для крестьян и животных. Так же было со всем. Если вы едите сырые фрукты — значит, вы не можете позволить себе фрукты в сахарном сиропе. Если у вас на столе коричневый и черный хлеб с отрубями — всем ясно, что вы можете позволить себе только самую дешевую муку.

Дом Хедли был богат, и, следовательно, его обитатели ели мясо, белый хлеб и сдобные пирожные. В результате этого нездорового питания все поголовно страдали болезнью, которую на континенте даже называли английской: у них были черные, гнилые и шатающиеся зубы. Никакими ухищрениями по их очистке не удавалось уничтожить разрушительное воздействие сладкой диеты.

Калли же и Талис росли на ферме и привыкли есть главным образом овощи, грубый хлеб, немного мяса и свежие фрукты. Они так редко видели сахар, что едва ли вообще помнили, какого он вкуса. К здоровой пище прибавлялась постоянная физическая активность: бег, лазанье по деревьям, работа по дому, поимка цыплят.

Вот по какой причине стоящие посреди комнаты молодые люди цвели здоровьем. У них были крепкие кости, сильные, хорошо развитые мышцы, зубы сверкали белизной, здоровые густые волосы переливались, на коже ровно лежал загар. Они стояли рядом — красивые и пропорционально сложенные. Талис, с его яркими правильными чертами лица, и Калли, с ее темно-синими глазами и волосами до талии, казались парой из сказки: славный рыцарь и его прекрасная леди.

Все глаза были прикованы к Талису. Каждый мечтая, чтобы его собственный сын был таким же, как он: здоровый, сильный, высокий, широкоплечий. В темных глазах светился ум. Молодой человек совершенно не был похож на сына Джона Хедли. Сам-то Джон был высок, и плечи у него были широки, но его худощавое тело не оставляло впечатления мощи. В молодости у него были рыжие волосы и бледная кожа, которая на солнце не покрывалась загаром, а сгорала. Что касается тех его сыновей, которые сидели по обе стороны от его жены — вот насчет них не было никакого сомнения, что они действительно его. Они были уменьшенной копией его самого. А этот молодой гигант, который стоял рядом с Джоном, казался медведем, который оказался посреди золотошерстного оленьего стада.

Конечно, никто ничего вслух не сказал.

Алида старалась, как могла, сохранять спокойствие, несмотря на то, что сейчас она видела перед собой конец всей своей жизни, конец жизни своих детей, конец всего. Сохранять спокойствие в любых обстоятельствах жизни она умела. Но тут она не выдержала.

Вот этому мальчишке, подумала она, отныне будет принадлежать все, что должно было по праву принадлежать ее детям.

Она попыталась встать и протянуть ему для поцелуя руку, но, поднявшись на ноги, она потеряла сознание и начала медленно оседать.

Она не знала, что было дальше. Никто не пошевельнулся, но Талис, у которого всегда в моменты опасности была очень хорошая реакция, подскочил к ней и успел через стол поймать ее своими сильными молодыми руками, прежде чем она упала и ударилась об пол.

Он выпрямился и держал леди Алиду на руках, в то время как все молчали, от неожиданности потеряв дар речи. Ее голова и руки бессильно повисли.

— Сэр? — Талис взглянул на Джона. Он хотел узнать, куда ему следует положить эту потерявшую сознание женщину, которую он держал.

Если еще до сих пор и оставалась в душе Джона какая-то часть, которая не принадлежала безраздельно Талису, то этот случай положил этому конец.

— Пойдем, сын, — сказал он. — Я покажу тебе, куда ее отнести.

Полнейшее смятение. Вот что поднялось в Хедли Холле, когда объявили, что Талис вернулся с того света, а Алида упала в обморок. Все начали говорить разом, перебивая друг друга, все обменивались мнениями о том, что произошло и что должно произойти теперь. Объявились некоторые, которые что-то знали или думали, что знали, или делали вид, что знали о событиях шестнадцатилетней давности. У них потребовали, чтобы они рассказывали все, что знали, и вокруг каждого образовалась кучка жадных слушателей.

В то время как Талис нес ее вверх по лестнице, к Алиде вернулось сознание ровно настолько, чтобы она успела обратиться к Эдит (старшей из тех дочерей, которые еще не были замужем):

— Займись ею.

Но стоило ей только взглянуть на темного молодого человека, который нес ее на руках, и она снова потеряла сознание.

Эдит не сразу поняла, кого имеет в виду ее мать, говоря «ее». Даже очень постаравшись, трудно было найти нечто столь же мало привлекательное для обитателей этого дома, чем еще одна незамужняя женщина.

Потом Эдит, поразмыслив, наконец поняла, кого имеет в виду мать. Но эту девушку оказалось не так просто разыскать. Она так жалась к молодому человеку, который был их новым братом, что Эдит ее вначале за ним и не увидела.

Дороти, из незамужних дочерей младшая, стоя позади Эдит, смотрела, не отрываясь, на Талиса, склонившегося над постелью их матери. Наконец она отвела взгляд и тяжело вздохнула:

— Ну почему он нам брат, а не просто гость? — проговорила она со слезами отчаяния.

— Прекрати! — приказала ей Эдит. Потом, как всегда, взглянув с практической точки зрения, прибавила: — К тому же, он так и так для тебя слишком молод.

В ответ на это Дороти криво усмехнулась и сказала вслух то, о чем думали все они: она бы согласилась на любого мужчину, которого только можно найти. Ни один из них не мог оказаться ни слишком молодым, ни слишком старым, ни еще каким бы то ни было.

Эдит не позволяла себе задумываться о лишнем. Она даже не взглянула на их нового брата. К своему долгу она всегда подходила очень серьезно.

— Пошли, — сказала она Калли, а когда та начала протестовать, Эдит крепко взяла ее за руку и потянула за собой из комнаты.

Калли, которую насильно уводили от Талиса, все время, идя за Эдит, смотрела назад, на толпу людей вокруг него. Его голова сразу поднялась, он нашел ее и нахмурился, не желая, чтобы она уходила. Но прежде чем он успел что-то сказать, Алида так застонала, что можно было подумать, будто она умирает.

— Мой сын, — проговорила она. — Мой сын. Это чудо! — И с силой, удивительной для столь слабого существа, она притянула голову Талиса к себе: — Дай же я на тебя посмотрю.

Когда Талису наконец удалось отойти от нее, Калли уже нигде не было.

Калли боялась сойти с ума. Она не виделась с Талисом уже два дня. Два дня подряд она безостановочно была занята самой бессмысленной, самой тоскливой, самой бесполезной на свете чепухой. Она даже представить себе не могла, что люди могут так жить. Были уроки игры на лютне, примерки платьев, обсуждение фасонов и украшений, а также размеренные, неторопливые прогулки по саду. Во время этих прогулок болтали, причем болтали о невообразимой ерунде: главным образом, о том, что происходит при дворе королевы Елизаветы. Бесконечные обсуждения того, кто женился, а кто нет. Старшая из девиц, торчащих в этом доме, постоянно заявляла одно и то же: что за этого-де она не согласилась бы выйти замуж, даже если бы принесли бы его на серебряном подносе.

Младшая же из сестер, вызывавшая симпатию у Калли, насмешливо сказала, что Эдит согласится выйти замуж за кого угодно, если у него будет по крайней мере один глаз и одна рука — при этом можно без обеих ног.

— А ты? — поинтересовалась Калли.

— М-м… — Дороти задумалась. — Ну, мне, конечно, хотелось бы, чтобы по крайней мере одна нога была.

Калли расхохоталась, и Эдит, услышав ее смех, тотчас остановилась и сделала ей выговор за распущенность.

Однажды Калли услышала звон мечей и тотчас кинулась в том направлении, но Эдит с удивительной быстротой догнала ее и схватила за руку:

— Леди не должны разговаривать с мужчинами без сопровождения компаньонок, — строго сказала она.

— Так давайте все пойдем? — предложила Калли, что заставило Дороти захихикать.

На следующий день Калли чувствовала себя так, что ей казалось, что она готова взорваться. И, разумеется, стальной корсет, в который ее заковали дочери Джона, не добавлял ей хорошего настроения. Когда она ощутила, что стальные крючья обхватывают ее ребра, она едва не лишилась чувств. Прислонясь к оконной раме, она прошептала с трудом:

— Зачем?

Дороти без труда сообразила, что она имеет в виду. Зачем мучиться с этими ужасными корсетами, если у Калли нет бюста, который необходимо было бы поддерживать? Вот что Калли хотела спросить.

— Да мы все так, — Дороти махнула рукой. — В твои шестнадцать и у меня ничего не было. А потом за три месяца, все, что надо, появилось. — И она с нескрываемым удовольствием оглядела свою красивую округлую грудь: — Не беспокойся! Будешь как все.

Сначала Калли показалось, что не имеет смысла сравнивать себя с этими девушками, потому что она им не родственница. Она — дочь какого-то рыцаря по имени Гильберт Рашер, о котором никто не желает говорить, и она не может понять почему. Но постепенно, оглядывая всех пятерых незамужних дочерей Хедли, она сделала открытие, что на самом деле они похожи. Они такие же худенькие и бледные, как она. Даже двое мальчиков, которых она видела мельком в первый день, были того же типа. Талис, которому полагалось быть тоже таким же, в их окружении казался черным быком, ворвавшимся в стадо овец.

— Почему? Ну почему? Ну почему? — повторяла Дороти, облокотившись о подоконник и смотря во внутренний дворик. В свои восемнадцать лет Дороти еще не была замужем. И ей, как и четырем ее старшим сестрам, возможно, предстояло на всю жизнь остаться старой девой, потому что отцу было жалко денег на приданое. А ни одна из пяти не была такой красавицей, чтобы ее кто-нибудь взял без приданого.

Рядом с Дороти стояла Джоанна, самая некрасивая из всех, которой было уже двадцать шесть. Она грозилась сбежать с садовником, если отец не найдет ей мужа. Как-то раз она дерзко заявила это самому отцу. Джон равнодушно взглянул на нее и ответил:

— Только не с сыном главного садовника. Этот мне самому нужен.

Джоанна выбежала из комнаты вся в слезах.

— Красивее мужчины мне еще никогда не приходилось видеть, — вздохнула она. — Послушайте, а инцест — это смертный грех или нет?

— Джоанна! — воскликнула Дороти в притворном возмущении, на самом деле едва сдерживая смех.

Калли подошла к окну, чтобы выглянуть. Внизу она увидела Талиса. В его руках блистал меч, которым он делал выпады против противника в два раза старше его, но ниже. Та-лис сражался во всю мочь. Джон сидел на лошади и наблюдал за ним с оттенком неудовольствия.

— Отец, кажется, им не очень доволен, — сказала Эдит, походя к окну. — Я слышала, что, несмотря на свой рост, он не очень опасен. Вчера Филипп выбил его из седла.

Филипп был ее брат — тот, у которого были слабые легкие.

Когда Калли увидела Талиса, ноги ее чуть не подкосились, и она едва не упала. Как же ей сейчас хотелось обернуться птицей, чтобы вылететь из окна и быть с ним рядом. Два дня показались ей двадцатью годами. Она не просто скучала без Талиса — гораздо хуже! Ей казалось, ее тело кто-то разрезал пополам и унес ту половину, в которой было сердце.

Как будто зная, что она на него смотрит (он это и вправду знал), Талис быстро обернулся, поднял голову и поглядел на Калли. Хотя только вчера ей прочитали утомительную лекцию про эти бредовые правила приличия, в соответствии с которыми должна себя вести молодая леди, в ту же секунду это вылетело у нее из головы. Она высунулась из окна так далеко, что чуть-чуть не выпала на улицу.

— Я здесь! — закричала она, махая ему рукой. — Я здесь! Я здесь!

Крик Калли, столь неподобающий для благородной леди, поверг всех в Хедли Холле в шок. До сих пор никто вообще не слышал, как эта девушка произносит что-нибудь. Увидев ее два дня назад, все тут же о ней и забыли.

Из стоящих внизу особенно недоволен был Джон Хедли. Он почувствовал раздражение, что эта наглая девчонка отвлекает его драгоценного сына, и подумал было, что нужно сегодня вечером сделать ей выговор. Но Джон не ожидал увидеть такую перемену с сыном, когда он услышал голос Калли.

Как только Талис обернулся на крик Калли, Хью Келлон, немолодой и опытный рыцарь, с которым он боролся и которому до сих пор было вовсе нетрудно отбивать неумелые, слабые и неловкие выпады Талиса, стал его обходить из-за спины. Он хотел наглядным образом преподать этому молодому щенку урок жизни: девочки не должны отвлекать настоящего рыцаря от самого важного дела на свете.

Но Талис знал, что Калли на него смотрит, и это знание его преобразило. Когда противник уже был за спиной, Талис крутнулся вокруг своей оси и в одно мгновение атаковал блестящим ударом, выбив из рук Хью меч. Не ожидавший удара Хью оступился и упал на спину. Талис завершил нападение, приставив меч к его горлу.

Со свойственным ему тщеславным желанием произвести впечатление, Талис поставил ногу противнику на грудь и театрально взмахнул рукой, глядя с видом победителя вверх на Калли, которая немедленно начала ему аплодировать.

Трудно сказать, который из мужчин был удивлен более: Джон Хедли или Хью Келлон, чью грудь попирала нога Талиса. В нем закипел гнев: из-за унижения, из-за раздражения против этого молодого щенка и его глупейшей бравады. Но спустя секунду к нему вернулось чувство юмора. Много воды утекло с тех пор, когда он сам совершал подвиги, чтобы произвести впечатление на девушку!

Убирая ногу, Талис грациозно развернулся и отвесил поклон Калли и остальным зрительницам в окне, которые ему сдержанно аплодировали.

Эдит оттащила их от окна.

— Как вам не стыдно! Слушайте, что такое, в самом деле! Вы ведете себя как потаскухи какие-то. Да еще с собственным братом, что уж вообще никуда не годится.

— Это он вам брат, а не мне, — заявила Калли, как делала всегда в подобных случаях.

Эдит оглядела Калли, которая стояла между Джоанной и Дороти. Между ними было ясно видно сильнейшее фамильное сходство. Но она поспешила отогнать эту мысль. Родители сказали, что этот юноша — ее брат, а эта девица — не родственница. Раз так сказали родители, значит, это так и есть, и, во всяком случае, ей этого было вполне достаточно.

— Пойдемте-ка со мной. Сейчас у нас будет урок музыки.

Калли пошла за Эдит и остальными, но сердце ее осталось во дворике внизу.

26

— Что не по душе тебе, сын? — спросил Джон Хедли Талиса, видя, как тот уныло мешает ложкой еду в своей тарелке. Джон старался ни на один момент не выпускать юношу из виду, так что ели они в апартаментах Джона, а не в общем зале. В первый же день, когда Талис узнал, что они будут обедать вдвоем, он попросил, чтобы оба его брата тоже ели вместе с ними. Ему показалось крайне странным, что отец явно предпочитает одного сына другому, и не испытывал от этого ничего, кроме неловкости и смущения. Кроме того, общество Филиппа и Джеймса доставляло ему удовольствие.

— Ну скажи, как же ты намерен расти, если почти не ешь? — беспокоился Джон.

— А ему еще не хватит расти? — тихо спросил Филипп, наполовину просто чтобы сострить, а наполовину из-за ревности к отцу, который явно предпочитал им «нового брата». — Уже все лошади ржут от страха, когда видят, что он идет.

Когда он это заявил, Джон быстро замахнулся, чтобы отпустить подзатыльник непочтительному сыну, но Талис расхохотался и весело потянулся еще за одним куском белого хлеба. На самом деле, хоть он этого и не хотел говорить, зная, что Джон рассердится, но он скучал по тем блюдам, что готовила Мег. Он скучал по простой грубой посуде с незамысловатой привычной пищей. В этом доме уже дважды случалось так, что он никак не мог понять, что именно он ест. Все было очень изысканно, и даже сыру придавалась такая форма, что он был похож не на сыр, а на мясо.

— А тебе, братишка, нужно оседлать кузнечика, — беззлобно отозвался Талис. — А еще лучше ужа, чтобы ноги не волочились по земле.

Джон опустил внесенную руку.

— А ты как считаешь, братец? — вежливо поинтересовался Талис у Филиппа. Руки того тряслись от перенапряжения: он весь день тренировался.

— Как я считаю? — переспросил Филипп, который боялся отца и потому всегда избегал оказываться в центре внимания. — Да как тебе сказать…

Талис устремил на него взгляд и сразу заметил его трясущиеся руки и круги под глазами. Все трое спали на одной постели, и ему было отлично известно, что Филипп кашляет всю ночь.

— Завтра мы устроим соревнование, — сказал он. — Я вызываю вас обоих. Если хоть один меня одолеет, оба будете валяться под деревом и отдыхать. А если никто из вас, тогда я буду отдыхать, а вы — упражняться.

Молодые люди так посмотрели на Талиса, как будто тот сошел с ума. Они хотели сказать: ты что! Отец в жизни не допустит такого безделья.

— Ну-ну, не смотрите так уныло. Я буду храпеть не очень громко, пока вы бьетесь там на жаре. А Хью вам покажет! У меня еще останутся силы, чтобы танцевать всю ночь, а вы так устанете, что будете валиться с ног.

Джон усмехнулся. Талис напоминал его самого, каким он был в этом возрасте: такой же самоуверенный и задиристый.

Первым намек Талиса понял Филипп, и в его глазах мелькнула симпатия. Талис намекал отцу, что Джеймс не может тренироваться каждый день, что ему необходим отдых. Филипп догадался, что завтра утром Талис сделает вид, что проиграл, даже если получит преимущество, поддастся Джеймсу и даст ему возможность выиграть. И тот получит возможность отдохнуть под тенистым деревом.

Он решил подыграть ему:

— Ах ты, зелень! Ты еще ребенок, чтоб так говорить. Тебе в жизни никогда не побороть человека, у которого за плечами такой опыт, как у меня. Ты там у себя на ферме-то, небось, на коровах ездил?

— Я тебе… — начал Джон, но Талис его прервал.

— Я был таким же великолепным фермером, каким буду замечательным рыцарем! — хвастливо заявил он. — Я выращивал таких гигантских цыплят, что ездил на них верхом. Хотя, конечно, на них было не очень удобно перелетать через заборы. Спросишь почему? А потому что перья набивались в рот! Но я решил и эту проблему. Перья я продавал кораблестроителям, они из них делали мачты. Знаете, хватило на целый флот. Может, слышали? Флот из цыплячьих перьев.

Даже Джону шутка так понравилась, что он рассмеялся. Он больше не пытался вмешиваться, а молча ел, слушая, как его сыновья подшучивают друг над другом. Казалось, что с каждым днем мрак покидает этот дом, испаряясь как туман. Джон всегда говорил, что его счастье в том, чтобы иметь настоящего сына. Появление этого красивого, умного и сильного юноши подтвердило его правоту.

Но к концу пятого дня Джон начал замечать, что с его прекрасным сыном что-то не в порядке. Поначалу его энергия не знала границ. Он хохотал и дразнился, все время пытаясь продемонстрировать свою силищу во владении оружием. Конечно, тренировки ему не хватало — откуда она могла взяться? — но задатки у него были прекрасные.

С другой стороны, учителя не уставали хвалить его за знание всех на свете наук и искусств. Они наперебой утверждали, что лучшего ученика у них никогда не было — ну, может быть, только Джеймс. На их оценку Джеймса Джон не обращал внимания. Какая разница, как учится его слабый сын? Он все равно умрет молодым, поэтому Джон не желал дарить ему ни кусочка своего сердца.

Но Талис — это другое. Вот кто достоин того, чтобы его любили.

Итак, что же с ним происходит? Джон недоумевал. Казалось, Талиса кто-то душит изнутри. Когда Джон высказал предположение, что Талис. возможно, устал, Хью Келлон энергично потряс головой.

— Чтобы шестнадцатилетний мальчишка устал? Да вы вспомните себя в этом возрасте, милорд. Разве не было такого, чтобы вы упражнялись весь день, а потом всю ночь напролет ухаживали за девушкой? Я, например, в этом возрасте мог вообще не спать.

— А что же тогда с ним?

Хью не имел представления. Но очень скоро ключ к разгадке этой проблемы неожиданно оказался у Джона в руках. В момент, когда Талис ловко сбил Хью с ног и непочтительно поставил ногу ему на грудь, у молодого человека определенно не ощущалось никакого недостатка в энергии. Все, конечно, поняли, что Талис хочет произвести впечатление на девиц, которые выглядывали из окна. Но какому парню этого не хочется. И Джон не обратил на это никакого внимания.

Завтра будет неделя, как Талис был с ними. В течение этого времени Джон придирчиво контролировал его каждый шаг. Талис не имел возможности спокойно вздохнуть. Джон сам не знал, чего именно он боится. Со стороны казалось, он опасается, что Талис исчезнет, если за ним не наблюдать каждую секунду.

После обеда Джон велел всем сыновьям идти к себе, и сам с Хью вслед за ними стал подниматься по лестнице в свои апартаменты.

На лестнице произошел случай, после которого Джон начал кое о чем догадываться. Навстречу им двигался выводок его дочерей. Он их не различал по лицам и никогда не интересовался, кого как зовут. Все они казались ему совершенно на одно лицо.

Внезапно, как будто на них были наложены какие-то чары, все остановились и не могли двигаться дальше. Талис тоже остановился вместе со всеми. Его глаза расширились, как будто он смотрел на что-то не от мира сего. Напротив него одна девочка тоже остановилась, прислонившись к стене. Выражение ее лица было копией выражения лица Талиса.

Поначалу оба — девочка и Талис — не касались друг друга, только смотрели. Но они смотрели так, как Джону еще не приходилось видеть, чтобы так смотрели. То, что происходило с ними, нельзя было увидеть, это можно было только ощутить. Когда они увидели друг друга, казалось, воздух наполнился чем-то и застыл, как бывает перед грозой.

Все, кто был вместе с ними на лестнице, не могли пошевелиться, не могли шагу ступить в атмосферу вокруг этих двоих. С этим нельзя было ничего поделать. У всех появилось ощущение, что само небо мелко задрожало.

Что же касается Калли и Талиса, они дрожали с такой силой, что не могли проронить ни слова. Не разлучаясь никогда, они уже много дней не видели друг друга… Они до сих пор толком и не знали, что такое разлука. Однажды, целую вечность назад, Талис поехал на ярмарку без Калли, и оба тогда чуть не умерли от ужаса, разыскивая друг друга.

Поэтому сказать о них, что они «скучали» — это не сказать ничего. Они были подобны растениям, которых лишили воды и солнца. Все, что было вокруг них, медленно иссыхало.

Медленно-медленно Талис протянул руку по направлению к Калли, и она тоже протянула руку навстречу его руке. Все смотрели на них, не шевелясь, как будто какая-то сила превратила людей в камни. И вот так все увидели, как они коснулись друг друга кончиками вытянутых пальцев.

Все до одного содрогнулись, когда это произошло. Их сильные, молодые, жаждущие воссоединиться тела касались друг друга, и это ощущение передавалось всем вокруг. Казалось, что от содрогания их тел затрясся даже воздух, более того — даже каменное здание.

Ни Калли, ни Талису не было дела до того, какое впечатление они производят на окружающих. Они уже много дней пытались быть хорошими, пытались быть такими, какими, по их мнению, следовало быть людям «взрослым» и «разумным». Особенно Талис пытался не думать о Калли. Он знал, что в Хедли Холле все начнут над ним потешаться, если она и здесь будет при нем так же неотлучно. Эти люди — не Мег и Уилл, которые души не чаяли в детях и позволяли им все. Эти люди считали, что жить следует точно так, как живут они, а дети должны только учиться.

Никто не знал, долго ли Калли и Талис стояли в молчании на лестнице, протянув навстречу друг другу руки и через кончики пальцев даря друг другу жизнь и силу. Если бы окружающим не надо было идти вверх или вниз по лестнице, они простояли бы так всю ночь.

Первым очнулся Джон.

— Ну-ка, парень, дай-ка мы пройдем, — сказал он, слегка подтолкнув Талиса, что вернуло того к реальности.

Все резко пришли в себя, и каждый встряхнулся, как собака, когда она вылезает из воды. Никому не хотелось вспоминать, свидетелем чего он только что был.

— Пойдем, Калласандра, — сказала Эдит, подталкивая сестер и Калли по лестнице впереди себя. Больше всего на свете она не хотела испытать на себе ярость отца.

Калли отвернулась и больше не смотрела на Талиса. Он тоже двинулся по лестнице. Ее сердце колотилось, ноги подгибались. Так сильно ей хотелось потрогать его, касаться его еще и еще, быть с ним, говорить с ним; ей надо было только иметь возможность смотреть на него. Но она заставила себя идти вперед.

Сзади нее Дороти шепотом спросила Джоанну:

— Как ты думаешь, это и называется любовь, да?

— Да нет… — задумчиво ответила Джоанна. — Не думаю, чтобы эти двое любили друг друга.

Дороти, которая была в глубине души страшно романтична, взглянула на сестру в ужасе. Чаще всего она думала о любви и больше всего на свете хотела влюбиться.

— Не любят?! Почему?

— Мне кажется, что между ними что-то другое, а не любовь. Не знаю, от Бога это или от дьявола. Но уверена, что это что-то неестественное.

Разочарованная, Дороти хмуро пошла дальше.

Тихо-тихо, чтобы не разбудить двух девушек, с которыми она вместе спала, Калли выбралась из постели, перекинула платье через локоть и прокралась в гардеробную. Заперлась там, где были расположены уборные с каменными сиденьями, и стала одеваться, стараясь производить как можно меньше шума. Потом на цыпочках выскользнула из комнаты и по деревянной лестнице осторожно направилась к той двери, которая через кухню вела к заднему выходу из дома.

Ей пришлось очень долго лежать в кровати и ждать, пока все уснут. Она ждала, зная, что сегодня ночью она должна увидеться с Талисом.

Выйдя из дома, она остановилась, оглядываясь. От одного из деревьев отделилась темная тень. Калли не колебалась — она знала, что это Талис. Подобрав свои пышные тяжелые юбки, она бросилась к нему. Она думала лишь об одном: сейчас она бросится в его объятия.

Но Талис не раскрыл ей объятий. Вместо этого, когда она приблизилась, он схватил ее за руку и побежал. Как всегда, Калли с трудом поспевала за ним. Он обогнул все здание, стоящие рядом сараи и домики, пробежал между деревьями по садовым тропинкам. Она не знала, куда он ее ведет, и ей было все равно. На самом деле больше всего ей хотелось сейчас, чтобы они вместе с ним бежали на край света, а оттуда спрыгнули бы в вечность. Только бы не разлучаться больше. Ей было все равно, что будет дальше.

Он привел ее в темное место, о котором она прежде ничего не слышала: разрушенный, почти целиком сгоревший замок, от которого сохранились лишь две башенки, да и от них лишь черные стены, а больше почти ничего. Судя по всему, камни активно использовались жителями окрестностей для строительства собственных домов.

Талис, крепко держа Калли за руку, взбежал вместе с ней по древним, обваливающимся, скользким ступеням. Один раз она поскользнулась и едва не упала вниз — он поймал ее и прижал к стене, привалившись к ней всем телом.

«Он какой-то другой сегодня, — подумала она. — Он таким еще никогда не был». — В последний раз, когда они были вместе, они целовались, а потом он стал засовывать руки к ней под юбку. Сейчас, когда он прижал ее к стене, один долгий-долгий момент его дыхание было у нее на лице, и его черные глаза искали ее взгляд; она слышала, как в его груди, которая прижималась к ее, билось сердце.

Калли показалось, что ее тело размягчается, и она прильнула к нему, ища его губы своими. Но вместо этого он с коротким смешком схватил ее за руку и опять потянул за собой по лестнице наверх. Наконец они оказались перед старинной уцелевшей дубовой дверью, на которой висел заржавевший замок.

Повернувшись к Калли, Талис увидел на ее лице разочарование. Но он не терял уверенности в себе. Разбежавшись, он мощным ударом ноги вышиб дверь, ибо она уже давно готова была рассыпаться. Увидев, как ломается иссохшее старое дерево, Калли торжествующе расхохоталась, а Талис схватил ее в объятия и потащил вперед.

Они оказались на обнесенной парапетом галерее, где когда-то несли охрану дозорные. Талис подхватил Калли и стал кружить — девушка, откинув голову назад, счастливо смеялась.

Талис тоже начал смеяться. Поставив Калли на ноги, он стал развязывать ее головной убор, и, когда он его снял, она потрясла головой, чтобы освободить волосы. Когда они рассыпались, он погрузил в них пальцы. Подул легкий ветерок, и ее волосы, разлетевшись вокруг, оплели их обоих, скрывая от освещавшего все вокруг лунного света.

Он легко и естественно обнял ее и нежно и ласково поцеловал, и на этот раз на его лице уже не было удивления, как в первый раз.

Встав на камень, Калли стала опять целовать его. Руки юноши гладили ее тело. Нащупав под платьем корсет, он с удивлением пробормотал:

— Что это на тебе?

— Сталь! — ответила она.

У Талиса не заняло и минуты расшнуровать ее платье на спине — шнуровка эта доставила ей массу неприятностей в гардеробной. Он распустил лиф платья с плеч и начал расстегивать корсет на ребрах.

Расстегнув, он снял его и, хорошо размахнувшись, собрался зашвырнуть его через стену в старый высохший ров далеко внизу под ними. Калли заорала что было сил:

— Не надо! Не надо! Эдит меня убьет, если я вернусь без него!

Талис только рассмеялся, и уже в следующую секунду корсет, как пушечное ядро, летел над стеной, а еще через одну он падал на землю. Бросившись к парапету, Калли смотрела, как он летит вниз, а потом — как Талис оросил туда же ее головной убор, и тот поплыл по воздуху.

— Идиот! — закричала она. — У меня из-за этого будут большие неприятности.

Она обернулась, потому что он ничего не ответил. До сих пор ей казалось, что она видела уже все выражения, которые могут быть на его лице, но такого она не видела никогда. Его темные глаза в свете луны сверкали черным блеском. Ей вообще никогда не приходилось видеть, чтобы чьи-нибудь глаза так сверкали. Увидев это, она почти испугалась его. В лунном свете он казался очень взрослым, даже старым. Это уже был не тот мальчик, который гонялся за ней по зарослям чертополоха. Это был мужчина, и он смотрел на нее так, как мужчина смотрит на женщину.

Она вздохнула, и вздох застрял у нее в горле. Но испуг ее длился не дольше секунды. Она вцепилась руками в его плечи, ее губы прижались к его губам. Платье болталось у нее у самой талии, на бедрах, и вот-вот готово было соскочить. Под ним была только легкая ночная сорочка.

Или ее неожиданный прыжок сбил его с ног, или собственные чувства его переполняли, но оба они упали на каменный пол, жадно изучая друг друга губами и руками. Они были переполнены желанием, возбуждением, страстью… Они страшно изголодались друг без друга.

У Калли и в мыслях не было остановить то, что должно было сейчас произойти между ними. Уже много месяцев она не ведала покоя. Она уже давно рассмотрела все тело Талиса, с головы до пят, а когда-то это вообще не вызывало у нее никакого интереса. Но в последнее время она оторваться от него не могла: его длинные ноги, которые так легко переступали, когда он шел, сильные мышцы его ягодиц, когда он с усилием вытаскивал вместе с Уиллом застрявшую в грязи телегу. Когда он раздевался по пояс, чтобы смыть пот с плеч и спины, Калли чуть в обморок не падала от его красоты.

И вот наконец она могла дотронуться руками до того, что раньше только видела. У нее не было стыда, не было сдержанности, не было никакого спасения. Ей в голову не приходило, что нельзя делать то, что она делает. Талис принадлежал ей. Его тело принадлежало ей больше, чем ее собственное тело. И сейчас это тело было нужно ей больше, чем вся еда и вся вода на свете.

Когда ее руки оказались у него между ног, он сдавленно застонал, и этот стон отозвался у Калли в самой ее душе. У нее не только колотилось сердце, но и все тело дрожало. От огромного желания прильнуть своей кожей к его коже она начала ногтями раздирать его одежду.

— Нет! — прохрипел он. — Не надо!

Калли, не обращая внимания, просунула руку ему под рубашку и стащила ее с него через голову. Она прижала к себе его обнаженное, горячее тело, ища его губы своими.

— Да нет же! — в отчаянии закричал он. Одним быстрым и сильным движением он оторвался от нее, вскочил на ноги и привалился спиной к холодным камням здания. Его грудь тяжело вздымалась. Даже в слабом свете луны Калли видела, как горит его лицо.

Сама Калли даже дышать могла с трудом. Тем более она была не в состоянии думать. Сидя на каменном полу, она прошептала:

— Талли. — И протянула к нему руки.

Он не сможет бороться с собой, если она будет так на него смотреть. Отвернувшись, он обвел взглядом всю линию горизонта, весь пейзаж, но сердцем и мыслями был с ней. Он чувствовал, что она хочет его, он чувствовал ее страсть. Он стоял так долго-долго, устремив взгляд в темноту, ожидая, пока успокоится огонь в его теле. Он хотел, чтобы она перестала его звать. Он ее хотел безумно, но его честь не могла этого допустить. И внутри него боролись две несовместимые вещи.

В последние недели столько изменилось… Изменилось все. Живя на ферме он всей душой мечтал обрести то, что полагается ему по праву рождения. И вот теперь, когда он все это получил, ему кажется, что по-настоящему ему нужна только Калли. Даже самому себе он не хотел признаваться, каково пришлось ему в эту последнюю неделю, когда Калли не было. Он был опустошен, иссушен, ослаблен. Как он сможет быть рыцарем, если ее не будет с ним всегда?

Раз теперь оказалось так, что это был его дом, в котором он родился, как сделать так, чтобы они были вместе? Без позволения отца он не сможет так сделать. А если и сделает, то все равно в будущем не сможет обеспечить ее и подарить ей дом.

В какой-то момент ему захотелось взять ее за руку и убежать вместе с ней назад, на ферму к Мег и Уиллу. У него уже мелькнула мысль, что то, что его нашел Джон Хедли, была самая худшая вещь, которая могла с ним случиться в жизни.

Но это же абсурд. Теперь-то у него есть возможность дать Калли все. Он может дать ей дом. Не хочет же он, чтобы она работала от зари до зари, износилась, заболела и состарилась к тридцати годам? Он хотел, чтобы у нее было все лучшее, что только бывает на свете. И он ее обеспечит, чего бы это ему ни стоило.

Он повернулся к ней с улыбкой. Но она была готова разрыдаться. Зная ее, он понял: она думала, что он, должно быть, не желает касаться ее, раз стоит, повернувшись к ней спиной. О, если бы она знала, как он ее хочет! До этой недели он не понимал никогда, что она для него — это все. Он хотел стать рыцарем, чтобы она могла им гордиться; хотел стать богатым, чтобы обеспечить ее. Все было только для нее.

Он не мог позволить себе взять то, что ему не принадлежало по праву. Он знал, что Калли, не задумываясь, готова на все, что может произойти между ними. Даже если бы он стал взывать к ее разумности:

«Калли, то, что мы затеяли, может для тебя кончиться позором, потому что ты забеременеешь» — он знал, она все равно не остановится. И знал, что она сделает, что он захочет, и, следовательно, решение лежит на нем. Он знал: она-то будет согласна жить с ним и в шалаше. Она не из тех, для которых самое главное — деньги. Деньги для нее ничего не значат. Это он сам скорее умер бы, чем заставил ее работать, как, он видел, работают в деревне женщины, старея до срока, так и не начав жить.

Он чувствовал себя обязанным оформить все официально и законно, прежде чем то, что он хочет, будет принадлежать ему. Другими словами, он считал, что не имеет права взять то, что она предлагала, потому что по сути это было вознаграждение за то, что было им не заслужено. Честь никогда бы не позволила ему взять награду за то, чего не было. Честь — главнее этого для него ничего не было.

— Не смотри на меня так, — произнес он. Он постарался сказать это как можно спокойнее и легкомысленнее. Но прозвучало это умоляющим тоном. В его голосе было все то, что он чувствовал к ней. Она не догадывалась сама, как она красива в лунном свете. Ее большие глаза были полны тоски. Казалось, они жидкие, и в них плывет серебряная луна. — Мне больно, — выдохнул он.

Калли услышала боль в его голосе и в тысячный раз прокляла его честь. Вне сомнения, он считал, что то, что они делают, неправильно. Как может быть неправильным что-то, что они делают вместе?

Он протянул руку в ее направлении, предлагая помочь ей встать, но держа ее от себя на расстоянии.

Калли со вздохом приняла его предложение, а потом все же попыталась, обманув его, поцеловать его в губы. Смеясь, Талис увернулся.

— Посмотри на мои волосы: случайно, они не поседели? Я с тобой состарюсь. У тебя что, нет никакого чувства приличия, никакой воспитанности? Девушки должны быть неприступными, строгими и держаться от мужчин подальше. По крайней мере, не должны набрасываться на мужчин и валить их на пол.

Калли засмеялась. Повернув ее к себе спиной, он начал зашнуровывать ее платье. Поскольку корсета под ним больше не было, оно не совсем сошлось. Но настроение у обоих улучшилось от его шутки.

Калли тоже насмешливо заметила:

— Что странно, так это то, что у тебя хватило сил, чтобы выбить дубовую дверь, а вот на меня почему-то сил не хватает. Неужели ты думаешь, что я крепче, чем дверь, которая сделана из железа и дуба?

Он не удержался и, завязывая верхние шнурки, поцеловал ее в шею.

— Конечно. Я думаю, что ты крепче самого крепкого дуба.

— Что?! Я?! Да неужели? — Она уже начала оборачиваться, и он так дернул шнуровку, что она задохнулась и схватилась обеими руками за грудь.

— Калли, веди себя прилично! Я — мужчина.

Она засмеялась тому, как неубедительно прозвучали его слова. Потом нежно ответила:

— Слава Богу, что ты наконец заметил, что я женщина.

— Да, — тяжело вздохнув, сказал он. И в его голосе было тяжелое сожаление. В его голосе послышались слезы, как будто ему было очень больно. — Да, да, я заметил теперь, что ты женщина.

Положив руки ей на плечи, он повернул ее к себе и заглянул ей в глаза. Ему не нужно было лишний раз говорить, что все изменилось между ними. Важно было не то, что они уехали с фермы. Сегодня ночью снова вернулось то, что началось в тот день, когда они встретили Джона Хедли. За эти дни они узнали, как на них действует разлука.

— Пошли посидим, — сказал он. И, забравшись на каменные перила, оперся спиной о свод амбразуры. Он протянул сначала свои длинные ноги, устроив их на противоположном парапете, а потом руку Калли, чтобы она влезла и уселась на его коленях, как на мостике.

Она, не колеблясь, забралась к нему. Ее ноги были на его ногах, а головой она прильнула к его груди.

— Только спокойно! — велел он таким тоном, что Калли захихикала.

— Ну, расскажи мне все, — подождав, пока она успокоится, сказал он. — Рассказывай все, что важно и что неважно. Что ты делала, что видела, о чем думала? Ты придумала какие-нибудь истории? И рассказывала кому-нибудь? — Калли с наслаждением уловила в его голосе оттенок ревности. Она положила голову ему на плечо. Может, стоило бы подразнить его, сказать, что ей без него тут очень хорошо…Она не могла.

Но, с другой стороны, расстраивать его она тоже не имела права. Нельзя было допустить, чтобы он думал, что она глубоко несчастна.

Услышав, что она думает, он заметил с сожалением:

— Ты печальна.

— Нет-нет, что ты. Все просто чудесно. Мне так приятно, что я со всеми этими милыми женщинами. Они стали мне сразу же все как сестры, так добры… Всему меня учат.

Талис зарылся носом в ее волосы, вдыхая их аромат. Раньше он всегда думал, что волосы Калли доставляют ей, да и ему, одни сплошные неприятности. Если только она не заплетала их в косу, они начинали цепляться за все: за ветки деревьев, за вереск, даже за его руки… Так когда же они успели стать такими роскошными?

— Ты врешь, — не задумываясь, сказал он. — Скажи мне правду.

Она молчала.

— Ты что, забыла все? — продолжал он ее уговаривать. — Уже ничего не помнишь? Даже то, что тебе никогда не удастся меня обмануть?

Когда она заговорила, в ее голосе были слезы:

— Это ты меня забыл!

Он отодвинулся от нее, чтобы посмотреть на нее в профиль.

— Как ты так можешь говорить? Чтобы я забыл тебя? Ни минуты не проходило, чтобы я о тебе не думал. На что я ни посмотрю, с кем ни заговорю — все время думаю только о тебе. Я…

Он оборвал себя, потому что не желал, чтобы она все знала. В конце концов, он должен сохранить свое мужское достоинство. Больше он ей ничего не скажет.

Калли улыбнулась. Больше ничего и не надо.

— Ты без меня скучал и хочешь произвести на меня впечатление.

— Ха! — отозвался он. — Произвести на тебя впечатление! Да это-то уж, конечно, не сложно. Ты же такая крошка, что тебя запросто можно переломить пополам.

С этими словами он схватил ее талию руками, как в клещи, и так ее сжал, что она не могла вздохнуть, потом расслабил тиски.

Она, смеясь, оперлась о его плечо.

Помедлив, он предложил:

— Я хочу, чтобы ты могла мной гордиться. Я хочу показать тебе, как я уже научился владеть мечом.

Она вздохнула. Она могла бы сказать ему, что любит независимо от его умения, от того, как он владеет мечом и лошадью или как он не владеет вообще ничем. Она просто любила его, и все. Она его любила независимо от того, какие были у него умения и навыки. Она любила бы его, говоря словами Дороти, даже без ног и без рук.

— И многому ты научился? — спросила она, не потому что это было интересно ей, а потому что это было важно для него, а он был для нее всем.

Он кивнул. Она заметила, что его что-то тревожит. Она подумала, что, пожалуй, замечает это уже некоторое время. Нужно было, значит, выяснить, что это, и исправить. Неважно, что самой ей было страшно скучно жить в компании пустоголовых женщин, с которыми ей было не о чем даже поговорить. По-настоящему важно было только, счастлив Талис или нет.

— В чем дело?

Талис терпеть не мог признавать свою слабость.

Он ни за что не хотел признать, что она ему нужна. Но с каждым моментом каждого дня он понимал, что она нужна ему все больше, больше, чем он мог думать, больше, чем он полагал возможным. Триумфы побед над противниками — ерунда, если она не могла их с ним разделить. Нет, даже больше, чем разделить. Если это было не для нее — это было тогда вообще бессмысленным. Зачем тренироваться, мучиться, быть рыцарем, если Калли не повяжет свой платок ему на шлем?

Другие мужчины были устроены иначе. Казалось, ни одному не нужны красивые женщины, чтобы хотеть что-то совершить. Казалось, все мужчины были довольны, совершая подвиги для самих себя. Конечно, им тоже было приятно, когда женщины на них смотрели. Но не более того. Им не были нужны женщины так, как Калли — Талису.

Когда Уилл бывал недоволен их нерадивой работой, он, случалось, запрещал им играть вместе. Как-то раз он раздраженно сказал:

— Вы оба — только по половине человека. Быть целым человеком вы можете только вдвоем.

Наверное, в этом все и дело? Он — одна половина человека, а Калли — другая половина? Даже для него это звучало странно. Ведь такого же не бывает.

— Скажи, — повторила Калли. — Скажи, в чем дело.

Он не мог заставить себя вслух сказать, что думал. Ему хотелось, чтобы Калли считала, что он — самый сильный, самый смелый, самый мужественный человек на земле. Она должна иметь возможность во всем и всегда положиться на него, а не на других, кто еще был с ней рядом.

— Ты должна мне рассказать насчет тех девчонок. Тебе с ними хорошо?

Она поняла, что сказать ей, в чем дело, ему мешает гордость.

— Они не такие уж и девчонки. Это старые девы. И каждой нужен мужчина. — Она чуть было не сказала: «Мой мужчина».

— Да? Так, может, их нужно…

Она резко пихнула его под ребра, не дав закончить. Икнув, он расхохотался.

— Тебе они не очень-то нравятся, — заметил он.

— Это я им не нравлюсь.

Он, услышав это, засмеялся.

— Что? Как ты можешь не нравиться?! — И его недоуменная реакция была абсолютно искренней. Ему казалось, Калли умна, остроумна, весела. Ее общество — лучшее в мире, потому что она всегда знает, когда промолчать, когда говорить, и если говорить, то о чем.

Обнимая ее и думая о ней так, он не мог удержаться от того, чтобы не поцеловать ее шею, ее ухо, но уже через минуту он заставил себя остановиться. Пытаясь вернуться к невинным детским отношениям, он принялся ее щекотать, но когда она в ответ, хихикая, стала вертеться и ерзать у него на коленях, его тело реагировало на это таким желанием, как не реагировало даже на поцелуи.

— Ох, Калласандра! — страдая, прошептал он.

Калли начала ему рассказывать о сестрах Хедли.

— На самом деле, конечно, не то важно, нравлюсь я им или нет. Они ко мне никак не относятся. Я их нисколько не интересую. Ах, Талли, на самом деле с ними ужасно, просто ужасно скучно!

Талис все еще был так поглощен своим желанием и близостью ее тела, что не слушал, что она говорила. Но теперь у Калли в голове начал созревать некий план. Она хотела внушить Талису одну мысль, но, как всегда, знала, что нужно, чтобы он подумал, что идея — его.

— …И виноват в этом ты, — докончила она, и тут он сразу поднял голову и наконец стал ее слушать. Как и любой другой мужчина, он крайне неохотно признавал свои ошибки, только в том случае, когда не оставалось совсем никакого иного выхода.

— Я? Виноват? Но каким образом я-то могу быть виноват в том, что ты им не нравишься? Наверное уж, Калли, это ты сделала что-то не так, что они стали плохо о тебе думать.

— Они говорят, что я обучалась как мужчина.

Талис, услышав это, расхохотался.

— Это ты-то? Как мужчина. Да ты знаешь, как в руки взять меч или шпагу? У тебя же не хватит силенок даже приподнять доспехи, не то что в них влезть.

— Но я была вместе с тобой все эти годы, — настаивала Калли. — От этого получилось так, что мне не о чем говорить с женщинами. Они все болтают о какой-то ерунде: кто как одет, какие о ком идут сплетни при дворе. Я привыкла с тобой рассуждать о политике и философии… Обо всем том, что имеет хоть какое-то значение в жизни.

Говоря все это, Калли отнюдь не была уверена, что он ей хоть немного поверит. Ему может очень быстро прийти в голову, что они ведь в жизни никогда не говорили ни о политике, ни о философии. Если уж они и говорили о чем-нибудь, так именно об одежде или размышляли о том, что происходит при дворе у королевы.

Но если сказать правду, все рухнет. Больше всего на свете она хотела, чтобы он взял ее к себе. Чтобы ей не торчать больше с этими женщинами. Ей всего лишь хотелось быть вместе с ним. Если он поверит, что так лучше для нее, то он весь мир перевернет, но этого добьется, потому что будет верить, что действует во имя высокой цели. А если она скажет ему правду, если она скажет, что всего лишь «ей этого хочется», то, вполне возможно, он решит, что это каприз, что ей нужно учиться «дисциплинировать себя» и для этой цели отправляться обратно к женщинам.

Она прошептала:

— Я ничему больше не учусь, — думая про себя: «Без тебя мне ничему-ничему не хочется учиться».

Некоторое время Талис ничего не говорил, а сидел, хмурясь, размышляя про себя над этой проблемой. Сначала он не знал, что предпринять, потом ему в голову пришел выход. Если он станет ей помогать, то ему не придется признать вслух, что ему без нее не жизнь, что его энергия и воля к жизни угасают с каждым днем, проведенным ими порознь.

— Ты будешь со мной, — сказал он твердо. — Ты будешь учиться вместе со мной. Человек должен всегда учиться. Без этого нельзя.

— Не выйдет, — печально сказала она. — Они не позволят. — Она знала, что лучший способ заставить Талиса что-то сделать — это заявить, что он этого не может. — Ты не знаешь, что это за люди. Женщины — тут, мужчины — там. Так принято. Все по отдельности. Они сходятся, чтобы делать детей, а потом опять расходятся, и ничего больше.

— Что-что? — он поднял брови. — Ты-то что знаешь о том, как делают детей?

Калли промолчала, боясь, что он услышит, как она усмехается в темноте. Им нравилось поддразнивать друг друга.

— Да как сказать? Наверное, я знаю далеко не все Не мог бы ты быть так добр и научить меня всему, что положено об этом знать? — Говоря это, она заерзала у него на коленях.

Но Талис ответил не так, как она надеялась. Почему-то, когда он заговорил, в его голосе был гнев.

— Что это с тобой случилось, что ты заговорила о том, как делают детей? Кто там с тобой об этом говорил?! Какой-нибудь мужчина?!

— Никто, — честно ответила она В последнюю неделю она жила только с женщинами, с одними женщинами. — Был один молодой человек, который сказал, что я хорошенькая, но это все. А ты как думаешь: я хорошенькая? — У нее не было намерения вызывать его ревность (не то чтобы ей этого не хотелось, напротив, очень хотелось, просто в тот момент в голову не пришло). В тот момент она вела к другому: намекала ему, чтобы он сделал ей комплимент.

— Что это был за молодой человек? — спросил Талис с яростью, и его руки сжались на ее талии.

— Да так, один, — отмахнулась Калли, недовольная, что он ее не понял, но все еще в твердом намерении получить от него комплимент. — Он сказал, что у меня красивые волосы. А ты как считаешь? Красивые?

— А как он мог это увидеть? — вскричал Талис — Ты что, не носишь там свой головной убор?

Калли улыбнулась. Теперь до нее дошло, что они воспринимают этот разговор по-разному, так что комплимента от него ей не получить. Но, впрочем, разве его ревность — не лучший из всех комплиментов? Потому что он ревновал не часто. Обычно он взрывался, когда Калли меньше всего этого ожидала, и предсказать его вспышки было невозможно. А когда она пробовала вызвать его ревность намеренно, у нее никогда ничего не получалось.

— Это было ночью… И он…

— Ночью?! — он почти прокричал в ее ухо.

— У, Талли! — протянула она. — Это поистине ужасно! Все мальчики, все молодые люди, и почти все мужчины здесь в меня дико влюблены. Они ни о чем другом не говорят, лишь просят позволения поцеловать мои божественные ноги, мои прекрасные нежные руки. Они сражаются между собой за право преподнести мне самые драгоценные подарки. Они пишут поэмы о моих волосах и о небесном цвете моих глаз. А один рыцарь-кавалер сказал, что мои глаза — это как небо перед бурей. А мои волосы! Мне просто даже неловко повторять все, что мне о них наговорили. Вот, например…

Она чувствовала, как с каждым ее словом напряжение покидает его тело, и в конце концов он так сдавил ее руками, что ей пришлось замолчать.

— Ладно-ладно, посмеялась и хватит. А теперь помолчи. Посмотри лучше, какая луна.

Прислонясь к его плечу, держа его руки в своих, она смотрела на луну, и ей хотелось, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Очень, очень часто ей на ум приходила одна и та же мысль: как хорошо было бы. если бы они никогда не уезжали из дома, от Мег и Уилла.

— Тебе не кажется, Мег и Уилл думают о нас?

— Думают, конечно. Постоянно, как и мы о них, — ответил он. Она поняла, что ему тоже иногда кажется, что лучше бы они не уезжали из дома. Здесь, в Хедли Холле, было что-то такое, чего они оба не могли понять. Например, как можно не любить собственных детей, как Джон Хедли? Сыновья говорили, что мать они любят, но у Филиппа однажды вырвалось, что он ее боится.

— Мне страшно, — сказала Калли. — Страшно от всего, что тут происходит. От этого становится как-то нехорошо…

Он понимал, что она имеет в виду, и был полностью согласен с ней. Талис решил, что должен успокоить ее.

— Просто здесь все по-другому, не как на ферме. Это богачи. У них не такая жизнь.

— Не только это. Еще что-то. Я боюсь за нас с тобой. Что с нами будет?

— А что с нами может случиться? Ты, наверное, опасаешься, что все местные красавицы влюбятся в меня и уведут от тебя?

— Ха! Это ты сам за ними будешь бегать. Ни одна женщина на тебя и не посмотрит.

Талис прекрасно знал, что он никогда не смотрел на других женщин. То есть, конечно, может, он на них и смотрел, но ни одна, кроме Калли, не интересовала его. Но это хорошо, что Калли думает, что он всем им так нравится. На его-то взгляд, если кто из них двоих и был красив, так это Калли. Она была самым замечательным, самым чудесным существом на свете.

— О чем ты так беспокоишься?

— О, не знаю… А тебе не кажется странным, что никто из них не задает нам вопросов, откуда мы взялись? Вернее, откуда взялся ты. Согласно истории, когда мы родились, мы сгорели в огне. Я слышала, что на пепелище нашли тела двоих детей. Если мы сгорели, почему же мы тогда живы? А что случилось с моей матерью? Дороти сказала, что она была маленькая черноволосая и черноглазая. Если и так, почему я блондинка, и у меня брови и ресницы как у кролика?

— Я не умею выдумывать истории, как ты. Может, кое-чего эти женщины и не знают. Они сами тогда были детьми… Не могут же они этого помнить, а?

— Нет, — согласилась она, потом задумчиво пробормотала: — Все это довольно странно. Но в чем бы там ни было дело, а у меня все время какое-то чувство страха.

— Чего ты боишься? Что может случиться?

Она повернула к нему свое лицо.

— Я боюсь тебя потерять. Я умру, если я тебя потеряю. Я не хочу жить без тебя.

Талис вздохнул. Ему казалось, что если он ей скажет то же самое, это будет не мужественно, но подумал он именно так. Крепко держа ее в объятиях, он проговорил рядом с ее губами:

— Никто нас не разлучит. Мы едины, разве ты этого не знаешь? Разве ты не чувствуешь?

— Да, — прошептала Калли. — Да! О, да! Но я боюсь… Я боюсь, нам не позволят быть вместе.

— Калли, любовь моя, зачем кому бы то ни было пытаться нас разлучить? Разве у кого-нибудь из нас есть большие богатства в руках? Разве кто-то из нас — королевский ребенок и должен унаследовать целую страну? Богачей — вот кого женят насильно, а разве таким, как мы, это может угрожать? Мы разве богачи?

— Нет, — улыбнулась она. — Мы люди маленькие.

— Конечно, — сказал он, прижимая ее к себе. — Мы люди маленькие и незначительные. Завтра я скажу этому господину, моему отцу, что ты всегда и везде будешь со мной. А если он не позволит, то завтра же вернемся обратно на ферму, к Мег и Уиллу.

Калли затаила дыхание. Она знала, что если Талис дал это обещание, он его сдержит. Но она знала, чего это будет ему стоить, чего он лишится, если ради нее будет вынужден покинуть этот богатый дом. Талис всегда терпеть не мог крестьянский труд. Он работал, выполняя все, что надо. Но у него не было ни малейшего интереса к тому, чтобы выращивать репу. В отличие от Уилла, он вовсе не лелеял мечту «вырастить лучшую репу во всем королевстве». В ярмарочные дни он скучал. Талис был создан, чтобы ездить на лошади и носить доспехи. И он всегда знал, что он для этого создан.

Она не имела права, не имела права принять его жертву и позволить ему бросить то, ради чего он был создан в этом мире. Она не сомневалась, что, если бы ему представился шанс, он стал бы величайшим рыцарем из всех, которые когда-либо жили.

— Ты почему на меня так смотришь? — спросил он хриплым голосом.

Он не стал дожидаться ответа. Если она не прекратит так на него смотреть, через минуту они опять окажутся на каменном полу. Умом он знал, что пора уже возвращаться в дом, но до рассвета еще оставалось несколько часов, и он не мог заставить себя с ней расстаться. Он ведь ее так давно, давным-давно не видел!

— Послушай, веди себя прилично! Сядь прямо, — велел он решительным и жестким тоном, и, когда ее лицо отодвинулось от его лица, предложил: — Расскажи-ка мне лучше историю. Я уже тысячу лет не слушал твоих глупеньких сказочек.

— Ну, если они глупенькие, так я не буду рассказывать.

— Ах, не будешь? Ну ладно. — Он помолчал, а потом обронил как бы ненароком: — Кстати, говорят, тут есть один человек, который все время сочиняет и рассказывает истории. Великолепные, говорят, истории…

Калли немедленно заговорила:

— Жила-была одна принцесса, у которой было пять ревнивых сестер. Они были все уродливы, а принцесса — красавица. У нее были длинные золотистые волосы — великолепные волосы. Самые роскошные волосы, какие только можно представить.

— И самое роскошное хвастовство, — ввернул Талис.

— Нет-нет, что ты! Она была мила, скромна, с простым характером. Только все другие видели, какая она красавица, а она сама все время думала, что она дурнушка.

— Хм-м-м…

— А еще жил-был принц.

— Красивый?

— Нет-нет, совсем нет. Страшилище ужасное.

Талис, услышав это, начал вставать.

— Ну хорошо, хорошо, — поспешно согласилась Калли. — Может, он был немного красив. Что-то в нем было. — Прислонившись к его груди, она прильнула к нему всем телом. — У него были черные вьющиеся волосы, густые черные брови, а губы нежные, как у ребенка. Но нос у него был длинноват и островат.

— Уверен, что у него был прекрасный нос.

— Ну, может быть, может быть. И вот однажды принцесса…

— Нет, нет, постой, — остановил ее Талис. — Расскажи-ка мне еще побольше об этом божественно прекрасном принце. Он был высокий и сильный?

Первым желанием Калли, разумеется, было его подразнить, но потом она улыбнулась, взяла его руку в свои и заговорила:

— У него были прекрасные руки, с длинными пальцами. Очень сильные руки…

27

Талис стоял выпрямившись и высоко подняв голову.

— Сэр, — произнес он отчетливо. — Прошу вашего позволения жениться на Калласандре.

Джон не сразу нашел что ответить. Его же сын еще настоящий мальчишка! Господи, да он же был младенцем еще вчера. Как он посмел и думать-то о таком деле — жениться?!

Джон медленно поднялся из-за стола, за которым сидел, проверяя счета, которые ему принес для проверки его камергер. Когда молодой человек женится, он сразу изменяется и начинает вести совсем другую жизнь. Его энергия начинает уходить в другое русло. Он перестанет обращать главное внимание на то, что рядом с ним.

Джон никогда в жизни не признался бы даже самому себе, что ревнует. Он только что разыскал сына, и пока еще не хотел делиться им ни с кем. «Но… — думал он, — в то же самое время не хочется и расстраивать парня». Талис был настолько независим, что Джона это беспокоило и даже немного страшило. Все остальные дети принадлежали ему, он был убежден, что он владеет каждым из них. Он мог требовать от них все, что считал нужным потребовать. Мог их прогнать от себя, а мог приблизить, мог как гневаться на них, так и хвалить их. Он был уверен, что они будут жить в его доме всегда…

Но Талис — это было нечто, к чему Джон еще не успел привыкнуть. Раньше его здесь не было. И Джон почему-то не чувствовал, будто от мальчишки исходила очень уж горячая признательность за то, что он, Джон, избавил его от жизни в нищете. Джон часто замечал, что новая жизнь вызывает у Талиса восторг, но вот благодарность — никогда. Джон не был уверен, но в глубине души ему казалось, что если Талису вдруг однажды очень сильно не понравится что-нибудь, что делает его отец, он, прихватив с собой свою девчонку, может оставить Хедли Холл навсегда.

— Да-да, конечно, — рассеянно произнес Джон, не желая прямо ему отказывать. — Но, разумеется, сначала я должен поговорить с твоей матерью.

— Да, сэр, — сказал Талис, и его лицо осветилось лучистой улыбкой. Его счастье, ярко вспыхнув, осветило всю комнату. Потом, тщетно пытаясь заставить себя держаться с достоинством, он выбежал из комнаты и вприпрыжку побежал по лестнице. Не владея собой и ничего вокруг не видя, он мощно врезался в идущую ему навстречу Эдит и почти что сбил эту чопорную и благовоспитанную девицу с ног. Но, пока она, покачнувшись, падала, он успел запросто подхватить ее и с легкостью поставил обратно на ноги. Затем, к ее полному изумлению и замешательству, он крепко поцеловал ее в губы. С его точки зрения, именно так брату и следовала целовать свою сестру. Но Эдит никогда в жизни еще так не целовалась ни с одним мужчиной.

Талис, не обратив на происшедшее никакого внимания, продолжал вприпрыжку бежать вниз по лестнице, затем, высоко подпрыгнув и достав до потолка, ударил снизу кулаком в гобелен, который украшал потолок над лестничной площадкой, и выбежал во двор.

На лестнице Дороти и Джоанна, сестры Эдит, с открытыми от удивления ртами наблюдали за тем, как Эдит смотрит ему вслед. С точки зрения Эдит, она была неизмеримо выше любых мужчин. Если верить тому, как она сама говорила, то в свои двадцать лет она была не замужем, потому что так и не встретила никого, достойного себя. Но, судя по тому, какое выражение было сейчас на ее лице, о Талисе она была другого мнения!

Услышав, как хихикает Джоанна, Эдит выпрямилась и снова направилась вверх, изо всех сил стараясь хотя бы внешне вернуть свое достоинство. Но на верхней площадке она не могла удержаться, чтобы не посмотреть в окно, еще раз взглянуть вслед этому чудному созданию, которое уже бежало вдалеке.

Оборачиваясь, она произнесла с непроницаемым видом:

— Пойдемте. Пора заняться делом.

— Да, Эдит, идем, — ответила Джоанна, а когда та повернулась спиной, выразительно поцеловала тыльную сторону ладони и передразнила Эдит, которая шла по коридору, прямая, как падка.

— Конечно, он женится на нашей дочери, — сказала Алида своему мужу. Чтобы казаться спокойной, ей нужно было напрягаться изо всех сил. Она ни за что не должна допустить, чтобы муж заметил, как ее сердце бьется у самого горла, что вот-вот и ее дыхание станет прерывистым, тяжелым и быстрым.

Брови Джона сдвинулись:

— Мой сын, — жестко сказал он, подчеркивая голосом, что Талис, а не эта девчонка, был его.

Алида знала, как осторожно надо действовать. Она так же хорошо знала, что трусить не имеет права. Если когда и надо думать быстро, так это именно сейчас. Не о ней сейчас речь. От того, как она поведет себя и что сделает в следующие несколько минут, зависит будущее ее детей. Первым ее побуждением было расхохотаться Джону в лицо. Какой же он старый дурак, что надеется выдать этого темноволосого молодого человека за своего сына! Он — худощавый мужчина, она — худенькая светловолосая женщина, и вместе они сделали одиннадцать худеньких светловолосых детей. И интересно, кто же поверит, что в толпе этих блондинов и блондинок смуглый черноглазый гигант-брюнет был родным братом?

Алида пыталась соображать как можно быстрее. У нее было много причин не допускать этой свадьбы. Если свадьба состоится, то тогда уж точно Джон завещает этому парню всю имущество. Она не перенесет, если ее собственные сыновья окажутся обокраденными.

Было еще кое-что, что знала только она одна. Жить ей оставалось не дольше двух лет. Несколько месяцев назад у нее начался кашель с кровью, всего лишь несколько пятнышек, но она сразу встревожилась. Она скрыла это от мужа, от дочерей, даже от всех служанок. Вместо этого втайне нанесла визит одной древней старухе, которая внимательно посмотрела Алиде в глаза, потом глянула в чашу с водой, в которой плавали пятна жира, и предсказала, что Алида умрет через два года, и что явится некто, кто не родственник ей по крови, и заберет все, что принадлежит ей и ее сыновьям. Но потом, в разговоре с Алидой, та старуха объяснила ей, что предсказания говорят лишь о том, что может произойти. А что произойдет в действительности, будет зависеть от того, что будут делать люди. В силах любого человека изменить будущее. Иными словами, если Алида ничего не станет делать, то через два года она умрет, а ее имущество достанется какому-то чужаку, но она может сделать что-то, чтобы не допустить этого.

И вот, вооружившись этой информацией, Алида вознамерилась сделать все, чтобы изменить будущее. Она не могла допустить, чтобы все, чем владела ее семья, все, что построил ее муж, досталось чужому человеку, который не имел к этой семье никакого отношения.

Она произнесла тихо:

— Ты, муж, знаешь правду, и я ее знаю. Парень выглядит, как Гильберт Рашер. Поставь его рядом с остальными сыновьями этого мерзавца, и одного от другого не отличишь.

— Тем более хорошо, что он женится на моей дочери. — В груди Джона заклокотал гнев. — А ты, жена, еще смеешь мне возражать? Ты знаешь правду! Неужели ты не понимаешь, что я могу выгнать тебя из дома, что я могу…

Алида знала, что не имеет права показывать своего страха.

— Можешь, конечно. Но зачем? Разве ты не видишь, что я хочу того же, что и ты? Я тоже хочу, чтобы парень женился на нашей дочери. Он — хорошая пара. Я уверена, что от него у нее будет множество здоровых толстых сыновей. — При этих словах Алида чуть не подавилась, так противно ей было притворяться, что она так же помешана на сыновьях, как ее муж. Она родила ему двоих сыновей, которые были умны и добры душой. То, что они не наделены громадной физической силой, не казалось ей смертным грехом.

— Я беспокоюсь насчет Гильберта Рашера, — громко сказала она, чтобы Джон расслышал ее, несмотря на то, что гнев заложил ему уши. — Ты не думаешь, что этот человек явится сюда и начнет требовать своего сына назад? Ему ведь не заплатили за мальчишку, ты помнишь? После того… После пожара ты отказался заплатить ему деньги, которые обещал. Он, во-первых, хотел землю, во-вторых, дочь в жены.

Ей пришлось остановиться, потому что горло ей сдавили воспоминания о том, как ее муж пообещал этому негодяю поместье Пенимэн, которое принадлежало ей.

Теперь Алида видела, что Джон ее слушает, и продолжала:

— Если Рашер явится сюда требовать своего сына или заберет одну из наших дочерей, это вызовет очень большие неприятности. Может потребовать за девчонку колоссального приданого. Он может составить петицию королеве, изложив ей, как ты заявил, что сын твой, хотя ясно видно, что это не так.

Джон стиснул подлокотники кресла. Ему не нравились намеки на то, что у него не может быть такого сына, как Талис. Ведь на самом деле в том, что у него его не было, была, безусловно, ее вина. Если бы он женился на женщине посильнее и покрепче, наверняка она родила бы ему такого сына, как надо. Думая так, он упускал из виду, что мать Талиса была очень миниатюрна.

Алида подошла к нему, опустилась на колени у его кресла и положила свои руки на его. Она уже не была так хороша, как когда-то, но кое-что в ней еще оставалось, а, кроме того, она умела так посмотреть на мужа, как будто считала его самым сильным, самым храбрым мужчиной на свете.

— Убедись, что с этой стороны нет угрозы, прежде чем женить мальчика на твоей дочери. У тебя должно быть что-то в письменном виде, какой-то документ, в котором будет написано все, о чем вы тайно договоритесь. И нужно заплатить Рашеру за парня, возместить ему то, что мы ему должны уже давно. Ты ведь, конечно, знаешь, что двое его сыновей погибли?

Уже в течение многих лет до нее доходили самые отвратительные известия о Гильберте Рашере и его грязном отродье. У его сыновей были тяжелые кулаки и вспыльчивый характер, а идиота-папашу это восхищало, и парни задирали всех, кого только встречали на пути, над всеми издевались. Дважды это кончалось печально для них самих: когда они переступали черту, их попросту убивали. Когда старшего нашли с перерезанным горлом, Гильберт потребовал расследования. К нему должны были явиться все, у кого были хотя бы малейшие причины ненавидеть его сына.

Говорили, что королева хохотала так, что стены тряслись, дворец ходил ходуном, и было слышно по всей столице, когда ей докладывали об этом деле. К Гильберту привели сто двенадцать человек, у каждого из которых были веские причины, чтобы желать смерти его сыну — и это только те, которые не успели в тот же день быстренько разъехаться, прослышав про то, что происходит. Гильберт Рашер расследовал дело и вынес приговор — двадцать человек, из них семнадцать мужчин и три женщины, предать смерти через повешение. Королева, однако, приказала отменить приговор и никого не вешать, что привело Рашера в страшный гнев. Если человек умудрился нажить стольких врагов, говорилось в королевском указе, то, значит, он не был убит, а понес справедливое наказание.

Алида не стала говорить мужу, что. судя по слухам, иногда, напившись, Гильберт Рашер во всех своих бедах обвинял Джона Хедли. Он уверял, что его «невезение» началось той самой ночью, когда родились те двое детей и потом погибли в огне. Согласно его версии, если бы он получил от Джона то, что тот ему задолжал (он никогда не говорил, за что тот ему задолжал и что именно) — он мог бы превратиться в богача. А теперь дела у него не шли и урожая не бывало, якобы не потому, что он обложил крестьян непомерным налогом и почти довел до разорения, а потому, что богатый Джон Хедли ему что-то не заплатил.

Нет, этого Алида Джону не говорила. Если ее муж так помешан на желании иметь сына, что ему все остальное кажется пустяком, — пусть будет так.

— Если он женится, — Джон тяжело вздохнул, прежде чем вслух признать, что Талис ему не сын, — на моей дочери, то он будет привязан ко мне.

«Забудь о деньгах, забудь о наследстве», — подумал он. Правда была в том, что Талис ему нравился. Он пробыл здесь еще совсем немного, а уже столько изменил во всей их жизни. За две последние недели Талис несколько раз от души рассмешил не только самого Джона, но и других сыновей. В тот раз, когда он затеял спор и проиграл, только для того, чтобы дать возможность слабому и больному Филиппу отдохнуть, Джон, конечно же, разгадал его намерения.

Были ясны намерения Талиса и когда тот подчеркнуто заговорил об изумительных способностях Джеймса ко всяким наукам и что ему, Талису, в жизни никогда не учиться так хорошо, как учился тот.

Но хотя Джон все это и понимал, ему только нравилось, что Талис так заботится о других. И, что еще важнее, сам Джон начал смотреть на сыновей по-иному. Может, Джеймс и правда кое-чего стоит? Он приказал сыну проверить хозяйственные счета — работа, которую сам Джон всегда терпеть не мог, — и парень нашел множество ошибок.

— Талис хороший парень, — нежно произнес Джон. Ему нравилось даже его имя.

— Конечно. Он лучше всех. Впрочем, все твои сыновья хороши. Ведь у них хороший отец. — Алида затаила дыхание, ожидая, поверит он этому или нет.

И Джон кивнул:

— В общем, да. Каждый из них неплох по-своему. Услышав это, Алида чуть не расплакалась. Ну вот, наконец-то ее усилия увенчались хоть каким-то успехом. Она уже бесконечно много раз, год за годом пыталась заставить мужа признать, что его сыновья тоже стоят его отцовской любви. Но как раз сейчас, когда она только-только этого добилась, появляется чужак, который все у них отнимет. Со своим прекрасным сложением, с его сияющими глазами, легким веселым смехом — этот парень затмевал ее сыновей. Очень скоро он отнимет у них все, ради чего она трудилась всю жизнь. И то, что должно принадлежать ее сыновьям, достанется ему.

Алиде не пришло в голову (она не поверила бы, даже если бы ей это сказали), что это именно Талис — весело, с шутками — больше помог ее сыновьям за две недели, чем она за двадцать лет. Алида пыталась научить сыновей быть такими, какими их хотел видеть Джон. Талис открыл Джону глаза на то, какие они были в действительности, как и на то, что их таланты тоже были по-своему полезны.

— Теперь, — твердо сказала Алида, — теперь тебе нужно подумать о будущем. Ты хочешь этого молодого человека, я тоже. Он хорошо преуспеет в управлении поместьем, когда нас с тобой уже не станет. — «Поместьем Гильберта Рашера», — подумала она про себя.

Сама она почти не видела этого молодого человека. В первый и последний раз она видела его вблизи в тот самый день, когда он появился. Тогда она упала в обморок, и он понес ее в спальню. Ей докладывала обо всем, что происходит, Эдит. Эдит считала, что он чересчур самоуверен, слишком хвастлив и задирист, но… В этом месте Эдит опустила голову и залилась краской. Этот парень покорил даже ее, Эдит — само хладнокровие!

То, что Талис всем нравится, Алиду раздражало. К тому же от этого ее задача делалась сложнее. Нет, она не желала этому мальчику зла. Она лишь хотела, чтобы он оставил в покое ее семью. Насколько ей было известно состояние дел Гильберта Рашера, тот испытывал явную потребность именно в таком сыне, как Талис, в котором была бы хоть капля чести и приличия. Такой человек мог бы привести в порядок его разоренное имение. Да, правда: если мальчишка будет не здесь, а у своего родного отца, это пойдет на пользу абсолютно всем.

— Тебе кажется позволительно разрешать ему проводить с Калласандрой столько времени?

Джон уставился на нее в недоумении, не имея понятия, о ком это она говорит.

— Калласандра — твоя дочь, та, на которой он хочет жениться. — Джон все еще смотрел недоумевающе, потому что не мог понять, с чего она решила заговорить о девчонке — Вчера Эдит доложила мне, что Калласандра ведет себя неприлично и вызывающе. Я собиралась поговорить с тобой Пока я поручила Эдит о ней заботиться У этой девушки самое неподобающее образование, которое я когда-либо встречала. Представь себе, она не умеет ни шить, ни играть на каком-либо музыкальном инструменте.

Алида не упомянула, что вместо этого Калли знает латынь и греческий, а также владеет математикой. Не упоминала она об этом не потому, что хотела во что бы то ни стало это утаить, а потому что знала, что ее мужу глубоко безразлично это.

— Кроме того, два дня тому назад Калласандра выскользнула из постели и отсутствовала всю ночь. — Она взглянула на мужа, подняв бровь, чтобы тот понял, что она думает о таком поведении их дочери. — Отсутствовала она до утра, а вернулась без корсета и головного убора. То и другое через некоторое время нашел один садовник, и были они в поле неподалеку от старого замка.

Джону это не понравилось.

— Мадам, вы можете следить как следует за своими дочерьми? Вы что, намерены сделать из них потаскух?

Алида онемела. Потом ответила с негодованием:

— Об этой своей дочери я не заботилась много лет! — Она постаралась сделать так, чтобы у нее в тоне прозвучала боль от этой долгой разлуки, и еще она постаралась сказать это так, чтобы Джон понял: если бы она имела возможность воспитать дочь как следует, девушка была бы ходячим образцом добродетели.

Джон поморщился. По правде говоря, Джону Хедли его дочери, с их исключительной благовоспитанностью и прекрасными манерами, казались довольно скучными. Только дерзкая Джоанна изредка вызывала у него интерес, отказываясь ему подчиняться.

Алида продолжала:

— Те корсет и головной убор, вне сомнения, принадлежали Калласандре. С той ночи она ни на шаг не отходила от этого молодого человека, от Талиса.

Джон удивленно посмотрел на жену. И вчера, и сегодня Талис весь день был с ним. Они без устали упражнялись во дворе. Талис был силен и ловок, как никогда. Дважды он победил Хью и выбил его из седла на землю. После чего Хью начал жаловаться, что становится староват для таких игр. После обеда они гуляли по поместью. Джон спешил все объяснить и рассказать Талису, посвятить его во все свои планы. С тех пор как он отыскал Талиса, Джон вел себя так, как будто должен завтра умереть. И он хотел, чтобы Талис успел все узнать.

— Ты ошибаешься жена, — сказал он. — С ним рядом никакой девчонки не было.

С губ Алиды были готовы сорваться слова сарказма, но она все-таки заставила себя их проглотить. Она уже очень хорошо поняла, что Джон не заметил бы, даже если бы за его прекрасным сыном (то есть за тем, кого он провозгласил своим сыном) бегал фиолетовый дракон, изрыгающий пламя Разумеется, Джон не замечал бы его до тех пор, пока дракон не представлял угрозы для жизни Талиса. Если бы, однако, угроза возникла, Джон, вне сомнения, бросился бы между пламенем и своим возлюбленным сыном, чтобы защитить его ценой собственной жизни.

Она улыбнулась:

— Ты слишком занят своими проблемами, чтобы заметить бледную девочку подле него, но она там. Она не отходит от него ни на шаг в последнее время…

— Да какая разница? — возразил Джон, не желая расстраивать сына. — Если парень ее хочет, мне-то какое дело. Если ему нравится, чтобы она им восхищалась, по мне — пускай так и будет, я не возражаю.

Алида сжала руки в кулаки, пытаясь сохранять спокойствие. Несколько минут назад ее муж явился к ней, с вытянутым лицом, несчастный, потому что ею снедала ревность. Он боялся, что лишится восхищения своего обожаемого сына, когда тот женится. Джон пытался скрыть свои чувства, но очень легко было догадаться, что он пришел сюда в надежде, что жена подскажет ему причину не позволять Талису жениться. Если бы Джон очень хотел, чтобы Талис женился, он бы просто позволил ему это, и все. Ему бы и в голову не пришло советоваться с женой.

Но теперь, когда Алида исполнила свою обязанность жены и обдумывала все за него, он ломал все ее планы тем, что отказывался физически разлучить этих детей. Если же их не разлучать, все пойдем прахом. Начиная с этого дня, через девять месяцев их ежедневная близость обернется младенцем, и хочешь — не хочешь, а придется играть свадьбу

— Это же неприлично, — слабо сказала Алида, зная, что на этот аргумент ее мужу наплевать. Нет сомнения, что, если бы мальчишке захотелось, чтобы вокруг него вертелся целый отряд шлюх, Джон разрешил бы и это

Устав о г этого разговора, Джон поднялся со стула и пошел к выходу. Он уже сказал и услышал все, что хотел, и переложил большую часть проблемы на жену.

— Да, поговорю с Рашером, — пробормотал он, уходя. — Это, конечно, надо сделать.

Но он скорее бы согласился, чтобы его пытали каленым железом, чем по доброй воле просить этого человека о чем-либо.

Вдруг, без всякой подготовки, у Алиды вырвалось:

— Может, мне пойти вместо тебя? Джон остановился и обернулся.

— Может, мне пойти и поговорить от твоего имени? — повторила Алида. — Я слыхала, что Гильберт Рашер был не очень-то дружески расположен к тебе все эти годы.

Джон рассмеялся, из чего она заключила, что ему известно об этом больше, чем она думала. Она продолжала уже смелее:

— Может быть, женской мягкостью можно добиться от него большего. Он ведь сейчас без жены, а у нас есть несколько незамужних дочерей.

Джон улыбнулся шире:

— У Рашера симпатии склоняются ко все более молоденьким, по мере того как он сам стареет. Хотя по-настоящему то, что ему нужно, — это Эдит.

При-этих словах Джона, вообразив себе чопорную и благонравную Эдит рядом с дебоширом, пьяницей и невежей Гильбертом Рашером, оба они громко расхохотались. В первый раз за долгие годы между ними промелькнула тень некоторой близости. Так было в самом начале их брака, прежде чем Джон не расстался с надеждой получить от нее сына.

— Да, — отсмеявшись, сказал он и положил руку на косяк двери. — Может, ты и права. Может, ты выторгуешь у него больше моего.

В его голосе промелькнула тень признательности. Уже открывая дверь, он внезапно вернулся к ней и нежно поцеловал в губы. Дружеским поцелуем, поцелуем разделенных лет… Поцелуем, которым намекал, что за ним может последовать и большее.

— Я постараюсь, — прошептала она. Когда он вышел, она закрыла за ним дверь, прислонилась к ней и улыбнулась.

Алида долго стояла так, прислонившись спиной к двери. «Это только моя вина», — твердила она про себя. Все это вызвала она, и только она. Много лет назад она потребовала, чтобы ее отвели в комнату, где рожала та бедная девушка. О, если бы только она тогда этого не сделала! Если бы Алида не вмешалась и все шло своим чередом, то этот парень, которого Джон сейчас так любил, тогда вообще не родился бы на свет.

Но сейчас было уже поздно сожалеть. Алида выпрямилась и отошла от двери. Теперь ей остается один выход: постараться по возможности исправить свои ошибки.

Прежде всего, нельзя допустить, чтобы этот харизматический юноша Талис оставался в Хедли Холле. Неважно, в каком виде он тут торчит: как сын Джона Хедли или как муж его дочери. Пока он будет рядом с Джоном, тот будет готов отдать ему все: и свою землю, и свою любовь, и внимание. А дети Алиды ничего не получат. Джон будет теперь игнорировать дочерей еще больше, чем он это делал до сих пор. Теперь им точно никогда не выйти замуж! Да и своих сыновей он скорее всего вышвырнет на улицу…

Нет, от Талиса Алида должна избавиться. Но как? Она прекрасно понимала, что если он будет продолжать просить руки Калли, очень скоро Джон сдастся, плюнет на свою ревность и позволит ему все что угодно.

Алида подняла голову. Для того, чтобы предотвратить такое развитие событий, надо сделать так, чтобы Талис ни о чем не просил. Надо сделать так, чтобы дети вообще перестали просить о свадьбе. Они же еще дети — что им может быть известно о таких вещах, как любовь и брак? Они же еще никого не встречали в жизни, кого стоило бы любить и на ком стоило бы жениться.

Надо, надо их разлучить, причем как физически, так и в мыслях… Если бы ей удалось заронить зерно сомнения в их мыслях, заставить их сомневаться в том, что они друг друга любят, тогда со временем, сомневаясь все больше, они перестанут хотеть пожениться.

Да, подумала она, у нее в мозгу начинает вырисовываться план. Если все пойдет так, как она задумала, в конце концов единственный, кто окажется пострадавшим, — это Джон. Когда Алида подумала о Джоне, ее сердце стало тверже камня. Ей хотелось, чтобы он пострадал.

Что касается остальных, то поначалу, конечно, придется причинить боль собственной дочери, но позже она вознаградит Калли за это. Потом, по прошествии некоторого времени, она найдет для нее мужа. Она найдет великолепного мужа, который станет ее любить и о ней заботиться. А Талис отправится к королевскому двору, добьется милости королевы и женится на какой-нибудь богатой наследнице. Собственные сыновья Алиды унаследуют то, что принадлежит им по праву. И если Джон уже не сможет завещать Талису, то можно надеяться, что удастся его заставить дать дочерям такое приданое, чтобы они могли выйти замуж.

Да, думала Алида, улыбаясь. Она сможет лечь в могилу, зная, что ужасные последствия того, что она натворила много лет назад, исправлены. Теперь, когда смерть была так близка, Алида часто начинала думать, что за все нужно платить. Когда-нибудь там, на небесах, она встретит мать Талиса. Ей хотелось бы сказать бедной девушке, что она достойно позаботилась о ее сыне.

Открыв дверь, Алида окликнула проходящую мимо служанку.

— Где Пенелла?

Девушка-служанка, совсем молоденькая, наверное, была в Хедли Холле недавно.

— А кто такая Пенелла?

— Миледи, Пенелла-то ведь на кухне, — донесся голос сидевшей в углу древней старухи. — Вы, миледи, еще много лет назад послали ее туда.

— Пришлите ее ко мне. Немедленно. Зная, что ее время на этой земле подходит к концу, Алида желала искупить все то зло, которое причинила в жизни. Пенелла была хорошая служанка, верная и преданная. Только однажды она изменила своей преданности, и этого Алида не могла ей простить никогда. Но сейчас, думала Алида, скорее всего, Пенелла уже все поняла. А, кроме того, Алиде нужен был кто-то, кому бы она могла полностью доверять.

— Могу я на тебя положиться? — холодно спросила Алида, глядя на свою бывшую служанку. Та подошла к очагу, насколько осмелилась близко. За те годы, что она провела на кухне, она состарилась как будто на несколько столетий. Алида ее не узнала бы: изнуренная, поседевшая, с иссохшими трясущимися руками, на лице глубокие морщины, плечи сгорблены.

Пенелла заглянула своей госпоже в глаза. Алида увидела в ее взгляде только мольбу — никакой гордости. Она понесла суровое наказание за то, что совершила. Однажды она предупредила одного крестьянина о том, что он скоро будет сожжен. Не было такого дня в ее жизни, когда бы она горько не раскаивалась в том, что сделала.

— Да, вы можете на меня положиться! Я жизнь свою отдам, чтобы вам это доказать, — ответила Пенелла с чувством. Она готова была поклясться своей кровью, своей душой. Теперь-то за все то, чего она так долго была лишена, — за еду, за тепло, за удобную постель, — она бы могла задушить тех крестьян своими руками.

— Хорошо. Садись. — Тон Алиды потеплел. — Угощайся. Ешь чего хочешь.

Пенелла села и трясущимися руками потянулась к еде, которая стояла на столе перед очагом. Алида приказала:

— Я хочу, чтобы ты вспомнила, что подслушала тогда, когда та старуха пришла и рассказывала про двоих детей. Она говорила про этого Талиса и мою дочь. Я хочу знать, что ты запомнила. Каждое слово.

Первым желанием Пенеллы было запротестовать и начать уверять госпожу, что она тогда послушно оставила их в одиночестве. Но по одному взгляду Алиды она поняла, что сейчас не время притворяться. Она, разумеется, подслушивала все беседы, которые вела ее госпожа, и госпожа это прекрасно знала.

Нелегко ей сейчас было сосредоточиться и вспомнить все, что тогда было. Но от каждого съедаемого ею кусочка божественно вкусной еды — настоящей еды, не объедков! — у нее в голове прояснялось, и перед ней со всей ясностью вставал тот факт, что дальнейшая ее возможность питаться так же зависит от того, что она сейчас вспомнит.

— Она говорила, что они — как две половины одного целого. Если одному что-то не нравится, то и другому тоже. Они хотят, чтобы у другого было все самое лучшее, жертвуют своими личными желаниями ради удовольствия другого. Их нельзя разлучать, разлука их убивает. Они очень ревнивы, особенно мальчик. Он просто не переносит, когда девочка обращает внимание на что-то еще, кроме него. Девочка его боготворит, поклоняется ему. Ради него она готова солгать, украсть. Наверное, она может ради него и убить. А он — он человек чести, это чувство для него очень важно. Он никогда не совершит дурных поступков по отношению к другим.

Тут Пенелла не могла удержаться от мысли, что несколько лет работы на кухне Джона Хедли, и ни в ком не останется и следа от чувства чести, даже если оно поначалу и было. У нее тоже когда-то было чувство чести. Из-за этого-то чувства она тогда и предупредила тех крестьян. Ей казалось, совершить злодейство по отношению к невинным младенцам — это «дурно». Просто удивительно, что пустой желудок способен делать с чувством чести. Теперь, вне сомнения, она могла бы сжечь весь дом, если бы от этого зависело, набит ее желудок или нет.

— Хорошо, — сказала Алида и налила служанке пива. За прошедшие годы она уже успела забыть, какая у Пенеллы замечательная память. — Мне нужна твоя помощь. Все надо сделать в полной тайне. Но я должна быть уверена, что могу тебе доверять, то есть что ты будешь верна мне, и только мне.

Пенелла подняла голову. В ее глазах засверкали слезы. И она сказала от всей души:

— Я сделаю все, что вы захотите.

— Я хочу избавиться от этого мальчишки. Пенелла отодвинула от себя тарелку с едой.

— Я его убью.

— Нет! — резко бросила Алида. — Я хочу отправить его обратно к его настоящему отцу. Я не хочу, чтобы он был связан с этим домом. — Она добавила тише: — Есть еще одна вещь, которую нужно сохранить в тайне. Я умираю. Я проживу еще от силы два года.

Пенелла бросила на нее только один взгляд, продолжая есть. Алида поняла, чего она лишилась. Когда-то давно Пенелла сделала бы для своей госпожи все, что могла, из искренней любви. Теперь она любила только одно: настоящую еду. И хотела одного: выжить. Но, впрочем, это Алиде было неважно. Алида должна была спасти свою семью, и ради достижения этой цели она была готова на все.

28

— Да-да, Эдит, — раздраженно сказала Алида. — Я понимаю, что девочка уступчива, что тебе с ней не слишком много хлопот, и все такое. И я знаю, как ты стараешься сделать для нее все, что можешь. Я тобой вполне довольна. Но я хочу знать, что ты думаешь о ней как о человеке.

Эдит смотрела пустыми глазами, не понимая, чего хочет мать. Ей нравилось делать матери доклады, нравилось перечислять все по порядку, как будто держа перед глазами аккуратный список.

— Она бегает за этим молодым человеком… Ну, я имею в виду, — Эдит смутилась и покраснела, — я имею в виду, за нашим братом.

— Ах, Эдит! — проговорила Алида с нежной улыбкой. — Ты прекрасная дочь. О такой всякая мать может только мечтать.

Сердце Эдит подпрыгнуло от неожиданности. До сих пор она еще ни разу в жизни не получала от своей матери ни слова похвалы. По крайней мере, мать никогда не хвалила ее так явно. Если она преуспевала в аккуратном ведении хозяйства да очень толково управляла служанками, Алида только кивала головой и говорила: «Хорошо». И все. И то это было намного больше, чем, например, отец. Эдит вообще была не уверена, что собственный отец знает, кто она такая. Услышав эту необычайную похвалу, Эдит была так глубоко потрясена, что смогла лишь вымолвить:

— Благодарю.

— Твой отец поселил с вами такую девушку, как эта Калласандра, а ты, ни слова не говоря, взяла ее под свою опеку. Обращаешься с ней самым наилучшим образом. Ты все делаешь так, как будто она тебе… будто она тебе равная.

Эдит на это ничего не могла сказать, потому что действительно до сих пор она была уверена именно в этом: что Калли ей равная.

— Понятно, что из своего добросердечия ты даже не замечаешь различий. Тебе не бросается 6 глаза, как она держится, как говорит по-крестьянски; что ничего важного делать не умеет — если, конечно, не думать, что выращивание бобов очень серьезное занятие. Ей больше подошло бы копать лопатой землю, потому что руки у нее, конечно уж, не для лютни! Да уж, такие руки, что… А ноги… Даже не знаю, право, носила ли она вообще какую-нибудь обувь до сих пор, или они там босиком ходили?

Алида улыбнулась, глядя, как расширились от изумления глаза Эдит.

— Да-да, я вижу: ты, конечно, ничего этого до сих пор не замечала. Ты хороший человек, хорошая дочь, Эдит. Ты — лучше всех.

Алида подошла к окну.

— Эдит, дорогая доченька. Можно мне тебе доверять?

— Да, — ответила та дрогнувшим голосом. Она еще никогда не видела свою мать такой — такой открытой, доброй, такой близкой. Эдит почувствовала даже, что у нее в глазах появились слезы при мысли, что мать любит ее. До сих пор ей казалось, что мать о ней почти никогда не думала. — Да, — повторила она шепотом. — Мне можно доверять!

— Что ты могла бы сказать насчет этого молодого человека, насчет Талиса? Как тебе кажется, он красив?

— Он мой брат. Как я могу оценивать, красив он или нет, если он мне брат? Долг мне велит…

— Да-да, разумеется, — Алиду всегда раздражало то, что у ее дочери совершенно не было ни воображения, ни страсти. Она села в кресло напротив нее и взяла обе ее руки в свои. — Когда он рождался, я очень мучилась. Ты еще пока не знаешь, какая это мука — рожать детей, но поверь, что во время родов женщина часто не понимает, что происходит.

По лицу Эдит было ясно: она и сейчас с трудом понимает, что происходит.

— В тот день мы рожали вместе с одной женщиной… У нее была смуглая кожа, черные волосы и темно-карие глаза. — Алида посмотрела прямо в глаза дочери. — Точь-в-точь такие же, как у этого мальчика.

Эдит долго не могла сообразить, что имеет в виду мать, но в конце концов до нее дошло:

— Неужели… детей перепутали?

При этих словах Эдит Алида сделала большие глаза, оглянулась с таким видом, будто хотела проверить, не спрятался ли кто-нибудь в пустой комнате, и быстро закрыла Эдит рот рукой.

— Не смей такого вслух говорить, что ты! В течение всех этих лет сомнение иногда беспокоило меня. Мне тогда было слишком больно, и я не могла точно знать, какого ребенка я родила. Черноглазая девушка родила ребенка одновременно со мной. И все там были в такой панике…

— Но это же означает… — прошептала Эдит. Алида на клонилась к дочери и тихо зашептала:

— Да, если это так, то это будет означать, что Талис — не твой брат. Зато Калласандра — твоя сестра. Кстати, она ведь на вас немного похожа, правда? На вид она вполне могла бы быть одной из моих дочерей, а?

— Дороти так и говорит, но я… — Эдит решила, что не будет говорить матери, как она высмеивала сестру за такие глупые, как ей казалось тогда, предположения.

— Эдит, Эдит, что же мне делать, ты ведь видишь, как твой отец обожает мальчишку? Разве я могу пойти к нему и сказать: возможно, Талис не твой сын, а вместо этого у тебя еще одна дочь, к тому же намного хуже тех, что уже есть? — Она закрыла лицо руками: — И мне не с кем поделиться этим сомнением, потому что кому можно это доверить?

— Мама, со мной можно поделиться всем, мне можно доверять! — нежно произнесла Эдит, чувствуя, что так ее еще никто не одаривал.

— Да, Эдит? Можно? Тебе действительно можно верить? — Не дав дочери ответить, Алида заговорила: — На деюсь, что можно. Кстати, говорят, тут неподалеку есть один вдовец, который хочет жениться. Ему тридцать, у него двое маленьких сыновей, еще в нежном возрасте, которым необходима мать. А еще мне говорили, что покойница, его первая жена, была не домохозяйка, а свинья свиньей, так что этот человек будет просто счастлив, если его новая жена приведет имение в порядок и возьмет на себя заботу о детях.

Эдит до боли сжала руки матери:

— Я сделаю все что угодно, мама. Все-все.

— Какая же ты все-таки замечательная дочь. Давай об судим с тобой некоторые моменты… Я думаю, что этому молодому человеку, Талису, нужно преподать несколько уроков. Во-первых, в танцах, в хороших манерах, в игре на лютне, придворном этикете, как беседовать с дамами — ну, ты сама знаешь, что необходимо. Как тебе кажется, Дороти или Джоанна согласятся помочь ему освоить все, что он не знает?

Эдит чуть было не расхохоталась вслух. Каждая из ее сестер, наверное, душу бы продала, чтобы только коснуться этого красавца Талиса! Чье сердце способно устоять, если он будет рядом, если станет ухаживать с галантным видом, если поможет сесть на лошадь? Уж, конечно, не Джоанны.

— Да, я думаю, что смогу их заставить. Хотя, конечно, они очень заняты…

— Да, я уверена, что они очень заняты, но все же, — по вторила Алида. Она-то прекрасно знала, что ее дочери «заняты». Время, она была уверена, у них найдется.

— И еще, Эдит, — как бы между прочим добавила Алида. — Как ты считаешь, можно ли разрешать Калласандре проводить столько времени с молодым человеком? Тебе не кажется, что выглядит это неподобающе? Попытайся найти достаточно дел, чтобы занять ее… Может быть, она могла бы ухаживать за каким-нибудь садом, если уж она так хорошо умеет копаться в земле. — Алида подняла голову с таким видом, как будто ее осенила мысль: — Отцу Керису нужна по мощница в уходе за его целебными растениями.

У Эдит перехватило дыхание. Сад с лечебными травами был полон ядовитых растений! Там были волчьи ягоды, и болиголов, и белладонна, и наперстянка — травы, которые при надлежащей обработке служили лекарствами от боли или от бессонницы, но при неосторожном обращении могли стать причиной отравления или даже смерти. Поэтому их выращивали на отдельном участке, расположенном далеко и хорошо огражденном, чтобы не перепутать с огородными растениями. Ядовитый Сад, как его называли, был расположен на пригорке в миле от их дома, и туда никто не ходил.

В мозгу Эдит завертелась тысяча мыслей разом. Она же всегда стремилась привести свои мысли в порядок.

— Если Калласандра наша сестра, то прилично ли посылать ее в Ядовитый Сад? Там очень одиноко, и случиться с ней может все что угодно… И потом, это же работа не для леди! И еще, если Талис — не брат нам, то… Что все будут думать, глядя, как мои сестры прямо млеют с ним рядом? А я думаю, что, скорее всего, так оно и будет. А что будет, если…

— Эдит, — выпрямившись, резко прервала ее Алида. — Я обратилась к тебе не как к девочке, а как ко взрослой, равной себе. Я доверила тебе страшную тайну. От тебя зависит, как ты сохранишь ее, оправдаешь ли ты мое доверие, сбережешь ли мою честь. И оставляю на твое усмотрение, что надо делать, а чего не надо. Я никогда не потребую от тебя, чтобы ты делала что-то против своей совести. — Она наклонилась вперед: — Но помни, что бы ты ни сделана, никогда и подумать не смей намекнуть отцу или сестрам, что есть какие-то сомнения в том, что Талис — ваш брат. Поняла ты или нет?

Эдит не нашлась, что ответить. Алида неожиданно улыбнулась и сменила тему:

— Того вдовца зовут Аллан. Он выше твоего отца, и, говорят, хорош собой. Так что без жены он долго не останется. Скоро мне предстоит ехать в те места… Он живет недалеко от Гильберта Рашера. Может быть, я к этому Аллану заеду по пути и расскажу ему, какая ты прекрасная дочь: и надежная, и обязательная, и аккуратная, и послушная. Как ты мне никогда не отказывалась помочь, что бы я тебя ни просила сделать. Когда тебя ни позовешь, ты всегда тут как тут. И что на тебя всегда и во всем можно положиться.

Она погладила ее по щеке.

— О том, что ты хорошенькая, я тоже расскажу. Наверное, когда я закончу говорить, он уже подпишет брачный контракт. Да что там «наверное», я в этом просто уверена! — Она расхохоталась. — Подумай-ка, Эдит, о том, что в это самое время через год ты, может, уже будешь носить собственного ребенка. Как тебе нравится такая мысль?

Слова застряли у Эдит в горле. Ее руки задрожали, слезы готовы были пролиться. Боже, жить в собственном доме, управлять собственным хозяйством! Собственный муж, собственный ребенок!

— Я… Я, конечно же, сохраню тайну. Я прослежу, чтобы молодого человека обучили всему, что надо, и что… — Нет, нельзя называть Калли по имени, а то сразу же вспоминается, что это ее сестра. — Чтобы ее отправили в Ядовитый Сад.

— Ну вот и хорошо. — Алида поцеловала дочь в щеку. — Я рада, что мы договорились. Все, можешь идти, — внезапно сказала она. Наконец Алида получила от Эдит то, чего хотела: слепое послушание.

Позже наедине с Пенеллой, которая уже четыре дня непрерывно только и делала что ела, Алида сказала:

— Потом надо будет все-таки поискать мужа для Эдит. Напомни, чтобы я не забыла. Конечно, трудновато будет. Кто на нее польстится, когда она вся сморщенная, как прошлогоднее яблоко…

— М-м-м, — ответила Пенелла. Ее рот был слишком забит, и ничего другого сказать она не могла.

29

— Да ты и в самом деле красавец, — сказала Алида Талису, смотря на него снизу верх. Сегодня утром она оделась тщательнее обычного. Ей предстояло встретиться с молодым человеком один на один в первый раз с тех пор, как он появился в Хедли Холле. Когда она его увидела, на какой-то момент ее охватила зависть. Ну почему крошечная темная девочка могла родить такого красавца? Почему у Алиды сыновья такие хрупкие? И как такой сын мог появиться у такой свиньи, как Гильберт Рашер?

При взгляде на Талиса казалось, что от него словно исходит свет. Даже если бы ей это не повторяли много раз, она и сама бы поняла, что этот человек скорее умрет, чем предаст то, во что верит. Он был похож на героя старинных сказаний о рыцарских подвигах, о рыцарях и королях, слишком прекрасных для этого грешного мира. Вздрогнув, она вспомнила, что еще давно заметила — во всех старинных историях прекрасные герои всегда умирают молодыми.

— Вы плохо себя чувствуете, — мягко сказал Талис, потом его молодая и сильная рука подхватила ее под руку. Он подвел ее к креслу, и, усадив, опустился рядом с креслом на колени и заглянул ей в глаза. Так, как на нее смотрел он, на нее никогда не смотрел никто из ее собственной семьи.

Потом он укутал ей ноги пледом и раздул огонь в камине. Когда он вернулся к ней и опять тревожно заглянул в глаза, она поняла: этот мальчик каким-то образом узнал, что она умирает. Ей неудержимо захотелось, чтобы он и вправду был ее сыном.

Она, как могла, старалась сохранить спокойствие. Она не имеет права поддаваться жалости к себе. Через несколько месяцев ей предстоит встретиться с Создателем. До этого надо успеть еще многое сделать. Она не могла допустить даже мысли, что ей придется предстать перед Господом, оставив своих детей нищими.

— Подойди, сынок, — слабым голосом произнесла она. — Сядь рядом. Дай я посмотрю на тебя.

Он тотчас сел подле нее, у ее ног. Она повернула его голову лицом к свету. Прекрасная кожа, великолепные зубы, открытые и честные глаза.

Она убрала руки.

— Ты просил позволения жениться на Калласандре…

— Да, — сказал он. — Я во всем мире больше ничего так не хочу. Калли… это… — Он заколебался и покраснел, потом отвел глаза и стал смотреть на огонь.

— Она ведь еще очень молода.

— Не так уж она молода, — улыбаясь про себя, заметил он.

Алида почувствовала, как внутренне он убежден, что имеет на это полное право. Она нежно произнесла:

— Ты — мой сын, которого я всегда желала и которого я чуть не потеряла навсегда.

Талис нахмурился:

— Но ведь есть же еще Филипп и Джеймс.

— Да, разумеется, — быстро ответила она. — Они добры и хороши во всем. Но ведь для женщины неважно, сколько у нее детей — если она теряет одного, она никогда не перестает сожалеть о нем. Ты знаешь, что мои волосы поседели в тот день, когда произошел этот пожар? Ты знаешь о том, что эта потеря нас обоих, и меня и твоего отца, свела с ума? Твой отец так никогда полностью и не оправился от этого.

— Да, я слышал, — тихо ответил Талис. Она погладила его шелковистые волосы, погрузила пальцы в его кудри. Когда-то в своей жизни она была способна на большую любовь. Если бы она с самого начала смогла родить своему мужу такого сына, как этот, ее жизнь сложилась бы совсем по-другому…

— И теперь, сразу после того, как мы тебя отыскали, ты опять исчезаешь? Женишься и покидаешь нас?

— Но если вы пожелаете, мы можем жить и здесь.

Она улыбнулась:

— Когда ты женишься, ты уже не обратишь на меня ни капли внимания. Молодые мужья способны думать лишь об одном: что дома их ждет молодая жена и постель.

Услышав это, Талис незаметно усмехнулся, глядя в огонь. Было ясно видно, чем заняты все его мысли: тем, как он обнимет свою возлюбленную и поцелует ее. Поняв это, сердце Алиды еще более очерствело. Можно подумать, она не была когда-то такая же! Нет! И она раньше мечтала о том же, о чем думает этот мальчишка сейчас. А как повернулась ее жизнь? Ха! Поцелуи — это все ненадолго. Что надолго, так это собственность.

Некоторое время они молчали. Они были в комнате одни: Талис сидел на полу, Алида — в кресле, откинувшись на спинку. В комнате не было света — только огонь в камине освещал их лица своими бликами.

— Тебе известно, что я умираю? — тихо спросила Алида.

— Да, — ответил он, не глядя на нее.

— Как ты узнал?

— Вы забываете, что я рос не здесь, не в богатом доме. Я жил в деревне… Приучился ухаживать за животными. У них ведь только по глазам можно увидеть, когда им больно. Ну, и я привык им заглядывать в глаза.

— Об этом знают только три человека: ты, моя служанка и та гадалка, которая мне предсказывала будущее. Она говорит, что я проживу еще не более двух лет.

Талис подождал, что она скажет, но она молчала. Тогда он взял обе ее нежные маленькие ручки в одну свою — большую и смуглую — руку.

— Ты поможешь мне? — произнесла она тихим умоляющим голосом.

— Я сделаю все, что в моих силах.

— О, милый сын! Мне так не хватало тебя! Я никогда не видела — и уж не увижу — тебя младенцем, не посмотрю на то, как ты делаешь первые шаги. Я не воспитывала тебя, как остальных своих детей. — Она изо всех сил сжала ему руку. — Ах, Талис, я так люблю своих детей, что становлюсь в отношении них страшной собственницей! Я просто не выношу, когда мои дочки выходят замуж и уходят от меня.

Она выждала мгновение, чтобы посмотреть, поверит он или нет. Он поверил. Разумеется, он не привык, чтобы люди лгали. До сих пор он этого не встречал. Насколько было ему известно, люди обычно говорят правду.

— Я… Я, конечно, знаю, — она заговорила как бы через силу, как будто боль сдавливала ей грудь. — Я знаю, что ты очень любишь эту девушку, но… Я хочу попросить тебя об одном одолжении — сделай его для меня. Дай мне хоть узнать тебя. Пусть твои братья и сестры немного узнают тебя, прежде чем ты уйдешь к другой. Прежде чем у тебя появятся собственные дети, которые заберут все твое время и все твое внимание. Если ты прямо сейчас женишься и заведешь детей, то ни у меня, ни у моего мужа, ни у твоих братьев и сестер так и не останется времени побыть с тобой. — Она помолчала, потом продолжала: — Да, я знаю, что прошу у тебя очень многого. Я ведь никогда не была тебе матерью… А знаешь ли ты, что, рожая тебя, я едва не умерла? Ты был таким крупным мальчиком, а у меня узкие бедра. — Она улыбнулась и погладила его по голове. — Да, я чуть не треснула пополам, когда ты выбирался на свет!

Талис хмуро слушал ее, глядя в сторону. Он был смущен этим разговором. Ему казалось, что он чем-то виноват из-за того, что его появление на свет причинило боль его собственной матери.

— Нет-нет, я не жалуюсь, что ты! Я просто хочу объяснить, почему тогда, в ту ночь, я не была так внимательна, как мне следовало быть. Я ничего не соображала. Я едва не потеряла сознание от боли. — Она заговорила тише: — И к тому же я потеряла так много крови. Именно после твоего рождения я не могу иметь больше детей.

Талис чувствовал себя все хуже. Он так много был должен этой женщине. Он чуть было не убил ее, он отнял у нее возможность иметь еще детей и лишил ее общества собственного сына.

— И когда после всего этого, после всего, что я перенесла, производя тебя на свет, я узнала, что ты сгорел во время пожара, я чуть не сошла с ума. После того случая я долго, очень долго была не в себе.

Она погладила его руку и посмотрела в огонь.

— Я рассказываю тебе это все, потому что хочу попросить тебя об одной вещи. Я прошу тебя не жениться до тех пор, пока… Пока я не уйду.

— Но… — начал Талис, но она не дала ему ничего сказать.

— Я знаю, что такое молодая горячая кровь. Нет, я не прошу от тебя невозможного. Просто я думала, что ты владеешь собой, но вполне возможно, что ошибалась.

— Я владею собой, — возразил Талис с достоинством.

— Ну конечно, я ведь не говорю, что нет. Талис, мой до рогой сыночек, просто мы с твоим отцом подольше хотим побыть с тобой.

Но Талис мог думать только о Калли. Он хотел ее обнять, побыть с ней рядом. Всю последнюю неделю, с того дня, что они поселились в доме Джона Хедли, он мог думать только о ней. Это стало его потребностью. Более того — он начинал уже думать, что даже быть рыцарем для него не так важно, как иметь Калли.

— И как же ты будешь ее содержать?

— Что, извините?

— Как ты собираешься содержать свою молодую жену?

Когда Талис подумал об этом, его сердце сжалось. Выбора у него было два: или отправиться на ферму к Уиллу заниматься крестьянским трудом, или положиться на щедрость отца. Если отец не хочет, чтобы он женился, то тогда Талису придется взять Калли с собой на ферму и остаток жизни смотреть, как она сворачивает шеи цыплятам.

Алида повернула голову Талиса лицом к себе.

— Если ты сделаешь это для меня, в своем завещании я оставлю тебе поместье Пенимэн — оно принадлежит лично мне.

Он моргнул, не зная, что ответить, она принялась расписывать прелести этого поместья: каменный дом, построенный всего лишь пятьдесят лет назад, сады с редкими цветами, которые она возделывала сама на протяжении многих лет. Рассказала о том, какие конюшни, какие домики для крестьян.

— С твоим знанием крестьянского хозяйства ты найдешь применение той земле, которая окружает усадьбу. — Она увидела, как блеснули его глаза. — А ты подумал о тех людях, что вырастили тебя? Они, наверное, уже далеко не молоды, так что им становится трудно работать, а? Пенимэн — большое поместье, так что они смогут там жить с то бой и смотреть на то, как растут твои дети.

Талис улыбнулся, когда она это сказала. Он подумал, с каким удовольствием Мег будет нянчить дюжину внуков. А Уилл по-прежнему мог бы выращивать овощи на огороде…

У Калли был бы прекрасный дом, красивые наряды. Не пришлось бы обрекать ее на полуголодное существование И у их детей было бы самое лучшее образование и самые чистопородные лошади.

— Разве за такую награду так много — подождать со свадьбой два года? — тихо спросила Алида.

— Нет, — ответил Талис. — Не так много. Он подумал о том, как расскажет все это Калли. Теперь они могут мечтать, могут заниматься планированием будущего. Подумают, каких лошадей купить. Нет, скорее всего, зная Калли, следует предположить, что им придется до бесконечности обсуждать, какие имена они дадут своим детям. Подумав об этом, он улыбнулся.

Алида, казалось, читала его мысли.

— Говорить об этом ей нельзя, — произнесла она. — Ни чего не говори об этом Калласандре.

Он отшатнулся от нее в недоумении.

— Ей нельзя это говорить. Если ты скажешь об этом, тогда тебе придется сказать, что… ну, насчет моего здоровья, а этого ей знать нельзя. Она мне не родственница. Она не имеет ко мне никакого отношения. Я не перенесу, если она будет смотреть на меня с жалостью. А она, конечно же, непременно будет так смотреть. Ведь сердце-то у нее доброе…

— Да, — согласился он. — Добрейшее. Но я об этом ей и не скажу. Я скажу только…

— Талис! Послушай меня. Я доверяют тебе так, как не доверяла еще никому. Даже мой муж не знает, что я больна. — Чтобы усилить впечатление от своих слов, она закашлялась и поднесла к губам платок — на нем появилось не сколько капелек крови. Откашлявшись, она показала платок Талису. Когда она снова заговорила, ее голос звучал тихо и твердо. — Ты должен меня выслушать. Ты мужчина и должен поступать и вести себя как мужчина. Ты ведь не маленький мальчик, чтобы тут же бежать и всем рассказывать все, что ты знаешь. Быть взрослым — это в том числе означает, что ты уже можешь хранить секреты. Если ты на столько мужчина, что готов жениться, значит, ты настолько мужчина, чтобы защитить ту девушку, на которой хочешь жениться. Ты ведь мужчина?

Он ответил:

— Да.

— Тогда послушай меня. Никому нельзя говорить о том, что мне осталось недолго жить. Моя семья меня очень любит, как и ты любишь ту женщину, что воспитала тебя. Как тебе кажется, что ты будешь чувствовать, когда она умрет?

Талису это даже в голову никогда не приходило.

Алида продолжала:

— Когда я умру, моя семья исчезнет. Они, наверное, не сумеют жить без меня. Я должна некоторое время посмотреть на то, как ты о них будешь заботиться. Ношу моей смерти можно взвалить на твои, и только на твои плечи. И ты не имеешь права рассказать эту ужасную новость той девушке, которую любишь, не правда ли?

Талис покачал головой.

— И еще нельзя ей говорить, что ты просил позволения на ней жениться.

— Это нужно ей сказать, — возразил Талис. — Вы ее не знаете. Если она будет думать, что я этого не делал, тогда она подумает, что… что я…

— А, что ты ее не любишь? — Глаза Алиды блеснули. — Ты забыл, что и я была когда-то женщиной? О, она будет ворчать, причитать, жаловаться и говорить тебе, что ей кажется, что она для тебя ничего не значит. — Алида хихикнула. — А? Неужели тебе этого не хочется?

Талис усмехнулся. Вообще-то звучало это заманчиво. Иногда он подумывал о том, что Калли в нем и в его чувствах слишком уж уверена.

— На самом деле я должна еще устроить так, чтобы и мой муж согласился. Видишь ли, Талис, у Калласандры не такая семья, как у тебя. Ее отец — не тот человек, которого очень хочется иметь своим тестем: Когда твой отец пришел ко мне посоветоваться насчет твоей женитьбы, он был настроен против. Он то сам хочет отослать Калласандру обратно к ее отцу и… — Талис вскочил так резко, что она замолчала.

— Нет, не отсылайте Калли! Я уйду вместе с ней!

— И что ты будешь делать? — резко поинтересовалась она. — Сделаешься лесорубом?

Талис вздрогнул, когда она это сказала. Потому что он вспомнил одну из историй Калли — о мальчике и девочке, которые убежали вместе и долго-долго голодали.

— Но ты мне должен верить, — продолжала Алида. — Ты мне просто обязан верить. Я хочу того же, что и ты. Я хочу того, что будет лучше для тебя же. Я заставлю своего мужа пойти тебе навстречу — в благодарность за то, что ты сдела ешь для меня. Я оставлю тебе щедрую награду. Но в следующие два года твоя очередь помогать мне.

— Да. Я сделаю, что смогу.

— Я хочу, чтобы в некоторых вещах ты мне поклялся.

При этих словах глаза Талиса расширились. Клятвы, которые приносит рыцарь, священны. Рыцари дают клятвы тем дамам, которые в них нуждаются.

— Дай мне Библию, — попросила Алида, слабым жестом поднимая руку и указывая на тяжелую книгу, переплет которой был отделан слоновой костью. Когда он почтительно подал ей книгу, она помолчала и произнесла: — Прежде все го ты должен поклясться мне, что никогда и ни при каких обстоятельствах не расскажешь никому о моей приближающейся смерти.

— Я клянусь.

— Поцелуй Библию.

Он сделал это с благоговением и трепетом.

— Поклянись, что не скажешь Калласандре, что просил ее руки. Если же она спросит, ты должен ответить, что ты еще не решил, на ком женишься.

Услышав это, Талис заколебался. Но, увидев, как Алида нахмурилась, он поклялся и в этом, вновь поцеловав Библию.

— Поклянись, что, пока ты на ней не женишься, ты не нарушишь ее девственности.

Талис посмотрел на нее расширенными глазами.

— Но разве ты способен даже помыслить взять то, что тебе не принадлежит? А что, если она забеременеет, а ты вдруг упадешь с лошади и сломаешь себе шею, так и не успев на ней жениться? Ты только подумай, что станет в этом случае с ней и ее ребенком. Разве тебе безразлична ее судьба? Или тебя волнуют только собственные низменные инстинкты? Нет-нет, это невозможно, я в это не могу поверить! Но, может, я в тебе ошиблась, и ты еще только мальчик, а не мужчина, как я подумала?

Талис после этих слов какое-то время еще колебался, но, подумав о чем-то, наконец вновь поцеловал Библию и принес третью клятву.

Алида внимательно смотрела на него — он был совершенно чистосердечен и серьезен. Не было никаких сомнений, что все это он воспринимает как нечто нерушимое , и священное.

— Надо тебе держаться от нее подальше, — мягко и нежно сказала Алида. — Люди уже начинают о ней болтать. Говорят, что у нее нет ни достоинства, ни чести, что она неблагородна и невоспитанная и что вы оба уже много раз познали друг друга.

— Это неправда! — возмущенно воскликнул Талис.

— Ты знаешь, что это неправда, и я это знаю, но ведь людей же нельзя заставить перестать болтать. — Она взглянула ему в глаза. — Пойми: это говорят не о тебе, а о ней. Эти сплетни твоей чести не заденут — вот в чем горькая правда. Эти сплетни укрепляют твой статус как мужчины, но ее они как женщину позорят. О женщине в этом случае выражаются так: ее репутация небезупречна. — Алида повела бровями. — Но, возможно, тебе все равно, что о ней говорят. Большинству мужчин на твоем месте было бы все равно.

— Я не большинство мужчин, — ответил он и, выпрямившись, весь как будто напрягся. — Я не собираюсь повышать свой статус за ее счет. Да, я прослежу, чтобы о ней ни чего больше не болтали.

— Милый мальчик… Я очень устала… Мне надо отдохнуть.

— Да, — тотчас ответил он и вскочил с озабоченным видом. — Я ухожу.

Через несколько минут после того как Талис ушел, Алида приказала Пенелле вызвать к ней Калласандру.

30

Лишь бросив на Калли один взгляд, Алида поняла, какой у этой девушки непреклонный характер. Это была не Эдит, которую проще простого было соблазнить пустыми обещаниями насчет замужества и собственного дома. И, в отличие от Талиса, Калли не стала бы делать все на свете только потому, что было упомянуто слово «честь». Даже угроза смерти не остановила бы ее.

В глубине души Алида, наверное, понимала, что Калли в чем-то очень близка ей — ближе, чем все остальные дочери. Но она не признала бы это вслух. Как бывает у каждого, кто желает идти собственным путем, Алиде казалось, что каждый, кто мешает ее планам, упрям и неблагоразумен.

Сейчас, смотря на Калли, Алида понимала, что с той будет непросто договориться. В Калли была видна несгибаемая воля. Это непременно должно было привести к трудностям.

— Подходи, садись, ешь, — приветливо пригласила ее Алида.

Калли подошла, но не села и есть не стала. Вчера Эдит была у своей матери и вернулась, вся дрожа от возбуждения. После этого она разом вдруг переменилась. С этого момента она стала делать все возможное, чтобы жизнь Калли превратилась в сущий ад. До сих пор Калли была одной из группы надменных бездельничающих девиц. Теперь ее непрерывно дергали по каждому пустяку и над ней насмехались. А сегодня утром, со смущением в голосе, которое ей не удалось скрыть, она ни с того ни с сего заявила Калли, что та должна отправляться ухаживать за ядовитыми растениями, поскольку раньше жила на ферме, и теперь ухаживать за ними — ее обязанность.

Калли прекрасно знала, что у Эдит не тот характер, чтобы принимать собственные решения. До сих пор Калли скорее жалела Эдит, которая изнывала от неудовлетворенного желания любви и дружбы, которой не дозволялось то, чего хочет каждая женщина. Но в последние два дня у Калли не осталось ни капли жалости.

— Чего вы от меня хотите? — спросила Калли, твердо глядя леди Алиде прямо в глаза, с трудом сдерживая злость. Она знала, что именно эта женщина несет ответственность за каждую мысль, которая возникает в пустой голове Эдит.

— Боже, каким злобным тоном ты говоришь! Как ты можешь так говорить со мной, которая отнеслась к тебе как к собственной дочери?

«Уж это действительно правда», — подумала Калли, потому что и Джон, и Алида Хедли относились к своим дочерям, как к презренным существам, которых приходится с трудом терпеть.

— Чего вы от меня хотите? — повторила Калли.

Алида перестала разыгрывать из себя благодетельницу.

Она прекрасно помнила, что перед ней ее собственная дочь, но она решила пожертвовать ею. Придется отдать одну дочь ради счастья остальных. Да, кроме того, разве то, что она делала, являлось таким уж большим злом? Все, что она намеревалась сделать, — это предотвратить женитьбу этих детей. Позже, когда она избавиться от Талиса, она найдет Калли какого-нибудь хорошего мужа.

— Ты делаешь глупость, что строишь планы на моего сына. Я не позволю тебе за ним бегать.

Калли прямо посмотрела на нее.

— Значит, я уйду из вашего дома навсегда. — Она уже направилась к двери, но слова Алиды остановили ее.

— В таком случае ты уйдешь одна. Мой сын останется здесь. Он не может позволить себе провести жизнь с женщиной, которая работает на ферме. Мой сын будет рыцарем, он женится на настоящей леди.

После этих слов Калли развернулась и безмолвно села на предложенный стул. Она знала, что все, что говорит эта женщина, правда Если она хочет получить Талиса, она должна оставаться здесь и беспрекословно выполнять все ее приказания.

— Что я должна делать? — тихо спросила Калли.

— Держаться подальше от моего сына, — коротко сказала Алида.

Калли побледнела. Как она могла держаться подальше от Талиса? Ей было бы проще, если бы эта женщина приказала ей перестать дышать, чем это.

— Не надо, не смотри на меня так, как будто я людоед. Я знаю, что он твой старый друг детства, и сочувствую тому, что вы перенесли. Тому, что вы жили в каком-то шалаше вместе с животными и простолюдинами, наподобие этих…

— Не надо! — резко прервала ее Калли. — Они были очень добры к нам.

В манере говорить девушки было что-то, что заставило Алиду замолчать. Если бы она могла думать о чем-нибудь, кроме своей цели, она поняла бы, что смотрит в зеркало и видит собственное отражение, только более молодое. Как и Калли, Алида была готова на все ради людей, которых считала своей семьей.

— Чего вы хотите от меня? — опять повторила Калли.

— Не так много. Просто держись подальше от моего сына, и ничего больше.

— И чтобы достичь этой цели, вы посылаете меня заботиться о ядовитых растениях?

— Ядовитые растения! Насколько же злой ты меня считаешь? Я подумала, что, наверное, тебе понравится присматривать за садом, ведь ты провела всю жизнь в деревне.

Калли молчала. Она не хотела признаваться этой женщине, что на самом деле хотела работать в саду. Она с удовольствием проводила бы дни на свежем воздухе, подальше от суровых правил и нелепых распорядков, которые налагали на незамужних женщин в этом деспотичном доме. Она предпочла бы свободу, где она могла бы мечтать и придумывать истории.

Но самое важное — она могла бы встречаться с Талисом всякий раз, когда предоставлялась бы такая возможность. Сейчас она скажет этой женщине все, что та желает услышать: что-де она никогда не будет с ним встречаться, и даже, если потребуется, она поклянется в этом. Сейчас она сделает все, чтобы ублажить Алиду, но потом обязательно осуществит свое желание — пойдет к Талису.

Алида начала говорить о чести и репутации, в спасении души и обо всем том, что должно было внушить Калл и необходимую вещь: она обязана держаться от Талиса как можно дальше. Талису нужно заниматься и тренироваться, ему нужно учиться, ему необходим жизненный опыт, ему нужно…

Калли не пыталась утруждать себя тем, чтобы вникать во все сказанное. Она давно научилась делать понимающее выражение лица — еще когда Мег пыталась ей рассказать что-нибудь, что, как она полагала, будет Калли интересно В то время как на ее лице было выражение полного понимания, она позволила себе помечтать о том, как однажды Талис придет в ее сад, и они будут вдвоем, и вокруг не будет ни души… Ей и в самом деле хотелось работать в саду и быть там одной.

Вдруг, очнувшись, Калли поняла, что ее светлость молчит. По тому, с какой яростью Алида смотрела на Калли, было ясно — она видит, что та ее не слушает.

Алида схватила Калли за подбородок с такой силой, что той стало больно:

— Ты что, не знаешь, что чтобы заполучить мужчину, нужно не обращать на него внимания? Пока ты за ним бегаешь, он ни за что не захочет тебя.

Калли улыбнулась:

— Талису нравлюсь я, и ему нравится все, что я делаю.

— Да неужели? И почему же тогда он не просит твоей руки? Если ты ему так сильно нравишься, то почему же он не требует, чтобы ему позволили на тебе жениться?

Алида улыбнулась, заметив, что добилась наконец некоторого эффекта. Дело обстоит, как она и предполагала, подумала она, важно не то, как Калли относится к Талису, а то, как Талис относится к ней.

Итак, решение было принято. Алида резко приказала Калли уйти. Как только она ушла, леди Алида вызвала к себе Пенеллу.

— Да. с ней одни проблемы. У нее вообще нет гордости. — произнесла Алида.

Пенелла кинула на госпожу быстрый взгляд, как будто хотела сказать: как вы думаете, в кого это она такая? — но промолчала.

— С ней надо что-то делать. Я не позволю ей быть с моим сыном. Не допущу, чтобы она, как проститутка, бегала к нему ночью.

На какой-то момент Пенелла застыла, не донеся кусок вишневого пирога до рта. Леди Алида говорила так, как будто Талис в самом деле был ее сыном, а эта упрямая девчонка была ей, наоборот, никем.

— Я попрошу Абигайль Фробишер прислать ко мне своего младшего сына.

Пенелла чуть не подавилась. Сын леди Абигайль Фробишер был восемнадцатилетним парнем, единственной целью жизни которого было создавать неприятности. Это был красавчик без всяких моральных принципов, без всякого понятия о порядочности, который спал со служанками с четырнадцати лет. В свой последний визит он обнаглел настолько, что осмелился положить руку на талию самой Эдит!

— Да, — сказала Алида. — Пусть приедет и поживет у нас. Я ему заплачу, если он .соблазнит эту девчонку.

Пенелла молча доела кусок пирога. Ее госпожа не желала, чтобы Талис и Калли поженились, и она была совершенно уверена, что раз так — это и не произойдет. Та старуха тогда говорила, что молодые люди ревнуют друг друга. Если уж кто-то и мог вызвать ревность, так это младший сын леди Абигайль.

До сих пор Пенелла думала, что леди Алида собирается сделать только одно — ни в коем случае не допустить, чтобы они встречались. Однако во всем этом явно крылось что-то еще. Но это не касалось Пенеллы. С некоторых пор она научилась помалкивать, когда требовалось.

— Иди, собери все необходимое для поездки к Гильберту Рашеру, — приказал Алида. — Выезжаем завтра. Мне необходимо с ним поговорить.

— Хорошо, миледи, — сказала Пенелла, засовывая остатки пирога к себе в карман.

31

— Ну вот, наконец-то все сделано, — сказала Алида. Пенелла раздевала ее, чтобы уложить в постель. Все тело Алиды дрожало и гудело от усталости. Здоровье ее резко пошатнулось за время поездки. Полмесяца назад, когда она кашляла, на платке оставались только брызги крови, а сейчас из ее легких вылетали целые запекшиеся сгустки.

Пенелла подала ей горячее питье, она попила немного. Потом отослала служанку. Ей не хотелось никого видеть. Не хотелось ни с кем говорить. Ей хотелось только остаться наедине со своими мыслями.

«Дело стоит таких жертв», — подумала она.

Она долго ехала в этот старый обшарпанный замок, который служил Гильберту Рашеру домом. Ее встретил человек, совершенно потерявший покой от зависти, ненависти и жажды мщения. Когда ему доложили, что она — жена Джона Хедли, он тут же принялся ругаться и вопить, и ругался и вопил так долго, что она уже отчаялась заставить его наконец понять, что она желает ему помочь.

Она сидела от него по другую сторону стола — он был грязен и покрыт жирными пятнами, — и даже через стол от хозяина так разило винным перегаром, что она чуть не упала в обморок. Но наконец до него дошло, что она желает того же, чего и он.

Сначала, как только она сообщила ему, что его сын жив и находится в доме Джона Хедли, он вознамерился немедленно вскочить на лошадь и скакать за ним. Ей пришлось орать целый час, чтобы заставить выслушать ее.

— Он вам сейчас не нужен! — кричала Алида. — Он ничего не умеет! У него нет ни светских манер, ни умения вести себя в обществе и за столом, ни умения вести беседу, как принято. Он не умеет петь и даже играть на лютне.

Он уставился на нее, как будто она рехнулась:

— Да зачем вся эта хренотень нужна мужчине?! — зарычал он на нее. — Мужчинам это на фиг не нужно, поняла?

Она лишний раз убедилась, что Гильберт Рашер — самый тупой человек, который когда-либо появлялся на свет. Никакими силами на земле невозможно было заставить его изменить мнение.

— При дворе это нужно и мужчинам! — закричала она ему в ответ.

Он уставился на нее, выпучив глаза:

— При каком еще дворе?

Она с большим трудом удержалась от того, чтобы не сообщить ему все, что она о нем думает. Но вместо этого заговорила медленно и ясно:

— Выслушайте меня, сэр Рашер. Помните ли вы, что вы королевской крови, что вы — родственник самой королевы? Хотя и дальний родственник, насколько мне известно, но все же.

На его тупом лице появился проблеск заинтересованности и внимания. Она продолжала:

— Королеве пятьдесят четыре года. Ей уже пора называть своего преемника. Прямых наследников у нее нет, но помните, у нее есть одна родственница, а? Кузина, у которой есть кое-какие права на трон. Арабелла Стюарт. Девочке сейчас десять лет, и, говорят, опекунша держит ее все время взаперти, подыскивая для нее подходящего мужа.

Пересилив отвращение, Алида склонилась к Гильберту. На вид тот уже казался стариком. У него были седые всклокоченные бакенбарды, засаленные волосы и одежда с пятнами от еды и вина.

— Королева хочет, чтобы ее племянница вышла замуж за человека, который смог бы, возможно, стать королем.

— Королем?!

Алида ужасно устала от мужской бестолковости. Ну как же они не понимают простейших вещей?! Задыхаясь от вони перегара, она попыталась успокоиться. Но внезапно леди Алида почувствовала, что ей хочется заговорить с этим человеком прямо и откровенно, выложить ему в лицо все как есть. Попытки действовать тактично его ум не воспринимал.

— Гильберт Рашер, вы производите на свет красивых сыновей. Ваши сыновья заметные, крупные, умные — на самом деле, можно сказать, первоклассные сыновья. Но при вашей жизненной натуре, при ваших примитивных представлениях о дисциплине, при вашей нехватке воспитания и полном отсутствии образования — вот и получается так, что из них вырастают животные, наподобие вас самого. Вы портите то, из чего мог бы выйти толк.

Слушая ее, он качал головой, цокал языком и оглядывал ее с ног до головы с таким видом, как будто решал, не стоит ли ее уложить на блюдо, подать к столу и съесть. Но ничего не сказал. Постепенно до него начинало доходить, что, раз она приехала к нему, должно быть, у нее были причины.

Она продолжала:

— Что касается этого сына, то с самого начала ему повезло в том смысле, что при рождении судьба увела его из-под вашего влияния. — При этом, хотя вслух она и не сказала, она прибавила про себя: «Что судьба увела его из-под влияния Джона Хедли — ему тоже повезло не меньше».

Алида слегка улыбнулась Гильберту. Она знала, что, несмотря ни на что, она все еще достаточно привлекательная женщина. Может, увядшая немного, но посмотреть на нее все еще приятно.

— Если бы вы видели этого мальчика! Высокий, гордый, прекрасно ездит верхом, добр и вежлив. Красив. Замечателен во всех отношениях!

Гильберт, слушая ее, приподнял одну бровь. Как всегда, на уме у него были только самые грязные мысли.

— Не надо так на меня смотреть. Я на вашего мальчика не претендую. Но есть на свете другая женщина, которой очень и очень нравятся молодые люди.

Гильберт смотрел на нее молча, не понимая, о ком она говорит. Алида выругалась про себя.

— Королева! Сейчас фаворит при дворе — некто Роберт Девре, приемный сын герцога Лейсестерского. Этому молодому человеку двадцать один год. Я слышала, что он день и ночь занят только тем, что увивается вокруг королевы, пытаясь ее очаровать. Талис, ваш сын, и красивее, и симпатичнее этого Девре. Кроме того, Талис благороден и честен до мозга костей, а этот Девре, как я слышала, такой же пройдоха, как и его мать.

В заплывших жиром и тупых от пьянства глазах Гильберта Рашера все еще не было проблеска света, так что Али-де пришлось еще упростить объяснения.

— В конечном счете у нас с вами на уме одна и та же цель. Я хочу, чтобы ваш сын убрался прочь из моей жизни. Я не хочу, чтобы мой муж отдал все, что ему принадлежит, и даже то, что он получил при нашей женитьбе, мальчику, который не имеет ко мне никакого отношения.

При этих словах глаза Гильберта наконец-то вспыхнули, как будто он хотел воскликнуть: а, так вот оно что!

— Не надо думать, что этот мальчик все унаследует, а потом через него это все получите и вы, — прервала Алида его мысли, которые были ей очень хорошо понятны. — Судя по вашему виду, вы вообще больше трех лет вряд ли проживете, а у моего мужа — идеальное здоровье. Пока вам следует оставить своего сына у нас. Но через два года вы должны явиться и потребовать его. К этому времени он будет достаточно обучен, чтобы появиться при дворе. Королеву он, без сомнения, быстро покорит. И тут вам надо обратиться к ней, чтобы она устроила ему блестящую женитьбу. На вашем месте я бы просила руки леди Арабеллы Стюарт. Кто знает? При том, что вы оба — королевской крови, может статься, когда королева умрет, Англия достанется ему.

— Я потребую его прямо сейчас, — произнес Гильберт Рашер, поднимаясь. — Я прямо сейчас сделаю его королем.

— Да нет же! — почти закричала она. — Сейчас он не готов. Я же вам говорила. Если вам очень нужно, чтобы он отправился ко двору и был там придворным кузнецом, то тогда он, конечно, готов. — Она успокоилась и заговорила тише: — Королеве нужны не кузнецы. Прежде чем отправляться ко двору, он должен овладеть хорошими манерами, научиться как следует себя вести в обществе, научиться петь, танцевать, играть и беседовать с женщинами.

— Он умеет сидеть в седле? — зарычал Гильберт. — Может держать кинжал в руках? Все! Настоящему рыцарю больше ничего не надо:

— Ничего! — зло выплюнула Алида. — Если он всю жизнь проторчит с вами и будет притеснять крестьян! А если вы его в таком виде пошлете ко двору, так королева над вами посмеется. — Алида взглянула на него. — Она уже посмеялась один раз.

Гильберт сел. Он этого никогда никому не говорил, но на самом деле его здорово задело, когда королева посмеялась над ним за то, что так много людей нашлось, которые желали смерти его сыну. Несмотря на всю низменность своей натуры, Гильберт по-своему любил сыновей, и он скучал по своему мальчику. Тот был прекраснейшим собутыльником.

— А ты-то что будешь с этого иметь? — спросил он ее.

— Счастье своего мужа, разумеется, — ответила она. Гильберт в ответ на это расхохотался:

— Послушай, если ты мне не скажешь правду, я ни черта не сделают из того, что ты просишь.

Алида замешкалась на секунду. Она глубоко вздохнула и… решила сказать ему правду.

— Я хочу, наверное, отомстить. — Она устремила взгляд на Гильберта Рашера. Это был отнюдь не тот человек, которого можно было бы выбрать для доверительного разговора, но, может быть, именно поэтому он лучше всего подходил для этой цели. Какой бы мотив она ни назвала, его ничто не свете не испугало бы и не заставило покраснеть. Он всю жизнь грешил, как ему хотелось. И всегда сам себя извинял и оправдывал. И Алида знала, что он не станет терять время на жалость

— Я вышла замуж по любви. Не из-за денег, а потому что любила своего мужа. Я была очень молода, очень наивна и полагала, что он меня тоже любит. Но он меня не любил. Всю свою молодость я пыталась сделать так, чтобы он меня полюбил, но все, что ему было надо — это чтобы я родила для него совершенного сына. А я не родила. — Она помолчала. — Может быть, даже если бы это и произошло, он все равно не полюбил бы меня. Я этого не знаю. Но что я знаю точно — это что большую часть своей жизни я страдала, потому что когда-то я любила его. Я видела, как остаются без мужей и превращаются в мерзких старых дев мои дочери, и все потому, что он не мог расстаться с золотом, чтобы дать им приданое. Я видела, как ему плевать на все, что вокруг него, и что его волнует только глупейшее желание получить от жизни то, что, как ему кажется, он хочет.

Алида взглянула на Гильберта.

— И вот теперь у него есть этот драгоценный сын. Есть мальчик, которого он всегда так хотел иметь. Талис — это воплощенная мечта! Красив, добр, прекрасен! И мой муж, конечно, его боготворит…

Она поднялась со стула и прошла несколько шагов по грязному полу, который никогда не мыли и на котором засохли объедки от тысячи прошедших обедов.

— Я умираю. Мне осталось жить максимум два года. И на своем смертном одре я хочу причинить своему мужу такую же боль, которую он причинил мне. Я хочу, чтобы у него отняли единственное в жизни, что он любил, так же как когда-то отняли у меня. Я хочу, чтобы после моей смерти он еще не раз услышал о мальчике, которого он так любил. Пусть все графство, пусть все королевство говорит о прекрасном сыне Гильберта Рашера! А не Джона Хедли.

Она обернулась к Гильберту:

— Поняли теперь? Я вас использую как инструмент, для того чтобы отомстить.

Что его используют — на это Гильберту было наплевать, его больше волновало, какова будет его выгода.

— Сколько я смогу за это получить?

— В течение двух лет — ничего. Но когда по прошествии двух лет вы явитесь за мальчиком, мой муж вам все отдаст, пытаясь оставить его у себя.

— А парень возьмет да и останется с ним. Знаю я этих людей. Он-то будет думать, что его отец Джон Хедли. Сын обязан хранить верность отцу во что бы то ни стало. Это долг чести.

Алида улыбнулась, подумав, что, похоже, Гильберт не так туп, как ей показалось сначала.

— Я уже предпринимаю меры.

— Правда? — пробормотал он и налил ей кружку вина. Вино было дешевое и такое скверное, что его и пить-то едва-едва можно было, да и кружка имела такой вид, будто из нее собаки лакали, однако с его стороны это было выражение необыкновенной щедрости. Когда они прибыли, хозяин не предложил ни ей, ни ее слугам ни корочки черствого хлеба. — А что же ты делаешь, чтобы нарушить эту верность?

— Парень хочет жениться на одной из моих дочерей. Помните ту девочку, что я родила, как раз когда и он родился? Вот на ней. Все эти шестнадцать лет они прожили на ферме у кормилицы, жили вместе, и теперь они друг к другу очень привязаны.

— Ему нельзя на ней жениться! — забеспокоился Гильберт. Он уже постепенно начинал думать о себе как об отце английского короля. Да что там — отец! Это он, он сам на деле будет королем. Теперь-то он сумеет отомстить всем своим врагам! Он снимет столько голов с плеч, что кровью затопит Лондон, как новым потопом.

— Разумеется, ему на ней жениться нельзя. Этого нельзя допустить. Когда наступит время, он должен покинуть дом Джона, будучи готовым отправиться ко двору.

— И что для этого нужно?

Она поиграла ручкой кружки, так глубоко уйдя в свои мысли, что даже не видела на ней засохшей грязи.

— Мой муж думает, что парень живет у него, потому что ему страшно хочется стать рыцарем, но на самом-то деле он живет у Джона из-за этой девочки. Он все делает ради нее, так он в нее влюблен. И все очень просто: я делаю так, чтобы их разлучить. Я уже начинаю это делать. Когда я это дело доведу до конца, они и думать друг о друге забудут.

«Что и к лучшему», — подумала она про себя. И при других обстоятельствах она никогда, не допустила бы, чтобы ее дочь вышла замуж за мужчину, которого любит. У самой Алиды родители оказались слишком слабохарактерными и мягкотелыми. Когда она влюбилась в Джона Хедли и начала в слезах умолять их разрешить ей выйти за него замуж, они не устояли и разрешили. И посмотрите, что из этого вышло. Если бы она была замужем за человеком, которого не любила, его презрение, по крайней мере, не убило бы ее душу.

— Я сделаю так, чтобы дети не виделись друг с другом, а виделись больше с другими людьми. Я окружу их множеством людей. Они всю жизнь прожили вдвоем, поэтому теперь и уверены, что друг друга очень любят. Но это только потому, что у них не было возможности выбрать кого-нибудь еще.

Что женщина будет делать, чтобы разлучить детей, Гильберта не волновало. Это все не имело значения, раз в конце концов он выйдет победителем.

— Но пока все это тянется, мне нужно заплатить за то, чтобы я ждал, — заявил он, и Алида не могла не восхищаться его прямолинейным эгоизмом. Вот человек, который умеет думать только о себе и никогда ни при каких обстоятельствах не забудет о том, что собственная выгода — единственная важная вещь на свете.

— Мы договоримся, — кивнула она и, подумав, предложила ему самую маленькую цену, которую только смогла придумать. И, когда в ответ он начал требовать, чтобы ему дали солнце, луну и звезды с неба, она поняла, что этой ночью ей не придется лечь в постель.

32

«Две недели», — думала Калли. Может быть, для других это были просто две недели, но для нее они тянулись целую вечность Где же он? Что он делает?

Впрочем, ответ на этот вопрос, увы, был ей известен. В последние две недели она не раз, подкравшись к дому, пряталась и подсматривала за тем, что происходит, во дворе. Вокруг него постоянно вертелись и порхали хорошенькие женщины, разодетые в пышные наряды. Наряды и прически были украшены драгоценными камнями. Ветер доносил их смешки и хихиканья, их восторженные вздохи, когда они пытались чему-нибудь Талиса научить.

В первый раз, когда она увидела Талиса с ними, она задохнулась от негодования. Более того, она ничего не понимала. Талис терпеть не мог большого количества людей около себя. Он не выносил, когда даже один Найджел вертелся поблизости, высматривая, чем он занят. Кроме того, оба они, и Калли, и Талис, очень близко к сердцу принимали занятия и всегда соревновались друг с другом, кто сделает лучше.

Но тот Талис, которого она знала, и красивый молодой человек, сидящий на каменной скамейке в лучах солнца, были два разных человека. Этот Талис вообще ничего на свете не мог сделать как следует.

— Покажите мне еще раз, как это делается, — то и дело говорил он, а потом кидал такой взгляд на какую-нибудь из пышногрудых девиц, как будто в жизни никогда никого красивее и умнее, чем она, не встречал.

В течение нескольких минут, что Калли простояла неподалеку, смотря на него, он не смог даже правильно тронуть струну на лютне и что-то спеть (а она прекрасно знала, что у него красивый голос), и даже изобразил признательность какой-то молодой даме с широкими бедрами за то, что она дала ему совет по поводу того, как одеваться.

Калли понятия не имела, откуда взялись все эти молодые женщины. Некоторые из них были его сестры, некоторые — их подруги, незамужние девицы, но большинство она никогда не встречала. Похоже было на то, как будто все молодые женщины, которые только жили в этом графстве, съехались в этот дом, чтобы порхать вокруг Талиса и щебетать с ним, беспрестанно повторяя, какой он замечательный.

Калли не было известно, что Талис заметил ее, как только она вышла из-за угла, и что его демонстративная неловкость при этих женщинах была нацелена исключительно на то, чтобы задеть ее. На самом-то деле все — или почти все — женщины раздражали его сильнее всего на свете. В первые недели он терпел, но в последние несколько дней казалось, что эти женщины шага не дадут ему ступить спокойно. Куда бы он ни пошел, они были тут так тут. Они просили, чтобы он помог им взобраться на лошадь, они показывали ему свое вышивание, постоянно просили его достать им плоды, растущие на самых верхних ветках деревьев…

Филипп и Джеймс подмигивали ему, и поначалу Талис улыбался им в ответ, но в последние дни, раздраженный до предела, он оборачивался к ним с такой яростью, что они в ужасе отшатывались от него, не понимая, что с ним происходит.

«Калли, — постоянно думал он. — Калли».

После разговора с леди Алидой он старался держаться подальше от Калли. Так будет лучше для них обоих, размышлял он. Во-первых, ему самому нужно было научиться обходиться без нее, хотя бы какое-то время. Он уже взрослый мужчина, разве не так? Во-вторых, это будет лучше для нее… Ей тоже надо побольше времени проводить с другими женщинами. Да, подумал он, будет лучше для них обоих, если они отвыкнут видеть друг друга каждую минуту каждого дня.

Но возложенная им на себя ноша, вместо того, чтобы делаться легче с каждым днем, становилась все тяжелее.

А потом он, окруженный толпой щебечущих дур, случайно увидел ее и, как идиот, решил ее подразнить и заставить ее ревновать его. Где-то в глубине души он надеялся, что она совершит какую-нибудь невероятную вещь. Он, конечно, не знал, что именно. Не могла же она схватить меч, влететь в толпу девчонок и раскидать всех?

Но она ничего не сделала. Вместо этого она развернулась и ушла, как будто ей больше не хотелось его видеть

Позже он собирался пойти к ней, но отец, казалось, не оставил ему за весь день ни одной свободной минуты. Тысячу раз за день он поднял голову, чтобы взглянуть в направлении холма позади дома. Эдит сказала ему, что Калли попросила, чтобы ее послали ухаживать за каким-нибудь садом, и теперь проводила там в одиночестве все время.

Талису показалось это весьма странным, потому что знал, что Калли, как и он, больше любит животных, чем растения. Почему она не попросила, чтобы ее обязанностью было ухаживать за птицами, например, за павлинами?

Даже от одной мысли, что Калли делает что-то, что ему неизвестно, его пронзила тоска по ней и желание. Но все равно так лучше, подумал он. Если он не будет ее видеть, будет легче сдержать клятвы, которые он дал леди Алиде. Ему легче будет не коснуться Калли, не обнять ее. Легче, что он не видит ее глаз, в которых застыл вопрос. Ведь он не мог сказать ей, что все, что он делает в последнее время, он делает ради одной цели — чтобы жениться на ней. Он работает, чтобы обеспечить ее и их детей прекрасным наследством, чтобы у них было превосходное место для жизни. Когда она увидит поместье Пенимэн и узнает, что это он заработал его для нее, она простит ему то, что его нет с пей сейчас.

— Ты чего не спишь? — шепотом спросил Талиса Филипп, которого раздражало то, что брат ворочается и мечется по постели ночь напролет. День за днем у Талиса под глазами все увеличивались темные круги, и он становился все слабее и слабее. Джеймс, покачав головой, заметил брату что, похоже, из Талиса что-то высасывает жизнь.

Талис тихо ответил:

— Она плачет, и ее слезы сжигают мне сердце.

Филипп еще никогда не слышал, чтобы так говорили.

Как и любой неопытный молодой человек, он был полон любопытства на предмет противоположного пола.

— Послушай, а вы… вы с ней спали?

— Нет! — резко ответил Талис, а потом добавил спокойнее: — Это совсем не то.

— Тогда ты, наверное, просто по ней скучаешь. Я скучаю без Джеймса, когда того нет.

— Нет, тоже не то, — отозвался Талис, пытаясь подобрать слова, чтобы объяснить свое чувство к Калли. — Я, конечно, многих любил в жизни: Мег и Уилла, а теперь вот вас с Джеймсом, и нашего отца тоже. Многих людей. И я скучаю по людям, которых люблю, когда их нет со мной. Вот, например, Мег и Уилл. Я по ним скучаю. Я их вспоминаю каждый день. Но Калли… Это вообще совсем не то, понимаешь? — Он помолчал. — Мне даже трудно это объяснить. Я даже не могу сказать, что я ее люблю. И не могу сказать, что просто скучаю. Это более глубоко, чем любовь. Когда ее нет, мне кажется, что части меня нет. Это как будто меня разрезали пополам, и рана открыта и кровоточит. И через нее вытекает кровь, и мускулы, и даже мозги вытекают через эту открытую рану. Понимаешь?

Филипп этого не понимал, не мог понять и не желал понимать ничего подобного. Если это и называется любовь, ему этого не надо ни под каким видом. В темноте он взглянул на темный профиль Талиса, на его открытые глаза, устремленные в пустоту, и в который раз подумал о том, как этот молодой человек может быть его братом. Отвернувшись, он попытался заснуть. Завтра предстоит опять день напролет тренироваться с отцом. Днем Талис страшно уставал. Неудивительно, что отец был им недоволен. Если бы на то была воля Филиппа, он, разумеется, отдал бы ему Калли и покончил с этим. Талис был намного, намного приятнее, когда она, незаметно стоя рядом, наблюдала за ним.

Прежде чем заснуть, Филипп еще раз помолился о том, чтобы никогда ни в кого не влюбляться.

— Может быть, мне стоит сварить тебе вкусный горячий бульон, — нежно промурлыкала Калли, обращаясь к молодому человеку, который лежал в тени деревьев и наблюдал за тем, как она возится в саду.

— М-м? — отозвался тот. — И что бы ты в него положила?

— А что-нибудь из того, что произрастает тут в изобилии, — ответила она, то поднимая, то опуская ресницы. — Тут есть из чего выбрать.

Адлен Фробишер засмеялся, давая понять, что он понял шутку. Разумеется, она обожает его и никогда не положит ему в еду ядовитые растения из своего сада. Женщины его всегда обожают… Как же его можно не обожать, когда у него такие золотистые волосы, такие голубые глаза, когда он так высок и элегантен? Впрочем, временами ему казалось, что как раз этой-то девчонке — невзрачной дурнушке, он, ну, что ли, не очень нравится. Что, конечно же, невозможно. Смешно даже и думать-то так.

— Тебе что, нечего делать? — поинтересовалась она, взрыхляя тяпкой почву и выкапывая сорняки вокруг каких-то пурпурных цветов. — Что, нет на свете какой-нибудь богатой наследницы, за которой тебе имело бы смысл приударить?

На секунду Аллен нахмурился, растерявшись. Иногда рядом с этой девушкой он чувствовал себя ребенком. В общем-то, если бы леди Алида ему так много не заплатила, он плюнул бы на все это и убрался подальше.

— Калли, милая моя, невинное ты мое дитя, мне кажется, ты все-таки не совсем понимаешь, кто я.

Калли уже открыла было рот, чтобы сказать, что он — ничтожный транжира родительских денег. Но внезапно выпрямилась и застыла, заслонив глаза рукой от солнца, неподвижно всматриваясь во что-то вдалеке у самого горизонта. Аллен посмотрел в ту же сторону и, вглядевшись как следует, увидел, что к ним спеша направляется какой-то человек.

Он пожал плечами. Главное, чтобы тот, кто приближался, не оказался этим высоким парнем, Талисом. Два дня назад этот Талис явился, прискакав верхом на лошади. Когда Калли увидела его, с ней произошла невероятная перемена. До того момента она не обращала на Аллена ни малейшего внимания. И вдруг эта же самая Калли оказалась самым игривым и кокетливым созданием, которое ему только доводилось видеть. Из-под своей простой маленькой шляпки, туго облегающей голову, она выпустила целое облако роскошнейших волос светло-золотистого цвета, и эти волосы тотчас обвили их обоих, как будто они оказались в маленькой беседке или в золотом тумане. Потом она воркующим и нежным голоском принялась рассказывать какую-то удивительную историю о драконах и русалках. Аллен в жизни никогда не был так очарован женщиной, как в тот раз. За несколько секунд Калли превратилась из невзрачной девушки в привлекательную, соблазнительную женщину.

Эта замечательная перемена произвела на Аллена такое впечатление, что он почти не обратил внимания на приближение темноволосого и темноглазого молодого человека, который неподвижно и твердо сидел на лошади, сумрачно уставившись на них. Аллену рассказали историю о том, как сын Джона Хедли сначала потерялся, потом нашелся, но Аллен сразу заметил, как этот парень не похож на всех остальных из семьи Хедли. Они вовсе не выглядели выдающимися людьми, а этот высоченный парень разъезжал верхом на необъезженном жеребце, один вид которого внушал подозрение, что он с превеликим восторгом проломил бы Аллену череп копытом.

Когда Аллен увидел, как Талис на него смотрит, он с трудом сглотнул и побледнел. Если бы в тот момент его лицо не запуталось в волосах Калли, он, возможно, предпочел бы ретироваться и удрать домой. Но Талис не сказал ни слова и ничего не сделал. Некоторое время он в упор смотрел на Калли, а потом развернул лошадь и поскакал прочь.

Оставшись с Калли наедине, Аллен тотчас принялся с ней заигрывать, уверенный, что она будет продолжать вести себя так же — вольно и кокетливо. Но стоило ему протянуть руки, чтобы ее коснуться, как она залепила ему звонкую пощечину (для девушки она была чрезвычайно сильна). Потом деловито и быстро убрала свои роскошные волосы снова под шляпку, и ее лицо из сияющего снова стало таким же скучным и замкнутым, каким Аллен видел его раньше.

Аллен в жизни никогда не был так заинтригован ни одной женщиной. Ему казалось, было две Калли: одна — та, которую он видел перед собой сейчас: целомудренная, застенчивая, скромная и скучная, а вторая — которая мелькнула и исчезла два дня назад: сверкающая, пылкая, излучающая чувственность.

Аллен прождал уже два дня, ожидая, когда снова появится вторая Калли. Но она не появлялась. Ему уже давно было ужасно скучно. Больше такого приступа желания вызвать в ней не удавалось, и он раздумывал, но никак не мог понять, чем же он тогда его в ней вызвал? Мысль о том, что ее чувственность была пробуждена не им, а появившимся и исчезнувшим Талисом, была для него страшно неприятна, и он гнал ее от себя.

Когда тот мужчина, что подходил к ним сейчас, приблизился настолько, что Аллен разглядел, кто это — всего лишь какой-то крестьянин, — он равнодушно отвернулся. Главное, что это был не Талис. Даже тогда, когда Калли бросила на землю тяпку и бегом помчалась мужчине навстречу, Ал-лену было по-прежнему все равно. Леди Алида намекнула ему в разговоре, что эта девушка — не леди, несмотря на то, что официально она была дочерью Гильберта Рашера. Разумеется, то, что она бросилась на шею какому-то крестьянину и принялась целовать его, подтверждало ее низкое происхождение.

Калли вернулась с этим крестьянином под руку, причем тот, поздоровавшись, тотчас же велел молодому человеку оставить их наедине, Аллена обидело, что какой-то фермер позволяет себе так с ним разговаривать, однако все-таки подчинился. Несмотря на то, что одет Уилл Уоткинс был в бедные, грубые одежды, что-то в его манере держаться, в тоне его речи заставляло людей слушаться его и прислушиваться к тому, что он говорил. Изо всех сил пытаясь сделать вид, что он давно собирался уходить, Аллен сел на лошадь и ускакал.

— Ну, а теперь, — сказал Уилл, когда они с Калли удобно расположились под тенистым деревом, — рассказывай. Я хочу знать все.

Уилл не удивился, когда Калли. обвив руками его шею, спрятала лицо у него на груди и расплакалась. Он еще никогда не видел, чтобы у нее было такое отчаяние и горе на лице. А на свете только одна вещь могла сделать ее несчастной: отсутствие Талиса.

— Где он? — прямо спросил Уилл, не тратя лишних слов.

— С женщинами! — всхлипывая, воскликнула Капли и стала вытирать глаза. — Талис все время, каждый день с красивыми женщинами, и эти женщины прекрасно одеты, и у них такие фигуры, как… как… — Она посмотрела на свою плоскую грудь. — Он только и делает что болтает с ними, любезничает и сыплет комплименты. Они постоянно вокруг него вертятся. Он оказывает им всяческие услуги, вывозит их кататься на лошадях, касается их, целует их и все такое. Он занимается любовью с ними днем и ночью. Это никогда не прекращается. Он…

При этих словах Уилл посмотрел на нее с усмешкой:

— Занимается любовью днем и ночью? Талис? Да как же он в таком случае умудряется проспать те двенадцать часов, которые ему необходимы?

Калли не улыбнулась в ответ.

— Это уже не тот Талис, которого мы знали. Теперь это… Животное! Он больше не человек. Если ты его сейчас увидишь, ты его возненавидишь!

— Ну, разумеется, разумеется… А скажи-ка мне, кто этот молодой человек, который разлегся тут под деревом и рассматривает тебя? И еще — что ты тут делаешь со всей этой гадостью? — Уилл обвел рукой Ядовитый Сад, с явным отвращением глядя на опасные растения, которые не мог не узнать.

— Он? Да никто. Просто так. Какой-то Аллен Фробишер. — Калли равнодушно махнула рукой. — Талис врет всем этим женщинам. Например, говорит им, что не умеет петь, а ведь умеет. Он хочет, чтобы они вертелись вокруг него и все ему показывали. Ты же знаешь, что он все прекрасно умеет делать сам! Если что-то вообще можно сделать, то он это непременно сделает, но когда они рядом, он притворяется, что ничего не может. Меня от него просто тошнит! Он…

— И кто он такой, этот Аллен Фробишер? — стоял на своем Уилл.

— Понятия не имею. Приходит сюда. Наверное, его ко мне подослала эта леди Алида. Мне она ужасно не понравилась. Наверняка у нее какие-то планы на Талиса. А сейчас от Талиса можно ожидать чего угодно. Его хоть сам дьявол будет использовать, он этого не поймет. Конечно, дьявол может добиться от него чего угодно, если предложит ему женщину. Он душу продаст, чтобы только женщины вокруг него вертелись. Ему ничего другого попросту не надо. Он…

— Калли! — прервал ее Уилл. — Пожалуйста, забудь, что у Талиса много женщин, и постарайся сосредоточиться на других вещах. Скажи-ка мне…

— Много женщин — это не то слово! У него тысячи женщин! Столько женщин во всем мире нет, сколько их вертится там вокруг него. Когда-то он хотел быть рыцарем. Ему показали женщин, и он уже забыл обо всем на свете. Теперь ему надо одно — женщины. У собак и то больше благородства, чем у него! Теперь у него там…

— Он видел тебя с этим Алленом Фробишером?

— …Там целый гарем, он погряз в грехе, он стал развратен, как… — Когда она наконец расслышала вопрос Уилла, она довольно улыбнулась. — Да, он нас видел. — Она насмешливо хихикнула. — Аллену нравятся мои волосы, и история, которую я рассказала, ему тоже понравилась.

Уилл, вздохнув, покачала головой.

— Ты отдаешь себе отчет, Калли, как это выглядит со стороны? Ты понимаешь, кто такой этот Фробишер? — Когда она посмотрела на него в недоумении, он спросил: — Ну хоть ты понимаешь, что этот парень очень красив?

Калли уставилась на Уилла с таким видом, как будто он сошел с ума и несет чепуху.

— Красив? Он?! Да у него же волосы светлые! — Она произнесла это с вежливым отвращением, как будто Уилл был слепой, иначе он заметил бы это и разделил ее отвращение. — И глаза у него голубые. А кожа такого цвета, как непропеченное тесто! И ноги — такие тощие, как у цыпленка. — Она обернулась к Уиллу и говорила медленно, прямо ему в лицо, как будто была уверена, что тот не может понять простейших вещей: — И к тому же Аллен Фробишер невысокий.

— Ну, понятно: если молодой человек не похож на Талиса, не такой же высоченный, как он, значит, он уже и не может быть красивым?

Калли с гордостью откинула голову:

— Я такого не говорила. Я уверена, что на свете существует масса красивейших мужчин!

Немного помолчав, Уилл поинтересовался:

— Вот в последние месяцы ты и насмотрелась на мужчин. Кто из них был особенно красив?

— Очень много из них было красивых, — упрямо повторила она, — много, много, очень много

— Я жду какого-нибудь одного имени. Скажи, кто-нибудь из них показался тебе хоть наполовину таким же замечательным, как твой возлюбленный Талис?

— Он, во-первых, не мой возлюбленный, а во-вторых, вовсе не замечательный, — сказала она, смотря в сторону. Потом внезапно резко повернулась к нему, бросилась ему на грудь и принялась горько плакать, повторяя: — Никого на свете нет лучше, чем Талис. Никого, он красивее, чем все остальные, он красивее, чем все что угодно, чем само солнце, только он меня забыл. Я ему больше не нужна. Он даже обо мне не думает. Он думает только обо всех тех женщинах, что там вокруг него .. Он думает о них все время.

— Ночью, наверное, он спит.

— Нет, — ответила она, качая головой. — Мои слезы ему не дают уснуть, и я рада. Я рада, что я ему мешаю. Я хочу, чтобы он вообще не спал. Надеюсь, что сделаю его несчастным.

Уилл погладил Калли по спине и ничего не ответил. Они с Талисом росли в полном одиночестве, привыкли друг к другу и не отдавали себе отчета в том, что кое-что из того, что они говорили, со стороны звучало довольно странно. Калли понятия не имела, что никто из других людей никогда не знает «в уме» (так она всегда это называла), где находится или что делает какой-то другой человек.

Когда они были еще маленькими детьми, несколько раз было так, что Талис не приходил домой с наступлением темноты. Мег сразу же начинала сходить с ума, но очень скоро они с Уиллом поняли, что волноваться нужно только в том случае, если волнуется Калли. В первый раз, когда Талис так «пропал», Уилл велел Калли помочь искать его.

— Да он сейчас придет, — заявила она спокойно. — Я в уме знаю, что с ним ничего не случилось. — И действительно, очень скоро Талис появился.

После этого стало обычным делом спрашивать у одного из детей, что он знает «в уме» о другом. И сейчас, когда Калли сказала, что Талис не спит и что ему мешают слезы Калли, Уилл знал, что она не придумывает.

Но Калли, казалось, не понимала той простой вещи, что если связь между ними настолько сильна, что ее слезы ночью не дают ему спать, то нет никакой угрозы, что Талис влюбится в другую женщину.

— Ну все, все, Калли, хватит, не плачь. — Уилл отодвинул ее от себя. — Я хочу, чтобы ты мне все-все рассказала. А тебе самой неужели не хочется ничего узнать насчет Мег? Ты разве уже забыла Мег? А она сушеных персиков послала Талису и тебе.

— Он никаких сушеных персиков не заслуживает, — воскликнула Калли. — Я бы ему с удовольствием сделала пирог с чем-нибудь из этого. — Она показала рукой на ядовитые растения, которые их окружали.

Уилл явно нахмурился.

— Объясни мне, почему ты здесь? Почему они заставляют молодую девушку работать в саду, где растут ядовитые растения? Почему ты торчишь здесь одна с молодым человеком? — Калли попыталась возразить, что она не одна, а с отцом Керисом, но Уилл ее перебил: — Да, конечно, но от этого сонного старика, вероятно, немного пользы. Нет, ты должна все рассказать. Я слушаю.

Только через час Уиллу удалось наконец восстановить из рассказа Калли все события. Несмотря на то, что Калли прирожденная рассказчица, когда речь заходила о Талисе, она совершенно сходила с ума. Она не могла сказать связно больше двух фраз о том, как она жила в Хедли Холле, и на третьей фразе опять и опять начинала жаловаться на вероломство Талиса, на то, как он теперь ухаживает разом за всеми женщинами в королевстве, а ее совершенно забыл.

Уилл слышал даже не по ее словам, а по голосу, как она одинока, как пуста и скучна ее жизнь. Если Талис был с Калли рядом, она могла интересоваться многими вещами — своими историями, животными, другими людьми, — но когда Талиса, не было, ее ничто не интересовало. Без Талиса некому было рассказывать истории, некого смешить, не для кого жить.

В одну из ее тирад относительно бессердечности Талиса Уиллу удалось вставить:

— Ну, а каково Талису-то все это? — Когда Калли вздрогнула и замолчала, не понимая, он пояснил: — Как Талис-то?.. Счастлив? Радуется жизни?

На обед Калли подала ему пирог с мясом, и теперь они ели его вместе, сидя под деревом. То, что ей не полагается обедать в доме, за одним столом со всей семьей, в очередной раз убедило Уилла в том, что он и так заметил с самого начала — что-то тут не так.

— Нет, — не задумываясь ответила Калли. — Талис не радуется жизни.

— Да? Но как же; скажи пожалуйста, можно не радоваться жизни, когда вокруг тебя столько женщин? В его возрасте я был бы просто счастлив.

— Не счастлив он, не счастлив! — закричала Калли. — Он их всех не любит! Он хочет меня! Я же знаю! — Она закрыла лицо руками и снова разрыдалась. — Ну почему он не придет ко мне? Я здесь торчу день и ночь! А этот человек, тот человек, который вроде бы, как он считает, его отец, этот человек ему готов разрешить все на свете! И почему же тогда он ко мне не приходит? Он сказал, что если нам не дадут быть вместе, то он все бросит и мы вернемся на ферму. Но он лгал, лгал! Почему?

— Не знаю, солнышко, — сказал Уилл и снова обнял ее. Он не хотел смотреть, как она плачет, как она потрясена, что Талис ее предал. — Но я это попробую выяснить. — Ему хотелось предложить ей что-нибудь, чтобы улучшить ее настроение, поговорить о чем-нибудь веселом, и он, погладив ее волосы, сказал: — Что бы тебе хотелось, чтобы Талис сделал? Тебе хотелось бы, чтобы он купил тебе в подарок роскошный дом, наподобие того, что у них там? — Он кивнул головой на Хедли Холл.

Калли не расслышала нотку зависти в голосе Уилла. Конечно, он чуть-чуть сожалел, что другой человек мог дать детям то, что он им дать был не в силах. Ведь если бы не Мег, то Калли и Талис сейчас даже не умели бы считать и писать.

— Нет, не надо мне никакого дома, — ответила Калли зло. — Я другого хочу. Я хочу… — вытирая глаза тыльной стороной ладони, она сказала: — Я хочу, чтобы он меня не стыдился, вот чего я хочу!

— Он тебя не стыдился? — Уилл всплеснул руками. — Калли, дружочек, ну, как ты можешь так говорить о Талисе? Он никогда в жизни не хотел быть без тебя. Он всегда тебя любил.

— Да, любил, когда больше никого не было. Ему тогда не из кого было выбирать. А теперь там есть из кого выбирать, там столько красивых женщин, ну вот, он больше не хочет меня видеть. Его отец Джон Хедли богач, а я — дочь какого-то мерзавца по имени Гильберт Рашер, о котором ходят жуткие слухи, рассказывают ужасные вещи или вообще ничего не хотят говорить. Талис не хочет, чтобы его видели с такой, как я. Я — ядовитая девчонка, вот я кто теперь.

Уилл не знал, что сказать, чтобы ее утешить. Конечно, Уиллу было прекрасно известно, что все ее обвинения вызваны ревностью, что на самом деле Талис ее никогда не стыдился, но ему было ясно, что, наверное, происходит что-то странное, если дети не вместе. А может, так было принято у этих богачей? Этого он не знал…

— Ну, так что же? — снова повторил ой. — Чего бы тебе хотелось от Талиса?

— Ничего. Мне от него ничего не надо.

— Ладно, ладно, не надо показывать свою гордость. Я то знаю, как ты его любишь. Расскажи мне историю о том, что бы тебе хотелось, чтобы Талис для тебя сделал.

Он хотел ее развлечь и утешить, но она в ответ серьезно посмотрела ему в глаза.

— Талис полагает, что я принадлежу ему. Он думает, что я его, но ведь он ничего не сделал, чтобы меня заслужить. Понимаешь? Он за меня никогда не боролся!

— Понимаю, — кивнул Уилл, который знал, как важны такие вещи для женщин. Все женщины любят, чтобы за них боролись, чтобы их завоевывали. А Талис, конечно, ничего никогда не делал, чтобы завоевать Калли. Иногда даже казалось, что они родились уже женатыми.

— Я хочу, чтобы Талис всем говорил, что он любит меня больше всего на свете, — тихо сказала Калли. — Я хочу… Я хочу, чтобы он с крыши прокричал о том, что я его и что ему больше, кроме меня, никого не надо.

Уилл не выдержал и расхохотался. Не очень-то просто было вообразить себе, как гордый, самолюбивый Талис забирается на крышу и, как петух, кричит оттуда о том, что любит Калли. Нет, более правдоподобно было представить, как Талис, разлегшись под тенистым деревом, милостиво позволил бы Калли приготовить для него пирог с крыжовником.

Надо сказать, до сих пор Калли этого было вполне достаточно.

— Ну, думаю, ты просишь слишком многого, — отсмеявшись, сказал Уилл. — Но посмотрим, что я смогу сделать, — вздохнув, без большой надежды прибавил он.

33

-Надоедливый старик, — бормотал Джон за обедом, ожесточенно стуча по тарелке вилкой. — Я его выпроводил со своей земли и приказал не сметь возвращаться! Если вернется, я его повешу.

Хью отлично знал, что лучше помалкивать. Джон разгневался, потому что его возлюбленный Талис вчера буквально чуть с ума не сошел при виде старого сгорбленного человека в дешевой крестьянской одежде. Они скакали на лошадях и отрабатывали метание копья в столб, и вдруг Талис, как будто перестав соображать, на всем скаку спрыгнул с лошади и помчался к этому старику, а потом бросился ему на шею, как будто ему было не больше трех лет от роду.

Джон, которому больше всего на свете хотелось, чтобы Талис его любил, чуть не задохнулся от ревности. Он немедленно приказал Талису возвращаться, желая сделать ему замечание, но Талис даже не расслышал его, непрерывно целуя старика по очереди в обе морщинистые щеки. Старик услышал сердитые окрики Джона первым и указал Талису, что его зовут.

К дальнейшему гневу Джона, Талис принялся представлять ему этого старика с таким видом, как будто их почтила визитом персона королевской крови. Лицо Джона побагровело от ярости. Он приказал Талису немедленно возвращаться к занятиям.

— Но я же должен проводить к себе своего отца, — преспокойно заявил Талис в ответ на это. — Он проделал долгий путь пешком, чтобы увидеться со мной, и очень устал и голоден. Как только я устрою его, вернусь.

— Твой отец — я! — заорал Джон.

— О, да, сэр, разумеется, — кивнул Талис. — Я не это имел в виду. Я имел в виду, что я должен…

— Занимайся, занимайся, — произнес Уилл. — Я подожду.

— Нет! — непреклонно заявил Талис. — Рыцарь обязан заботиться о тех, кого он любит. Простите меня, сэр, — обратился он к Джону, — но сейчас я должен позаботиться о своем… посетителе. — С этими словами Талис ушел, поддерживая старика и осторожно, заботливо обнимая его одной рукой за согнутые плечи.

Джон смотрел, как они удаляются, и все его тело так дрожало от гнева, что Хью побоялся, как бы его не хватил удар. Когда Талис не вернулся и вечером, Джон отправился на поиски и разыскал его в саду. Рядом сидел старик. Их головы были рядом. Талис никогда не говорил так с Джоном…

— Его отец — я, а не кто-нибудь, — в гневе говорил Джон, обращался к Хью. — Разве он этого не знает? Разве он не понимает, что, если у него есть какие-то проблемы, он должен приходить с ними ко мне, а не к кому-нибудь?

Хью надрезал яблоко ножиком, ручка которого была отделана серебром. Он ничего не ответил, только повел бровями. Джон Хедли был отнюдь не тот человек, к которому можно было прийти с личной проблемой. Джон подходил к жизни с такой же безжалостной жестокостью, как мясник к коровьей туше. Наконец, поскольку тот ждал ответа, Хью произнес:

— Парень скучает по девушке.

— По какой еще девушке? — удивился Джон. — Почему все только и знают что болтать о Талисе и о какой-то девушке? По-моему, что вы, что моя жена — видите вещи, которых больше никто, кроме вас, не видит.

При упоминании о леди Алиде Хью поморщился. Она ему всегда казалась холодной и бессердечной. Может быть, как говорили, она и не всегда была такая, но сейчас она была именно такая. Он не сомневался, что, если где-то что-то было не в порядке, виной этому была леди Алида. Хью видел и другое — например, что Джон лжет, что ему отлично известно, о какой девушке идет речь, и что под всем этим кроется что-то большее, чем кажется на первый взгляд. И вообще в последнее время дом, который раньше жил вполне размеренной жизнью, теперь, казалось, был полон каких-то секретов. Ни с того ни с сего леди Алида пожелала куда-то выехать, никому не говоря, куда и зачем, и гнала экипаж так, что, казалось, собирается разбиться. Еще до этого в одно прекрасное утро это маленькое ничтожество, Эдит, вдруг стала расхаживать повсюду и смотреть на всех с таким видом, как будто она знает секрет, от которого весь мир перевернется.

А эту бедную девушку Калли выслали куда-то ухаживать за ядовитыми растениями, и, кроме этого, она еще должна там терпеть этого молодого повесу Аллена Фробишера.

Но хуже всего было Талису. Хью вернулся мыслями к тому дню, несколько месяцев тому назад, когда он в первый раз увидел Талиса — в день, когда молодой человек спас Джону жизнь. Услышав радостную весть о том, что нашелся отец, Талис подбросил эту девушку в воздух, а потом поймал ее. Хью никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь еще двигался так слаженно, так естественно и непринужденно, как эти двое. Они вдвоем двигались как один человек.

В тот день Талис был просто блестящ. Да, Хью никого не видел, кто бы стоял так прямо, кто бы держался с такой гордостью, как Талис. Когда Джон заявил, что этот мальчик его сын, Хью подумал, что такая честь выпадает не каждому. Такого сына, как Талис, хотелось бы иметь каждому человеку.

Прошло несколько месяцев. Талис похудел, его глаза ввалились и потемнели от недосыпания, вся его энергия, казалось, куда-то пропала. Он ел все меньше и меньше. Филипп утверждал, что он почти не спит.

Если бы это был какой-нибудь другой парень, то Хью недолго ломал бы голову над тем, что происходит, и сразу бы решил, что он влюбился. Но то, что мучило Талиса, было больше, чем любовь.

Сегодня утром, в приступе гнева, Джон выгнал из дома старика-крестьянина, который воспитал Талиса. Джон, конечно, понимал, что поступает некрасиво и несправедливо. Он просто не мог спокойно видеть, как кто-то другой пользуется доверием и любовью Талиса, как кто-то получает то, чего сам Джон от него не получал, Талис всегда относился к отцу с уважением, но он никогда, разумеется, не обнимал его, не вешался ему на шею и не целовал исступленно по очереди в обе щеки.

Хью три часа без устали скакал на лошади, чтобы разыскать старика, и наконец увидел его — тот ехал в телеге, тяжело груженной мешками с зерном. Уже после того, как он его нашел, старика оказалось непросто убедить, что он, Хью Келлон, желает Талису только хорошего.

Хью узнал, что старика зовут Уилл Уоткинс. В конце концов они разговорились, и в разговоре, Уилл сказал, что Талис очень несчастен, и несчастен он потому, что лишен возможности быть с Калли. Но даже Уиллу Талис не объяснил, почему он не может быть с Калли. «Он мне сказал только, что „поклялся Богу“, — разводя руками, поведал Уилл. — А я вам так скажу, если хотите знать мое мнение: не „клятвы Богу“ это, а „клятвы одной Даме“ — вот какое у меня сложилось мнение!» — И тут на его обычно спокойном и добродушном лице появился гнев.

Хотя Уилл прямо не сказал, какую даму он имел в виду, Хью сразу же все понял.

Поговорив с Уиллом, Хью поскакал обратно в Хедли Холл. «Почему леди Алида решила вмешаться и помешать этой юной любви? — недоумевал он. — Ей-то что за дело? Чем ей хуже, если двое милых детей — Талис и Калли — будут счастливы вместе? Может быть, она настолько ненавидит свою собственную горькую жизнь без любви, — думал Хью, — что вообще спокойно не может видеть, как другие счастливы?»

И вот теперь Хью слушал, как на него кричит Джон Хедли, разгневанный тем, что Талис больше любит Уилла — человека, который вырастил и воспитал его, а не Джона, которого знает всего несколько недель.

— Скорее всего, — осторожно заметил Хью, — что парень попросту влюблен. Мне кажется, вам бы следовало дать ему разрешение жениться на этой девушке; это было бы только к лучшему. — Хью не подавал вида, что внимательно наблюдает за выражением лица Джона.

Относительно тайны рождения Талиса и Калли у него было много подозрений.

— Но… нет, нельзя… Я имею в виду, что он еще слишком молод для того, чтобы жениться.

«А, — подумал Хью, — боишься, что настоящий отец парня явится, чтобы потребовать его себе, и тебе придется платить деньги». Неудивительно, что Талис целовал старого крестьянина, а не Джона, который так и не мог окончательно решить, что он — деньги или человека — любит больше.

Но Хью знал, что все-таки одно чувство у них с Джоном было общее: оба они одинаково ненавидели умных и хитрых женщин. Хью не имел никакого понятия, что нужно леди Алиде и чего она добивается, но он был абсолютно уверен в том, что тут замешана она и что то, что она делает, наверняка мерзко.

— Кто-то, должно быть, сказал Талису, что честь не позволяет ему даже заговорить с этой девушкой Калли. Мне кажется, он думает, что его тут же выгонят из дома, и вы его вычеркнете из жизни, если он сделает это.

— Как он может думать такую чушь? Мне наплевать, даже если она понесет от него. Мне ни жарко, ни холодно оттого что он… что он… — Джон замешкался.

— Что он счастлив? — подсказал Хью, зная, что Джон Хедли не переносит всяческих сантиментов и что до сих пор Джона ничуть не интересовало счастье или несчастье кого-либо, кроме него самого. Но когда Талис был счастлив, казалось, стала светлее жизнь во всем этом большом доме.

— А, я прикажу этой девчонке сидеть рядом с ним и пялить на него глаза весь день напролет, если он этого хочет, — пробормотал Джон. Все, что было ему надо — это чтобы его драгоценный сын был с ним рядом, и еще — не платить деньги.

— Ну, наверное, если угрюмая и злая девица станет пилить его целый день, это делу не поможет.

— Да как она посмеет! — воскликнул Джон. — Я ей голову отрублю, пусть только попробует!

«Что, конечно, будет идеальным решением проблемы», — саркастически подумал Хью.

— Сэр, кто-то очень славно поработал, так настроив Талиса, что он не смеет даже приблизиться к этой девушке. Но вы-то, сэр, наверное, не менее умны.

— Ну конечно, — ответил Джон и в ожидании устремил взгляд на Хью. Они были вместе уже очень долго, и ему никогда не нравилось играть в угадайку, пытаясь понять, что у того на уме. Он предпочитал говорить прямо. — И что?

— Скажите Талису, что красота этой девушки вызывает беспокойство у всех молодых людей в доме, и кому-то надо защитить ее честь от возможных посягательств, и скажите, что поручаете эту девушку его заботе. Он должен не спускать с нее глаз и пристально следить, чтобы никто не осмелился приставать к ней.

Все, что Джон мог сделать, — это несколько раз молча моргнуть, уставившись на Хью:

— Что? Красота! Да эта девчонка бледная, как рыбье брюхо! Я ее сроду не отличу от половины своих остальных доче… ну то есть, в смысле, от половины всех тех девиц, что здесь болтаются.

Хью наклонил голову, чтобы скрыть от Джона улыбку. Теперь он получил ответ на многие из своих вопросов. Значит, как он и полагал, Талис — не сын Джону Хедли.

— Талис не отдает себе отчета, что девушка не красива. Для него она прекраснее всех на свете. — Да если я ему скажу такое, я буду выглядеть, как последний дурак, — отчаянно возразил Джон. — Да парень же первый поднимет меня на смех!

— Нет! Парень не будет смеяться! — глаза Хью вспыхнули — Бьюсь об заклад, и если проиграю, то отдам вам своего лучшего жеребца. — Хью имел в виду коня, которого купил два года назад, и Джон страшно завидовал этой его удаче. — Итак, держу пари, что, когда вы ему это скажете, ваш сын ничуть не удивится.

— Прощайтесь со своим конем, — ухмыльнулся Джон.

— А что я получу, если окажусь прав? — поинтересовался Хью, глаза которого заблестели, но, когда Джон недовольно поднял одну бровь, он отступил, поклонившись: — Ну разумеется, служить вам — для меня честь. — И с этими словами он покинул Джона Хедли, думая о том, почему тому неизвестны ничья преданность и любовь.

34

-Нет, благодарю, не нужно, — сказала Талису Калли с максимальным пренебрежением, которое только смогла изобразить. — Я с большим удовольствием пойду с Алленом.

Они втроем были на ярмарке в деревне. Улицы деревни, обычно пустынные и скучные, сейчас были заполнены нарядными торговцами, повсюду были слышны веселые беседы и крики зазывал. Повсюду были люди — и бедняки, и богачи, — все в этот день принимали участие в общем веселье.

— Я должен тебя защищать, — ответил Талис. Спина его была напряжена до такой твердости, что даже дубовое дерево наверняка оказалось бы мягче. — Лорд Джон приказал мне тебя защищать.

— От кого? — ехидно поинтересовалась Калли. — От таких надоедливых мальчишек, как ты сам?

При этих ее словах Аллен выпрямился, стараясь встать так, чтобы быть выше ростом. Он был, по меньшей мере, на два года старше Талиса, и, конечно, у него было гораздо больше опыта, чем у этого юнца, в обращении с женщинами.

— Пойдем, Калласандра, — сказал он, беря ее под руку.

— Не называй ее так, — процедил Талис, отталкивая Аллена от нее. — И вообще никак ее не называй. Калли, ты должна идти со мной.

Она подняла на Талиса удивленный взгляд:

— Должна? Да что ты? Я совершенно не должна никуда с тобой идти — ни сейчас, ни когда-либо. Пойдем, Аллен.

Чувствуя, что еще немного, и он станет победителем в сравнении с этим парнем, Аллен взял Калли под руку и хотел идти с ней.

Талис, выйдя из себя, почти закричал:

— Ну-ка, отпусти ее, быстро! — И некоторые люди рядом с ними принялись оглядываться на них с любопытством.

Капли встала так, чтобы Талису не удавалось дотянуться до Аллена, но она отодвинулась от того, чтобы встать с Талисом лицом к лицу:

— Ты мной не владеешь. Ты мне не отец и не брат. Да и вообще, ты мне совершенно никто. Совершенно! У тебя нет никакого права приказывать мне что-либо делать. Так что иди прочь и оставь нас в покое.

Повернувшись на каблуках так быстро, что ее юбки разлетелись в разные стороны. Калли схватила Аллена под руку, и они вдвоем пошли прочь.

Талис долго стоял, не двигаясь, как будто прирос к месту, и смотрел им вслед. Его всецело охватил гнев. «Да как она смеет?» — думал он. Как она смеет обращаться так с ним? В особенности после всего того, что он вынес. Ради чего? Ради того, чтобы они могли быть вдвоем! Он беспрекословно выполнял все, что ему приказала леди Алида. Он заставил себя выносить крайне надоедливое общество пустоголовых, вечно хихикающих девиц, которые постоянно мешали ему заниматься и упражняться, а только и знали что требовать, чтобы он им в чем-то помог. Одна из них умудрилась даже ляпнуть: «Ах! Иглы с пяльцами такие тяжелые!» — а потом округлила глаза и бросила на Талиса такой взгляд, которым, конечно, лелеяла надежду его соблазнить. Он это увидел совершенно ясно.

Единственное, чего Талису по-настоящему хотелось — это несколько дней побыть вдвоем с Калли. Несколько дней, когда он не должен быть таким чертовски утомительно вежливым все время и думать о каждом слове, которое он произносит (ибо в благородном доме Джона Хедли было принято придерживаться самых строгих правил на этот счет). С Калли он мог молчать, когда ему этого хотелось, или, если хотелось этого, болтать несколько часов напролет. А лучше всего, конечно же, было то, что для нее не надо было что-то делать, что-то ей все время приносить, носить ей какие-то вещи, куда-то ради нее бегать и делать еще чертову прорву идиотских никому не нужных вещей, которых вечно добивались от него те разодетые павлинихи.

Теперь, думал он, кажется, придется ослушаться приказания лорда Джона и оставить ее здесь в одиночестве. Если вокруг нее вертятся мужчины, потому что… ну, просто потому, что она, по имению Джона, самое прекрасное существо на земле, то это не его проблема. Рядом с ней сейчас был этот тощий бледнолицый парень, у которого и плеч-то никаких нет. Вот пусть он о ней и позаботится.

Но стоило только Талису это подумать, как он тут же направился туда же, куда пошли и они.

— Ах, Аллен, как это, правда, мило, — говорила Калли, откидывая голову и смеясь. Ее распущенные волосы запутались у нее на поясе.

— Позволь, я тебе помогу их отцепить — отвечал Аллен, распутывая ее роскошные волосы и в то же время проводя но ним жадными движениями.

Но Талис ему не позволил докончить. Он кинулся ему наперерез, взмахнув своим кинжалом с таким видом, как будто намеревается отсечь Аллену руку за то, что тот посмел даже коснуться волос Калли.

Но Калли знала о его чувствах.

— Тронешь мои волосы — пожалеешь, — процедила она с холодным видом.

— А почему ты их ничем не покрыла? Почему ты не надела никакой шапочки?

Калли довольно улыбнулась:

— Ты что же, не хочешь, чтобы другие мужчины видели, какие у меня волосы?

Он резко выпрямился.

— Просто они за все цепляются, так что тебе же самой неудобно. И вообще удивительно, как это в них еще птицы не начали вить гнезда. — Самому Талису шутка показалась очень остроумной, но, судя по выражению на покрасневшем лице Калли, она была другого мнения.

— Аллену мои волосы нравятся, — зло и раздраженно бросила она Талису. — Да и вообще они нравятся всем мужчинам. И даже очень.

— Да я же не сказал, что они мне не нравятся, — пробормотал он, моргнув в недоумении. Что это с ней сегодня? Он же всю жизнь ее поддразнивал. Она отвечала тем же, но без всякого раздражения. Почему сегодня вдруг все изменилось?

— Пошел прочь! — приказала она. — Ты что, все еще никак не можешь понять, что я не хочу, чтобы ты торчал тут? Иди найди себе другую женщину и бегай за ней.

Смотря ей вслед, Талис чувствовал, как в нем закипает гнев. Он же все на свете сделал, чтобы быть с ней. Она была для него смыслом самого существования. А теперь, кажется, все, что ей надо — это женоподобный изнеженный мерзавец Аллен Фробишер.

Он решительно направился за ними следом, а когда они остановились около лавочки, в которой торговали сладкими пирогами, он встал рядом, опершись о подпорку навеса, и принялся равнодушно смотреть в сторону, как будто оказался тут случайно и не намерен никуда уходить.

— Да, пожалуй, Аллен, — произнесла Калли так громко, что ее можно было услышать и в миле отсюда. — Я бы с удовольствием съела яблочного пирога. Я их люблю больше всего на свете. Спасибо. Ты так добр и предупредителен, и ты умеешь быть так внимателен с женщинами.

Аллен покраснел от ее похвалы. Он достал и протянул торговцу крупную монету, чтобы расплатиться за два яблочных пирога. Но Талис остановил его.

— Ей больше нравятся персиковые пироги. На самом деле она яблочные пироги терпеть не может, только если они приготовлены с корицей, а я по запаху чувствую, что в этих корицы нет. Если тебе в самом деле хочется сделать ей приятное, купи ей персиковый или абрикосовый пирог. А со смородиновой начинкой покупать не надо, потому что у нее косточки начнут застревать в зубах. К тому же, она ужасно неаккуратно ест, так что испачкает смородиной все цлатье. Поэтому думаю лучше всего будет купить все-таки персиковый.

— Я… я… — пробормотал ошарашенный Аллен. Калли бросила уничтожающий взгляд на Талиса, но он на нее не смотрел.

— Я передумала, — заявила она. — Я вообще не желаю никаких пирогов. Пошли, Аллен, там, кажется, выступают акробаты. Пошли посмотрим?

Аллен не очень уверенно предложил:

— А вот здесь сейчас будут травить медведя. Может быть, ты хочешь посмотреть, как травят медведей собаками? Это очень азартный спорт.

— Нет, это ей не понравится, — уверенно сказал Талис, без труда глядя через голову Аллена, потому что тот был более чем на четыре дюйма ниже его.

— Нет, это мне очень понравится! — процедила Калли сквозь стиснутые зубы. — Я, знаешь ли, очень и очень изменилась за последние месяцы. Много времени прошло с тех пор, когда мы виделись с тобой в последний раз, — сказала Калли Талису, произнеся слово «с тобой» так, как будто имела в виду нечто подобное цветам из Ядовитого Сэда.

— А, так вот почему ты такая? — воскликнул Талис. — Это потому что я не приходил к тебе в гости? Но я в последнее время жутко занят. Ты же понимаешь — я обязан ухаживать за десятком дам и помогать им со всякими их вышиваниями и всем прочим. Это занимает ужасно много времени! Надеюсь, ты меня простишь, ведь я же не виноват.

— Ты мне не принадлежишь, — сказала она, стараясь, чтобы ее голос не дрожал от гнева. И я тебе тоже не принадлежу. Делай, пожалуйста, что хочешь. А в настоящий момент больше всего мне хотелось бы, чтобы ты оставил нас в покое. Я предпочитаю побыть с таким мужчиной, который понимает, что я — женщина. — С этими словами она крепко прижала руку Аллена к своему боку и подняла на него глаза с таким выражением на лице, которое, как она надеялась, было полно любви.

С некоторым усилием Талису удалось втиснуться между ней и Алленом.

— Мой отец приказал мне защищать тебя, и я его должен слушаться. Может, нам пойти посмотреть, какие книги есть в книжной лавке?

Аллен расхохотался.

— Ну, молодой Хедли, я вижу, вы ничего не знаете о женщинах. — Может, он и не был таким высоким, как Талис, но зато он был старше и гораздо опытнее. — Женщинам нравятся увлекательные и возбуждающие вещи, всякие зрелища, но уж, конечно, не книги. У женщин на уме всегда что-то романтическое, всегда любовь, а не то, о чем пишут в книгах. Правда же, моя драгоценная? — обратился он к Калли и поднес ее руку к своим губам, намереваясь ее поцеловать.

Талис сделал вид, что случайно свалился на Аллека, оттолкнул его от Калли и едва не свалил на землю, но все-таки не дал ему поцеловать ее руку.

— Ах, прошу прощения, — извинился он. — Меня кто-то толкнул, не знаю кто.

— Простолюдин неуклюжий, — выругался Аллен, переводя дыхание. Ему пришлось долго отряхиваться, потому что, когда Талис его толкнул, он оступился и налетел на человека, который вез на тележке мешки с мукой.

— Еще раз прошу прощения, — вежливо ответил Талис. — Но я — не простолюдин. Мой отец Джон Хедли. Извините, я что-то забыл, а ваш отец кто?

Аллен, покраснел, метнул на него злобный взгляд. Увы, его отец был не того ранга, что Хедли.

— Аллен, прошу тебя, — вмешалась Калли. — Не обращай внимания. Он пытается тебя разозлить. Давай веселиться, сделаем вид, что мы его не видим. Пойдем посмотрим, чем сегодня торгуют продавцы тканей.

Талис за ее спиной издал стон:

— Да кому нужны эти ткани в такой день, как сегодня? Вон, посмотри — там выступают канатоходцы. Да к тому же неплохо бы что-нибудь съесть.

Калли повернулась к нему на каблуках таким резким движением, что волосы разлетелись по воздуху у нее за спиной и ударили Аллена по лицу.

— К твоему сведению, другие мужчины не такие эгоисты, как ты. Иногда бывает такое, что мужчина делает так, как хочет женщина, а не только так, как хочет он. И идет туда, куда она хочет. Не все мужчины такие эгоисты, как ты! Вот Аллен, например, с удовольствием посмотрит на шелка и бархат, правда ведь, Аллен?

— Ну, я…

— Вот видишь, сэр сын лорда Хедли? Он — посмотрит на ткани. Даже если мне захочется весь день рассматривать эти шелка, Аллен с удовольствием побудет со мной. Разве такие, как ты, понимают, что другие могут не быть эгоистами?

Талис был в недоумении. Он понятия не имел, о чем Калли говорит. Ему уже начинало казаться, что в ее тело вселился какой-то злой дух. Он предлагает ей это вовсе не из какого-то «эгоизма». Просто та Калли, которую он знал, сама скорее захотела бы смотреть книги и канатоходцев, чем свертки тканей. Интересно, что сегодня с ней случилось?

Калли, увидев, что он ничего не понял, сжала кулаки. Она отвернулась от него:

— Ладно, Аллен, пошли смотреть на то, как медведя травят собаками.

— Но тебе же плохо станет, — заметил Талис сзади, и в его голосе прозвучало настоящее участие. — Ты всегда терпеть не могла, когда животным больно.

Калли снова резко повернулась к нему на каблуках:

— Это мне от тебя плохо! От тебя со всеми твоими мыслями насчет того, что я принадлежу тебе и ты все знаешь! Совершенно ничего. На самом деле, как ни странно, я обожаю, когда травят медведей. Это спорт Для сильных, удачливых, отважных и ловких, а Аллен знает, что таким женщинам, как я, нравятся захватывающие зрелища. Ты думаешь, что я все еще та же, что раньше — маленькая невинная девственница, скучная, чопорная и не знающая жизни? Я давно уже не такая. А теперь я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. Ты мне больше — не нужен. Я вообще никогда больше не хочу тебя видеть в своей жизни.

Аллен, глядя на нее, не мог сдержать улыбки. С каждой минутой Калли все хорошела. Когда девушка была в гневе, ее щеки розовели, а глаза сверкали. Она становилась почти красавицей…

Было похоже, что наконец-то ее слова произвели какой-то эффект. По крайней мере, кажется, этот парень Талис задумался. Когда Калли двинулась, он не сделал ни шагу. Девушка шла так быстро, что Аллену. чтобы ее догнать, пришлось почти бежать за ней.

Он чувствовал себя гордым — ему казалось, что он завоевал женщину в словесном поединке. Наклонясь к ней, он произнес тихим, заговорщическим тоном:

— Травля медведей вон там.

Калли взглянула на него с ужасом:

— У меня нет ни малейшего желания смотреть, как дерутся медведи с собаками. Я ненавижу, когда льется кровь! Терпеть такие зрелища не могу]

— Но ты же сказала… Ты сама сказала тому парню… Я думал, ты…

— Послушай, ты когда-нибудь заканчиваешь предложения, которые начинаешь? — зло спросила она. — Ты что, в самом деле считаешь, что у женщины не хватит ума прочитать книгу? Если ты так считаешь, то ты глупец! Думаешь, что мы, женщины, так же глупо проматываем жизнь, как это делаешь ты, когда валяешься под деревом, в то время как я работаю в саду и пропалываю сорняки? И ты после этого думаешь, что я глупее тебя? Да?

— Да нет, я… Я имел в виду…

— Действительно, интересно — что же. ты имел в виду? Ну, скажи же мне!

Аллен глубоко вздохнул. Если бы он не старался заработать те деньги, которые предложила ему леди Алида за то, чтобы он ухаживал за этой девицей, он, ей-Богу, сейчас же ушел бы. Пусть она достанется Талису — на здоровье! Не очень он будет из-за этого расстраиваться. Эти двое друг друга стоят. Ничего не скажешь — они словно были созданы друг для друга.

— Хочешь выпить вина? — предложил Аллен, не зная, что еще сказать. Потом добавил, не успев подумать и остановить сам себя: — А может быть, лучше было бы купить тебе телегу дезинтоксиканта, сделать ванну и искупать тебя там — это наверняка пошло бы тебе на пользу.

К его крайнему удивлению, Калли разразилась хохотом. Аллену казалось, он прекрасно знает, что нравится женщинам. Он проводил всю жизнь, гоняясь за ними и пытаясь их завоевать. Женщинам нравится нежность и заботливость, а никак не ироничные саркастические замечания, и поэтому он оставлял их всегда при себе. Но сейчас, не удержавшись, сказал это вслух. И неожиданно именно это ядовитое замечание вызвало у Калли смех.

Он не мог знать этого, но Калли рассмеялась от души лишь потому, что его замечание напоминало ей, что, бывало, говорил ей Талис. Когда у нее бывало плохое настроение, он всегда предлагал какие-нибудь устрашающие средства, чтобы ее развеселить: например, засахарить в меду или сварить в сиропе. Однажды, когда им обоим было по двенадцать лет, в один прекрасный и жаркий летний день, Талису показалось, что она, на его взгляд, слишком дерзка и нахальна, и он подбросил ее так, чтобы она оказалась прямо в телеге, доверху нагруженной персиками. Грохнувшись на персики сверху, она, разумеется, все их передавила, а Талис невозмутимо объяснил, что только очень сладкий сок может сделать ее характер мягче.

Не зная этой истории, Аллен, слыша ее смех, подумал только, что он и в самом деле на редкость умный и остроумный человек.

Талис был в это время в нескольких футах позади них. Услышав смех Калли, он скрипнул зубами, а руки сжал в кулаки с такой силой, что ногти врезались в ладони. Ему ли было не знать, когда Калли смеется по-настоящему, оттого что ей смешно, а когда нет. До сих пор, несмотря на то, что она изо всех сил делала вид, что не обращает на него внимания, на самом деле все, что она говорила, было для него, для Талиса. Ее мысли были сосредоточены на нем, а не на этом блондинчике-попугайчике, который, Талис знал, ей вовсе не нравился. Но сейчас, когда они уходили от него, она засмеялась тому, что ей говорил именно он, этот блондин. В этот раз она засмеялась по-настоящему. До сих пор только Талис мог вызвать у нее такой смех. Ее не удавалось по-настоящему рассмешить ни Уиллу, ни Мег, ни вообще кому-либо из их деревни. Обычно Калли всегда была рядом с Талисом, что бы ни происходило — она всегда смотрела на него, думала о нем, думала, как он, вела себя, как он, делила с ним все.

Но совершенно очевидно, что сейчас она кого-то ему предпочла.

«Ну и черт с ней», — подумал Талис. Если он ей не нужен, тогда она будет не нужна ему.

Каждый мускул в его теле был напряжен. Талис отвернулся. Ну и пусть они будут вместе, думал он. Пусть хоть целую вечность — ему плевать.

Злость и гнев настолько переполнили все его существо, что когда он случайно споткнулся обо что-то на тропинке, он чуть было не упал лицом вниз. Неожиданно он обнаружил, что больше не чувствует своей обычной грации, легкости движений, своей обычной чуть раскачивающейся походки; даже чувство равновесия, и то изменило ему.

— Прошу прощения, — сказал рядом с ним голос Хью Келлона. Оказалось, что то, обо что Талис споткнулся, была его нога. Извинился он, потому что был человек вежливый, но, судя по его тону, он был расположен поговорить еще немного. — Куда это ты несешься сломя голову? Смотри-ка, какой прекрасный сегодня денек, какая погода, сколько красивых девушек вокруг. А у тебя такой вид, будто ты собрался объявить войну всем на свете.

— Мне надо идти, — упрямо сказал Талис. — Извините.

— Нет! — резко произнес Хью, потом добавил мягче: — Не спеши. Мне нужна компания.

— Мне пора возвращаться, — упрямо повторил Талис. Каждое слово он с трудом выцеживал из крепко стиснутых зубов.

— Это там не твоя девушка? — поинтересовался Хью, кивком головы указывая на удаляющиеся фигуры Калли и Аллена, которые шли вместе, держась под руки.

— Она не моя, — ответил Талис резко. — Теперь, прошу прощения, мне надо идти.

Молодой человек сделал несколько шагов.

— Гордость — это прекрасно! — заявил Хью так громко, что Талис обернулся к нему. Потом, поколебавшись, вернулся назад. — Прежде всего всегда нужно помнить о гордости! Гордость — это главное качество для мужчины.

— Да, — согласился Талис, обрадованный тем, что кто-то еще думает так же, как он. — Гордость — самое главное качество для мужчины.

— Именно так: самое главное, — сердечным тоном подтвердил Хью. — Гордость всегда направляла меня в жизни, и я могу под присягой поклясться в том, что никогда не изменял тому, что велит гордость. Всю жизнь всегда я делал только так, как велела гордость. Что бы ни случилось, в какие бы обстоятельства я ни попадал, я всегда думал прежде всего о том, что я должен сделать, чтобы гордость не пострадала.

— Именно так и должен поступать настоящий рыцарь, — ответил Талис, стоя прямо, лицом к Хью. Он запретил себе оглядываться вслед этой предательнице Калласандре.

— Да, — продолжал Хью уже медленнее, как будто что-то вспомнил. — Когда я был в твоем возрасте, я действовал только так, как велела гордость — точь-в-точь как ты сейчас. На самом деле, ты даже представить себе не можешь, до чего же у меня все было точно, как у тебя — даже то, что была одна симпатичная рыжеволосая особа, в которую я был влюблен…

Талис посмотрел на него так, что Хью хихикнул.

— Нет-нет, я ей не сказал, что в нее влюблен. Конечно же нет — ведь это немужественно. Но я ее любил. Я о ней мечтал, я не мог спать, думая о ней всю ночь напролет. Я смотрел на нее даже тогда, когда ее нигде не было — она вечно стояла у меня перед глазами. Можешь ты это понять?

— Да, я это понимаю, — ответил Талис тихо, думая о том, что вот Капли неспособна была бы понять такое чувство. Как же он не заметил до сих пор, что она легкомысленна и ветрена? Что она не способна на подлинное чувство, и на поверку вся ее любовь ничего не стоит?

Хью продолжал:

— Однажды я тренировался с несколькими другими молодыми людьми на турнирном поле. Вдруг прибежала она. Ее рыжие волосы развевались за ее спиной, и она очень надменно и громко объявила о том, что мать собирается выдать ее замуж за другого человека. Она сказала мне, что. если я хочу жениться на ней, я должен пойти и заявить об этом. И, немного помолчав, прибавила: «Если ты будешь бороться за меня, то и я буду бороться за тебя». Я хотел бы, конечно, сказать ей, что больше всего на свете я мечтаю жениться на ней, ибо это была совершенная правда. Но вокруг было полно молодых людей, которые слушали наш разговор с усмешками на лицах. А мне гордость не позволила сказать какие-то нежности в их присутствии. И вот я не нашел ничего лучше, как ответить ей, что я, дескать, не понимаю, что ей надо от меня, и вообще не понимаю, о чем это она говорит. Понимаешь, мне показалось, что если я скажу ей в присутствии всех, что я ее люблю, то они начнут смеяться надо мной. А я был так горд, что их смеха я ни за что бы не вынес.

— И что вы сделали? — спросил Талис нарочито небрежно, как бы соблюдая лишь правила вежливости по отношению к более старшему. На самом деле история очень заинтересовала его. Но что может такой старик, как Хью, знать о любви?

— Ну разумеется, я поступил так, как мне велела гордость. Отвернулся и ушел. А что я еще мог сделать? У меня не было другого выхода.

Талис думал, что Хью толкует проблему гордости очень уж упрощенно.

— Почему? Вы могли сказать, что любите ее. Пусть бы те парни смеялись, вам-то что?

— Ха-ха. Может, мне еще надо было упасть на колени перед ней, валяться в грязи, целовать подол ее платья и уверять, что я люблю ее больше жизни? Нет, тогда уж те парки всю оставшуюся жизни потешались бы надо мной. Они бы вообще никогда не забыли об этой истории.

Несколько мгновений Талис молчал, думая о том, что сказал Хью.

— И что с ней случилось потом, с вашей рыжеволосой девушкой?

— Она вышла замуж за человека, которого выбрала для нее ее мать. Сейчас у них два сына и три дочери, и все такие же рыжеволосые, как и их мать.

— А вы так никогда и не женились?

— Нет. Так, как ее, я больше никого никогда не любил. Зачем было еще на ком-то жениться? Настоящая любовь, знаешь ли, бывает только один раз в жизни.

— А что случилось со всеми теми молодыми людьми, которые тогда были вокруг вас, и, как вы боялись, стали бы над вами смеяться?

— Понятия не имею. — Хью усмехнулся. — Но точно знаю, что они вспоминают Хью Келлона как человека, у которого была очень большая гордость. — Хью похлопал Талиса по плечу. — В общем, парень, я тебе это рассказал, чтобы ты понял: гордость — это на свете самое главное. Пусть другие существа, более слабые и мягкотелые, наподобие этого Аллена Фробишера, живут и не думают о гордости, а мы, настоящие мужчины, всегда будем помнить. Пусть Фробишеры увиваются вокруг Калласандры, пусть они таскают ее вещи и покупают ей в подарок всяческие безделушки. И пусть выслушивают, как она в ответ радостно щебечет, как все девушки. Это занятие не для гордых мужчин. Так что продолжай быть таким, какой ты есть: отстраненный, недоступный, равнодушный, сдержанный. Да-да, именно таким тебе и следует быть всегда. Ты же и так выглядишь как юный лорд — слишком высокий, чтобы снизойти до кого бы то ни было. Кому нужны эти глупые девчонки, их смех, их прикосновения, и то, как они смотрят на мужчин влюбленными глазами? Ты же ведь выше этого, не так ли? Ты слишком хорош и слишком горд, чтобы разыгрывать из себя дурака на виду у всех. Ты же не скажешь этой девушке, что это она для тебя важнее всего на самом деле? Конечно, ты не таков, ты так никогда не сделаешь! Ты будешь до конца…

Талис рассмеялся, наконец сообразив, к чему вел Хью и ради чего рассказал свою историю.

— Вы, кажется, считаете, что я веду себя как дурак? Вы это хотели сказать?

— Я хотел сказать, что гордость это прекрасно, но в любви она ни к чему… Слишком гордые люди делаются холодными. Эта девушка тебя любит, мальчик. Это ты в последнее время слишком много времени проводишь с другими женщинами, поэтому неудивительно, что она начала думать, что ты забыл о ней. Она-то уверена, что это ты ее не любишь! — Хью, конечно, хотелось, чтобы Талис думал о нем как о человеке очень мудром, проницательном и знающем жизнь, но в данный момент он просто повторял Талису, что ему объяснил Уилл.

Талис посмотрел на толпу. Калли была теперь уже так далеко, что он ее почти не видел. И Уилл говорил ему то же самое, что сейчас Хью, но в тот раз Талис только рассмеялся. Да, Калли всегда думала, что он, Талис, ее не любит. Раньше, когда ей случалось усомниться в этом, Талис обычно отвечал физическими действиями, а не словами. То, что она не понимает, что она — смысл его жизни, казалось ему нелепым. Поэтому, когда она так говорила, он мог, например, забросить ее в телегу, доверху полную каких-то фруктов, или даже посадить на какую-нибудь высоко растущую над землей ветку дерева. В первый раз, когда ему случилось окунуть ее в холодный пруд, им обоим было около пяти лет. Мег тогда, рассердившись, хотела поколотить его, но Калли встала между ними и розгой и непреклонно заявила:

— Талис меня любит! — И так и не позволила Мег его наказать.

— Давай, парень, — тихо сказал Хью. — Не спрашивай меня почему — я этого сам не понимаю, — но почему-то женщины очень любят, когда мужчины строят из себя дураков ради них. Ты можешь на турнире выбить из седла двадцать соперников, но женщина, ради которой ты все это совершаешь и на которую мечтаешь произвести впечатление, может даже и не посмотреть в твою сторону. Но стоит тебе поскользнуться на яблочной кожуре и свалиться с лестницы, и она, скорее всего, тут же влюбится в тебя. Это почему-то как раз и производит впечатление.

Талис опять засмеялся. Он чувствовал, что в данном случае Хью глубоко прав.

— И еще, парень — что бы ты ни делал, всегда не забывай повторять ей, что она тебе очень нужна. Эту вещь каждая из них хочет слышать больше всего на свете.

Взглянув на него, Талис спросил:

— Почему? — Но Хью только пожал плечами и вместо этого посоветовал: — Попробуй, попробуй вести себя, как будто ты деревенский дурачок. Гордость — это для одиночек.

— Но лорд Джон… — заколебался Талис. — А что будут другие женщины… — Он прервал сам себя, когда подумал, что, кажется, он вот-вот сделает то же самое, что Хью когда-то. — Да, — произнес он. — Я понимаю, о чем вы говорили.

Талис хотел было уже уйти, но потом, как будто подумав о чем-то, еще раз вернулся.

— А та рыжеволосая девушка существовала на самом деле?

— О да, — ответил Хью, и не было никакого сомнения, что он говорит искренно. — Она существовала, но я не стал бороться за нее.

35

«Это будет легко», — думал Талис, размышляя, что ему предпринять, чтобы вернуть Калли. Конечно же, к этому светловолосому пустомеле, с которым она повсюду таскается вместе, она на самом деле совершенно равнодушна. Конечно, это правда, что Талис не очень-то много внимания уделяет ей в последнее время, но у него на это имеются уважительные причины. Ну, а у нее какие причины, что она отказывается уделять внимание ему? Ведь, кажется, никаких.

Подумав, он признался сам себе, что тут он не прав — она была бы с ним, если бы у нее была такая возможность. Но ее заставили целый день работать в этом пресловутом Ядовитом Саду. Талис как-то раз посетил ее там, но не один, а в компании четырех женщин, но не дождался от Калли той реакции, на которую надеялся. Он отлично помнил, какой горячий раньше у нее был темперамент. Но тогда она не проявила ни малейшего темперамента, ни малейшего намерения бороться. Вместо этою она окинула его и его богато разодетых приятельниц презрительным взглядом.

— Они, наверное, одевают и… купают тебя? — равнодушно поинтересовалась она у него

— Да, если я захочу, — ответил он, изо всех сил стараясь ее разозлить.

Но злиться она не стала — всего лишь пожала плечами. Вместо этого в конце концов разозлился Талис.

— Да что это с тобой сделалось? — воскликнул он. Она взглянула на него проницательным и даже хитрым взглядом. Талис убедился, что она понимает, чего он от нее добивается.

— Женщина может умереть ради мужчины, которому она по-настоящему нужна, но ради труса она ничего не сделает.

Он не понял, что она имеет в виду, но ее тон ему очень не понравился. Он ушел и с тех пор не приходил. Сначала он был уверен в том, что очень скоро она прибежит сама, умоляя ее простить за то, что назвала его трусом. Но Калли не явилась, чтобы умолять его о прощении, и когда Талис понял, что она не придет, силы его стали убывать с каждым днем. Всего лишь несколько недель назад он был самым сильным мужчиной в Хедли Холле. А теперь поймал себя на том, что ходит повсюду и в каждом темном углу ищет Калли. Весь день напролет он думал, что она делает там в этом саду на горе с ну, с тем, кто там был рядом с ней. По ночам, он знал, она плачет. Если она так несчастна, тогда почему она к нему не придет? Почему она не делает того, что сделала бы та Калли, которая была раньше, когда он заигрывал с цыганкой? Тогда она свалила ему на голову целую гору ящиков с продуктами.

Теперь Талису хотелось одного — чтобы все снова стало так, как было раньше. Он хотел, чтобы Калли снова вернула ему силу. Может быть, конечно, это и было глупо, потому что вроде бы его сила не могла зависеть от ее присутствия или отсутствия, но тем не менее похоже было, что это именно так.

«Что бы такое сделать, чтобы вернуть ее, чтобы снова ее завоевать?, — думал Талис. — Что-нибудь простое и быстрое, что-нибудь, что легко сделать».

Идя сквозь толпу народа по ярмарке, Талис заметил артиста с дрессированными обезьянками, которые всем своим видом показывали нетерпение вскочить на сцену и начать представление. Однажды они с Калли ускользнули от надзора Уилла, чтобы пойти посмотреть как раз вот на такого артиста с животными, который путешествовал и давал представление в их деревне. Когда Уилл на минуту отвернулся, Калли утащила у него корзину с отборными овощами для обезьянок. Когда они ели, она заливалась счастливым смехом, наблюдая, как они цепляются за ее пальцы своими маленькими розовыми ручонками. Она говорила какие-то глупости, что-то вроде того, что они тоже хотят, чтобы их любили, и что она с удовольствием забрала бы их всех к себе домой. На что Талис ей тогда ответил, что, даже если бы она и могла их всех забрать с собой, от них не было бы никакой пользы в хозяйстве — разве что если ей удалось бы научить их доить коров, потому что иначе делать это приходилось Талису, а он этого терпеть не мог.

И вот, стоя и наблюдая за дрессированными животными, Талис сказал неожиданно для самого себя:

— Я хочу купить у вас одну обезьянку.

Артист в ответ на это рассмеялся и сказал, что нет, ни одна из них не продается, что на всей земле нет столько золота, чтобы заплатить ему за его милых друзей, которых он так любит. Через тридцать минут Талис отдал этому человеку все до последней монеты, которыми его снабдил лорд Джон с тех пор, как он поселился в Хедли Холле (до сих пор он ничего себе не покупал), а также лишился пары прекрасных расшитых золотом перчаток, которые ему подарила леди Алида. Но под его рубашкой возилась крошечная молодая обезьянка. (Поначалу владелец животных вознамерился всучить ему самое старое и беззубое существо из всех, но ему и в голову не могло прийти, что Талис провел всю жизнь на ферме и понимает в животных побольше его самого.)

Талис пробирался через толпу к тому месту, куда, как ему показалось, пошли Калли и этот несчастный Фробишер. Он был доволен собой и уверен в успехе. Ему показалось, что стоит только ему вручить обезьянку Калли, как та тотчас упадет в его объятия, и все снова будет прекрасно. Они уйдут с этой надоевшей ему порядком ярмарки, пойдут вместе в ее сад, усядутся там, и будут просто ничего не делать. Она может весь вечер рассказывать ему истории и угощать его персиками. А он бы с удовольствием показал ей, чего достиг, каждый день занимаясь физическими упражнениями. Как приятно будет, если она снова, как всегда, с восхищением скажет ему, какой он сильный, великий и храбрый рыцарь.

Он догнал ее наконец и, с улыбкой на лице, предвкушая то, что сейчас произойдет, шагнул ей навстречу и позвал:

— Калли!

— Что тебе? — холодно произнесла она.

— Тут у меня для тебя кое-что есть. — И достал из-за пазухи маленького зверька, который моргал и щурился на ярком свету, сидя в его руках.

— О-о-о! — выдохнула Калли. Ее глаза засияли, лицо расплылось в улыбке, как и ожидал Талис, и она тотчас же потянулась к обезьянке.

— Талис!

— А мы тебя везде ищем!

— Где же ты был?

— Мы уже сбились с ног.

— Ты должен проводить нас по ярмарке.

— Мы хотим все осмотреть, и только ты можешь нам это показать!

Услышав за своей спиной знакомые женские голоса, Талис, не задумываясь, сунул обезьянку обратно к себе под рубашку, пытаясь спрятать ее от женщин.

— И я вас тоже везде искал, — вежливо ответил он, оборачиваясь. Он попытался улыбнуться пяти дамам, которые все были в роскошных нарядах и смотрели на него с ожиданием во взгляде. «Ну почему им нужно было появиться именно сейчас?» — с досадой подумал он. Еще бы три минуты, и Калли снова была бы с ним.

— Я сейчас, — пробормотал он и повернулся опять к Калли, желая что-нибудь ей сказать, но ее не было. Она уже направлялась куда-то под руку с Фробишером.

Талис опять удивился, потому что такого никогда не бывало раньше. Она всегда ждала его, когда он был занят. Чего она от него хочет? Неужели, чтобы он вообще никогда ни с кем слова не сказал? Что это с ней?

И тут он начал наконец понимать слова, которые услышал совсем недавно: Уилл сказал ему, что Калли полагает, что он ее не любит, а Талис посмеялся, потому что не поверил, что она может всерьез считать так.

— А ты ей говорил о своей любви? — спросил Уилл. — Женщинам прежде всего нужны слова.

— Конечно, говорил, — ответил Талис, но Уилл в сомнении покачал головой. Ну, а даже если он конкретно именно этого ей и не говорил — что с того? Калли и так знала все о его чувствах. По тому как он вел себя каждый день, неужели она не могла это понять? Он позволял ей даже…

…Как тогда сказал Уилл?

— Женщины хотят не только варить тебе обед и говорить тебе, какой ты красивый. Даже во всех историях Калли — что делает рыцарь, чтобы завоевать свою возлюбленную? Борется с драконом. Он должен бороться, чтобы получить женщину, которую он любит.

В момент, когда Талис неожиданно вспомнил слова Уилла, он смотрел на пеструю компанию женщин, подбегающих к нему, и их шелковые платья, блестящие и переливающиеся на солнце, показались ему чешуей какого-то сказочного дракона, а драгоценные украшения сверкали, как его глаза.

Возбужденные лица этих дам были словно огонь, вырывающийся из его пасти. А Аллен Фробишер был колдуном, заклинателем драконов.

— Калли! — закричал Талис, развернулся и бросился за ней — а женщины, подобрав юбки, побежали за ним следом. Они и на самом деле искали его весь день, так что теперь, отыскав его наконец, они уже не собирались больше выпускать его из виду.

— Калли, Калли! — громко повторял Талис до тех пор, пока она не остановилась в ожидании, с выражением отвращения на лице.

Талис остановился напротив нее. Ему ужасно мешали все те женщины за его спиной, и наглец Фробишер был совсем рядом. Кажется, он отпустил какое-то замечание, то Талис не расслышал. К тому же боковым зрением он успел заметить, как к ним приближаются Филипп и Джеймс. Он не хотел, не хотел говорить с Калли в присутствии всех этих людей, чтобы они считали его круглым дураком. Он не хотел, чтобы они потом потешались над ним. Он всегда хотел быть великим рыцарем, который смотрит на всех сверху вниз, который…

— Чего ты от меня хочешь? — ядовитым тоном осведомилась Калли. — Тебя вон сколько народу ждет.

— Калли, я… — Он сглотнул. Потом набрал побольше воздуха и произнес — Я тебя люблю.

Ну слава Богу, наконец-то. Господь ему помог, однако он так волновался, что буквально выкрикнул последние слова, так что по крайней мере пятьдесят человек вокруг могли их услышать. Разумеется, все — дамы, Фробишер и Филипп с Джеймсом — остолбенели и словно к земле приросли.

— Талис! — прошептала Калли с округлившимися от ужаса глазами. — Люди же слышат!

Она изо всех сил пыталась сделать так, чтобы он понял — это личное, что никто не должен слышать. Они всегда тщательно оберегали свои чувства от посторонних и скрывали их. По крайней мере, им самим так казалось.

К своему удивлению, Талис почувствовал, что у него вспотел лоб. Вообще-то он всегда любил, когда на него смотрят. Он часто играл на публику и обожал восхищение и внимание. Но выражать при всех свои личные чувства — этого он всегда терпеть не мог.

— Я люблю тебя, — повторил он еще раз. На этот раз было уже легче.

Калли покраснела.

— Я счастлива, — тихо ответила она. — Мы поговорим об этом позже. Теперь тебе лучше уйти. Тебя ждут другие. — Она кивнула на женщин, стоящих за спиной у Талиса и уже хотела уйти вместе с Алленом.

— Нет! — решительно заявил Талис, заставив ее снова посмотреть на него. — Я не хочу, чтобы ты была с ним. Я хочу, чтобы ты была со мной.

Одна из женщин выступила вперед и взяла Талиса за руку. Это была красавица леди Фрэнсис, кузина семьи Хедли. Леди Алида тайно пообещала ей женить на ней этого соблазнительного молодого человека, и леди Фрэнсис не могла допустить, чтобы Талис продолжал говорить с Калли в том же духе.

— Ты должен пойти со мной, — твердо заявила она.

— Да, ты должен пойти с ней, — равнодушно подтвердила Калли, снова отворачиваясь от него и готовясь уйти.

Талис мгновение колебался, и Калли видела это. Но в то же мгновение он понял, что уйти сейчас будет означать потерять Калли. До сих пор он как-то старался примирить всех и все, но тут его настроение резко изменилось. Какое ему дело, услышат все эти люди или нет о его чувствах? Что они услышат, что он любит Калли? Ради Бога! Что значит вообще все и все, если нет Калли?

— Калли! — заговорил он громко. — Моя любовь, моя единственная любовь, любовь всей моей жизни! Я так тебя люблю! Неужели я тебе совсем-совсем безразличен?

Калли была уверена, что она покраснела вся до самых кончиков ног. Конечно, она очень хотела, чтобы Талис признался ей в любви. Конечно, она хотела, чтобы все эти дамочки узнали, что он любит ее… Но она совсем не хотела смущаться на виду у всего народа!

— Талис, не надо, пожалуйста, — прошептала она, снова поворачиваясь к нему.

Но он уже не мог остановиться. Через секунду она с ужасом поняла, что он встал перед ней на колени, прижав руки к сердцу. Она была в таком смущении, что совершенно не знала, куда деваться.

— О, Калли, моя единственная настоящая любовь! Скажи мне, что ты меня любишь, или я умру сейчас же!

— Правда, Талис? — Прервала его леди Фрэнсис, которая полагала, что она его невеста, хотя это и было неизвестно самому Талису. — Ты выглядишь как дурак.

— Если быть влюбленным значит быть дураком, тогда я — самый большой дурак на свете. И я так и умру дураком. Калли, пожалуйста, ты должна сказать мне, что ты меня любишь!

— Да, да, я тебя люблю, — пробормотала Калли быстро и тихо. — Теперь встань и веди себя как следует.

Однако теперь, когда Талис затеял это действо, он обнаружил, что ему это начинает нравиться. С каждой минутой толпа вокруг них все прибывала и прибывала, и все смотрели на него. Мужчины смотрели с таким видом, словно вспоминали, как и они когда-то были на его месте. А женщины смотрели так, как будто и в самом деле видели в нем победителя драконов.

Талис схватил подол юбки Калли и почтительно поднес к своим губам.

— Моя прекрасная Калласандра, я не достоин даже поцеловать ваше платье.

— Ну и не целуй! — прошипела Калли в отчаянии, вырывая юбку из его рук.

— Талис! — застонала леди Фрэнсис. — Так не подобает вести себя молодому рыцарю.

— Как же мне еще вести себя, если мое сердце разрывается от любви? Я не помню себя от этой сердечной боли, и все потому, что моя возлюбленная сказала, что она меня не простит. Дорогие, з… зрители! Я опасаюсь, что я вел себя по отношению к ней с непростительным невниманием. О, простите меня, грешного! Как я мог такое совершить? Кажется, я прельстился сияющей красотой других женщин.

— Ну, в этом его трудно винить, — пробормотал какой-то человек, а потом вскрикнул, когда его жена дала ему звонкую пощечину.

— Талис, — быстро зашептала Калли. — Прошу тебя, давай уйдем отсюда куда-нибудь.

— Не уйдем, пока ты не скажешь мне, что ты меня простила.

— Ну конечно, я тебя простила, — торопливо ответила она. — Только встань!

— Ты должна сказать, и что ты меня любишь, и что ты меня простила. И ты должна сказать… — Он ударил себя в грудь сжатыми руками, и бедная обезьяна, которая давно уже там мирно и уютно уснула, завопила от боли и попыталась вырваться наружу из-под его рубашки. Но вместе с тканью, которую она решила прокусить, она прокусила Талису и кожу.

Вскрикнув от боли, Талис выхватил разъяренного зверька из-за пазухи и протянул его Калли. Сделал он это самым демонстративным жестом, на какой только был способен, все еще стоя на одном колене, склонив голову к плечу, одну руку прижав к сердцу.

Увидев это прелестное животное, Калли не выдержала и улыбнулась уголком рта.

— Ну, давай-давай, — пробормотал кто-то сзади, чтобы ее подбодрить. — Возьми его.

Испугал обезьянку внезапно раздавшийся пронзительный голос леди Фрэнсис:

— Талис! Ну все, хватит! Я себя плохо чувствую, ты должен проводить меня домой! И убери скорее эту гадость. — Она протянула руку, чтобы толкнуть руку Талиса и заставить его бросить обезьянку, но бедный зверек, который был порядком напуган непривычными событиями сегодняшнего дня, решил, что наступил момент постоять за себя. Он одним стремительным движением повернулся к руке леди Фрэнсис, и острые зубки немедленно и весьма болезненно впились в ее палец. Тотчас полилась кровь. А когда леди завизжала так, как будто ее насквозь пронзили кинжалом, а Талис, растерявшись от неожиданности, отпустил руку, испуганная обезьянка выпрыгнула и ринулась прочь. Она одним прыжком вскочила на плечо стоящего рядом Аллена и схватила рукой прядь его волос, а когда Аллеи замахнулся, чтобы ее прогнать, она через несколько голов других людей, стоявших рядом, без труда запрыгнула на навес от дождя и оттуда, будучи в безопасности, моргая взирала на толпу народа.

— Ой, Талис! — воскликнула Калли со слезами в голосе. — Не упускай ее, пожалуйста!

Услышав, что она называет его детским именем, Талис понял, что наконец снова завоевал Калли. И как только он это понял, он почувствовал, как силы моментально возвращаются к нему, и вместе с ними его энергия и ловкость. Драматическим жестом выхватив свой меч, он взмахнул им перед своим лицом — как будто давая присягу на верность, — и коснулся холодной стали кончиком носа.

— Ради того, чтобы выполнить ваше желание, моя прекрасная госпожа, я не пожалею своей жизни. Если я не верну вам милое вашему сердцу существо, пусть смерть будет мне наказанием. Да! Я готов взобраться на самые высокие горы, готов пройти сквозь огонь и воду, переплыть океан. Я готов…

— Ты его заговори до смерти, это лучше всего, — вставила Калли, заставив всех вокруг рассмеяться. — Давай-давай, лентяй, ступай, достань обезьяну! — Она улыбнулась. В ее голосе больше не было никакой холодности.

Чувствуя, что таким счастливым, с самого дня его приезда в Хедли Холл, он еще никогда не был, Талис поднялся с колен, быстрым движением сунул свой меч Джеймсу и направился к дождевому навесу, на котором сидела обезьянка, как бы раздумывая, что ей делать. Проходя же мимо Калли, он остановился, взял ее руку и поднял к своим губам, как будто намереваясь ее поцеловать:

— Позвольте, миледи! Только одно прикосновение вашей нежной кожи, только один ласковый жест вашей руки и я…

Он прервался на полуслове, потому что Калли разочарованная тем, что он все еще не достает обезьяну, а продолжает болтать, решительно притянула его голову к себе и звонко чмокнула его в губы.

— Хватит болтать, иди! — воскликнула она, отталкивая его от себя.

Талис направился к стойке навеса под аккомпанемент громкого хохота, ибо на всей ярмарке не осталось уже ни одного человека, который бы не бросил свои дела и не наблюдал бы за развитием действия. Люди взбирались на крыши лавочек, на деревья, а также и на плечи друг друга, чтобы только лучше увидеть.

— Ш-ш-ш! — громко произнес Талис, обращаясь к зрителям. Приближаясь к животному, он преувеличенно крался на цыпочках, что со стороны выглядело просто уморительно. Потом заговорил, обращаясь к обезьяне, но столь громко, что его мог бы услышать и мертвый (или, что в данном случае было важнее, самые задние ряды зрителей): — Дорогое милое создание! Не убегай, пожалуйста. Мне во что бы то ни стало надо поймать тебя, чтобы доказать моей возлюбленной, что она для меня — все на свете. Сейчас решается моя судьба — я должен доказать ей, как сильно ее люблю, поэтому я должен…

Леди Фрэнсис уже тошнило от всех этих глупостей. Она протолкнулась через толпу поближе к нему:

— Послушай, Талис, правда, нельзя же так себя вести. Леди Алида на тебя страшно рассердится.

— Ш-ш-ш! — ответил ей Талис, округлив глаза и приложив палец к губам: — Я должен обязательно достать оттуда это милое существо.

— Это мерзкое животное, а я… — Леди Фрэнсис замолчала, когда заметила, что все смотрят на нее с неодобрением, и осознала, что в глазах зрителей она всем мешает. — Мерзость! — бросила она обезьянке, и та, опять испугавшись ее пронзительного голоса, метнулась с навеса, на котором сидела, на ближайшую крышу. А леди Фрэнсис, сказав так, подобрала юбки и стала решительно проталкиваться через толпу назад.

Минуту Талис колебался, раздумывая. Крыша, на которой теперь восседал зверек, выглядела так, словно бы была готова обвалиться в любой момент. Это была крыша старого, полуразвалившегося стойла, бревна в стенах которого сгнили, а покосившаяся дверь была открыта. Было видно, что в стойле стоит чей-то старый осел, медленно жующий сено из ясель. В течение многих лет крышу никто не чинил, в ней были дыры, а где не было дыр, там казалось, что они вот-вот появятся, и стены могли обвалиться в любой момент.

Но патом Талису вдруг вспомнились все эти последние месяцы без Калли, и он больше не колебался.

— Не надо! — не выдержала Калли, когда он взбирался уже на третье торчащее из стены бревно. — Не надо, Талис, пожалуйста, хватит! На эту крышу опасно забираться. Ты упадешь. Ты ушибешься!

Он посмотрел на нее сверху вниз, и по его глазам стало ясно — он уже не играет на публику, не развлекается. Они смотрели серьезно и прямо.

— Я лучше умру, чем буду жить без тебя, — тихо сказал он, и казалось, что эти слова вырвались откуда-то из самой глубины его сердца.

Он не хотел, чтобы слышал еще кто-нибудь, кроме Калли, но получилось так, что услышало полдюжины человек, а они потом передали эти его слова тем, кто не слышал. После рассказывали, что от восхищения такой романтичностью три женщины упали в обморок, но вообще-то с таким же успехом это могло случиться от толкучки и духоты толпы.

Как бы то ни было, Талис с легкостью вскарабкался на край конька, потом встал на сам конек и пошел по нему вперед, легко балансируя расставленными руками, ибо его чувство равновесия тоже полностью вернулось к нему. Он знал, что если где на крыше и есть самое крепкое место, так это именно вдоль конька, где расходятся оба ската. Если бы на любое место на каждом из этих скатов он только лишь наступил бы, крыша под ним, без сомнения, тотчас провалилась бы.

Чувствуя себя одним из тех канатоходцев, которых они с Калли собирались идти смотреть, он шел, балансируя, ставя ноги точно на одну линию, по направлению к маленькой обезьянке, которая в страхе сидела на дальнем конце крыши.

Калли же в это время казалось, что она готова умереть. Руки ее были прижаты к подбородку, глаза широко открыты, она мелко и быстро дышала, не отрывая глаз от Талиса, который все шел и шел вперед.

— Медленно, медленно, — прошептал кто-то рядом с ней, и она, посмотрев на него, узнала одного из артистов — канатоходца. — Равновесие у него хорошее. Если не будет отвлекаться, то, дай Бог, доберется.

Талис добрался. Ему удалось пройти по коньку, ни разу не оступившись, всю крышу, а потом, у дальнего конца, он осторожно присел и медленно-медленно протянул руки к дрожащей от страха обезьянке. И та не убежала. Скорее всего, в тот момент она вспомнила, что люди ее всегда кормили и никогда не делали ничего плохого. И вот Талис уже до нее дотянулся, вот до нее осталось всего только дотронуться, вот она уже у самых кончиков его пальцев!

Вся толпа под ними затаила дыхание. Калли, у которой сердце билось так, что готово было выпрыгнуть из груди, невольно подошла ближе, почти под самую крышу конюшни.

— Что, собираешься поймать его, когда он упадет? — спросил ее кто-то, и все засмеялись.

«Да, — подумала Калли. — Да, я его поймаю». Увидев, как Талис снял ногу с твердого конька и уже почти поставил ее на сгнившую крышу, готовясь на нее наступить, она отчаянно закричала:

— Не надо!

Но у Талиса на лице было выражение решимости, а когда у него было такое выражение, Калли знала, его ничем нельзя было остановить. Осторожно-осторожно, ступая очень медленно, он поставил на крышу одну ногу, потом другую. Наклонившись, он присел на корточки, пододвинулся еще чуть-чуть… и наконец достал обезьянку. Увидев его приближающиеся руки, та, не без удовольствия, сама прыгнула на них.

Талис триумфально поднял ее вверх, чтобы показать Калли, и та не удержалась и счастливо захлопала в ладоши. И вся толпа, как один человек, издала громкий победный клич.

Возможно, от сотрясения воздуха, которое последовало от этого крика, или от движений, но стена стойла пошатнулась, крыша проломилась, и все рухнуло на землю — и Талис вместе со всем. Только что его нога стояла на твердой опоре, и вдруг под ней оказалась пустота, и он провалился вниз, в стойло, подняв вокруг тучу пыли и грязи.

Однако что окончательно покорило зрителей, заставив их буквально застонать от хохота, то это, что Калли, которая стояла немного в стороне от этого места, ринулась туда, словно она и в самом деле намеревалась поймать Талиса, прежде чем он ударится о землю. Разумеется, в результате этого она оказалась в одной куче опилок вместе с Талисом, обезьянкой и разъяренным ослом, который получил удар в спину.

Минуту или две все барахтались, и стойло ходило ходуном — ни Талис, ни Калли, ни обезьянка, ни осел не могли выбраться наружу. Волосы Калли, опутав Талиса, поймали обезьянку как бы в клетку.

— Держи ее! — кричал Талис, пытаясь помочь Калли выбраться. — Держи, не выпускай!

Но Калли не в состоянии была удержать животное, которое вырывало ей волосы прямо с корнями, в то время как осел лягался, полагая, что все они посягают на его законную пищу.

В общем, все вместе взятое оказалось шикарным представлением: тут была и романтическая любовь, и интрига, и акробатические трюки.

Когда в конце концов Талису и Калли удалось освободиться — причем никто даже не предложил помощь, — Талис, крепко держа обезьяну, церемонным жестом все-таки преподнес ее Калли, громко произнеся при этом:

— В знак моей глубочайшей любви.

Когда она приняла обезьянку, он сделала несколько жестов, демонстрирующих, что теперь наконец-то его жизнь может начаться по-настоящему, потом вывел Калли из грязной конюшни, и они, держась за руки, направились к холму, на котором был Ядовитый Сад. До них еще долго доносились смех людей, их оживленное обсуждение увиденного и единогласные уверения, что это была самая лучшая ярмарка из всех, которые когда-либо были.

36

— Ненавижу мужчин! — выплевывая изо рта обезьяний хвост, с отвращением воскликнула Калли.

Они вдвоем с Дороти Хедли были в саду, который раньше назывался Ядовитым. Его все еще по привычке называли так, но, с тех пор как Калли с Дороти стали за ним ухаживать, его внешний облик неузнаваемо изменился. Уже год прошел с тех пор, как Калли переселилась в Хедли Холле. Первые волнения были давно позади, все более или менее успокоилось. Калли день за днем проводила в своем саду, в котором, рядом с ней, мирно дремал под деревом отец Керис. Недалеко от него так же мирно стояла его мотыга, за которую он хватался, если к саду кто-нибудь подходил (в конце-то концов ухаживать за растениями была его, а не чья-нибудь, обязанность).

Дороти обнаружила, что ужасно скучает по Калли, через две недели после того, как ту услали на гору. Дороти принялась навещать ее там все чаще и чаще, постепенно, мало-помалу, высвобождаясь из-под суровой опеки Эдит. В последний год, по непонятным причинам, Эдит стала злее, чем всегда. Она превращалась в настоящего тирана. А с Калли было гораздо интереснее, чем со всеми остальными их сестрами.

Дороти этого никогда никому не говорила, потому что над ними, наверное, стали бы смеяться, но она обожала слушать, как, работая в саду, приводя в порядок грядки, на которых до этого произрастали почти только одни сорняки, Калли рассказывает истории. Замечательные истории, очень увлекательные и романтичные, а главное — без всяких сражений, которых было больше чем достаточно в других историях, которые рассказывали бродячие артисты. В историях Калли часто действовали женщины, и это были не слабые и пассивные существа, а сильные, отважные и смелые, очень часто спасающие жизнь главного героя — мужчины.

Старательно пропалывая грядку с аконитами, Дороти глубоко вздохнула:

— Хотела бы я проводить столько времени с каким-нибудь мужчиной, чтобы его возненавидеть. Пока, в моем положении, сказать «ненавижу мужчину» — все равно что сказать «ненавижу корицу». Она так редко встречается, что не успеваешь распробовать. — Говоря это, Дороти исподлобья кинула взгляд на Калли, ожидая, что та посмеется ее шутке.

На плече Калли, обернув длинный хвост вокруг ее шеи, восседала обезьянка, которую Калли подарил Талис. Она была там всегда, иногда, впрочем, перебиралась Калли на голову. Калли назвала ее Кипп. Кипп был так благодарен своей новой молодой хозяйке за ее ласку и любовь, уже не говоря о том, что из ее рук он получал вкусную пищу, что он никогда не расставался с ней. Иногда, когда Киппа что-то пугало, он удирал Калли под юбку и дрожал там, уцепившись за бедро или колено. Но никогда не убегал от Калли.

Но Калли, вопреки обыкновению, не рассмеялась остроумному замечанию Дороти.

— Если бы ты их знала, ты бы их обязательно возненавидела, — серьезно произнесла она.

Дороти торопливо вздохнула:

— . Ну, чем же Талис виноват на этот раз?

— Почему, интересно, ты всегда думаешь, что моя ненависть имеет какое-то отношение к нему? — возмутилась Калли. — Почему ты вообще решила, что я сама имею к нему какое-то отношение?!

Дороти посмотрела на Калли таким взглядом, в котором было все. Лично она сама начинала приходить к выводу, что любить одного мужчину в своей жизни — это все равно что всю жизнь есть только какую-то одну еду. Постепенно это начинает страшно надоедать.

— Ты о нем думаешь, о нем мечтаешь, ты для него существуешь, все твои мысли, все твои желания, все — только о нем…

— Ха! — фыркнула Калли, дернув плечом, что должно было означать: «Какая ерунда!» И, отвернувшись, с ожесточением принялась разрыхлять землю. Из-за ее резкого движения Кипп негодующе взвизгнул и, чтобы удержаться у нее на плече, обвился вокруг шеи хвостом с такой силой, что чуть ее не задушил. — Да если бы я о нем стала думать — чего на самом деле нет, — это было бы ужасно. У него на меня нет времени. Все время он — с другими женщинами. Он с ними танцует, для них поет. — Ее глаза ненавидяще сузились. — Он сделает для них все что угодно!

Дороти смотрела на нее со все возрастающим удивлением, потому что Калли чрезвычайно преувеличивала. Калли принялась передразнивать Талиса, беседующего с порхающими вокруг него женщинами. Низким голосом она произнесла:

— О, милая леди, позвольте вам помочь поднять эти тяжелые спицы! Позволено ли мне ходить за вами следом и целовать камни, которых касались ваши ноги? Позволено ли мне дышать воздухом, которым вы дышите? Позволено ли мне встать перед вами на колени, чтобы служить вам скамеечкой для ног?

Дороти не могла удержаться, чтобы не захихикать. Калли была просто неподражаема. Даже когда она этого не хотела, с ней всегда было весело, почему Дороти и предпочитала быть с ней, а не с остальными сестрами. Еще в Калли было что-то, что привлекало мужчин. Несмотря на то, что она была не красавица, она им часто нравилась. Ее этот факт совершенно не волновал. С утра до ночи, а весьма возможно, и ночью, она непрерывно думала о Талисе. Но каждый день мимо их садика проходили и находили предлог остановиться поболтать по крайней мере несколько человек мужчин и юношей. Нимало не смущаясь, Калли использовала их как простую рабочую силу для работы в саду, и иногда несколько благородных рыцарей пололи грядки под ее руководством. Вот почему меньше чем за год территория, совершенно заросшая сорняками и травой, уже превратилась в красивый и ухоженный сад, в котором было приятно отдохнуть.

Сейчас Калли передразнивала (как всегда, удачно), переваливающуюся походку какой-то старой тучной женщины, а потом, отойдя в сторонку, она изобразила, как какой-то высокий и галантный молодой человек (это мог быть только Талис, больше никто) наблюдает за этой женщиной, а потом в экстазе закатывает глаза. Он вкрадчиво идет за ней, расточая ей комплименты, говоря, что она похожа на фею, что она прекрасна, как картина, что она легка как бабочка и нежна как цветок…

Потом Калли махнула рукой и ожесточенно перерубила острой тяпкой какой-то безобидный корешок.

— Раньше Талис всегда говорил только правду. Теперь он стал лжецом, и все время только и делает что переливает из пустого в порожнее.

— Это он просто осваивает придворный этикет, — объяснила Дороти, которую в свое время тоже учили такому большому количеству строгих правил. Но она подумала еще кое о чем, чего она Калли не сказала. У нее сложилось ощущение, что к тому, что происходит с Талисом и Калли — что бы это ни было, — имеет самое непосредственное отношение Алида, ее мать. Но что именно происходит, этого Дороти не понимала. Например, почему Талис непременно должен был обучаться всему на свете, а Калли — нет?

— Этикет заключается в том, чтобы говорить всяким уродкам, какие они красавицы? — задала Калли вопрос, который был явно риторическим.

— Конечно, в особенности если они еще и богаты.

— Тогда это мерзкая ложь! Дороти невозмутимо продолжала полоть. Она уже привыкла к тому, что Калли злится.

— А тебе не приходило в голову, что Талис, может быть, когда-нибудь женится на какой-нибудь из них? — помолчав, тихо спросила она. — Хотя он, конечно, и любимчик отца, но он все-таки младший сын, так что большого наследства ему не видать. Если он хочет жить хорошо, ему нужно будет жениться на женщине с большим приданым.

— Да, — произнесла Калли с выражением, которой было мрачнее смерти. — Я об этом думала.

Дороти не сразу задала свой следующий вопрос. С одной стороны, ей было интересно узнать все о том, что происходит, с другой стороны, не хотелось вмешиваться. В отличие от Эдит, которая никогда не подозревала, что у людей могут быть скрытые мотивы, Дороти, напротив, считала, что абсолютно все, что люди говорят, не имеет никакого отношения к правде.

— А Талис говорил тебе, что он на тебе женится? Когда Калли ответила, она была так бледна и ее голос звучал так тихо, что ее было едва слышно:

— Нет.

Услышав это, Дороти уже не сомневалась в том, что в этом деле замешана ее мать. Неизвестно, что и для чего она делала, это была она. Алида всегда интриговала, Дороти убеждалась в этом множество раз. Если Талис до сих пор не сказал Калли то, что было известно всем — что он день и ночь добивается разрешения жениться на ней, — на то были какие-то веские причины.

Дороти отлично видела, как Талис смотрит на Калли, как он бросает все дела и не отрывает от нее глаз, когда она проходит мимо. В его руках могла быть самая красивая женщина в мире, но когда мимо шла Калли, Талис ее бросал. Это замечала, конечно, далеко не одна Дороти. Это было известно каждой женщине, которая пыталась завладеть красивым молодым человеком. Все женщины из кожи вон лезли, чтобы заставить его выбросить Калли из головы. Разумеется, то, что он любит другую, делало его в их глазах еще более привлекательным, и никто не бросал своих попыток.

Поэтому Дороти и решила, что если он не говорит с Калли о женитьбе, значит, тут вмешался кто-то еще. Говоря по правде, Дороти, страшно боялась своей матери, но, может быть, если действовать очень осторожно, может быть, ей бы удалось немного помочь Калли… Насколько Дороти понимала, не было никаких причин, почему бы Талису и Калли не пожениться и не нарожать полдюжины детей — у отца наверняка нашлись бы деньги на их воспитание. Может быть, если бы эти двое были счастливы, это добавило бы счастья и в невеселое существование других обитателей Хедли Холла.

Дороти долго колебалась, прежде чем заговорить о том, о чем она думала. Колебалась она прежде всего из-за того, что нужно было рассказать историю, а какие истории можно было рассказать Калли — прирожденной рассказчице? Но потом Дороти все-таки решилась.

— Слышала ли ты о том, как моя третья старшая сестра вышла замуж? — И, не дожидаясь ответа, сказала: — Она легла в постель с мужчиной.

Калли вздрогнула и стала смотреть на Дороти, ожидая продолжения. Вопреки опасениям той, она любила не только рассказывать, но и слушать.

Дороти польстило, что ей удалось овладеть вниманием Калли. Делая вид. что она серьезна, а на самом деле внутренне вся дрожа от хохота, она продолжала:

— К тому времени, когда вышла замуж вторая сестра, мы уже все поняли: наш отец никогда не сделает ничего, чтобы мы, все остальные, тоже вышли замуж. Он непрерывно жаловался на то, сколько ему стоило приданое и сама свадьба. Большинство-то из нас были еще слишком молоды, чтобы об этом много думать, но Алиса решила действовать на свой страх и риск. Однажды мужчины приехали в наш дом с охоты. Алиса выбрала одного из них, послала ему в комнату как бы в подарок бутылку вина, а потом, спустя какое-то время, прокралась к нему в комнату и улеглась с ним в постель. Со служанкой своей она заранее сговорилась, и та с громкими воплями помчалась туда, где был наш отец, и вот пожалуйста — он является и видит, что его дочь в постели с мужчиной. Ну, и, конечно, тот мужчина был женат на моей сестре, прежде чем даже успел протрезветь.

Калли некоторое время не отвечала. Она, конечно, отлично поняла, на что намекает Дороти.

— Нет. с Талисом такое не пройдет, — наконец медленно ответила она, и Дороти по ее тону поняла, что она уже обдумывала такой трюк. — Во-первых, он никогда не напивается. Во-вторых, у него же такие понятия о чести! Он утверждает, что мужчина не имеет права жениться, если у него нет денег. Да и вообще… не нужна я ему. Стоит мне к нему подойти, как он тут же отворачивается.

Дороти спрятала улыбку. Вообще-то ей всегда казалось, что любовь — это замечательно, но в любви была одна сторона, которая не вызывала никакой зависти. Калли вечно казалось, что Талис не обращает на нее внимания! Она была уверена, что он исполнен похоти по отношению к другим женщинам. Любому, кто смотрел со стороны, было очевидно, что это не так. Тело Калли наконец-то приобретало округлые, взрослые формы, и от взгляда Дороти не укрылось, что Талис бледнеет от желания, когда смотрит на нее. Дороти иногда казалось, что если на нее хоть раз в жизни так посмотрит мужчина, то после этого она умрет счастливой. Но вообще-то, откровенно говоря, еще больше ей хотелось, чтобы на нее так смотрели много-много мужчин и чтобы такое происходило как можно чаще.

Чтобы привлечь внимание Талиса, Калли будто бы непреднамеренно начинала потягиваться, когда он проходил мимо, и платье туго обтягивало ее появлявшуюся грудь. Но когда она переставала потягиваться, она с разочарованием видела, что Талис уже отвернулся, и лишь с ожесточением атакует противника в поединке. Дороти казалось, что, изнуряя себя физическими упражнениями, Талис борется больше всего именно против вожделения, которое испытывает к Калли. Для этого он непрерывно что-то делал: боролся, скакал на лошади, танцевал, ездил на охоту, упражнялся с мечом. Однажды Дороти даже засмеялась, когда Эдит недоумевающе заметила:

— Он вообще когда-нибудь сидит спокойно?

«До тех пор, — думала она, — пока он не удовлетворит своей страсти к Калли, он никогда не станет спокойно сидеть». Он похудел. Ел много, но, сколько бы ни ел, этого было недостаточно, чтобы восполнить энергию на все его упражнения. Одна женщина даже говорила, что якобы видела, как Талис бегал на речку купаться. Речка протекала недалеко от их дома, но вода в ней была совершенно ледяная, в которой не купался никто и никогда, поэтому это скорее всего была неправда.

— А может, Талиса нужно немного подтолкнуть, — предположила Дороти. — Может быть, слегка ему намекнуть, не явно, разумеется?

Ей было совершенно очевидно, что даже если бы Калли только пощекотала его кончиком перышка, то тем самым она разрушила бы любые чары, какие там ни наложила на него Алида.

— А может, — развивала Дороти дальше свою мысль, — может, он колеблется, не знает, где и как. Может, не может найти времени и места. Ведь если бы вы… ну, если он был с тобой, то ведь потом его честь велела бы ему жениться на тебе, правда же?

— Да, — вздохнула Калли. Потянув Киппа, она сняла его со своей шеи и, держа на руках, принялась задумчиво гладить его теплый и мягкий мех. — Как тебе кажется, Талис может думать обо мне как о женщине?

Калли не собиралась признаваться в этом Дороти, но в течение последнего года она постоянно пыталась сделать то, что та ей сейчас советовала — соблазнить Талиса, чтобы он поцеловал ее. Но он каждый раз отталкивал, произнося что-нибудь вроде: «Нет, я так не могу», или «Я с тобой с ума сойду!» Ах, если бы он хоть раз сказал ей, что женится на ней, а не на одной из сотен (да что там сотен! Тысяч!) других женщин, которые вертелись вокруг него, ей бы тогда ничего другого и не надо было. Она стала бы наконец счастливой. Если бы он ей это сказал! Но он этого не говорил. Он не говорил ни о чем, он вообще избегал говорить с ней.

Дороти тем временем продолжала:

— Подумай сама, Калли. Представь, что рассказываешь историю. Если бы одна из твоих героинь влюбилась в рыцаря, а тот был бы все время окружен красивыми дамами, что бы тогда сделала эта героиня?

— Ну, она бы как-нибудь заставила его посмотреть именно на нее! — воскликнула Калли. Потом, сощурив глаза, усмехнулась и понизила голос: — Лучше всего обнаженную.

Дороти хихикнула. Именно поэтому она проводила с Калли все время. Девушка, не смущаясь, говорила вслух то, о чем другие всегда молчали. Наверное, так было потому, что она росла в деревне…

— Итак, я думаю; эта леди… — В голосе Калли появились нотки увлечения — она уже придумывала очередную историю. Ее слушатели отреагировали на этот хорошо знакомый им тон по-разному: Кипп закрыл глаза и собрался уснуть. А Дороти открыла глаза пошире.

Талис опять стоял перед Алидой, и, как и в первый раз, увидев его, Алида почувствовала, как волна любви захлестывает ее сердце. Ее не переставало удивлять, как полюбила она этого юношу за последний год — может быть, даже еще больше, чем его любил муж. С каждым днем она чувствовала все яснее, что силы покидают ее. Увы, она начала понимать, что старая прорицательница ошиблась в одном: еще года Алиде не протянуть. С каждым днем она кашляла все сильнее, и в мокроте было все больше и больше крови. От Талиса она это скрывала, но только благодаря травам, которые заваривала для нее Пенелла, Алида не кашляла, когда он приходил к ней.

Как и каждый день, сегодня Талис опять пришел к ней и рассказывал ей о своих подвигах в течение дня, как ему удалось то или другое, как во всем, что только было, он всегда оказывался самым лучшим. Алида раньше думала, что он привирает, но, судя по докладам, которые она получала от слуг, Талис на самом деле был даже еще лучше, чем говорил. Она больше не сомневалась в его словах. Ей нравилось, что он к ней приходит, нравилось, что он стал ее лучшим другом.

Она не слушала, когда ее старуха-служанка Пенелла говорила ей, что он рассказывает о своих успехах только для того, чтобы показать, что он уже заслужил право жениться на Калли.

— Он приходит, потому что ему нравится со мной быть! — резко бросила однажды Алида служанке.

И Пенелла поняла, что нужно молчать. Она-то знала теперь, что еда — это гораздо важнее, чем защищать кого бы то ни было. Поэтому свои мнения она держала при себе, но думать это ей не мешало. И ей казалось отвратительным, что Алида так флиртует с Талисом. Глядя на них, ни один человек, у которого было хотя бы немного здравого смысла, никогда не подумал бы. что перед ним мать с сыном.

Что касается Калли… Алида не допускала, чтобы та казалась хорошенькой, вечно ее критикуя. Если случалось так, что Калли попадалась Алиде на глаза с распущенными волосами, у Алиды буквально сжимались кулаки.

Пенелла думала иногда, что то, что Алида так привязалась к Талису, было связано с тем, что ее муж всегда был к ней равнодушен, никогда не давал ей тепла и ласки. И еще с тем, что ее дети, которые ее терпеть не могли за то, что она их постоянно ругала, приходили к ней только когда она приказывала.

А Талис приходил сам.

— Пойди сюда, сядь рядом со мной, — велела Алида, указывая на низенькую скамеечку у своих ног. Ей нравилось, когда Талис сидит у ее ног, так что, пока он говорит, она могла гладить его по голове и погружать в его волосы пальцы. Когда она каждый день видела его, она забывала о том, что собственные дети никогда не приходят к ней. Ей было горько думать о том, что ее собственные сыновья, для которых она столько сделала, ради которых она жила всю жизнь, старались, как умели, избегать ее. А что касается дочерей, так ей иногда казалось, что они вообще предпочли бы, чтобы ее не было. Что касается Эдит, та ее просто по-настоящему ненавидит. А за что? За то, что Алида спасла ее от замужества — от той вещи, которая, по опыту Алиды, не приносит ничего, кроме несчастья. Лучше уж жить старой девой в доме своего отца, чем всю жизнь сносить издевательства мужа.

Только Талис приходил к Алиде каждый день и говорил с ней, в то время как она лежала у себя в комнате, слабая, больная и одинокая.

— Я хочу жениться на Калли, — тихо произнес Талис.

Алида глубоко вздохнула. Теперь должна была начаться худшая часть. Каждый день он говорил одно и то же, задавал один и тот же вопрос. С каждым днем ей все сильнее хотелось сказать ему правду. Талис предназначен для блестящего будущего, и его ожидает кое-что получше, чем женитьба на дочери Джона Хедли.

— Когда ты меня просить жениться на Калли, это означает, что ты хочешь, чтобы я умерла, потому что, когда я умру, тебе будет позволено на ней жениться.

Эти слова не шокировали Талиса, потому что Алида повторяла их уже много раз — каждый раз, когда он говорил, что хочет жениться на Калли.

— Неправда. Я хочу жениться на Калли, потому что я ее люблю и хочу быть с ней.

— Разве, когда я умру, у тебя будет не достаточно времени побыть с ней?

Взгляд Талиса не устремился на нее с жалостью, как бывало до сих пор, когда она начинала говорить о своей смерти, и Алида поняла, что пришло время испробовать другую тактику.

— Если она так тебя смущает и ты не можешь выбросить ее из головы, то мне лучше послать девушку к ее отцу. — Талис вздрогнул и взглянул на нее с ужасом. — Хотя мне бы этого не хотелось. Ты не видел этого Гильберта Рашера. Ужасный человек! Такое нежное существо, как Калли, не выживет под его властью.

— Нет! — вырвалось у Талиса. — Не посылайте ее к нему. Я буду вести себя так, чтобы она могла оставаться здесь. — Он отвернулся, не желая, чтобы она видела по его лицу, как он разочарован.

Алида погладила его по голове.

— Теперь осталось уже недолго. Я долго на этом свете не задержусь.

Взяв пальцами его за подбородок, она развернула его голову к себе.

— Лучше почитаем… Давай в мои последние дни не будем говорить о грустном. Скоро уже я лягу в холодную землю, а вы тогда оба будете счастливы.

Медленно, как будто ему было больно, Талис поднялся и направился к подвесному шкафу, в котором Алида хранила свои драгоценные книги. А она смотрела на его силуэт в солнечном свете, который падал из окна, и думала, как она полюбила этого юношу. Леди Алида мечтала о его будущем с радостью, счастливая оттого, что может дать ему так много. Сейчас он этого не понимает и думает, что она препятствует ему из-за своих капризов. Она быстро угасала и знала, что .смерть уже близка — она чувствовала это. Но прежде чем она умрет, она увидит Талиса при дворе. С каким удовольствием она узнает, что он был представлен королеве! Он, вне сомнения, понравится королеве. Он не может ей не понравиться!

Когда Талис начал читать, Алида погладила его волосы Скоро он уже забудет бледную девочку, которую он любил когда-то. В ослепительном блеске двора, в солнечных лучах улыбки королевы, Талис забудет вообще все, что было с ним в прошлом. Забудет и простолюдинов-крестьян, на ферме у которых он вырос, забудет и девушек, которые для него были недостаточно богаты и красивы.

Да, думала Алида, рассеянно слушая его. Все будет хорошо. Ее родные сыновья унаследуют то имущество, которое до ее замужества принадлежало ей, а этот славный юноша будет при дворе и очарует саму королеву своей сияющей молодостью, жизнерадостностью и любовью к жизни, как он очаровал ее, Алиду.

Да, пришло время начинать. Сегодня она пошлет за Гильбертом Рашером.

— А тебе-то какое дело до того, что я делаю весь день? — бросила Калли Талису, и ее глаза так засверкали, как будто она хотела его испепелить на месте. — Тебе-то, тебе какое до этого дело?

Дороти наблюдала за ними с раздражением. Она никогда не видела, чтобы двое людей были влюблены друг в друга сильнее, чем эти двое. О такой любви мечтает каждая юная девушка! Талис думал только о Калли, а Калли думала только о Талисе. Но почему они сами не видели того, что было ясно каждому в Хедли Холле?

Калли, как и обычно, рыхлила землю в своем саду, и, как и обычно, вокруг сшивались пятеро молодых людей, предлагая свою «помощь». Двое из них были довольно симпатичные, а один из оставшихся троих, сын паромщика, на лицо было довольно уродлив, но обладал роскошной фигурой.

Единственным человеком, который не замечал никого вокруг, была Калли. Симпатичные молодые люди ходили вокруг нее целыми днями, надеясь завоевать сердце и руку благородной леди, дочери известного рыцаря, отдаленной родственницы самой королевы. Но сама леди видела в этих воздыхателях только свободную рабочую силу.

Зато Талис, придя, разумеется, сразу увидел, что его возлюбленная окружена мужчинами, как будто королева придворными, и его кулаки сжались.

Наблюдая за всем этим, Дороти все больше и больше убеждалась в том, что нет — не должна женщина быть влюбленной в одного мужчину, по крайней мере, не должна им увлекаться до такой степени, чтобы даже не замечать внимания остальных. Дороти ясно видела, что слепая любовь переходит в полнейшую тупость, если дать ей себя захватить.

— Ты находишься под моим покровительством, — произнес Талис сквозь стиснутые зубы, мрачно глядя на широкую спину сына паромщика, склонившегося над грядкой. Остальные молодые люди делали вид, что не слушают, о чем Калли говорит с Талисом, но на самом деле внимательно прислушивались. Единственным человеком, который в самом деле не слушал, был отец Керис, который, как всегда, мирно дремал под деревом. Видя это, Талис страшно злился Почему этот старик не следит за двумя молодыми девушками, что, безусловно, вменяется ему в обязанность? И почему Калли никогда не расстается с этой чертовой обезьяной, которая сидит у нее на одном плече, свесив хвост с другого? Неважно, что это он сам ей ее подарил. Все равно это раздражает!

— Под твоим покровительством? — презрительно переспросила Калли, прерывая его мысли. — Кто это произвел тебя в мои покровители? Тебя вообще никогда здесь нет. Ты всегда там с ней.

«С ней!» Талис некоторое время не мог понять, кого Калли имеет в виду. Вокруг него вертелось множество уродливых и скучных дамочек, но к какой из них конкретно ревновала Калли? Он вообще-то ей этого никогда не говорил, но временами ему казалось, что от их бессмысленной болтовни он когда-нибудь сойдет с ума. С Калли он мог быть самим собой, он мог ничего не делать, мог быть печален, а мог — веселиться без всякой причины и говорить глупости, когда ему хотелось. А со всеми этими дамами ему вечно приходилось за собой следить, чтобы быть таким, каким они хотели его видеть. Все время нужно было соблюдать правила куртуазного тона, быть знающим, умным и сильным.

Наконец до него дошло, и его глаза расширились в изумлении:

— Ты о моей матери? Ты недовольна, что я провожу много времени со своей матерью!

— А она мать тебе? — тихо произнесла Калли. — Она на тебя совсем не похожа.

Талиса встревожили ее слова, но, с другой стороны, в конце концов, какая разница, чья мать Алида Хедли? Ясно же, что она умирает, что она страдает от одиночества, и он знал, что он — единственный, кто добровольно посещает ее. В глубине души он был согласен с ней также и в том, что, получив разрешение жениться, скорее всего, он сделает то, чего она боится — перестанет о ней думать.

— Она же… — начал Талис, но был вынужден себя оборвать. Он вовремя вспомнил, что не имеет права говорить Калли о том, что Алида умирает.

— Ты мне что-то не договариваешь, — пробормотала Калли, и по ее тону Талис услышал, что она готова расплакаться. — А когда-то у нас друг от друга не было секретов.

О, как хотелось Талису рассказать Калли все, что он поклялся держать в тайне. Он не понимал, почему ему было запрещено говорить Калли, что он собирается на ней жениться. Всякий раз, когда он спрашивал об этом Алиду, она говорила в ответ, что, как только Калли узнает о его желании жениться, она не захочет на него больше смотреть. И Алида умрет в полном одиночестве. Как он мог не выполнить последнюю просьбу умирающей? Разве это не смертный грех — не выполнить такую просьбу?

— Иногда приходится кое-чего не знать о другом человеке, — пробормотал Талис в ответ. Даже ему самому эти слова показались крайне выспренними. Он не желал иметь от Калли никаких секретов. Очень трудно было каждый день просить Алиду позволить ему на ней жениться, а ей самой не сказать об этом ни слова. Это была самая трудная клятва из всех, данных Алиде.

Нет, пожалуй, еще труднее было сделать так, чтобы Калли осталась девственницей. Наверное, это было самое сложное. Он так сильно хотел ее, что едва мог перенести даже простое соприкосновение их рук. Если она подходила к нему слишком близко, он вынужден был убегать как можно дальше, боясь не справиться с собой.

Хью однажды видел, с каким выражением Талис смотрит на Калли, которая шла по двору, покачивая бедрами. После этого Талис три часа непрерывно со слепым безумством выполнял физические упражнения.

С него лил градом пот, он выпил огромное количество воды, но все работал и работал, пытаясь выгнать из своих мыслей образ Калли. Хью потом сказал ему:

— Твоя честь борется против того, чтобы поддаться на соблазн ее губ, ее груди и бедер. Хочешь победить, да?

Талису пришлось собрать всю свою выдержку, чтобы не расплакаться — так хорошо Хью его понял. Его безумно мучили соблазнительные картины губ Калли, груди Калли, бедер Калли. Да, он хотел победить! И он сделает это!

И вот теперь она, ни о чем подобном не догадываясь, стоит тут и жалуется на то, что он, видите ли, ее не любит и не хранит ей верность. Это она его не любит и неверна ему! Если она его любит, она должна ему верить, что бы он ни делал, где бы ни был. Он разговаривает с другими женщинами, потому что это нужно делать. Леди Алида (он даже про себя никогда не называл ее матерью. Его матерью была только Мег) сказала, что прежде, чем он сможет жениться на Калли — дочери рыцаря, который был родственником королевы, — он должен доказать, что он настоящий рыцарь; он должен много тренироваться и многому учиться. Учиться приходилось в том числе и танцам, и пению, и игре на лютне, и многим другим вещам, на что уходило много времени. К тому же приходилось общаться с массой утомительных женщин.

Его злило, что Калли не понимает таких простых вещей. Он ведь ей сказал, что любит ее, но оказалось, и этого недостаточно. Что же он мог еще сделать?!

— Ну, хорошо, я пошел, — вдруг резко сказал он. И ушел, не оборачиваясь, даже несмотря на то, что она запустила ему вслед ком грязи и попала в спину. Он не обернулся и когда все мужчины, находившиеся рядом, расхохотались над ним. Но их смех долго звучал у него в голове.

Дороти уже Бог знает сколько лежала рядом с Калли и слушала, как та плачет. Или, скорее угадывала, как она плачет, потому что плакала Калли под одеялом, совсем тихо. Бедняга малыш Кипп грустно сидел рядом с ее подушкой, склонив набок голову и иногда протягивая крошечные розовые пальчики, чтобы потрогать ее. Дороти всегда удивляли эти слезы Калли. Казалось, они льются помимо ее воли, откуда-то из самой глубины ее существа. Как-то Калли грустно пошутила:

— Видишь, это мое сердце тает и выливается. Когда все выйдет со слезами, тогда сердца уже не останется, вот тогда слезы и кончатся.

Этой ночью обе они остались ночевать в маленьком домике отца Кериса. Обычно они говорили, что он болен и они должны давать ему лекарства, и им разрешали не возвращаться на ночь в большой дом. И Калли, и Дороти казалось, что с каждым днем атмосфера в Хедли Холле становится все мрачнее. Казалось, собирается гроза. И казалось, что вскорости она разразится с такой яростью, что все вокруг будет погребено.

Поэтому Дороти и Калли старались остаться с отцом Керисом, когда только было возможно. Этот почтенный старец спал, что бы они ни говорили и что бы ни делали.

Дороти решительно уселась в постели, в которой они спали вместе с Калли.

— Я больше не могу, — громко заявила она, зажав уши кулаками. — Послушай, меня от вас обоих тошнит, ты слышишь? Тошнит, понимаешь? От обоих!

— От кого от обоих? — спросила Калли, тоже садясь и утирая слезы. Кипп тотчас уселся к ней на колени. — Понятия не имею, о ком это ты.

— Это ты-то не имеешь понятия? Черта с два ты не имеешь! — сердито ответила Дороти, своей неожиданной грубостью ужасно шокируя Калли. — Послушай меня, Калласандра. Ты должна сделать что-то со всем, из-за чего вы с Талисом страдаете. Понимаешь ты меня или нет?

— Понятия не имею, о чем ты, — упрямо повторила Калли. — Талис Хедли мне никто. Просто потому… Дороти прервала ее грубым и резким тоном:

— Талис так сильно хочет тебя, что худеет прямо на глазах, скоро останутся кожа да кости. Он ничего не соображает, так сильно он тебя хочет, он даже перестал как следует учиться. Вчера, когда ты шла неподалеку, он упал с лошади!

— Надо же, я не заметила. Ну и что, что упал? Уверена, это не имеет ко мне никакого отношения. Я…

Дороти схватила Калли за плечи и хорошенько ее встряхнула, не обращая внимания на то, что Кипп протестующе завизжал. Ей хотелось сказать, что во всем этом замешана леди Алида, и, хотя только Господу Богу известно, чего она добивается, но во всем этом явно видна ее рука. Но сказать так не позволило Дороти хорошо развитое чувство самосохранения. Лучше всего не произносить имя матери вообще и сделать вид, что ни о чем не догадывается.

— Просто Талис не тянет к тебе рук, потому что у него сильно развиты понятия о чести, вот и все. Тебе гордиться надо таким отношением к себе, а не сердиться!

— Я в это не верю. Не верю, что Талис меня хочет. Почему ты так думаешь? Разве ты не видела леди Фрэнсис, которая все время рядом с ним! Ты что, не видела, какая она красивая?

— А ты что, не видела, какая она дура? Она думает, что она по крайней мере в два раза красивее, чем это есть на самом деле.

Калли посмотрела на Дороти печально:

— И подумать только, на что мужчины обращают внимание! Ты посмотри на Эдит: умна, а на вид невзрачна, и вот результат: нет мужа.

— А на меня посмотри, — тихо добавила Дороти, произнося вслух то, что Калли сказать не решалась. — Я, конечно, не дура, и со мной не соскучишься. А вот красоты у меня не так много, чтобы мужчины стали бороться за меня с моим отцом, который не дает приданого. — Калли хотела возразить, но Дороти прервала ее: — Да, я отлично это знаю, не надо меня утешать. Это истинная правда. Нужно быть красавицей… Но ты-то! Ты-то, Калли, не упускай свой шанс! Ведь у тебя есть то, чего мы с сестрами лишены: любовь мужчины.

— Ты имеешь в виду Талиса? Думаешь, он меня любит? Да не любит он меня, когда там столько других женщин, которые…

Дороти хотелось ударить Калли (она, конечно, этого делать не стала) за то, что та не видит очевидных вещей. Дороти знала: она должна добиться, чтобы эти двое были вместе, прежде чем ее матери удастся осуществить свои планы. Даже если бы это стоило ей жизни, Дороти все равно готова была так сделать, желая во что бы то ни стало принести в этот богатый дом хоть немного счастья. Слишком много денег. Слишком мало любви. Вот каково было ее мнение.

— Ладно, слушай меня, — сказала она. — И помоги мне придумать, как это сделать. Только не надо больше мне долдонить, что Талис тебя не хочет, и все такое. Представь себе, что эта одна из твоих историй. И давай думать вместе, как бы это сделать.

Калли смотрела на нее с сомнением. Дороти, усмехнувшись, добавила:

— А может, ты и права — на такое твоей фантазии, пожалуй, не хватит.

Выражение на лице Калли изменилось.

— Какую историю ты хочешь, чтобы я сочинила? Если я напрягу мозги, то мы еще посмотрим, хватит или нет у меня фантазии!

— Ладно. Слушай, каков мой план.

Дороти заснула только через несколько часов, когда уже светало. Что касается Калли, то она в ту ночь вообще не спала. Утром две девушки заговорщически переглянулись друг с другом.

37

-Вот уж не знаю, почему ты решила покататься именно со мной, — проговорил Талис. Они вдвоем с Калли ехали на лошадях в лесу, который был частным владением Джона Хедли, предназначенным для охоты. — У тебя столько других молодых людей, которые с удовольствием проводят тебя, куда бы тебе не захотелось. Даже не знаю, как это ты еще снисходишь до такого простолюдина, как я, с твоим-то отцом, герцогом и родственником самой королевы.

Талису и самому уже хотелось прекратить поток слов, который сам собой лился из него, но он не мог. Обида сидела в нем слишком глубоко. Вчера он получил записку от Калли, в которой та писала, что хочет покататься с ним. Прежде всего его охватила радость. Но почти сразу же он забеспокоился, сможет ли он выполнить клятвы, которые давал леди Алиде, если останется с Калли вдвоем слишком надолго. В течение всего года, который минул с тех пор, как он объявил, что он ее любит — в зрелищном представлении на глазах у всех деревни, — он старался никогда не оставаться с ней наедине.

На ней была роскошная шляпа из голубой шерсти, с широкими полями, отороченными белым мехом. Казалось, она старается выглядеть так неотразимо, чтобы Талису ни за что не удалось устоять. Сегодня он даже не стал возражать против прицепившейся к хозяйке обезьяны.

— Я подумываю о замужестве, — обронила Калли как бы мимоходом, бросая на него взгляд через плечо.

У Талиса прервалось дыхание. Но очень скоро он овладел собой, выпрямился и поднял голову.

— Конечно, это правильно. Ты взрослеешь, пора и замуж.

— Да, я тоже так думаю. Мне хочется иметь детей. Скажи, как ты думаешь, я буду хорошей матерью?

Как могла его спина стать еще более твердой, чем она уже была? Ему казалось, даже мышцы у его горла стали как каменные. Но он ничем не выдал своих чувств.

— Да. конечно, — ответил он.

— Хорошо, — улыбнулась она. — Я думаю, что сегодня мы с тобой поедем куда-нибудь, где никого нет, чтобы ты мне в спокойной обстановке рассказал, что же такое все-таки делают мужчина и женщина, чтобы получились дети. Мне как-то не хочется, чтобы я вышла замуж без всякого понятия, как это делают твои сестры. Ты — мой друг, и ты мне должен рассказать все, что знаешь.

Талиса охватил гнев, даже каменная твердость его исчезла. Он обернулся в седле и уздой резко остановил лошадь перед лошадью Калли, так что и та остановилась. Его лицо пылало.

— Ты что, пригласила меня на прогулку, когда вот-вот будет гроза, чтобы я тебе рассказывал о… том, что… — Он задохнулся от гнева.

— А, все понятно, — ядовито ответила Калли, понукая лошадь. — Ты знаешь еще меньше, чем я. Я так и думала, хотя в это трудно поверить, судя по тому, сколько там у тебя всяких разных женщин.

— Я-то все знаю! — закричал он, пуская лошадь рядом с ней. — Я знаю все, что надо. Но чтобы ты…

— Да-да? Так что же «чтобы я»?

Что его взбесило больше всего, так это то, что в ее голосе он слышал насмешку, как будто то, что она говорила, вовсе не было самой ужасной, самой непристойной, самой мерзкой вещью, говорить о которой… Но вдруг до него дошло, что она его дразнит. И тотчас он подумал, что ведь он отлично знает — у нее нет никого другого и что она, конечно же, думает о том, чтобы выйти замуж только за него, ни за кого больше. Тут его тон резко изменился. Он усмехнулся:

— Меня-то всему, что происходит между мужчиной и женщиной, научила леди Фрэнсис. Тебе не кажется — она красавица?

С чувством удовлетворения он наблюдал, как теперь, в свою очередь, от гнева покраснела Калли. И, прежде, чем он смог ее остановить, она вонзила каблуки в бока лошади и сломя голову понеслась куда-то не разбирая дороги. Он вообще-то проследил, чтобы ей дали самую смирную лошадь в конюшнях — животное, на котором могли кататься даже дети. Сам он взял огромного черного жеребца, на котором лорд Джон запрещал ездить всем, но в этот раз он ослушался, потому что ему хотелось произвести на Калли впечатление. Если это, конечно, было возможно.

Как раз в тот момент, когда лошадь Калли понеслась вперед, в небе сверкнула молния, прогрохотал удар грома, и начался дождь. Даже ужасный жеребец Талиса испугался грома, и несколько минут молодой человек не мог заставить его сдвинуться с места. Наконец ему удалось справиться с животным и поскакать вслед за Калли.

Когда он ее нашел, его охватил ужас, потому что первой его мыслью было: она умерла. Девушка безжизненно лежала под деревом, где пока еще было сухо из-за очень густых ветвей. В эту минуту она показалась Талису ангелом, упавшим с небес — шляпа с нее слетела, и волосы рассыпались вокруг ее тела божественным облаком. Ее плащ распахнулся, а платье порвалось на плече, обнажив нежную белую кожу и прекрасный, совершенный силуэт одной груди. За этот год исчезла наконец ее угловатость, уступив место совершенным женственным формам. Кипп сидел рядом с ее лицом, и во взгляде, которым он смотрел на Талиса, почудилась мольба о помощи.

Талис на скаку спрыгнул с лошади.

— Калли! — Он подбежал к ней и обнял ее. — Калли, любимая. Ну, очнись, скажи мне что-нибудь. Калли, я умру, если с тобой что-нибудь случилось. Калли, моя милая, ну пожалуйста!

Он так крепко прижимался лицом к ее плечу, что едва услышал, как она слабо застонала. Поняв, что она жива, его глаза наполнились слезами.

Он отодвинул ее от себя и посмотрел девушке в лицо.

— Калли. — Все, что он смог прошептать, потом принялся целовать ее щеки, лоб и волосы, благодаря Бога за то, что она осталась жива.

— Я ушиблась, — едва слышно прошептала она.

— Ушиблась? Сейчас я посажу тебя на лошадь и быстро отвезу домой. Я найду тебе самого лучшего врача!

— Нога… нога, в лодыжке. Она, кажется, сломана. Как она болит! Нет, я не смогу сидеть.

— Моя лошадь… — Он начал было говорить, что он отвезет ее на своей лошади, но, оглянувшись, понял, что своенравное животное куда-то ускакало. Впрочем, смирная лошадь Калли, которая обучена стоять, наверняка где-то рядом.

— Где твоя лошадь?

— Откуда же мне знать, где моя лошадь? — простонала она.

Талис все еще ее обнимал, но оглядывался вокруг, хмурясь в недоумении. Это было очень странно! Он сам выбрал для Калли самую смирную лошадь. Она была предана людям и никогда бы не бросила всадника, который с нее упал, в беспомощном состоянии. Напротив, один конюх из стойла шутил, что она как начнет ходить за человеком, так от нее вообще не отвяжешься. Так куда же она делась?

— Нога, моя нога! — стонала Калли. — Как мне больно! И больно бок, и голову тоже.

Дождь лил все сильнее, холодные струи воды уже давно лились через крону дерева. Начался град. Кипп, взвизгнув, когда одна градина попала ему в глаз, быстренько скрылся в надежном убежище — у Калли за пазухой. Талис думал только о том, как бы поскорее добраться домой. Нужно во что бы то ни стало найти хотя бы одно из этих проклятых животных и как можно быстрее отвезти Калли туда, где она будет в безопасности.

Он очень осторожно уложил Калли обратно на землю и стал подниматься, чтобы разыскать лошадь. Она приподнялась на локте.

— Тебя что, больше интересует лошадь, чем я?

— Да нет, — ответил он. — Нужно найти лошадь, чтобы как можно быстрее скакать в Хедли Холл.

— Ты даже не посмотришь, что у меня с ногой? — И она снова упала назад, грохнувшись о землю, как будто лишилась чувств.

В тот же момент Талис опять был рядом с ней. Наверное, все-таки лучше всего в любом случае будет найти лошадь и быстрее ехать домой, чтобы ногу Калли осматривал тот, кто сведущ в костоправстве более, нежели Талис.

— Ох, Талис, как же мне больно — прошептала она, бессильно повиснув у него в руках. Несчастная. Беспомощная. Абсолютно зависимая от него.

Все еще обнимая ее, он попытался взглянуть на ее ногу, Калли была поменьше ростом, чем другие девушки, так что, по сравнению с Талисом, она была совсем крошечной, но и в этом случае непросто было одновременно обнимать ее и пытаться достать до ее ноги у лодыжки Чтобы увидеть, какая у нее рана, он потянул подол ее платья наверх, до колена.

Но, как ни странно, вокруг сустава не было ни малейшей припухлости.

Пристально рассматривая ее ногу, пытаясь понять, где же ей больно, Талис в то же время думал, как же это он до сих пор не замечал, какие тонкие у Калли лодыжки и как они плавно переходят в икры ног На ней были очень тонкие, почти прозрачные чулки, которые облегали ее ноги, как кожа.

— Нога, — продолжала шептать Калли. — Выше, выше Нога очень болит. Кровь течет, наверное.

Он поднял ее юбку еще выше. Его рука дрожала. Интересно, когда же это она начала носить нижнее белье? Если бы они сейчас были на ферме и он бы увидел ее в таких прозрачных чулках, он бы ее поднял на смех. Если в них полазить по деревьям и кустам хотя бы один день, от них ничего не останется.

Но сейчас ему казалось, что он никогда не видел ничего более соблазнительного, как эти бледно-розовые чулки, которые плотно облегали стройные ноги Калли. Он медленно, продолжая держать ее за плечи левой рукой, правой еще немного приподнял подол платья. Он уже не думал о ее ране…

Чулок, кончавшийся сразу под коленом, держался при помощи самой удивительной вещи, которую Талису только доводилось видеть в жизни. Это была подвязка, сделанная из розовых лент и белой, расшитой ткани, на которой были вышиты сердечки. Эта подвязка была на вид очень легкая и женственная, и Талис никогда не видел ничего привлекательнее, чем этот кусок материи. Казалось, он не в силах отвести от него глаза. Ему показалось, время остановилось. Рядом с подвязкой он увидел полоску обнаженного тела

Калли. Всего несколько дюймов нежной кожи… Остальное прикрывало ее платье Кожа у нее была такая бледная, как солнце весной, как тоненькая пленка, и, казалось, она приглашала коснуться ее.

Он уже поднял руку, когда резкая вспышка молнии прервала его мысли и вернула к действительности.

Как ужаленный, одним испуганным движением Талис уронил Калли на землю и отпрыгнул от нее.

— Я должен найти лошадь. Я сейчас найду лошадь, — забормотал он. По его лицу катились вперемешку дождевая вода и пот — Нужно отвезти тебя обратно домой. Нужно…

В шуме дождя Талису послышалось, как Калли, кажется, произнесла несколько очень грубых слов, но он подумал, что, конечно, ослышался. А даже если она это и сказала, то, наверное, от боли, или эта чертова обезьяна дернула ее за волосы. Впрочем, как бы то ни было, нужно было действовать, и нужно было действовать быстро. Подпрыгнув, он ухватился за нижнюю ветку дерева и подтянулся.

— Что ты делаешь? — закричала Калли, когда он принялся быстро и ловко карабкаться наверх.

— Постараюсь сверху посмотреть, где лошади! — крикнул он вниз ей в ответ.

В этот самый момент с другой стороны появилась лошадь Калли На лице у девушки появилась гримаса.

— Единственная лошадь в мире, которая не в состоянии сама найти путь в конюшню, и, конечно же, досталась именно мне, — пробормотала она. Кинув взгляд наверх, чтобы убедиться, что Талис, с его безумной затеей, все торчит на верхушке дерева, она побежала по траве под дождем к слабоумной лошади. Та смотрела на нее таким ласковым, преданным и покровительственным взглядом, как будто хотела о ней позаботиться. То есть, собственно говоря, именно так и обстояло дело.

Калли любила животных, но Талиса она любила больше. Она достала из кармана пучок трав, собранных в собственном саду, — средство, которое было загодя приготовлено специально для такого случая — и сунула его лошади под узду. Стоило той только вдохнуть их запах, как она взвилась и помчалась в направлении к Хедли Холлу. Подумав о том, что лошади придется плохо, Калли испытала некоторые угрызения совести. Но, впрочем, тут же бегом вернулась на свое место под деревом. Кипп по-прежнему цеплялся за ее пояс.

К тому времени, когда Талис спустился обратно. Калли лежала, распростершись, на земле, которая становилась все более и более мокрой. Подол ее платья завернулся вверх, так что одна нога была открыта выше колена, другая — до половины голени. Как это ни странно, но ему показалось, что дыра на платье была больше и сильнее открывала грудь. Но он не задумался об этом. — Он смотрел, не отрываясь. Неужели это судьба ему мстит за то, что он еще год назад посмеивался над ее неразвитыми формами? О, лучше бы она осталась, какой была! Почему, почему именно сейчас она стала такой прекрасной, такой невероятно соблазнительной?

Он попытался не думать об этом.

— Калли! — позвал он, не наклоняясь к ней, а когда она не открыла глаз, он почти закричал — Калли! Калли! Нам надо скорее выбираться отсюда. Ты уже вся насквозь промокла, а дождь все усиливается. Надо…

Она медленно открыла глаза, как будто приходила в себя. Когда она заговорила, ее голос звучал так, как будто она была одной ногой в могиле.

— Я не могу идти. Тебе нужно пойти за помощью. Сходи… за Эдгаром, сыном паромщика. Они живут отсюда недалеко. У него хватит сил, чтобы донести меня до Хедли Холла. Ему лошадь будет не нужна…

Услышав это, Талис тотчас схватил Калли на руки, резко поднял ее вверх, прижав ее лицо к своему плечу. Она вскинула руки и обняла его за шею.

— Тебе, наверное, тяжело меня нести, — прошептала она, прильнув губами к его уху. — Наверное, тяжело в спине, да, Талис?

— Береги дыхание, ты должна держаться, — резко ответил он. — Я-то тебя унесу хоть на край света, если будет нужно.

— Ты уверен, что тебе не нужна помощь?

Он ничего не ответил. До дома действительно было много миль, а дождь с каждой минутой лил все сильнее.

— О чем ты думаешь? — прошептала она, стараясь так повернуться в его руках, чтобы прижаться обнаженной грудью к его телу.

С кончика его носа капала вода.

— Думаю о том, почему эта твоя дура лошадь убежала. Это очень странно! И еще думаю, почему же я, как дурак, поддался на твои уговоры и мы так далеко уехали.

Ведь говорил же я тебе, что сегодня будет гроза. Дураку было ясно, что никуда не надо ехать, а ты все-таки…

В этот момент Калли была совершенно уверена, что, если когда-то в истории мироздания и попадались романтически настроенные мужчины, то только лишь по чистой случайности.

— Ох, Талис, — захныкала она — Прости, пожалуйста, это я виновата. Ведь я в последнее время так мерзко вела себя с тобой, ну вот, мне и захотелось, чтобы мы поехали куда-нибудь вдвоем, ну, как раньше, помнишь? Я просто так хотела сказать, что люблю тебя и хотела попросить прощения, что так скверно говорила с тобой в последнее время. Ну вот, а получилось все так ужасно. Талис, ты меня прощаешь?

Калли знала, что одна из любимейших вещей на свете у Талиса — это слушать, как она просит прощения. Того, чего она не могла от него добиться гордостью, она часто могла добиться убедительными извинениями.

— Ну, ладно, ладно, — начал он, мигая, потому что с его лица стекали потоки воды, попадая затем на Калли.

— Это из-за меня все так скверно получилось, но ведь я же не хотела — Чтобы он за шумом дождя ее услышал, ей приходилось кричать во весь голос. — Но мне сейчас правда очень больно, Талис. А нельзя остановиться? Неужели здесь негде ну… хотя бы переждать этот дождь?

— Ты что, опять хочешь, чтобы я тебя отнес к паромщику? Тебе туда хочется? Может, лучше все-таки в другой раз?

— Да нет же, конечно же нет! Может быть, где-то здесь рядом есть какая-нибудь хижина? — Она попыталась заставить его вспомнить кое-что, но его ослепляла ревность, и он только сжимал зубы и шагал молча. Она снова начала: — Ну, хоть какая-нибудь избушка? Где тепло и сухо…

— Ты же знаешь, что это заповедник, в котором охотится Джон Хедли. Калли, ну право, я думал, ты умнее. — Но потом он прервал самого себя: — А, да! Есть здесь недалеко одно место. Там, впрочем, остался один подвал, и нет двери. Но это уже кое-что.

Калли спрятала лицо, уткнувшись в его плечо, чтобы он не заметил, как она довольно улыбается.

— Да нет, — тут же возразил он сам себе. — Тебе будет гораздо лучше дома.

Тут Калли в самом деле захотелось плакать.

— Талис, миленький! Пожалуйста, давай остановимся. Такой дождь, что ничего не видно. И мне очень холодно. Остановимся, Талис!

— С каких это пор ты стала бояться дождя? Мы раньше по десять миль проходили под дождем. Ты же всегда любила гулять под дождем, а сейчас тебе даже идти не надо, раз я тебя несу на руках.

— Но ты только взгляни на меня, как я промокла. — Она чуть отодвинулась от него, чтобы он смог увидеть ее насквозь промокшее платье. Она не надела в этот день корсет. Точнее говоря, она вообще почти ничего не надела под платье, сшитое из тонкой материи, и в результате ее одежда была почти прозрачна. — Ну посмотри на меня, Талис, ты не смотришь! — Но даже сквозь дождь она заметила, как покраснело его лицо. На самом деле, очевидно, он смотрел.

Опять обхватив его руками за шею, она снова прижалась к нему грудями.

— Пожалуйста, если ты знаешь какое-нибудь место, где бы я могла высохнуть, пожалуйста, отнеси меня туда. Может, мы там посидим и отдохнем. К тому же у меня очень сильно болит нога.

Талис ничего не ответил. Он продолжал молча шагать с таким видом, словно собрался унести ее в Китай.

— А, понятно, — пробормотала она. — Ты боишься быть со мной вдвоем. Вот приятный сюрприз! Уж не думала, что я настолько красива, чтобы ты боялся остаться со мной вдвоем наедине. Какой рыцарь из тебя выйдет! Держать свои клятвы ты можешь только до тех пор, пока тебя не испытают. Так-так, теперь все понятно…

Талис развернулся так быстро, что она, чтобы не упасть, вынуждена была вцепиться в его шею со всей силой. Киппу чудом удалось ухватиться за ее талию. Она уже на самом деле дрожала от холода. На Калли ведь ничего не было, кроме тоненького платья и плаща, служившего чисто для декоративных целей. В ином случае она ни за что бы не вышла из дома, так плохо одевшись, но это все для великой цели, твердила она себе, дрожа.

Через несколько минут они были в маленьком укрытии, которое было вкопано в склон холма.

Оказавшись там, Талис аккуратно уложил Калли на лежанку, на которой была насыпана гора свежей сухой соломы, и Кипп, наконец отцепившись от хозяйки, с блаженным видом зарылся в солому. Талис принялся оглядываться вокруг с большим интересом. Даже когда Калли громко застонала, он едва обратил на это внимание. Но вместо этого внимательно рассматривал обстановку убежища.

— Что с тобой случилось? — возмутилась она, с каждой минутой испытывая все возрастающее разочарование. Да почему же это он не обращает внимания на нее?

— Ты только посмотри на это место, — ответил он задумчиво. — Я тут был всего лишь несколько недель назад. Это же был просто сарай. Тут даже двери не было. А теперь и дверь, и новая чистая солома на лежанке…

Вдруг позади него дверь захлопнулась и щелкнула. Он резко замолчал, развернулся и кинулся к выходу. Дверь была заперта снаружи! Он несколько минут ее ощупывал, но не нашел замка внутри.

— Калли, — серьезно произнес он. — Происходит что-то очень странное. На этой двери совершенно новая железная обивка. Железо ничуть не ржавое.

— Ясное дело, этим укрытием кто-то пользуется.

— А почему тогда дверь была открыта, когда мы пришли? От дождя железо ржавеет. И почему сейчас тут никого нет?

— Может быть, те, кто его используют, придут завтра. А кто-то по рассеянности забыл запереть дверь.

— А для чего это место можно использовать? Для сторожки оно слишком мало, для дома тем более. И почему установили дверь в четыре дюйма толщиной на сооружение, у которого гнилая крыша? Крыша же провалится гораздо раньше, чем сломается дверь. А кроме того, вся эта земля принадлежит лорду Джону, и с тех пор, как он ее купил, он использовал ее только для охоты. Тех, кто сюда заходит без разрешения, он велит сечь кнутом.

— Ну да, — ответила Калли, показывая своим тоном, как мало ее интересует то, что он говорит. — Наверное, так и есть. Тут, наверное, какой-нибудь недруг соорудил наблюдательный пост. И, наверняка, следит за тем, что происходит.

— Нет, Калли, ты говоришь полнейшую чепуху. Как может враг прятаться в домике, который запирается снаружи, а не изнутри?! Да он бы…

— Талис! Я понятия не имею, для чего это место! Не знаю, зачем кому-то было нужно возиться и обивать железом эту дверь. И не знаю, зачем на нее повесили новый замок. Лично я…

Талис внимательно посмотрел на нее, склонив голову набок.

— Я тебе не говорил, что замок новый.

— Говорил, конечно. А если и не говорил, то мне отсюда видно.

Талис задумчиво покачал головой.

— Да нет, не похоже, чтобы это было новое. И сама дверь не выглядит новой. Похоже, доски взяли откуда-то из другого места. Калли, на самом деле это выглядит так, что как будто кто-то специально позаботился о том, чтобы дверь выглядела старой на первый взгляд. Основа двери новая, но она была обита старыми досками. Очень интересно. Совершенно не понимаю. Хотел бы я знать…

Калли смотрела на него с таким видом, как будто не знала, что ответить на его рассуждения. Потом она обхватила себя руками за плечи:

— Талис, мне холодно. — Чтобы усилить впечатление, она три раза подряд чихнула. — Ты тут стоишь и говоришь о двери, а я сейчас замерзну до смерти.

Лицо Талиса было очень серьезно.

— Да, знаю, что тебе очень холодно. И я сделаю все, чтобы отсюда выбраться. Даю клятву, что во что бы то ни стало доставлю тебя домой, Калли.

Поджав губы, она сказала:

— Отсюда нельзя выбраться. У этого сооружения с трех сторон стены сложены из камней, а с четвертой стороны — холм. Дверь в четыре дюйма толщиной и обита новым железом. Нет, отсюда тебе не выбраться!

Услышав, что она говорит, Талис повернулся к ней и с удивлением вгляделся в ее лицо, не совсем понимая, что она имеет в виду.

Калли мрачно посмотрела на него:

— Самое лучшее, по-моему — это примириться с происшедшим и провести ночь здесь. Утром кто-нибудь придет сюда и найдет нас.

Талис постоял, подумал, потом отошел еще подальше от нее — настолько далеко, насколько можно было в тесном помещении. Он думал о том, что она говорит. Он думал: Калли еще так невинна! Она все еще думает, что они дети и что они могут спать вместе с той же невинностью, с какой спят дети. Вне всякого сомнения, она воображает, что они зароются в солому, обнявшись, и заснут в мире.

Но стоило ему только посмотреть на нее, и он понял, что, по крайней мере, ему не удается остаться невинным. Плащ

Калли распахнулся, и под ним тонкое платье облепило нежное тело, на котором в последний год появилось так много новых плавных округлостей. Да, вот у нее и появились настоящие женские груди. Неужели они не могли быть поменьше, хотя бы из чувства приличия? Все мужчины Англии будут на нее смотреть, и все будут…

Нет, лучше выбросить эти мысли из головы, приказал он сам себе. Он снова повернулся к двери. У него с собой меч, так что, может быть, можно попробовать как-нибудь отогнуть железную обивку. А может быть, дверь можно прорубить? Или, возможно, в какой-нибудь стене шатается камень…

Услышав какие-то звуки, он повернулся опять к Калли — ее плащ уже лежал на соломе, и, кажется, она распускала завязки платья. Девушка стояла на одной ноге, поджав другую так, что подол поднимался. Ее груди уже вывалились наружу.

— Ты что делаешь? — В его голосе был настоящий страх. Она ответила таким тоном, как будто это и так было каждому ясно:

— Снимаю мокрую, одежду. Я же говорю, я жутко замерзла.

«Логично, — подумал Талис. — Я должен оставаться логичным… Если голова будет думать логично, она останется холодной».

— А как ты собираешься согреться, если ты совсем разденешься?

Она остановилась. Ее руки замерли, держа завязки платья, которое было распущено до талии. «У нее что, под платьем совсем ничего нет?» — подумал он.

Калли искоса посмотрела на него:

— Я как-то не подумала. Я… Можно нам было бы… — И она поморгала ресницами.

С ее стороны это, конечно же, проявление величайшей невинности, подумал Талис, представив себе несколько способов, которыми они могли бы сейчас согреться. Потом он воскликнул:

— Солома! — так радостно, как будто его посетила самая величайшая из всех идей, какие только могут быть. — Заройся в солому. Глубоко-глубоко в солому. Очень глубоко, как в нору. Чем глубже ты в нее зароешься, тем теплее тебе будет.

— А ты? — тихо спросила она. — А ты как же согреешься?

— Я? — Он сделал небрежное движение, показывая, как мало значит для него его собственный комфорт. — Я-то, разумеется, всю ночь будут пытаться отсюда выбраться.

Лицо Калли больше не выглядело так безмятежно-соблазнительно.

— Ты что, Талис! Нельзя же всю ночь не спать! Я же тебе говорю: стены сложены из камня, а дверь…

При этих словах он понял, что она сомневается в его силах… Он должен доказать, что он способен позаботиться о ней. И он докажет ей это во что бы то ни стало. Он даже не рассердился на нее, как сделал бы еще недавно. Просто он знал, что наступило время доказать, что он — взрослый человек, а не ребенок, каким она по-прежнему его считает.

Подойдя к ней, он обнял ее и поцеловал в холодную щеку:

— Послушай меня, любовь моя. Я ведь тебя еще никогда не подводил, правда? И сейчас я тебя тоже не подведу. Я не хочу тебя расстраивать, но, честно говоря, вряд ли сюда кто-то придет утром. Мы с слишком далеко от всех деревень. Мы здесь можем просидеть несколько дней, и никто не придет. Сейчас, пока у меня еще есть силы, я должен сделать все, чтобы выбраться. Ты мне веришь?

Калли, все также полураздетая, прильнула к нему:

— Талис, мой милый, я совсем не хотела сказать, что ты не можешь выбраться отсюда. Уж если кто-нибудь и может, то это ты. Но просто…

— Да? Что «просто»?

— Да ничего, — резко ответила она, отворачиваясь. — Давай иди, возись всю ночь, прошибая дверь и царапая руки о камни. Мне-то что? Мне-то какое дело? Давай иди, совершай свои рыцарские подвиги.

Талис понятия не имел, на что она рассердилась, но в последнее время он очень часто не мог понять; что с Калли происходит. Отодвинувшись от него, она почти что упала, но стоило ему протянуть руку, чтобы ей помочь, как она с силой оттолкнула его. Тогда Талису еще сильнее захотелось выбраться. Он должен вернуть себе ее доверие! Она должна понять, как раньше, смотреть на него глазами, полными веры в то, что он может все. Он решил выбраться любой ценой, даже если это будет стоить ему жизни.

Но по прошествии часа Талис был ничуть не ближе к решению задачи. Калли пыталась привлечь его интерес к чему-нибудь другому или заставить обратить внимание на то, что она делает. Но Талис был так собран и сконцентрирован на своей миссии, что даже не оглядывался. Он, не оглядываясь, знал, что она зарылась в солому по самый подбородок и что она злится на него. Она так злилась, что он явственно ощущал ее злость. Так же явственно он ощущал, что у него вся одежда промокла. Но чем явственнее он ощущал ее гнев, тем сильнее была его решимость выбраться из этой холодной тюрьмы, в которую они попали. Он был готов перенести все что угодно, но скорее умер бы, нежели допустил, чтобы Калли казалось, что он на что-то не способен.

Наконец его внимание привлек ее крик. Резко обернувшись, он увидел, как она вылезает из соломы. Обезьяна, которая все это время спала рядом, с интересом уставилась на нее.

— Блохи! — завизжала она. — Тут блохи!

Талис инстинктивно шагнул к ней, чтобы схватить обнаженную Калли в объятия, когда она выпрыгнет из соломы, как неведомое золотое существо, вынырнувшее из глубины моря.

— Помоги, — плакала она. — Они на моем теле, повсюду. Помоги мне найти их!

Прошло всего лишь несколько секунд, пока Талис ощупывал руками ее восхитительное тело, пытаясь отыскать блох, которые, как она утверждала, сидели повсюду.

Но долго он не мог вынести эту пытку. Бледный, дрожащий, от отпрянул от нее. По его лбу градом катился пот, несмотря на то, что было холодно, а в своей промокшей одежде он совсем замерз. Он отскочил от нее одним прыжком, и как будто он был каким-то неведомым животным чудесной силы, взмахнул своим мечом и со всей мощью обрушил его на крышу. И сразу же прорубил в ней огромную зияющую дыру. Везде посыпалась грязь. Потолок опадал вниз огромными клочьями, так что Калли вынуждена была закрыть лицо руками, чтобы защитить его от грязи, а Кипп протестующе завизжал.

Еще несколько раз рубанув мечом, чтобы расширить дыру в размер своего тела, он подпрыгнул, схватился за стропила, подтянулся и вылез на холодный ливень. Через несколько секунд он уже открывал снаружи дверь. Калли все еще стояла, обнаженная, в соломе по колено. Но он встал к ней спиной, чтобы ее не видеть.

Он произнес твердо и сурово, таким тоном, как будто у нее не было выбора:

— Одевайся, Калли. Мы идем домой.

— Но Талис, — начала она. — Я, наверное, останусь… Я, наверное…

Он по-прежнему стоял к ней спиной.

— Хорошо, тогда я пойду, приведу лошадь и вернусь за тобой.

— Не надо, это же так далеко. Это же так долго… — В ее голосе появились слезы.

— Я бегом.

— Но не можешь же ты пробежать несколько миль! Он воздел руки к небу.

— Калли, — заговорил он проникновенно. — Я могу пробежать тысячу миль. Я мог бы добежать до края земли! Я мог бы… — Но он не договорил Он бросился прочь, торопясь увеличить расстояние между собой и прекрасным обнаженным телом подруги.

Но далеко бежать ему не пришлось. Очень быстро он нашел лошадь Калли, поводья которой запутались в кустах.

Позже, уже когда все трудности были позади и он наконец мог спасти ее, Талиса охватила гордость за то, что он совершил. Но по какой-то неведомой причине Калли на него так злилась, что отказалась с ним разговаривать. Эта ее необъяснимая злость страшно раздражала его. «Когда девчонки — нормальные люди, с которыми можно прекрасно проводить время — превращаются в женщин, они становятся совершенно непереносимыми», — с грустью подумал он.

Всю дорогу обратно в Хедли Холл они ехали в молчании. Калли даже не поблагодарила его.

38

-Чего ты улыбаешься? — спросил Джеймс у Талиса. Они лежали все рядом, бок о бок, Джеймс с одного бока, Филипп с другого. — Надо заметить, в последние несколько недель ты выглядишь чем-то очень и очень довольным.

Поскольку Талис не отвечал, Филипп тоже вступил в разговор, принявшись уговаривать:

— Давай-давай, скажи нам. Мы же твои братья. Талис лежал на спине на песчаном берегу реки, которая бежала неподалеку от Хедли Холла, заложив руки за голову, и мечтательно смотрел в небесную лазурь. Рядом Хью поил из реки свою лошадь. Все утро Талис прилежно тренировался, но братья замечали, что временами его мысли витают так далеко, что он едва может уследить за тем, что делает.

— Говори, — потребовал Джеймс.

Но Талис не зря наслушался историй, которые рассказывала Калли. Он знал, как важно в этом деле заставить слушателей помучиться ожиданием.

— Калли пытается меня соблазнить.

И Филипп, и Джеймс ожидали услышать что-нибудь совсем другое. Но когда услышали именно это, у них в головах быстро завертелись мысли. Они-то всегда сами пытались соблазнить какую-нибудь девушку — из служанок или тех, что работали и жили поблизости, — и тут вдруг Талис утверждает, что женщина сама пытается его склонить к… к… к чему?

— А что она сделала? — прошептал Джеймс в таком ужасном замешательстве, что его голос был едва слышен.

Талис продолжал глядеть в небо, и выражение на его лице становилось все более и более мечтательным.

— Подстроила так, чтобы мы оказались запертыми вдвоем в старом подвале… К тому же приказала навесить новую дверь…

Джеймс переглянулся с Филиппом поверх неподвижно лежащего Талиса и выразительно приподнял брови:

— Ну, разумеется. Это, конечно, очень верно замечено. Если я встречаю подвал с новой дверью, я сразу понимаю: какая-то красавица хочет меня соблазнить. А как ты, брат, также считаешь?

— Ясное дело. Это уж как Божий день понятно. Новая дверь — это значит, женщина хочет.

Талис улыбнулся еще шире:

— Смейтесь-смейтесь, но только это так теперь все время. Днем и ночью! — В его голове одна за другой всплывали картины. Вот они вдвоем в подвале, она раздевается; вот спустя несколько дней, переходя через ручеек такой глубины, что едва мог замочить ей пальцы на ногах, она приподнимает юбки так, что видны почти целиком все ноги; неправдоподобная частота, с которой рвалось у плеч ее платье.

— Да! — счастливо повторил он. — Тут уж никакого Сомнения. Калли меня хочет соблазнить.

— Откуда ты знаешь?

— Сомневаюсь…

— Может, тебе только кажется? — заговорили наперебой оба его брата.

— Стоит мне на нее посмотреть, и тут же она или совсем обнажается, или, по крайней мере, отчасти, — ответил он, перебирая в уме все те средства, что она перепробовала с тех пор, как потерпела неудачу в подвале. Ему, конечно, дико не хотелось признавать, что тогда-то, во время грозы, он этого еще не понял. Но зато с тех пор, хорошо все обдумав, он уверился в этом и сводил Калли с ума своей подчеркнутой наивностью Он мог бы поклясться — чем с более простодушным видом он будет притворяться, что ничего не понимает, тем сильнее она будет стараться добиться своего. — Думаю, мальчики, — заговорил Талис с таким видом, как будто был из них троих самый умудренный, — для достижения своей цели она готова выйти из моря, как в сказке, завернувшись лишь в свои волосы. Ну, а поскольку здесь поблизости нет моря, то на худой конец сойдет и коровий пруд. Это, должно быть, была прекраснейшая картина: обнаженная Калли, завернувшаяся в свои волосы.

Оба слушателя даже не сразу закрыли рты. Первым опомнился Джеймс

— А, понимаю, что ты имеешь в виду. Калли пытается тебя соблазнить, но ты, сильнейший и достойнейший из мужей, сопротивляешься этим ее попыткам.

— Да, — гордо ответил Талис. — Я ее пальцем не коснулся.

— И легко ли тебе далось не коснуться ее пальцем? — поинтересовался Джеймс. Филипп, который тоже начал многое понимать, улыбнулся.

— Я — человек чести! — непреклонно заявил Талис. — И не касаюсь пальцем того, чего не имею права касаться.

— Так вот, значит, почему ты не спишь-то, — наконец заметил Филипп.

— И почему ты каждый раз выходишь из комнаты нашей матушки со слезами на глазах и сжимая кулаки, — добавил Джеймс. — Все понятно.

Талис не хотел, чтобы кто-то подумал, что он не всегда является рыцарем великой силы и доблести.

— Нет, неправда. Меня не пронять этими детскими забавами, но, поскольку она дама, ей следует позволить делать все, что она пожелает. Мне это, конечно, очень нравится и льстит. Но я управляю своими желаниями при помощи воли. Поэтому я ее не коснусь.

— Однако ж ты что-то совсем перестал есть, и у тебя уже ребра скоро будут видны через одежду. Уж не поэтому ли? Поэтому, тут-то все ясно. Талис, братишка, но почему бы тебе не лечь в постель с этой своей возлюбленной Калли, раз и она желает того же? И тогда она будет вынуждена выйти за тебя замуж.

Сколько раз за последние недели, в которые он узнал столько муки и столько счастья, он думал о том же самом, теми же самыми словами? Но клятвы нужно держать любой ценой. Он ответил серьезно и тихо:

— Есть вещи, которые я не имею права никому рассказывать, и вам в том числе.

Первым заговорил Филипп, и в его голосе была горечь:

— Ну, уж кто-кто, а мы-то знаем свою мать… Она отлично разбирается в людях и всегда использует против них их собственные слабости… Талис, от нее нужно защищаться.

Эти слова разозлили Талиса. Неужели они не видят, что их родная мать при смерти? Она с каждым днем становилась все слабее, но все-таки никто из ее детей ни разу не пришел к ней по собственному желанию. Только Талис каждый день бывал у нее. И, хотя ему было стыдно признаваться в этом, но в одном его братья были правы: большей частью он покидал комнату Алиды со слезами на глазах. Каждый день Талис умолял леди Алиду освободить его от клятв, говоря, что он больше не может. Он даже импульсивно, не подумав (он теперь об этом сожалел), рассказал ей о попытке Калли соблазнить его. Талис просил Алиду на коленях, повторяя, что он так любит Калли, что по сравнению с этим деньги и подвиги ничего не значат. И что без нее он не хочет жить, потому что его жизнь не имеет никакого смысла.

Но не мог же Талис рассказать это все Филиппу и Джеймсу. Прежде всего, нужно было всегда выглядеть мужественным, а кроме того, он отказывался верить в то, что они говорили о собственной матери.

— Есть вещи, которые я никому не могу рассказать, — упрямо повторил он. — Нельзя так говорить о матери.

— И потому тебе и не разрешают жениться на Калли? Талису ответить было нечего.

— Ему не позволяют на ней жениться, потому что тогда наша драгоценная матушка будет ревновать, — сказал Филипп. — Она тебя, кажется, здорово полюбила. — В его голосе не было ни зависти, ни ревности, а только облегчение.

— Слава Богу, что не меня, — пробормотал Джеймс. — Когда матушка кого-то любит, она у него душу может забрать в ответ на свое чувство.

Талис не в силах был выслушивать, что они говорят о женщине, которой осталось жить так мало. Но хуже всего было то, что в глубине души он был согласен с ними. Он вскочил и подошел к Хью, который уже поил другую лошадь, поглаживая ее в глубокой задумчивости.

— Любовь — это для женщины все, — помолчав, сказал он.

Поначалу Талис не расслышал его слова, а потом, когда расслышал, не понял. Ему показалось, что Хью тоже говорил о леди Алиде.

— Да, возможно, она меня и любит. Ну и что? Это разве грех?

— Да нет, — Хью покачал головой. — Не она. Твоя Калли. Это я о ней говорю. Не стоит тебе так о ней всем рассказывать. Твоя Калласандра очень горда.

— Да я и сам знаю, — раздраженно ответил Талис, смертельно уставший от того, что сегодня его весь день то дразнят, то чему-то учат. Никто же не знал, сколько он испытал в последние несколько недель. С одной стороны, Калли каждый день изобретала что-нибудь, чтобы заставить его полюбить себя, а с другой стороны, мать ежедневно напоминала ему, что он принес священную клятву не нарушать ее девственности.

Талис сам знал, что опять стал худеть, что снова не может спать. Да, думал он, и Калли гордая, а уж он тем более. Он, Талис, очень, очень, очень горд.

Вежливо кивнув Хью, чтобы показать, что его совет был услышан, Талис отошел прочь.

— Начинается, — произнесла Алида, откинувшись в постели. Она держала в руках письмо, прижимая его к груди, которая когда-то была красивой. — Гильберт Рашер выехал, чтобы прибыть сюда и потребовать своего сына. — Она чуть-чуть улыбнулась. — Его конюх уже тут.

Пенелла была занята. Она разбирала платья Алиды и складывала их в большой дубовый сундук, который стоял в ногах кровати. Едва подняв голову, она кивнула и снова принялась за работу. Посреди нарядов она спрятала маленькое блюдо из чистого серебра; позже она за ним вернется и перенесет к себе, чтобы спрятать, как спрятала уже немалое количество вещей. Если ее когда-нибудь опять прогонят, как когда-то, она, по крайней мере, не будет нищенствовать. Больше она никогда в жизни никому не доверится. Она пыталась оправдать свое воровство в собственных глазах, повторяя про себя пословицу: «Береженого Бог бережет».

— Ваш возлюбленный Талис со своим отцом не поедет. Он сердцем и душой со своей девушкой.

Еще некоторое время тому назад Пенелла не осмелилась бы говорить так прямо, но ее храбрость росла по мере того, как угасали силы Алиды. Когда-то она любила свою госпожу, но постепенно стала испытывать к ней только отвращение.

Алида не заметила дерзости служанки, потому что ее мысли были теперь всецело заняты одним — как обеспечить Талису будущее.

— Я предвидела это, поэтому и нашла мужа для Калласандры.

— Но парень не допустит этого брака! — воскликнула Пенелла. — И ваша дочь тоже! — Пенелла отказывалась делать вид, что она верит, что Талис сын Алиды.

Алида опять легла и на секунду закрыла глаза:

— Не настолько я больна, чтобы совсем сойти с ума. Я не собираюсь спрашивать у кого-либо из них, каковы их личные мнения. Прежде чем умереть, я должна увидеть, как Талис пойдет ко двору. И чтобы этого добиться, я сделаю все что надо. Так, теперь помоги-ка мне как следует одеться, потому что этот мужчина уже приехал.

— Этот мужчина? — переспросила Пенелла, как будто бы не испытывая большого интереса. Но на самом деле она терпеть не могла, когда не знала, что предпринимает госпожа.

— Мужчина, который будет мужем Калласандры. Я ей нашла мужа. Нечего на меня так смотреть! Он хороший человек, благородный и добрый по натуре. Я должна для девочки что-то сделать, чтобы утешить ее в том, что она потеряет моего Талиса, поэтому я для нее постаралась. Он и красив, и умен. Чего еще желать женщине?

— Но не Талис ведь, — пробормотала Пенелла. Алида не обратила внимания, поворачивая голову так, чтобы Пенелла могла причесать ее волосы с другой стороны. Ей самой казалось, что она все еще выглядит как молоденькая хорошенькая девушка, но на самом деле она состарилась, одряхлела, лицо и шея были покрыты морщинками, а в глазах была ясно видна ее болезнь.

— А богат? — поинтересовалась Пенелла.

— Теперь уже богат. Я ему заплатила достаточно, чтобы он женился на Калласандре. Ему ведь придется жениться на ней в день, как только он ее в первый раз увидит.

Тут Пенелла даже перестала работать расческой, но быстро овладела собой и сделала вид, что ей это совершенно безразлично. Что леди Алида делает для собственной родной дочери, это совсем не ее дело

В дверь постучали.

— Быстрее! Впускай его! — велела Алида. Пенелла с осуждением посмотрела на нее, но повиновалась. Про себя же она думала, что ее госпожа ведет себя как девчонка, к которой пришел любовник. Если бы однажды госпожа не обошлась с Пенеллой так жестоко, та сейчас жалела бы ее, умирающую в одиночестве. А так она презирала эту женщину и то, как она себя ведет.

Питер Эрондель и вправду был красив. У него были темно-рыжие, отливавшие медью волосы и симпатичное лицо с веснушками. Он был невысок, но широкоплеч и хорошо сложен. Кроме того — хорошо воспитан: увидев леди Алиду, он улыбнулся ей и почтительно поцеловал протянутую руку, как будто она все еще была прекрасная женщина, а не дряхлая старуха.

— Как вы поживаете? — осведомилась она, и ее бледные ресницы затрепетали в подобии улыбки.

Слава Богу, подумала Пенелла, что ей не придется торчать тут все время и смотреть на эту отвратительную сцену. Теперь ей нужно было пригласить в комнату Калли. И Пенелла, как могла, попыталась ожесточить свое сердце, потому что оно разрывалось от жалости.

Еще ничего не зная о том, что сейчас должно было с ней произойти, в глазах у Калли уже появилось отчаяние, затравленное выражение, как будто она не хотела больше жить.

Пенелла уже давно была в курсе всех событий. Она знала, что творится в душе этой девушки. Она слышала каждое слово, которое говорил Алиде Талис, когда страстно просил ее позволить ему жениться на ней, потому что он ее так сильно любит. Но Алида умно и бессердечно запретила ему рассказывать девушке, что он хочет на ней жениться, поэтому Пенелле было ясно, что Калли. Как и большинство всех девушек, сомневается, взаимна ли ее любовь.

Пенелла потрясла головой. Ее все это не касается!

— Вот она, — произнесла Алида, указывая на вошедшую Калли, которая стояла с опущенной головой, с таким видом, будто ей уже все равно, где она находится и что с ней происходит. — Разве она не такая, как я вам обещала?

Пенелла полагала, что Калли, с ее красивыми формами и выбившимися из-под шляпки светлыми волосами, может понравиться любому мужчине. Она была юным созданием, которое создано, чтобы вызывать желание.

Но реакция Питера поразила обеих женщин.

— Но ведь это та самая девчонка из Ядовитого Сада, — произнес он с отвращением. — Она же подстилка вашего молодого Талиса. — Его разгневанное лицо повернулось к Алиде: — Мадам, вы меня обманули! Вы меня уверяли, что дадите мне в жены девственницу, одну из ваших собственных дочерей! А эта… эта девка ненамного лучше, чем шлюха! Это знает весь Хедли Холл и все остальные тоже!

С этими словами он повернулся к двери, намереваясь решительно выйти.

Алиде нужно было беречь силы, но она забыла об этом и закричала с такой силой, что он невольно остановился:

— Да нет! Она девственница. Я вам клянусь. Ее обследуют, вы убедитесь. Прошу вас… — Алида перевела дыхание. — Может, я вам мало заплатила? У меня еще есть тысяча акров в Шотландии. Я отдам ее.

Мужчина остановился, положив руку на дверь, но не открывая ее:

— Я не женюсь на девице, которая мне через шесть месяцев родит незаконного сына от другого. Надо мной всю жизнь будут потешаться. Я не хочу.

— Этого я у вас и не прошу. Пенелла ее обследует. Она вам все скажет…

— Думаете, я поверю вашей служанке? Нет, пусть уж лучше ее обследует служанка моей сестры. Я взял ее с собой. Сейчас пошлю за ней.

В течение всего этого разговора Калли стояла с широко открытыми глазами, ничего не понимая. Но в этот момент ужасная истина начала доходить до нее.

— Не надо, — прошептала она. Чувствуя, что сейчас разразится скандал, Алида приказала Пенелле:

— Уведи ее, пусть ждет. Мне не до того, чтобы выслушивать ее. Нет-нет, все, я устала.

Пенелла крепко взяла рукой Калли за локоть, но та вырвалась и подбежала к кровати Алиды.

— Что?! — закричала она. — Что происходит? Что вы собираетесь со мной сделать?

Пенелла постаралась отвернуться, чтобы не видеть выражения ужаса и муки на лице девушки. Если бы Калли всю жизнь жила в этом доме, она успела бы привыкнуть к внезапным, деспотичным решениям леди Алиды. Но Калли к такому не привыкла. Ее воспитывали люди, добрые душой и мягкие по характеру, и она ожидала такого же от всех. Она не подозревала, что на свете существуют интриги таких женщин, как Алида.

— Что, что, ответьте? — требовала Калли со слезами. — Что вы со мной делаете? Боже мой, умоляю, скажите.

— К вечеру этот мужчина, которого ты видела, станет твоим мужем.

Калли попятилась от нее и пятилась до тех пор, пока не уперлась спиной в стену.

— Нет, — прошептала она, — это невозможно. Я должна выйти замуж за Талиса.

Алида повернулась к ней, и ее глаза торжествующе засверкали:

— За Талиса! — воскликнула она презрительно. Это ты-то — и замуж за Талиса?! Что это тебе взбрело в голову? С чего ты взяла, что такое возможно? Ты думаешь, ты такая умная — ох, не отрицай, да только я-то знаю, чего ты в последнее время добиваешься. Ты ведешь себя как шлюха, пытаясь соблазнить этого чистого и невинного мальчика. Но, слава Богу, у Талиса хватает ума не поддаваться твоим домогательствам.

Гнев придал Алиде сил, она выпрямилась.

— Как это ты, которая считает себя такой умной, еще не догадалась, в чем правда? Все уж давно догадались. Талис — не сын Джона Хедли, он сын Гильберта Рашера. А ты, хотя и полагаешь, что можешь позволить себе ослушаться меня — ты-то как раз и есть моя дочь. Ты просто дочь рыцаря, в то время как Талис принадлежит семье королевских кровей. Как только Талис сам это узнает, неужели ты думаешь, что он ляжет с тобой в постель? Если бы ему пришлось на тебе жениться, у него осталась бы одна дорога: быть простым рыцарем всю жизнь. Но раз он сын Гильберта Рашера, он имеет право жениться так, как надлежит ему по происхождению. Ты разве не знаешь, какой Талис гордый? И ты думаешь, что он не захочет жениться на ком-нибудь из принцесс? Его отец планирует женить его на Арабелле Стюарт. Если этот брак удастся, то у Талиса есть шансы стать королем.

Алида приподнялась и заговорила громко:

— Ты слышишь или нет? Королем! А что будет, если он будет вынужден на тебе жениться? А, вне сомнения, если бы он переспал с тобой, то его честь не позволила бы ему не жениться. И кем бы он стал?

Она пересела в кровати так, чтобы приблизиться к Калли, которая была уже бледнее смерти:

— Разве можно быть такой эгоисткой и думать только о себе? Разве можно упрашивать Талиса, чтобы он отказался от такой блестящей перспективы, стать королем? И ради чего? Чтобы жить с тобой в деревенском шалаше? Потому что именно это его и ждет Сейчас приедет его подлинный отец, потребует его, а все знают, что у Гиль-берта Рашера за душой ни гроша, у него одно богатство — этот сын Если Талис откажется поехать ко двору, его отец ему не сможет дать ни фартинга И мой муж разозлился до такой степени, что, конечно же, ничего ему не даст. Все, что у него будет, — это та грязная ферма, где он рос Как ты будешь чувствовать себя через десять лет? Будешь наблюдать, как Талис сгорбился и состарился, ходя за плугом. И будешь знать: только твое неумеренное вожделение и твой эгоизм не дали ему оказаться на английском троне. А?

Калли не могла ничего ответить. Талис — король! Он всегда казался ей королем. Но разве именно этого больше всего хотел он сам?

Воспользовавшись молчанием Калли, Алида махнула Пенелле рукой:

— Уведи ее, пусть ждет служанку того человека. Крепко схватив Калли за руку, Пенелла потащила ее в маленький кабинетик, который сообщался с комнатой Алиды. Здесь спала сама Пенелла, и отсюда же шпионила за своей госпожой. Потрудившись на славу, она даже провертела маленькую дырочку в стене, так чтобы не только слышать, но и видеть все, что делает Алида.

На лицо Калли было страшно смотреть, так что Пенелла отворачивалась. Сердце ее обливалось кровью. Хотя

Калли всегда была бледна, но сейчас, казалось, на ее лице остались только глаза. Остановившиеся, пугающие, неподвижные глаза, которые как будто смотрели прямо из пустоты.

— Возьми вот, выпей, — Пенелла протянула ей вина. Она никогда не была бессердечна и безжалостна. Пенелла просто многого опасалась в жизни, но теперь, когда она каждый день могла позволить себе наедаться до отвала, она стала опасаться меньше, и, более того, сама ее память о годах, проведенных на кухне — что, казалось ей, никогда не забудется, — начала несколько тускнеть. И врожденная доброта снова стала временами напоминать о себе.

Калли не взяла предложенного ей вина. Ее умоляющие глаза поднялись к лицу Пенеллы:

— Если у вас есть милосердие в душе, помогите мне отсюда выбраться. Помогите мне выбраться на волю. Я должна увидеться с Талисом.

— Ох, не могу, — ответила Пенелла, решительно качая головой. Нет, она не собиралась лишиться всего, что значило для нее так много, только ради того, чтобы помочь этой несчастной девочке. Кто она была ей? Никто.

— Пожалуйста! Умоляю вас! — воскликнула Калли, хватая Пенеллу за руку.

— Нет! — резко ответила та, вырывая руку и пытаясь отойти, надеясь положить конец разговору.

— Вы не понимаете, что делаете, отказывая мне, — прошептала Калли. — Вы не понимаете… Талис — это моя жизнь. Он для меня все. Если у меня его не будет, тогда мне жизни не надо.

При этих словах Пенелла перекрестилась, потом сурово взглянула на нее, чтобы она не смела произносить этих грешных слов. И, немного помолчав, заговорила с ней, как старшая:

— Ты еще совсем молода, и ты не знаешь, что говоришь. Ты думаешь, что любишь этого мальчика, но любовь познается годами. Этот мужчина, которого тебе мать выбрала, хороший человек; от него у тебя будет много детей, так что…

— Если у меня не будет детей от Талиса, то ни от кого другого не надо.

— Ты представления не имеешь, что такое любовь, деточка. Выпей вина. Как возьмешь в руки своего первого ребеночка и как станешь его качать, так над теперешним разговором только посмеешься. — Но говоря это, Пенелла сама в это не верила. Перед ней был не ребенок, который тосковал о первой любви. У этой девушки в глазах была настоящая смерть.

Калли бросилась на маленькую кровать, которая стояла в комнате, подтянула колени к груди и обхватила их руками.

— Лучше бы я сгорела на пожаре в тот день, когда родилась, Я проклинаю того, кто меня спас. Я проклинаю этого человека навечно!

Пенелла вздрогнула и почувствовала, что по ее спине побежали мурашки. Трудно было сказать, верит она или не верит в силу проклятий и в то, что человека можно проклясть навечно, но если это в принципе возможно, то она знала, что эта девушка могла.

Может быть, Пенелла подумала в тот момент о спасении своей собственной души, но она больше не могла оставаться в стороне и спокойно позволять своей жестокой госпоже распоряжаться чужими жизнями.

— На вот, возьми-ка. — Она протянула Калли серебряный подсвечник (один из тех, что украла у леди Алиды). — Возьми покрепче и ударь меня хорошенько по голове. Когда я потеряю сознание, можешь убегать.

Пенелла знала, что это тоже не самый благородный способ с ее стороны, потому что если ее найдут без сознания, то всю вину взвалят на Калли. Но все же так было лучше, чем никак. Нет, жертвовать всем Пенелла была не в состоянии. Работу на кухне она помнила еще слишком хорошо.

— Ну, давай, — повторила она, видя, что Калли не в состоянии поднять руку, чтобы ударить. — Давай быстро, пока она спит. Скоро она проснется, тогда ты уже не убежишь.

Калли ударила Пенеллу подсвечником, но такой удар, разумеется, не свалил бы с ног и котенка. Но протестовать было поздно: Калли ринулась прочь из комнаты. Пенелла взяла маленький ножик для разрезания фруктов и сама сделала надрез на своей голове, у виска, чтобы все могли понять — она была не в состоянии предотвратить побег.

— Ну, поможет тебе Бог, — прошептала Пенелла, потом подошла к окну и увидела, что девушка со всех ног убегает в леса позади Хедли Холл. Пенелла горячо надеялась, что больше она никогда не увидит ни Талиса, ни Калли; она молилась, чтобы им удалось убежать.

39

Калли, не задумываясь, пробиралась по лесу к тому самому сарайчику, который они с Дороти так хорошо подготовили для того, чтобы в нем совратить Талиса. Но в тот день Талис — черт бы его побрал! — перехитрил их. Он отыскал из сарайчика выход. Если бы Калли могла предположить, что он сумеет выбраться через крышу, она бы наложила на нее сверху кирпичей.

Но о такой возможности Калли не подумала, и вот результат: она по-прежнему все еще девственница, то есть на ней можно жениться. Этому рыжему дьяволу заплатили уйму денег и уверили его, что ни один мужчина не имел его невесту. И он согласился жениться.

Калли бежала не останавливаясь. Она сделала передышку только для того, чтобы вытащить Киппи из-под юбки и засунуть за пазуху, где он и затаился. Страх и отчаяние Калли передались ему, и обезьянка не протестовала против бешеной гонки через заросли.

Когда наконец она добежала, она упала на лежанку, с которой тут же взлетела в воздух туча соломы. В этой соломе она и хотела когда-то соблазнить Талиса. Она уткнулась головой в колени и стала звать Талиса к себе. Этот способ они по-настоящему использовали только один раз, будучи маленькими детьми. Это было, когда Талис потерялся. Много раз им случалось подумать в один и тот же момент одну и ту же мысль или случайно встретиться в одном и том же месте, но они обычно смеялись над совпадением. А когда кто-то из них бывал обижен, то другой и так всегда знал что делать.

Но сейчас ради самой жизни Калли было необходимо увидеть Талиса, и увидеть его прямо сейчас. Он должен выбирать. Но это должен быть свободный выбор. Ей нужно знать, любит ли он ее больше всего на свете, включая сюда и гордость, и честь. Поэтому она не имела права рассказывать ему о том, что ее вынуждают к замужеству, потому что тогда его выбор уже не был бы свободен, он бы женился на ней из чувства долга.

В этом случае Калли всю жизнь потом мучилась бы сознанием того, что она вынудила его жениться на себе. А если он выберет ее, ничего не зная об угрозе, нависшей над ней, в этом случае ей не придется винить себя в том, что это она преступно поставила под у его будущее — возможно, блестящее. Он должен предпочесть ее всему. Он даже должен предпочесть ее своей чести!

Но несмотря на то, что все мысли Калли были заняты тем, что она звала Талиса, она все продолжала и продолжала думать, что для Талиса гордость и честь — это все. Если бы неуверенность Талиса была бы вызвана другой женщиной, с ней Калли могла бы бороться. Она стала бы носить соблазнительную одежду, украсила бы как-нибудь свои волосы. Но здесь ей нужно было бороться не с такой легкой незамысловатой вещью, как соперница, а с тем, что было в самом Талисе, что было у него в глубине души.

Очень скоро появился Талис. Он задыхался, потому что гнал лошадь во весь опор. Его меч был наготове. Он был в полном смятении, как будто сам не знал, куда он примчался и зачем — как оно, разумеется, и было в действительности.

— Чего? — закричал он, спрыгивая с лошади. Когда он убедился, что с Калли не течет ручьями кровь, что все члены ее тела целы и невредимы, страх, который он ощутил, когда в его голове раздался этот срочный требовательный зов, перешел в раздражение. — Калли, как только ты стала звать, я бросил отца. Неужели ты не понимаешь, как я выглядел? Вот только что мой отец говорит со мной, уча, как надо держать меч, а в следующую секунду я, как ошпаренный, вскакиваю на лошадь Хью и с безумной скоростью скачу куда-то. Все они, конечно, подумали, что я рехнулся.

— Талис, — произнесла Калли, вставая с лежанки. — Я хотела, чтобы мы поженились сегодня. Сейчас. В деревне есть священник, он нас обвенчает. Все уже и так думают, что мы жуткие грешники. Он будет счастлив, что мы решили пожениться и спасти свои души.

— О чем это ты? — Талис убрал меч в ножны. — Снова, что ли, пытаешься меня соблазнить? Калли, милая, я это просто обожаю, но всему же свое время! — Он уже начал поворачиваться и собрался выйти.

— Нет! — крикнула она, хватая полу его камзола. — Теперь это другое.

Он слегка улыбнулся и кивнул головой.

— Другое в каком смысле? Не такое, что ты всегда пробовала? Калли, любовь моя, ну, неужели ты думаешь, что я не догадывался, чего ты добиваешься? Я все отлично знал. Каждый раз… — Он по-братски поцеловал ее в лоб и, огибая ее, направился к двери. — Я должен вернуться к отцу и извиниться перед ним.

Она не давала ему выйти:

— Талис! Послушай. Я знаю, что ты знал, я знаю, что ты обожал в это играть. Ну, как я могла не знать! Я все о тебе знаю. Но я клянусь! В этот раз все не так. В этот раз все гораздо серьезнее.

— Что серьезнее? Что случилось?

Талис, однако, к своему удивлению, увидел, что Калли не намеревается рассказать ему, что случилось (если, конечно, случилось). Он едва мог в это поверить, но Калли хранила от него какую-то тайну! Такого еще не бывало! Нет, она, разумеется, могла притвориться, что она не собирается его соблазнять, а сама из кожи вон лезть, чтобы соблазнить его. но теперь она от него что-то по-настоящему скрывала.

Он выпрямился, хмурясь. И тотчас же Калли поняла, что не так.

Она ему все скажет, думала она. Несмотря на то, что она приняла решение ему ничего не говорить, она скажет. Она не допустит, чтобы его гордость встала между ними и разлучила их. Она начала:

— Леди Алида…

Но Талис ее прервал:

— Ты опять начинаешь говорить об этой несчастной женщине? Она же при смерти! Неужто ты не видишь?

— Она хочет выдать меня замуж за другого.

— Да нет же, — спокойно ответил Талис. — Это неправда. Ты просто кое-чего не знаешь…

— Талис, ну не будь ты слеп и глух ко всему, что творится вокруг тебя! Это ты кое-чего не знаешь, а не я! Пожалуйста, пусть твоя гордость не встает между нами. Давай поженимся прямо сегодня, сейчас. Если я буду не девственницей, тогда нас уже ничто не разлучит.

Понимающе улыбаясь, Талис потрепал ее по щеке:

— Так вот ты опять о чем, что же ее светлость моя матушка такого сказала, что ты решила, что она тебя выдает за другого? А может, она ничего и не говорила? Мне кажется, ты опять ведешь к тому же. Сейчас опять дверь захлопнется снаружи? И мне опять придется выбираться через крышу?

Но лицо Калли оставалось серьезным.

— Она сказала это не просто так. Она мне показала этого мужчину.

— Она это сказала просто, чтобы тебя поддеть. Она планирует, что мы… Нет, я тебе не могу сказать. Я поклялся Богу.

— Ты ей клялся, а не Богу! — закричала Калли, и даже ей самой показалось, что в ее тоне была ревность.

— Нет, — серьезно ответил Талис. — Ты не знаешь, как это было. Я положил руку на Библию. Это для меня дело чести. Я должен…

— Тебя обманули, — крикнула Калли ему в лицо, и ее гнев на него вырвался наружу. Ну, почему же он ее не слушает? — Нас обоих обманули. Им до нас нет никакого дела, их интересует только собственная выгода. Они заставили тебя действовать против самого себя.

— В гневе ты сама не понимаешь, что говоришь. Ты ведь говоришь о людях, которые для меня — отец и мать.

— Ты в это и сам не веришь. Джон Хедли — мой отец, а эта женщина — моя мать. Неужели ты сам не видишь?

Талис смотрел на нее в растерянности. Он знал, что что-то очень плохо, но не мог понять что. Его не очень сильно удивило утверждение, что леди Алида ему не мать. Кто бы она ни была, это была одинокая женщина, и она обещала ему, что если он побудет ее сыном в оставшийся ей срок, она щедро наградит его потом. И все это будет наградой Калли, если только Капли потерпит еще немного. Как ему хотелось рассказать Калли все, чего он желал, о чем он думал, что он планировал Но он не мог ей это сказать. Ему оставалось только попробовать ее как-то успокоить. Все в конце концов будет хорошо, если она ему поверит. Как она только может в нем сомневаться?

— Калли, что с тобой случилось? Ты же когда-то была такая милая, такая любящая, такая… такая хорошая. А теперь ты стала…

Калли была в отчаянии оттого, что он ничего не понимал. Она борется за свою жизнь!

— Да, когда-то я любила, когда-то любили меня. Но теперь, попав в этот дом, я люблю, но в ответ не получаю ничего. На тебя они молятся, а меня топчут, надо мной издеваются, смеются, унижают меня. И тебе на меня наплевать.

— Ты не права! Ты ничего не знаешь. Если бы ты знала, что я сделал, чтобы мы были вместе! — Он чувствовал, как с каждым словом обижается все больше и удаляется от нее. Как она могла вообразить, что ему на нее наплевать? Как она может не понимать, что он всегда живет лишь для нее!

Разве она не поняла, что все, что он делал для Алиды, было в конце концов для нее, для Калли?

— А что ты сделал? Скажи, пожалуйста. Я жду. Ты должен мне сказать, что ты такого делал, когда бегал за леди Фрэнсис, как мальчик на побегушках. И ты мне должен сказать, почему ты… — Ее голос упал: — Почему ты не предлагал мне выйти за тебя замуж.

Талис понимал, что ему придется ее обидеть, но лучше ее обидеть, чем нарушить клятвы леди Алиде и совсем лишиться будущего. Он видел своими глазами поместье Пенимэн, и больше всего ему хотелось преподнести это поместье Калли, жить там с ней и с их общими детьми.

— Я не могу тебе сказать, — ответил он, от всей души надеясь, что она ему поверит.

— Все так, как я и думала, — произнесла Калли. — Твоя гордость и эта твоя проклятая честь — они для тебя все, а я для тебя — ничто! — Она отвернулась.

— Калли! — Он схватил ее за руку. — Я люблю тебя. Ты для меня значишь больше всего на свете. Конечно, ты должна знать, как я безумно хочу тебя! Так, как мужчина хочет женщину! Ты должна знать, как мне тяжело было в тот раз, когда ты… Когда ты появилась передо мной обнаженной. И должна знать, что я просто умираю от желания тебя.

Она резко повернулась к нему, и ее волосы разлетелись в разные стороны, как будто она хотела его ударить:

— Так чтоб ты меня всегда любил и хотел, но никогда не имел! — воскликнула она с силой, и ее слова прозвучали, как проклятие.

— Калли, — умоляюще прошептал он, протягивая к ней руки, но она отшатнулась от него.

— Итак, это твое последнее слово? Ты не желаешь на мне жениться, даже несмотря на то, что я говорю тебе: от этого зависит моя жизнь?

— Кто-то из нас должен быть разумным. Я связан клятвами, и поэтому для меня невозможно поступать так, как я захочу. Я не могу сказать тебе, что это за клятвы… Ты должна мне просто поверить.

— Да-да, я должна тебе просто поверить, а ты мне не веришь. Я тебе говорю правду, а ты мне не веришь.

— Калли, любовь моя, ты сейчас слишком возбуждена. Нам надо быстрее возвращаться…

— Да, — холодно сказала она. — Тебе надо быстрее возвращаться к этому папаше, который тебе не отец, к этой женщине, которая тебе не мать. И быстрее возвращаться к своему блестящему будущему. Когда тебя будут короновать, ты хоть обо мне на секунду вспомнишь? — С этими словами она прошла мимо него, а Кипп бросился за ней следом.

Несколько мгновений Талис стоял, почесывая голову, не в состоянии понять, о чем Калли говорила. Это, конечно, была очередная ее попытка совратить его, но сегодня она выглядела более расстроенной, чем обычно. Ему не понравилось, что она сказала. «Чтобы ты меня всегда любил и хотел, но никогда не имел», — вот что она сказала. Стоило ему только вспомнить эти ее слова, и у него по спине побежали мурашки, и тоскливо сжалось сердце.

Сегодня же он пойдет к леди Алиде и потребует, чтобы она освободила его от его клятв. Он больше не может выносить то, что делает с ним и Калли эта разлука. Возможно, он завтра же вместе с Калли уйдет назад к Мег и Уиллу. Но что бы леди Алида ему ни сказала, он пойдет к Калли и все расскажет ей.

40

-Ну как, уже слышали? — спросила Талиса леди Фрэнсис. Ее нос был задран кверху, а голова вздернута так высоко, что Талис не удержался и покривился от раздражения. Какие сплетни, интересно, эта бабенка теперь начнет нашептывать ему о Калли?

— У меня столько дел, что я мало что слышу, — ответил Талис, затачивая острый край меча на шлифовальном станке. В свое время на ферме он столь хорошо обучился затачивать разные инструменты, что теперь мало кто мог с ним в этом сравниться.

— Час тому назад ваша Калласандра вышла замуж за Питера Эронделя.

— Да что вы говорите? — равнодушно откликнулся Талис. Боже мой, что только эти ревнивые болтуньи не выдумают! Иногда, конечно, ему нравилось, что это именно он вызывает у них такой интерес, но иногда это раздражало его больше всего на свете. — И кто такой этот Питер Эрондель?

— Его сюда привезла ваша мать. Говорят, чтобы заставить его жениться на этой дурнушке, ей пришлось заплатить ему чуть ли не целое состояние. Но малышка Калли держалась великолепно и произнесла все брачные клятвы без единого слова протеста. Сейчас она сидит и с нетерпением ожидает свою первую брачную ночь.

Талис перестал затачивать меч и в упор поглядел на леди Фрэнсис:

— Вы лжете.

— Прошу прощения, сэр, но это чистая правда. Они увидели друг друга и в тот же день поженились. Он для нее прекрасная партия. Ей здорово повезло.

Это, конечно, было неправдой, и Талис мог представить себе, как весь Хедли Холл будет потешаться над ним, если он поверит этакой ерунде. До сих пор он из кожи вон лез, чтобы этим людям во всем подыгрывать и сохранять столько гордости, сколько удастся. Но стоило ему только подумать о том, что Калли выходит замуж за другого, как кровь закипела у него в жилах.

Он медленно и аккуратно, продолжая точить меч, небрежно поинтересовался:

— И где же справляли эту веселую свадьбу? И что, гостей не приглашали? И никакого праздника не устроили?

В его висках так стучало, что он уже с трудом припомнил, что произошло сегодня. Да, действительно, Калли пыталась убедить его, что ее хотят выдать замуж за другого. Господи, но как же ей удалось заставить леди Фрэнсис поддержать эту игру? А теперь, конечно, она планирует, что Талис примчится к ней, упадет на колени и примется ее умолять выйти замуж за него. Нет уж. Это у них не выйдет. Сколько можно испытывать его терпение? Он 'услышал свой собственный голос, который резко спрашивал леди Фрэнсис:

— Так где же она? — И вдруг, очнувшись, с ужасом заметил, что держит свой меч, острым лезвием направив его прямо к прекрасному, белому горлу благородной дамы.

— Вы, конечно, можете убить меня, если пожелаете, но этим вы вряд ли поможете делу, — насмешливо заметила та. В ее голосе не было ни малейшего страха, только полная уверенность в себе, присущая женщине, которая осознает свою красоту. Кто может причинить вред ей?

Фрэнсис нежно улыбнулась, когда Талис опустил свой меч:

— Она в покоях, рядом с покоями леди Алиды. Ждет, когда за ней придут слуги ее мужа, чтобы проводить в свадебный экипаж.

Талис развернулся и бегом побежал к дому, а сзади него звенел веселый смех этой женщины. Все, что он способен был подумать — это, что, увидев Калли, он свернет ей шею. Но в то же время ему нравилось это очередное доказательство того, как она его любит. Теперь она вовлекает и леди Фрэнсис в свои трюки! Но, впрочем, возможно, она права. Ему следует быть осторожнее со всеми этими людьми, включая и эту леди, и не так слепо доверять им. И, может быть, и Хью с Филиппом и Джеймсом не так уж не правы, когда предупреждали его насчет леди Алиды. Эта странная женщина назвалась его матерью, но так ли это было на самом деле?

В его голове было слишком много мыслей одновременно, но он не мог додумать ни одной до конца. Он взлетел по лестнице, которая вела в покои.

Калли сидела в одиночестве в полутемной комнате, в которой горела только одна свеча в дальнем углу. Она сидела, застывшая, на краешке кровати, и, когда он вошел, она не повернулась к нему. Он ясно чувствовал ее глубокое горе. В этот раз она не шутила. Это была не игра.

Он подошел к ней, опустился на колени рядом с ней и взял ее руку в свои — его сердце упало. В ее глазах была пустота. Абсолютная пустота. Казалось, что ее душа уже покинула ее тело.

Талис все еще отказывался верить тому, что он только что услышал. Этого быть не могло. Нет, с Калли что-то другое.

— Что случилось? Что-то с Мег, Уиллом? Ты получила какие-то известия из дома? — Как только у него вырвалось это, он понял в тот же момент, что действительно там, где они были с Уиллом и Мег, там и был их настоящий дом. Сейчас больше всего на свете ему хотелось вернуться туда. — Поехали, — сказал он. — Уедем отсюда. Поехали домой.

Она не ответила, только молча подняла руку и печально потрепала его по щеке.

Он взял ее руку и поцеловал ладонь. Может быть, он с трудом мог думать, но он по-прежнему мог чувствовать, и ему передавалось то, что было у нее внутри.

— Что ты наделала? — прошептал он. В глубине души он уже знал ответ, но боялся услышать его.

Взглянув на нее, он понял. Он понял, что она выполнила свою угрозу.

У него внутри поднялся даже не гнев. Это было нечто большее. Это была горячая, раскаленная добела ненависть. Ненависть, обратная сторона любви. Он поднялся с колен и подошел к окну, выглянув из него, но ничего не видя.

— Ты вышла замуж за другого? — Он едва мог говорить, настолько сильно охватил его гнев и чувство, что его предали. И это чувство все продолжало усиливаться.

Закрыв лицо руками, Калли молча кивнула. Тысяча мыслей пронеслась у него в голове, тысяча картин перед его внутренним взором. Он увидел, как они были детьми, потом подростками. Он вспомнил, как она когда-то упала вниз головой в сарай к свиньям. Увидел, как она сидит на ветке яблони, качая голыми ногами. Он увидел опять то, что было на прошлой неделе — как она, обнаженная, стояла посреди соломы. Он увидел ее с их общими детьми. Он вспомнил все, что он сделал, чтобы обеспечить их будущее, чтобы завоевать им двоим место, где они могли бы жить.

— Почему? — только и смог выдавить он. Все эти мысли и все картины сжались в одно это слово.

— Этим поступком я подарила тебе целый мир, — тихо произнесла она. — Теперь твой отец сделает так, что ты станешь королем.

Поначалу это показалось ему бессмысленным, но потом он вспомнил, как леди Алида ему однажды рассказывала, что Гильберт Рашер родственник королевы. Более того, она говорила с ним об этом неоднократно. Но Талис не обращал внимания на эти слова, потому что его это не интересовало. Однажды она даже спросила его, хотел бы он стать королем? «Нет, я хочу только Калли и то, что мне принадлежит по праву», — ответил он ей тогда и был совершенно уверен в том, что говорит.

Он посмотрел на Калли, и его рот скривился:

— Неужели ты меня так мало знаешь, что подумала, что мне это очень надо?! Неужели ты подумала, что я захочу посвятить свою жизнь политическим делам, когда все, что я хочу, это… — Его голос прервался. Он вдруг понял, что теперь он смотрит на жену другого мужчины. Другого!

— Ты не захотел меня — прошептала она. — Я тебя спрашивала, а ты не захотел.

Талис почувствовал, что все его тело задрожало от гнева. И тогда он рассказал ей всю правду. Он рассказал ей все о том, что происходило все это время, о клятвах, которыми он был связан. Эти божественные клятвы больше для него ничего не значили. За каким чертом теперь ему его бессмертная душа, если у него нет Калли? Он рассказал ей о том, как он боролся за то, чтобы получить в награду поместье Пенимэн, где они могли бы жить вместе с Уиллом и Мег.

— Но ты меня не могла подождать, — сказал он. — Ты не верила, когда я говорил, что ты должна ждать. Ты не могла просто поверить в то, что я сделаю все как надо. Ты… Ты… — Он не мог больше говорить. Он не мог больше находиться с ней в одной комнате! Он жил всю жизнь только для нее. А она его предала. — Ну что ж, будь замужней дамой, — сказал он. Его голос дрогнул. Он не мог себе представить, чтобы кто-то другой касался Калли. Эта мысль была для него невыносима. — Чтобы ты никогда никого, кроме меня, не любила! — воскликнул он и выбежал из комнаты.

Часом позже обнаружилось, что Калли нигде нет. Леди Алида подняла на ноги весь дом, чтобы ее найти. Когда обнаружилось, что и Талиса тоже нет, прежде всего предположили, что эти двое все-таки убежали вместе.

Но Дороти была убеждена, что Калли и Талис не вместе. Когда она узнала, что сделала ее мать, она разъярилась. Разлучить Калли и Талиса — это же было все равно что разрубить пополам дом. Когда половина дома разрушится, другая половина без нее не выстоит.

Увидев Пенеллу в страшном возбуждении, Дороти перекрестилась, потому что она уже предвидела, что сейчас скажет ей служанка.

— Где она? — спросила Дороти.

— Это я во всем виновата, — повторяла Пенелла как безумная. — Нельзя было мне вмешиваться. Это Бог меня наказал. Это я во всем виновата. Не надо было мне тогда вытаскивать их из огня.

— Дороти встряхнула женщину:

— Где Калли?

— Огонь, пожар, огонь, — бормотала Пенелла. — Я могла бы не будить никого. Она теперь умерла во второй раз.

Увидев, что руки Пенеллы в черной саже, Дороти догадалась, что Калли, наверное, на пепелище, в сгоревшем замке.

Она постаралась не обращать внимания на слова Пенеллы, боясь умереть от ужаса, ничего не успев сделать.

Дороти показалось, что весь Хедли Холл стал дыбом Ее отец, узнав, что жена совершила что-то, что рассердило его драгоценного Талиса, не владел собой и орал на всех подряд.

— Где Талис? — спросила Дороти у Хью, пытаясь перекричать вопли своего отца.

Когда она увидела, как Хью посмотрел на нее, ей захотелось сжаться и исчезнуть. Его глаза были темны от горя.

— Они убили самую душу этого мальчика. Лучше бы они перерезали ему горло, это было бы милосерднее.

— Так где он? — требовательно повторила Дороти.

— Он в конюшнях. Но такое впечатление, что у него внутри уже ничего нет. Как будто он больше не живой человек.

Подобрав юбки, Дороти бегом побежала к конюшням. Добежав, она вынуждена была проталкиваться через целую толпу народа, чтобы подойти к Талису. Люди отталкивали ее и посылали прочь, но она, не обращая внимания, скомандовала Талису:

— Пошли! — И протянула руку.

Три женщины попытались помешать ей, но она оттолкнула их и властно повторила Талису.

— Пошли!

Как будто не понимая ничего, что происходит, он вышел из конюшни, взял ее за руку и пошел за ней. Толпа сначала потянулась за ними следом, но Дороти крикнула им, чтобы они отстали, и они повиновались.

До пепелища еще оставалось некоторое расстояние, когда вдруг Талис поднял голову и прислушался, как будто слышал что-то в холодном ночном воздухе. В следующий момент, отбросив руку Дороти и оставив ее позади, он бегом кинулся к обгоревшей башне.

Подпрыгивая через две ступени, он взлетел наверх по лестнице. В этой башне с ним столько всего произошло. Здесь их когда-то спасли от пожара. Здесь они вдвоем смеялись, когда он перебросил ее корсет и головной убор через парапет. Здесь они были счастливы, они были еще живы.

Калли сидела на парапете, прислонившись спиной к стене, ее голова свисала набок. Услышав, что он подходит, она не подняла голову.

— Калли! — воскликнул он, кидаясь к ней и прижимая ухо к ее груди. — Ты что сделала?

Она медленно подняла руку и положила ему на голову, погрузив пальцы в его вьющиеся волосы. Ее рука была безжизненна, и само ее тело тоже было безжизненным.

— Я тебя освободила, — прошептала она. Он заплакал, его слезы капали ей на грудь.

— Мне не нужна была никогда никакая свобода. Мне нужна только ты, Калли, не уходи от меня. Без тебя я не могу жить.

— Можешь, — едва слышно проговорила она. — Ты должен жить для меня. Ты будешь королем. Ты будешь самым великим королем, который только был на свете.

Его глаза от слез казались огромными.

— Да нет же, — ответил он. Он сразу понял, что она приняла какую-то отраву из этого своего жуткого сада. Было почти видно, как с каждой секундой жизнь покидает ее. — Я ничего не хочу без тебя. Почему ты мне не сказала? Почему ты не… Она провела пальцами по его губам.

— Теперь уже все. Талис, я тебя любила. Я тебя любила всем сердцем, всей душой. Невозможно больше любить, чем я любила. Но, наверное, этого оказалось недостаточно, чтобы ты меня любил так же. Наверное, я где-то что-то сделала неправильно.

— Нет, нет, я любил тебя. Я любил тебя больше, чем… Было видно, что Калли его уже почти нет слышит. Она уже почти что не дышала.

Как он мог жить без Калли? Какой смысл было жить, если он не мог жить с ней? Он представил себе, как будут проходить годы без ее смеха, что она никогда больше не скажет ему, что он замечательный, что он все может.

— Без тебя я ничто, — прошептал он. Почувствовав, как она умирает, ему показалось, что ему самому в вену воткнули иголку, и кровь стала вытекать из него — он тоже умирал… «Половина», — подумал он. Она — это его половина. Умирает половина его самого.

Он осторожно подхватил на руки уже почти безжизненное тело и забрался на парапет. Он не задумывался над тем, что делает. Тут не над чем было думать.

Почувствовав, как он прижался губами к ее губам, она с трудом открыла глаза и взглянула на него. Она поняла, что они на краю парапета, что до земли много — десятков футов.

— Не надо… — прошептала она, но протестовать у нее не было сил.

Собрав все силы, какие у нее остались, она обвила Талиса руками за шею и поцеловала. И когда он ступил с парапета в пустоту, она не оторвалась губами от его губ. Они были вместе, пока не разбились о землю.

Джон Хедли прискакал как раз в момент, чтобы увидеть, как его возлюбленный сын разбивается насмерть. Молча, не в силах пошевелиться, он стоял и смотрел на два юных тела, которые переплелись и соединились так тесно, что было невозможно сказать, где начинается одно и кончается другое. У ноги Калли лежало мертвое тело маленькой обезьянки, которую Талис когда-то подарил ей.

Когда Джон поднял голову и закричал, его крик отдавался эхом от холмов, которые были расположены за много миль от того места.

— Нет! Нет! Нет, Боже! — крикнул он и бросился на разбитые тела.

Два невинных юных существа умерли, потому что любили слишком сильно, а все остальные вокруг них любили слишком мало.

41

Узнав, что Талис погиб, оба родителя, казалось, тоже полностью утратили волю к жизни. Алида едва протянула еще несколько часов и умерла.

— Душ в аду прибавилось, — прошипела Пенелла, не стараясь скрыть свою ненависть к покойной госпоже.

Джон Хедли за одну ночь сломался и старел с каждым днем у всех на глазах, постепенно превращаясь в немощного и дряхлого человека.

Но над Хедли Холлом стояла какая-то тяжелая и мрачная мгла, которую невозможно было объяснить даже этой чередой смертей. Над большим красивым домом, выстроенным на фоне старинного полуразрушенного замка, витала не просто смерть, а нечто другое.

Прежде чем оседлать свою лошадь и ускакать из этого места навсегда, Хью Келлон сказал:

— Это — отсутствие любви. Некоторое время, вместе с этими двумя детьми, здесь была любовь. До них мы были все привыкшие к отсутствию любви, но они нас пробудили. Они заставили меня вспомнить то, что я знал раньше и думал, что забыл Я думал, что никогда не вспомню больше, что такое нежность. И разве один я это вспомнил?

Это была правда: Калли и Талис подействовали на всех. Как только мать умерла, Эдит, не теряя ни минуты, воспользовалась наличием свободного Питера Эронделя; он еще не успел запомнить, как ее зовут, а они уже были обвенчаны. Потом она быстро принялась искать мужей для остальных своих сестер и всем нашла. Джон не возражал и вообще не вмешивался ни во что больше. Теперь это был старик, и перед скорой смертью он уже не думал о том, что будет с деньгами, которые он так тщательно копил всю жизнь.

Пенелла тоже не упустила свой шанс и провозгласила себя экономкой овдовевшего Джона. Очень скоро управление делами Хедли Холла наладилось и отныне пошло эффективнее, чем прежде. Ей легко удалось убедить Джона, что Алиду не следует хоронить в ее драгоценном поместье Пенимэн. Она всю жизнь пользовалась этим богатым имением для того, чтобы обещать, угрожать, сулить и не выполнять обещаний. Если она не отдала его при жизни, пусть же она не имеет его после смерти.

С уходом Талиса и Калли в доме не осталось больше жизни, как будто там и не было людей. Как сказал Хью, там не было любви. Дети постепенно, друг за другом, разъехались, потому что никто из них не хотел оставаться рядом с отцом, и вообще жить в этом доме.

Гильберт Рашер так и не появился. Ему не пришлось увидеть своего сына взрослым человеком. Когда он в сопровождении своих двух других сыновей ехал в Хедли Холл, чтобы потребовать его себе и сделать королем, в лесу, который они проезжали, на них напали разбойники и потребовали отдать им все деньги. У них с собой было только несколько золотых монет, но они отказались отдать их, за что были убиты. В Хедли Холле его вообще-то никто и не ждал, только несколько человек знали, что он должен был прибыть и совершить какую-то месть леди Алиде. Но, когда он не приехал, никто не расстроился.

Прошло три года со дня смерти детей, и вот однажды Пенелла потребовала, чтобы Джон Хедли сделал что-нибудь, чтобы увековечить их память. В память о них Джон велел выстроить колокольню. Роскошную колокольню, с богато украшенным сводом и мраморными полами. С восточной стороны колокольни был установлен мраморный памятник. Это были статуи Калли и Талиса в натуральную величину, лежащие на украшенных бахромой подушках, высеченных из белого мрамора. Вокруг ноги Калли свернулась маленькая обезьянка. Их головы были повернуты друг к другу, их руки соединены, и они смотрели друг другу в глаза взглядом, который будет длиться вечность. Над их головами белые голубки держали в клювах тоже высеченный из мрамора полог, как будто зритель видел что-то личное, что не предназначено было для всеобщего обозрения.

Внизу была прикреплена латунная доска, на которой было высечено:

42

Я очнулась вся в слезах. Оглядевшись вокруг, я увидела, что надо мной склонились двое людей, но кто это, я узнала не сразу. Один был молодым человеком, с бледным, ужасно измазанным лицом. Постепенно я поняла, чем было измазано его лицо: это был аляповатый, слишком дешевый и неумело наложенный грим, который весь потек от пота.

— Мы-то уж думали, вы Богу душу отдали, — проговорил он. Судя по тому, как он говорил, он не отличался высоким образованием.

— Ты умирала на самом деле! — еще не придя в себя от ужаса, прошептала красивая девочка, которая стояла с другой стороны от меня.

Я повернула голову в ее сторону, и мои глаза встретились прямо с глазами Эдит — той женщины, которая в шестнадцатом веке была моей старшей сестрой. Я с большим трудом вспомнила, что в настоящее время ее зовут Эллен и что она безумно хочет выйти замуж. «Ничего удивительного», — подумала я, припомнив, сколько испытаний досталось когда-то на ее долю из-за интриг ее лживой матери.

Я уже собралась встать, но голова у меня закружилась, и я упала обратно на твердую кушетку. Когда же была изобретена мягкая мебель? И еще — почему мне кажется, что я как бы помню экипажи без лошадей?

— Катрин, — позвала меня Эдит-Эллен. — Нам пора домой. Сейчас уже поздно, а у тебя сегодня был, э… ну… тяжелый день.

«После того, как совершишь самоубийство, обычно устаешь», — думала я, позволяя ей поднять меня на ноги. Уж не говоря о том, что сам по себе гипнотический транс оказался таким глубоким, что я едва не умерла. Молодой человек уже суетливо открывал перед нами дверь. Вне сомнения, он был счастлив избавиться от нас обеих, пока никто не прибежал и не обвинил его в попытке убийства.

Я сама точно не помню, как Эллен довела меня до кареты и как мы доехали до дома ее брата. Я стояла неподвижно и молча, пока служанка меня раздевала, так как пребывала в состоянии истощения и оглушенности. Когда меня уложили в постель, я тотчас уснула.

Проснувшись утром, я почувствовала, что мне стало намного лучше, только я голодна как зверь. Ко мне медленно возвращалась память. Я постепенно вспомнила все, что было: как я жила в 1994 году, как я жила в начале века, во времена короля Эдуарда, и как я жила с Талисом.

Я позвонила служанке, а потом опять, расслабившись, позволила себе ни о чем не думать. Обычно я так делаю, когда сочиняю новую книгу. Сейчас я так сделала, чтобы все окончательно вспомнить.

Теперь мне стало понятно, почему старая няня Тавистока так меня ненавидит и почему я испытываю какое-то необъяснимое желание заставить ее полюбить меня. Айя — это Алида, которая на самом деле моя мать. В этой жизни наконец-то ей удалось сделать Талиса почти что своим сыном, если можно так выразиться. По крайней мере, она была к этому очень близка. И, вне сомнения, Тависток держал ее при себе потому, что Талис, когда умирал, все еще верил, что Алида желает ему только самого наилучшего.

Дядя Тавистока, Хьюберт — это был Хью Келлон, который в течение всех этих лет по-прежнему старался способствовать тому, чтобы мы были вместе.

Улыбаясь, я смотрела вверх, на полог постели. Дороти — это была Дария, которая по-прежнему любила слушать мои истории и по-прежнему хотела, чтобы у нее было много мужчин. Ее желание, чтобы все мужчины восхищались ею и обожали ее, исполнилось. Не было такого мужчины, который бы не обратил внимания на Дарию! Так что мы с ней в течение нескольких веков были подругами.

Потом, покривившись, я сообразила, что, хотя я никогда и не видела эту Фиону, но это, без всякого сомнения, леди Фрэнсис. Несколько сотен лет прошло, а она, конечно, все по-прежнему мечтает отнять у меня моего мужчину.

Вошла служанка и поставила поднос мне на колени. Я пристально рассматривала ее. Интересно, а ее я знала в прошлой жизни? Но, насколько я смогла определить, нет, не знала.

— Будут еще приказания, мадам? — спросила она

— Да нет, больше ничего не надо. Когда я проспала целую ночь, мне стало намного лучше. Служанка улыбнулась:

— Не ночь, а две ночи и день, вот сколько вы спали. Его светлость приказал вас не будить.

Когда служанка вышла, я набросилась на еду и съела все, что было на подносе. Но не наелась, и от голода мне захотелось съесть даже цветы, которые стояли в вазе. «Две ночи и день», — думала я, улыбаясь. Ничего удивительного, что мне кажется, будто меня сверху придавили тонной одеял.

Когда я доела, в комнату вошел мой муж. В тот момент, глядя на него, я вся задрожала от волнения, вспоминая все, что мы перенесли, чем мы были друг для друга и что он когда-то не захотел жить без меня. И я сейчас не буду жить без него.

— Рад, что вам сегодня лучше, — равнодушно произнес он.

Теперь-то я знала, какой он на самом деле, какой он внутри нежный и ранимый. «Как и сама я, — подумалось мне. — Люди вокруг думают, что я человек жесткий и циничный, но на самом деле я другая».

— Талли, — произнесла я, не подумав, и протянула ему руку. Но он ее не взял.

— Теперь вы забыли, как меня зовут.

— Нет-нет, не забыла. Просто дело в том, что…

— А в чем же дело? В том, что теперь я столько знаю?

— Тэйви, я хочу начать все сначала. Мы любим друг друга. Я же знаю, что вы меня любите. Вы меня всегда любили и всегда будете любить только меня.

В какой-то момент мне показалось, что в его глазах мелькнули слезы. Но он тотчас овладел собой.

— Да, — отрывисто сказал он. — Я вас всегда любил, но я не могу с вами… мы не можем . — Не договорив до конца, он резко повернулся и быстро вышел из комнаты.

Я осталась одна в комнате.

— Да, — сказала я вслух. — Знаю. Мы не можем. «Чтобы ты никогда не любила никого кроме меня», — вот что сказал Талис.

«Чтобы ты всегда меня любил и хотел, но никогда не имел», — вот что сказала Калли.

Как мне объяснила Нора, эти проклятия не дают мне и моей половине встретиться, из-за них мы ненавидели друг друга и не верим друг другу. И из-за того, что в начале века мы не смогли ничего решить и сделали столько ошибок, в 1994 году мы не можем встретиться вообще.

После того, что я видела в шестнадцатом веке, во времена королевы Елизаветы, после того, как я насмотрелась на то, как другие люди манипулируют Талисом и Калласандрой, я была готова все забыть и все простить.

— Здесь и сейчас я отменяю свое проклятие, — громко произнесла я, наполовину, конечно, в шутку. Но внутри у меня появилось какое-то странное чувство, будто холодок побежал под кожей. Проклятия, произнесенные всерьез — это, конечно, серьезнее, чем проклятия, отмененные в шутку.

Итак, как же мне отменить свое проклятие?

Первым моим желанием было, чтобы Нора сейчас как-нибудь оказалась здесь и я спросила бы у нее, что мне делать. Может быть, отменить проклятие можно с помощью магического кристалла, или игрушечных куколок, которые похожи на человечков. Или, может, лучше попробовать дохлых лягушек или истолченные в порошок рога единорога?

Посмеиваясь таким образом, я вдруг случайно заметила, что на подносе лежит свежая газета. Я газеты обычно не читаю, но в тот момент мой взгляд упал на дату. Восьмое июня. Я вздрогнула, как ужаленная. Сначала я сама не понимала, чего так испугалась, но потом вспомнила.

Сегодня Тависток и я умрем. Сегодня кто-то нас убьет, или мы убьем друг друга, и мое тело никогда не будет найдено.

Когда я это вспомнила, моего веселья как не бывала. Убийство — дело серьезное.

Поэтому самый первый вопрос, который следует себе задать: как мне предотвратить смерть, свою и его? А если предотвратить смерть никак нельзя, то в такой случае как мне отсюда заранее смыться?

Мне на ум пришла вещь, которую мне однажды сказала Нора: «Вы будете очень счастливы вместе. Но прежде, чем вы найдете его, вам нужно еще очень многое понять».

«Понять, — подумала я. — Что же мне такое нужно понять? Что все зависит от прошлых жизней? Или что никому на голову нельзя обрушивать проклятие, в какой бы гнев ты ни пришел?»

И вот, пока я так лежала, до меня дошло, что же я должна понять: что любовь — это самое главное в жизни. Нора была совершенно права: я хотела выйти замуж за Стивена, потому что я испытывала страх одиночества. Скоро я уже не смогу родить ребенка, думала я тогда, и решаться на замужество нужно именно сейчас… Я не любила Стивена на самом деле. Одним из доказательств этого было то, что я считала его истинным совершенством. Тависток совсем не был совершенством. На самом деле он был настолько несовершенен, насколько только можно придумать. Он был горд, тщеславен, высокомерен, дерзок и к тому же думал, что я — это продолжение его самого. Да он был попросту ужасен!

Я уткнулась лицом в ладони и принялась горько плакать. Может, он и ужасен, может, несправедлив и во всем неправ. Может, он требует от меня в тысячу раз больше, чем дает сам. Но он мой! Он мой, и больше у меня нет никого и никого никогда не будет.

«Чтобы ты не любила никого кроме меня», — сказал он, и я больше никого не любила и не полюблю.

— Нужно снять проклятия! — закричала я, обращаясь к самой себе. — Нужно их снять!

Но как? Я же ничего не знаю о том, как снимаются проклятия. Я умею только сочинять истории и развлекать людей. Ну, а если бы такое произошло в какой-нибудь истории? — спросил голос у меня внутри, и я улыбнулась. Да, если бы я это сочиняла, что бы я придумала?

Я подпрыгнула в кровати. Вот оно! Мой талант — сочинять истории, и я должна использовать этот дар, данный мне от Бога, чтобы придумать выход.

Я быстро вскочила. Я, как Скарлетт, всегда беру силы от земли. Когда я жила в Нью-Йорке, то, испытывая необходимость подумать, я шла в Центральный парк и бродила там, бродила, проходя пешком милю за милей. А сейчас я оденусь и пойду в сад, я там придумаю историю. Что моя героиня, то есть я сама, должна сделать, чтобы избавиться от проклятия.

Спустя несколько часов мои ноги ныли от усталости, но в голове уже сложился сюжет. Нет, не сюжет, а план. Для его выполнения мне понадобится некоторое количество пороха для ружей, немного косметики, немного краски для волос и много-много везения.

Возвращаясь домой, про себя я молилась.

43

Адам Тависток, лорд де Грей, так легко и естественно управлял лошадью, как будто он с ней сроднился и стал ее частью. Он скакал с такой скоростью, как будто за ним гнались. Время от времени ой понукал животное ударами своих длинных ног по потным бокам. Лошадь перепрыгивала через изгороди и канавы. Он был забрызган грязью, его одежда была изорвана в кустах и чертополохе, его лицо — исхлестано ветками деревьев. Но он не обращал на это внимания, а лишь понукал лошадь, все быстрее и все дальше. Он хотел бы, если только бы это было возможно, ускакать от самого себя. У него было как раз такое чувство, что, если бы это было возможно, он хотел бы оставить позади самую свою душу.

«Но куда от этого денешься?» — думал он. Как ни скачи, от своих мыслей не ускачешь. Куда же ему теперь деться? В жадные нетерпеливые объятия Фионы? Иногда, стоило ему на нее посмотреть, от ее красоты захватывало дух, и его охватывало огромное желание. Но большую часть времени рядом с ней он с трудом удерживался от того, чтобы заснуть.

«Она так прекрасна, что ей никакого чувства юмора не надо, — думал он, прижимаясь к спине лошади, которая перепрыгнула через высокую изгородь. — У нее не возникает потребности заставить какого-то мужчину смеяться, потому что ей никогда не приходится развлекать присутствующих. Одного только ее присутствия достаточно, чтобы осчастливить большинство людей. Все, что ей надо было сделать — это сесть и сидеть. И этого было достаточно. Все даже не обращали внимания на то, что она никогда не слушает, что ей говорят. Но ведь ей не приходилось ничего особенного говорить, так ради чего же было ей учиться слушать?»

И все же он, Тависток, собирается на ней жениться. «Зачем?» — задавал он вопрос сам себе, и в глубине души он знал ответ: это лишь для того, чтобы Катрин его ревновала. Похоже было, что Катрин по-настоящему ненавидит Фиону, просто не переносит ее. Когда Тависток в первый раз увидел красавицу Фиону, он на нее даже внимания-то не обратил, только подумал мельком, что надо же, как она красива. Но ему и в голову не пришло, что он хочет, чтобы она стала его. Ему хотелось обладать ей не больше, чем, например, снять и присвоить себе картину, висящую на стене в доме одного из его друзей.

Гораздо больше он заинтересовался Фионой, когда обнаружил, как мгновенно, почти необъяснимо ее возненавидела Катрин. По какой-то странной причине, которая для него самого осталась загадкой, Катрин вбила себе в голову, что он, Тависток, страстно влюбился в божественную леди Фиону. Беспочвенная ревность Катрин заставила Тавистока проявлять к Фионе гораздо больше интереса, чем он проявлял бы в ином случае.

Лошадь перепрыгнула через ручей, у которого были крутые и скользкие берега. На той стороне ручья животное потеряло опору под ногами и уже почти упало, но Тависток, прирожденный наездник, своим искусством управлять поводьями или даже просто своей силой воли предотвратил падение, и лошадь устояла на ногах.

Он любил Катрин, любил всем сердцем. Четыре с половиной года назад он в первый раз увидел ее на дружеской вечеринке, в саду своей тетки. Он бросил один только взгляд на эти голубые глаза, на эти золотистые волосы, и все пропало. Он никогда еще ни в одну женщину не влюблялся так сильно, как в нее.

Но с самой их первой брачной ночи все пошло не так, как нужно. Как страстно он ни хотел ее, он не мог овладеть ею. Катрин же была еще настолько невинна, что даже не поняла, что все не так. Ей нравилось, как он ласкал ее обнаженное тело, нравилось, как он ее обнимал. После того как они много часов обнимались и целовались, она не поняла, почему ее муж в гневе и ярости выбежал из комнаты. Катрин ломала голову, не в силах понять, в чем виновата, и думала, что сделала что-то не так.

На следующее утро он сказал себе, что его несостоятельность объясняется тем, что он слишком сильно ее хочет, слишком сильно любит и что они еще совсем не знают друг друга. Может быть, когда они будут лучше знакомы, он сможет рядом с ней расслабиться.

И вот они стали бывать везде вместе, вместе путешествовать, они вместе развлекались и над всем смеялись, стали доверять друг другу, но добился он только того, что стал еще больше любить ее и еще сильнее в ней нуждаться, чем тогда, когда только что на ней женился.

Он так сильно хотел ее, что это желание, казалось, вызывало боль. Все в ней его увлекало: и то, как она двигается, и как она говорит, и то, о чем она говорит. Когда он видел, как она держит чашку чая, у него по шее под воротничком начинал струиться пот.

Прожив так с ней год, он понял, что нужно расстаться. И вот Адам начал проводить больше времени вне дома, путешествовать, нашел себе занятия, в надежде, что, если они будут видеться реже, он сможет освободиться от чувств, которые к ней испытывал.

Были и другие женщины. Он должен был доказать самому себе, что он все-таки мужчина. Катрин осталась жить в деревне, а он проводил время в Лондоне, пьянствуя и соблазняя женщин. Ни с одной из них у него не возникло никаких проблем. Только с Катрин он чувствовал себя неполноценным.

Постепенно, на протяжении трех лет их брака — если это можно было назвать браком, — он пришел к выводу, что вина была ее, а не его. Совершенно очевидно, говорил он себе, что с ним все в порядке. Значит, виновата она.

Его дядя Хьюберт не скрывал своей озабоченности по поводу того, что он проводит так много времени не с Катрин, а с другими.

— Женщинам идет во вред, когда их предоставляют самим себе, — говорил он. — Тебе надо было бы сделать ей несколько детишек, и она была бы все время занята. И тебе надо проводить больше времени с ней в постели.

Он, разумеется, не понял, почему Тависток впал в ярость, нагрубил ему и вылетел из дома.

И вот, когда Тависток увидел, как Катрин реагирует на хорошенькую Фиону, у него внутри что-то вздрогнуло. Он сам был не совсем доволен тем, что поступает так, но ему хотелось как-то уязвить Катрин, сделать ей больно, так же как она невольно причиняла боль ему. Он начал при каждом удобном случае как бы невзначай упоминать имя Фионы.

Он рассказывал Катрин, какими духами пользуется Фиона, как она одевается. Он предложил Катрин поинтересоваться у Фионы, как та делает свои волосы такими шелковистыми. С внутренним удовлетворением он наблюдал, как каждое упоминание о Фионе делает Катрин все более злой, пока наконец ее злость не стала такой же, как его.

Но Катрин отомстила ему за все, написав эти письма. Ему было отлично известно, что у Катрин никогда не было любовных связей с мужчинами, ни с ним самим, ни с кем-либо еще. Для этого за ней слишком пристально следили. Когда Тависток возвращался из своего очередного путешествия, он вызывал к себе служанку жены и заставлял давать ему подробный отчет, расписанный по минутам, что и как Катрин делала в его отсутствие. Судя по всему, главной областью ее интересов было меценатство: она покровительствовала оперным певцам и покупала ювелирные изделия какого-то русского эмигранта.

Тависток прекрасно понимал, что она написала эти письма, намереваясь уверить его в том, что пользуется успехом у мужчин. Она этого вслух не говорила, потому что гордости у нее было не меньше, чем у любого мужчины, но он знал, чего она добивается. Катрин хотела, чтобы он думал, что она нравится всем мужчинам и все ее хотят, как он, по ее мнению, хотел Фиону.

Но и у самого Тавистока была гордость, и она не давала ему откровенно объяснить Катрин, что его проблема зависит от него, а не от нее.

Все бы это прошло не замеченным никем, кроме них самих, если бы не вмешалась его старуха-нянька Айя. Она всегда относилась к нему как к своей собственности. Когда Тависток был еще маленьким ребенком, она, перед тем как вести его к родителям — он был обязан появляться в гостиной ежедневно ровно в шесть часов вечера, — бывало, больно щипала его, чтобы он заплакал. Таким образом она со временем добилась того, что эти визиты были отменены, потому что родителям не хотелось, чтобы каждый вечер им мешал плачущий, сопливый карапуз с красным носом. Родители приказали Айе привести к ним мальчика только когда он подрастет и научится хорошо себя вести. И она поняла, что добилась своего. Теперь ее обожаемый маленький Тэйви принадлежал только ей.

Кого угодно Тависток мог убедить в том, что он жутко скучает со своей женой, и потому не может сидеть с ней дома, и все верили. Но только не Айя. Она знала правду. Она прекрасно знала, как он помешан на Катрин. С того самого момента, как он в первый раз ее увидел, он уже больше не мог думать ни о ком другом. Он думал только о ней. Катрин украла Тавистока у Айи, и поэтому Айя возненавидела Катрин.

Тависток делал вид, что он понятия не имеет, каким образом письма Катрин стали известны широкой публике, но на самом деле он знал, кто это сделал. Сама Катрин, выбрав самый наивный из всех способов, как бы случайно «забыла» их на столе, чтобы он мог их найти. Он их, разумеется, нашел, прочитал и весело смеялся, как он всегда смеялся над ее историями. Он только не мог понять, Как она все это выдумывает? Катрин способна была самую скучнейшую на свете вещь рассказать так, что невозможно было оторваться. Когда они только поженились и на всех вечеринках еще бывали вдвоем, она, бывало, поддерживала бессодержательные и глупые разговоры чем-нибудь наподобие своего сада. Он с трудом заставлял себя кивать головой и не засыпать. Но потом, когда они возвращались домой, Катрин развлекала его тем, что по-новому пересказывала все, что произошло в течение вечера. Катрин рассказывала ему о том, что худые, длинноносые дочери хозяйки умирают от любви к нему. «Доказательством» служило то, как они подавали ему чашку чая и спрашивали, чего он хочет больше, молока или лимона. Слушая, как Катрин все это рассказывает, Тависток начинал в конце концов подозревать, что они были на разных вечеринках. А иначе где же он был в то время, как все это происходило. Потом он обнаружил, что ему гораздо больше нравится слушать рассказы Катрин, чем присутствовать при том, как все это происходит на самом деле.

Но прошел первый год после их свадьбы, и раздражение Тавистока мало-помалу все увеличивалось. По мере того как оно увеличивалось, Катрин развлекала его историями все реже. Она сказала: «Когда я несчастна, у меня в голове нет никаких историй». После этих ее слов он и принял решение начать путешествовать и больше времени проводить без нее.

Но Адам к ней всегда возвращался. Уезжая, он по ней всегда страшно скучал. Когда ее не было с ним рядом, ему казалось, от него словно бы отрезали часть самого его или часть его мыслей.

Так почему же в постели у него с ней ничего не выходило? Он ломал голову, но не мог найти никакого объяснения. Чего он только не перепробовал, но все впустую — между ними так ничего и не произошло.

И вот теперь, в попытке привлечь к себе его внимание, Катрин написала письма, где говорится, что ее соблазняли чуть ли не все мужчины Англии. Тависток, прочитав об этом, только посмеялся, но, когда Айя послала два из них в газеты, ему уже расхотелось смеяться. Некоторые письма она послала женам тех мужчин, о которых Катрин утверждала, что они с ней спали. А другие письма она послала тем мужчинам, кому они были якобы адресованы.

Тависток теперь даже и не знал, кому хуже — ему или тем мужчинам, которые сами-то отлично знают, что в жизни пальцем не тронули эту милую женщину, жену лорда де Грея. По самому Тавистоку многие женщины просто сходили с ума, так что он вызывал у их мужей ревность и зависть. Все они только и слышали от своих жен и возлюбленных о том, как Адам Тависток красив, о том, какой мужественностью от него веет даже только когда он проходит по комнате. И все жены твердили мужьям: «Смотри, Тависток так смотрит на свою жену, что, кажется, ее волосы сейчас вспыхнут от огня в его глазах. И почему ты на меня так никогда не смотришь?» Теперь каждому из этих мужей, конечно, было приятно, что все будут думать, что он якобы соблазнил жену Адама Тавистока, лорда де Грея.

Эти письма позволили этим мужчинам отыграться. Все тотчас, конечно же, принялись наперебой утверждать, что они никогда в жизни этой милой блондиночки пальцем не касались, но они говорили таким тоном, чтобы всем стало ясно: они благородно лгут, спасая честь дамы.

И что же теперь делать Тавистоку, чтобы спасти собственную честь? Остаться мужем Катрин, мужем, который не в состоянии спать с собственной женой? И потом… Ему хочется, чтобы у него были дети. Прежде всего хорошо бы, чтобы был сын, который унаследует фамилию и титул, а потом чтобы было несколько девочек, маленьких копий Катрин. Чтобы тоже, как и мать, вечно рассказывали ему всякие истории и чтобы смотрели на него с таким же выражением в глазах, как и их мать. Что может быть лучше, думал он, чем Катрин? Лучше Катрин может быть только полдюжины Катрин.

Но этого ему не суждено. У него от нее детей никогда не будет.

После того, как были опубликованы эти письма, он холодно принял решение развестись с ней. А на ком же еще жениться, если не на красавице Фионе? Если он появится в обществе под руку с такой прекрасной женщиной, он докажет всем, что он еще мужчина, хотя первая жена и опозорила его в глазах всего света.

Но каждый раз, когда Тависток начинал думать о женитьбе на Фионе, его охватывало отвращение. Он хотел Катрин. Хотел ее всем своим существом. Хотел, но не мог ее взять.

Уставшая лошадь опять споткнулась, но он продолжал ее погонять. Он проезжал этой дорогой множество раз, так что прекрасно знал весь путь. Скоро он выедет на большую дорогу, повернет и тронется обратно к дому. Это будет граница его владений.

«Катрин, — думал он, — Катрин, Катрин, Катрин». Как ему с ней быть? Как ему быть без нее?

Он был готов умереть от стыда, когда семейный врач сказал ему, что Катрин дважды падала в обморок и что она наверняка беременна. «Убедитесь сначала, потом говорите!» — зарычал он на доктора. Тот пошел осматривать ее, и Тависток, ожидая его возвращения, выпил полбутылки бренди.

Вернувшись, врач сообщил ему, что она все еще девственница. Достаточно было бросить мельком взгляд, чтобы увидеть выражение на лице врача, и Тависток понял: вот так же на него будут смотреть и все остальные, если эта информация станет достоянием гласности.

Когда Тависток сообщил самой Катрин о том, что она девственница, она вдруг стала на него так кричать, как никогда раньше не кричала. Она вообще в последние дни стала какая-то странная. Не такая испуганная, как раньше. Словно бы вдруг осмелела. Она уже не смотрела на него, как раньше, с таким выражением в глазах, как будто умоляла быть с ней ласковым, обратить на нее внимание, полюбить ее. Раньше она, казалось, все время хотела спросить: что я сделала не так? Почему ты меня не любишь? В последнее время этот умоляющий взгляд исчез.

Он думал, что это невозможно, но ему показалось, что он полюбил такую Катрин еще больше, чем он уже любил ее раньше. Может быть, у него с ней ничего не получалось, потому что она такая чистая и невинная. Может быть, в глубине души он думал, что, совершив с ней такой презренный акт, как физическая близость, он ее осквернит.

Он сам не знал, что ему обо всем этом думать.

Он ушел так глубоко в свои мысли, что не увидел, куда гонит лошадь. Ему казалось, он знает дорогу. Но он не заметил, что впереди ее преграждает куча наваленных палок, досок, бревен и камней. Лошадь, доскакав, поскользнулась, а он не сумел вовремя сообразить, что делать, и в результате, описав дугу, перелетел через голову животного и больно упал спиной на землю, ударившись головой об одно из бревен.

На секунду он потерял сознание, потом, пытаясь собраться с мыслями, приподнялся на локте и открыл глаза. Он увидел, как его лошадь вскачь удаляется по направлению к дому. Она, разумеется, прекрасно знала дорогу, по которой он скакал всегда. Именно на этом месте, у изгороди, обозначающей границу его земли, он всегда поворачивал.

— Проклятие! — пробормотал он, пытаясь встать. Но голова так закружилась, что он едва не упал опять. Он два раза спотыкался, но в конце концов, шатаясь, встал и сделал два шага по направлению к куче веток и камней, полагая, что тот, кто это сделал, должно быть, прячется рядом. Кто-то же додумался навалить кучу высотой в четыре фута прямо посреди дороги, которая используется каждый день? Этот кто-то должен быть…

Больше он ничего не успел подумать, потому что его внимание привлек звук, похожий на жужжание пчелы: «З-з-з-з-з». Опершись на одно из бревен, он стал искать взглядом источник звука. Он увидел блеск маленького огонька и убедился, что огонь движется по проводу по направлению к цилиндру, из которого, кажется, высыпается какой-то серый порошок.

— Да это же порох, — сказал он вслух и успел отвернуться как раз вовремя, потому что в следующую секунду цилиндр взорвался с оглушительным грохотом. Камни взлетели в воздух, один из них ударил его сзади по голове… Больше он ничего не помнил.

— Где я?

— Тише-тише, — пробормотал чей-то женский голос. Голос говорил с акцентом, который был ему незнаком, но определенно выдавал отсутствие образования. — Тише. Ты отдыхай пока, я за тобой присмотрю.

Вокруг была абсолютная темнота, он ничего не видел. Его голова так болела, что, казалось, такую дикую боль может унять только смерть. В ушах стоял гул.

— Нет-нет, руками повязку не тронь, — предупредила женщина. Скорее всего, она именно это имела в виду, потому что понять ее из-за странного акцента было почти невозможно.

Руки его упали по бокам. Хотя он ничего не понимая, но был так слаб, что не мог думать о том, что происходит. Он спросил женщину:

— Я что, ослеп? — А про себя равнодушно подумал, что слепота — это вполне достойное завершение для такой бесполезной жизни, как была у него.

— Да нет, ничего-ничего. Просто был взрыв небольшой, и все. Немного пороху, и все. Ничего-ничего, не беспокойся… Вот смотри-ка, красивый: выпей этого, и тебе сразу же станет лучше.

Его глаза были туго стянуты повязкой. Просунув руку ему под шею, женщина подняла его голову, прижав лицо к своей мягкой груди. К его губам была поднесена какая-то грубая кружка, из которой ему в горло полилась теплая жидкость. Ему было приятно почувствовать лицом ее грудь. Похоже, она не потрудилась даже надеть корсет.

— Что это за питье? — поинтересовался он мечтательно.

— Чай с ивовой корой, предшественник аспирина, — ответила она невозмутимо. — В который добавлено немного темного рома. — Потом она про себя добавила еще что-то относительно того, что не уверена, изобрели аспирин или еще нет. Ее высказывание показалось ему достаточно удивительным, и ему захотелось задать ей несколько вопросов, но из-за головной боли ему не удавалось сосредоточиться на том, что именно он хочет спросить. Тогда он прошептал просто:

— Ты кто?

— Я твой ангел-хранитель, красивый, — ответила она с тем же акцентом. — А ты кто хочешь, чтоб я была?

— Я хочу, чтобы ты и была такая как есть, — подумав, ответил он и провел рукой по ее руке вверх, до локтя.

Внезапно, рассердившись, женщина отшвырнула от своей груди его голову, и он упал назад, на твердую лежанку. В голове заблистали вспышки яркого света, появилась пронзительная боль. Он застонал.

— У тебя что, жены, что ли, нет? — спросила женщина с гневом. — Что, нет жены, которая сидит дома одна, пока ты повсюду шляешься?

Он опять понял не все слова, а только общий смысл фразы, потому что она выражалась наполовину незнакомым ему языком. Он попытался возразить:

— Моя жена…

— Ну, ну! Еще скажи, что она тебя не понимает! Да я тебе кочергой съезжу по голове, если ты так скажешь.

Тависток засмеялся:

— Она-то, наоборот, меня понимает слишком хорошо! А можно мне еще этого твоего напитка?

В этот раз она уже не стала приподнимать его голову и прижимать к груди, а поднесла кружку ему к губам на расстоянии вытянутой руки. Поскольку он ничего не видел, ему пришлось пошарить вокруг себя руками.

Женщина молчала, и он попытался по звукам определить, где она, но шум у него в ушах заглушал все звуки. Ее появление, ее странные манеры, ее акцент — все в ней страшно заинтриговало его.

— Как я здесь очутился? Послушай, пожалуйста, расскажи мне все.

— Я тебя сюда принесла, — ответил ее голос. С каждым глотком теплого напитка, который вливался ему в горло, акцент казался все менее ужасным, и он все лучше понимал, что она говорила.

— Нет, — сказала она тихо, и он услышал, как она садится рядом с ним. — Сперва ты мне все о себе расскажи. Ты почему ехал на лошади-то так быстро? Ты ж ее почти что загнал до смерти.

Она тихо фыркнула, и, когда он услышал этот ее смешок, его сердце почему-то заныло. Но боль проходила от волшебного эликсира в кружке.

— Ну, если я сейчас начну тебе рассказывать обо всех своих жизненных проблемах, я никогда не остановлюсь, — ответил он.

— Я умею слушать, — ответила она, забыв на мгновение изобразить свой преувеличенный акцент. Тависток этого, казалось, не заметил.

В странности всей этой ситуации, в его слепоте, в том, как было тепло в комнате, и в том, как в этой женщине, несмотря на ее попытки казаться чужой и холодной, прорывается что-то знакомое и теплое — во всем этом было что-то такое, что ему захотелось говорить.

— Ты когда-нибудь любила кого-нибудь так, что, кажется, ничего другого на свете не существует? Такая любовь, что не можешь ни есть, ни спать, ни работать?

— Да, — ответила она, и он понял по этому ответу: она это знает. — Когда в этом человеке весь смысл жизни…

— Да. Все в ней.

— А, — понимающе пробормотал голос. — Это та самая твоя леди Фиона.

Тависток улыбнулся в окружающую его темноту.

— Фиона.. Это ничтожество. Пустое место. В некоторых статуях, которые стоят у меня в доме, и то больше души, чем у нее.

— Тогда кто же это? — прошептала женщина. — Не жена твоя, конечно. Все знают, что вы не сегодня-завтра разведетесь.

— Нет, она. Я люблю ее и только ее.

— Так почему ж…

— Надо, — сказал он твердо, и его сердце при этих его словах заныло. — Надо. Надо. Надо.

— Ш-ш-ш, — сказала она и снова притянула к своей груди его голову, но на этот раз она сидела, чуть отодвинувшись от него. К своему ужасу, Тависток почувствовал рядом со своей ногой ее голую ногу.

— А что же не так? — тихо прозвучал ее шепот около самого его уха. Тависток слышал его сквозь шум в голове, и ее голос показался ему от этого каким-то далеким и нереальным, как будто, может быть, он ему только чудится.

— Я не могу сделать так, чтобы она стала моей, — сказал он. До этого момента он не говорил это ни единому человеку в жизни.

— Не можешь… — еще тише произнесла она, придвигаясь бедрами к его боку, и в то же время почти касаясь губами его уха.

В последние несколько лет ему приходилось спать с несколькими женщинами, некоторые из которых были хорошо известны своим искусством в любовных утехах. Но таких волн возбуждения, как посылала ему эта женщина, он никогда ни с кем не испытывал.

— А кажется, как будто ты все можешь, что захочешь, — почти промурлыкала она, скатываясь с постели.

Тависток сам не знал, почему он колеблется, , почему сразу не возьмет эту женщину. Резким неожиданным движением он сорвал с глаз повязку. В первый момент он ничего не видел, и его даже охватила паника — он подумал, что и вправду ослеп. Но потом что-то увидел, однако как будто сквозь дымку. У него начало создаваться впечатление, что он находится в маленьком однокомнатном павильончике. В одном углу комнатки мерцал слабый огонек. Почти нет мебели, и та, которая есть, самая простая и грубая, какая бывает. За окном темно — наступила ночь. Дубовая дверь основательно заперта на тяжелый металлический запор.

Когда зрение у Тавистока начало проясняться, он увидел и ее. Она сидела на кровати сбоку, широко раздвинув ноги и упершись руками в бока в одной из самых вызывающих поз, которые только ему доводилось видеть. Он все видел очень смутно, даже несмотря на то, что несколько раз протер глаза руками. На ней была прозрачная красная блузка, которая небрежно прикрывала грудь, тонкая талия была перевязана широким красно-черным поясом, а длинная широкая черная юбка была высоко подколота с одного бока, обнажая ногу.

— Ну, а я подойду? — дерзко осведомилась она, и ее ярко-красные губы изогнулись в такую усмешку, от которой у него мурашки побежали по коже.

В голове у него пронеслась мысль, что он ни в коем случае не должен ее трогать, что, возможно, где-нибудь в темноте подсматривает ее муж, который хочет дождаться, пока она его соблазнит, застать их в таком виде, и потом шантажом вымогать у него что угодно. До сих пор он никогда не имел никакого дела с такими женщинами как… как она. Но в ней есть что-то, чему очень трудно сопротивляться… Вне сомнения, решил он, его так возбуждает сама обстановка. Он видит словно сквозь дымку, а слышит, как будто все происходит в отдалении. И еще…

Она прервала его мысли, подойдя ближе к нему. '

— Каким любовником может быть такой джентльмен, как ты? — поинтересовалась она, прижимаясь своим телом к его телу. — Небось даже не раздеваешься? Небось снимешь с дамы халат, бросишь куда-нибудь, потом быстренько сделаешь дело, и бежать?

— Точно, — ответил он, улыбаясь. Улыбался он, чувствуя, как она прижимается сверху к нему, лежащему на кровати. Потом добавил шутливо: — В любви знают толк только низшие классы, аристократы в ней ничего не смыслят.

Она положила руки ему на лоб. Открыв глаза, он увидел, как вокруг ее лица, почти совсем его заслоняя, струятся черные волосы. В неверном мерцающем свете огонька, казалось, она была почти совсем как Катрин, его возлюбленная жена. Но, если на то пошло, ему все женщины, к которым его влекло, казались похожими на Катрин.

Он вздрогнул от испуга, когда она резким движением разорвала у него на груди рубашку, так что пуговицы с треском разлетелись по комнате. Пальцами она провела по его груди, почти расцарапав ногтями живот:

— Ну, что, красивый? А не испугаешься заняться любовью с женщиной?

Тавистоку казалось, что он в жизни никогда не бывал так возбужден, как в ту секунду, когда он захватил руками роскошные волосы этой женщины и с силой потянул на себя, притягивая ее губы к своим. После этого в его голове совсем не осталось мыслей. Он ослеп уже не от пороховой вспышки, но от волны вожделения, которая охватила все его тело. Ему казалось, он в жизни не хотел ни одну женщину, кроме этой. Ему казалось, он умрет, если не овладеет ею прямо сейчас, прямо здесь же. Он больше не в состоянии был задумываться о том, к каким последствиям приведут его действия; его желание было сильнее всех его мыслей.

Он всегда гордился тем, что он прекрасный любовник. Поскольку до сих пор он спал всегда с чужими женщинами, а не с собственной женой, и у тех женщин, с которыми он спал, тоже был не он один, он понимал, что они тут же примутся сравнивать его с другими известными им мужчинами. Сознание того, что после него останутся сплетни и слухи, заставляло его всегда помнить об ответственности и держаться на высоте. Он был обязан так показать себя, чтобы женщина потом говорила всем, что он редкий мужчина, такой умелый, такой нежный, так внимательно относится к тому, чтобы удовлетворить партнершу.

Но с этой женщиной, к которой он испытывал такое огромное желание, он не мог думать ни о чем. Он мог помнить только о том, что было нужно самому ему. Он вел себя, как никогда себя не вел, но она в этом, пожалуй, даже превзошла его. В тот момент, когда он срывал с нее одежду, он почувствовал, что его собственная одежда уже почти снята с него. Она ничуть не стеснялась.

Через несколько минут они оба были обнажены. Она не стала тратить времени на предварительные условности. Его чувства в этот раз были примитивны, почти как у животного. Просто голод, который требует удовлетворения.

Когда он вошел в нее, он смутно удивился, что чувствует, как разрывается какая-то тоненькая пленка, и услышал слабый вскрик боли. Но он был слишком сильно удален от всяких посторонних соображений, чтобы задумываться о том, что это может означать. Она была так нужна ему, и так немедленно, что он был готов излить в нее свое семя почти тут же.

Когда он вошел в нее, ему показалось, что в его жизни еще никогда не было ничего подобного. Он вдруг почувствовал, что какая-то его часть умерла, но какая-то другая ожила, которая была мертва до этого момента. Он почувствовал освобождение, которого, как ему казалось, он ждал всю жизнь. Происшедшее было концом чего-то, и в то же время оно было и началом чего-то.

Он дрожал с головы до пят. Он прижимал ее к себе со всей силой, обнимая ее, стремясь покрыть своим телом все ее тело. В его глазах были слезы, но он не знал почему.

— Я это сделала, — произнесла женщина. — Я это сделала. Ему казалось, он не сразу понял, что происходит. Ему казалось, он забыл все, что произошло до этого. «Ах, да, — вспомнил он. — Какая-то вспышка пороха… Какая-то женщина с черными волосами…» Когда она попыталась высвободиться из его объятия, первой его реакцией было схватить ее, не дать ей уйти, вообще никогда не отпускать ее.

— Нет, — прошептал он. Ему хотелось умолять ее никогда не покидать его.

— Все хорошо, — ответила она и стала целовать его в шею. — Все теперь в порядке. Все кончилось. Проклятия сняты.

Голова у него все еще болела, перед глазами по-прежнему была дымка, а в ушах по-прежнему шумело, но этот голос он узнал. Схватив ее за плечи, он отодвинул ее от себя, чтобы рассмотреть. Он смотрел ей прямо в глаза. Из-под разноцветных пятен косметики и из-под черных волос на него смотрела Катрин.

На какую-то минуту он рассердился. Как ей удалось сыграть с ним такую шутку? Что его жена делает в одежде, как у какой-нибудь шлюхи? Что она…

Но наконец он все понял. До него дошел смысл того, что сейчас случилось. Он только что был близок с Катрин, с женщиной, которую любил. И не было никаких препятствий, и ему ничто не мешало…

— Но как ты это…

Она прикрыла ему рот рукой:

— Ты что, в самом деле намерен беседовать?

Тут он, расхохотавшись, схватил ее и притянул к себе, и в следующее мгновение его руки и губы соединились с ее руками и губами так крепко, что их невозможно было разорвать. Если бы его состояние было сейчас несколько другим — если бы он не выпил только что изрядную порцию рома, если бы не пережил встряску от взрыва пороха, если бы его не ударило камнем по затылку, уже не говоря о том, что еще до этого он упал с лошади, которая неслась галопом — так вот, если бы не все это вместе взятое, то, возможно, сейчас бы он счел необходимым пристрастно допросить Катрин, где это она умудрилась узнать толк в любовных утехах. Но, с другой стороны, возможно, и тогда бы у него хватило ума не прерывать вопросами то, что она делала с его телом.

Он всегда знал, что заниматься любовью с Катрин — это должно быть что-то необыкновенное. Но это было еще лучше, чем он себе представлял. Естественно, он не смог бы объяснить это кому бы то ни было в словах, но это было так, как будто он чувствовал разом, в одно и то же время, за них обоих. Как будто он слышал, что она думает, а она слышала, что думает он. Как только ему в голову приходило какое-нибудь желание, Катрин тотчас выполняла это. И так же ему казалось, что он знает без подсказок, чего хочет она и какие мысли в голове у нее.

Они занимались любовью всю ночь. Они меняли позы с такой легкостью, как будто все позы были им уже знакомы, как будто они занимались любовью тысячу раз до этого. Казалось, что они знают об этом и друг о друге все, что только возможно знать.

— Мне кажется, что мы с тобой всю жизнь были любовниками, — прошептал он.

— Нет, никогда не были, — ответила она. — Никогда в этом времени. Но мы уже столько веков хотим друг друга, что мы знаем все. Мы как будто занимаемся любовью с самими собой.

— Да, — ответил он. Он ее не понял, но в то же время он понимал каждое сказанное ею слово.

Он наконец освободился. С ней он чувствовал себя свободно. С другими женщинами он всегда заботился о том, чтобы поддерживать свою репутацию, и ему все время приходилось следить за тем, чтобы казаться умелым, знающим и опытным партнером.

Но с этой черноволосой Катрин он мог… ну, делать то, что ему хочется. «А так будет приятно?» — подумал он, попробовав ее поднять, перевернуть и усадить верхом прямо на очевидное свидетельство своего желания.

— О-о-о-о-ох, хорошо, — простонала она. Он смеялся, проводя руками по ее грудям, потом — по ее плоскому животу, потом вокруг ее тонкой талии.

Когда он свалился рядом с ней в четвертый раз за эти прошедшие долгие часы, он наконец принялся рассказывать ей о том, как безумно ее любит.

— Ну что, ты все еще намерен жениться на Фионе? — дерзко поинтересовалась она.

В ответ он так сильно ущипнул ее за ягодицу, что она взвизгнула.

— А это что такое? — спросил он, проводя руками по ее волосам и имея в виду их цвет. С наступлением дня в окно начал проникать свет, и с каждым часом он начинал видеть все яснее и яснее.

— А тебе не нравится?

— Я тебя люблю с любыми волосами… Даже неплохо, когда есть некоторое разнообразие.

— Да что ты говоришь! — И она улеглась на него сверху. И тут же схватилась руками за голову. На ее лице отразилась резкая боль.

— Что ты? Катрин! Что ты?

— Нет! — услышал он ее изменившийся голос. — Нет, я не хочу возвращаться. Я хочу быть тут. Я останусь!

— Ну конечно, мы останемся. Ты имеешь в виду, что не хочешь идти в дом? Ну если ты не хочешь…

— Да нет! — резко ответила она. Ее глаза были плотно зажмурены, а лицо было такое, как будто она говорила не с ним, а с кем-то еще. — Я не хочу возвращаться.

Когда она снова открыла глаза и посмотрела на него, в ее глазах отражалась мука.

— Это Нора. Она зовет меня назад. Она сказала, что я сделала все, что нужно, и теперь надо возвращаться. Она говорит, что я не должна здесь чересчур задерживаться, потому что я не отсюда. Не отпускай меня!

Он не понял, что она говорит, но услышал по ее тону, как она испугана. А если ей что-то грозит, то и ему тоже, и он ее защитит. Прижав тело Катрин к себе так крепко, что еще чуть-чуть — и затрещали бы кости, он повторял:

— Я тебя никому не отдам. Ты моя.

— Да, да, — ответила она. — Я твоя, и только твоя. Я никогда никого не любила, кроме тебя. Никого во всех жизнях. Даже в тех жизнях, которые прошли без тебя.

Ему было уже все равно, что она говорит. Он только держал ее, и это было то, что было нужно обоим.

— Не отдавай меня ей. Она меня звала. Она хочет отнять меня у тебя!

— Я тебя ей не отдам.

— Нет, ты не понимаешь. Она мое тело оставит, возьмет только сознание. О, Талис, не покидай меня больше. Я уже столько раз тебя теряла!

— На этот раз ты меня не потеряешь. Я отправлюсь с тобой. Мы с тобой всегда будем вместе.

Откинув голову назад, она внимательно посмотрела ему в лицо:

— Как жаль, что у меня не хватит времени все тебе объяснить! Позаботься о Катрин. Она — это то же самое, что и я, и она тебя любит.

— Это ты Катрин, это ты меня любишь! — воскликнул он. Он был испуган ее словами, в которых не было никакого смысла. Он, кажется, поверил в то, что она сейчас умрет. — Я не позволю тебе никуда уйти от меня.

— Я не Катрин. Меня зовут Хейден Лейн, и я по-настоящему живу в другом месте и в другое время. Но и там я люблю тебя так же, как я люблю тебя здесь. Обними меня крепче! Обними! Она делается все сильнее. Пусть она оставит меня в покое! Пусть она уйдет. Я не хочу туда возвращаться. Я хочу навсегда остаться с тобой!

Он обнимал ее, ласкал ее волосы и прижимал к себе так крепко, как будто хотел втянуть ее в себя самого, и в то же время нежно и ласково говорил ей:

— Я тебя не брошу. Где бы ты ни была, я буду там же. Я пойду за тобой.

— Поклянись! — закричала она, и ее голос прозвучал сдавленно, потому что она с силой прижималась лицом к его груди. — Поклянись в этом своей бессмертной душой!

— Я в этом клянусь, — тихо сказал он. — Приношу священную клятву тебе и Богу. Я отправлюсь за тобой туда же, куда отправишься ты. Я никогда тебя не брошу. Никогда.

При этих словах Хейден почувствовала, как начала слабеть. Ее сознание отрывалось от тела Катрин. Она протестовала в уме, громко кричала о том, что не хочет уходить отсюда. Она пыталась заговорить с голосом Норы, который звучал у нее в голове, но этот голос с каждой минутой звучал все громче и обретал все больше и больше мощи.

Но когда она услышала и голос Милли тоже, она поняла, что проиграла. Голос Милли всхлипывал:

— Хейден, милая, пожалуйста, ну проснись. Мы тебя любим, мы без тебя не можем. Пожалуйста, вернись к нам. Ну не умирай, ну, Хейден!

Теперь, когда она попыталась в последний раз заговорить с Тавистоком, из ее губ не вырвалось ни звука. Она почувствовала, как его тело ускользает от нее. Она закричала:

— Не надо! — Но тут же все почернело, и на несколько секунд она оказалась в пустоте, вообще без тела.

В следующую минуту Хейден открыла глаза. Она лежала в кресле в гостиной Милли, в Техасе. Открыв глаза, она увидела, что на нее с испугом смотрят несколько человек.

Никто не произнес ни слова, когда она отвернулась от людей, и по ее щекам заструились горячие и горькие слезы.

44

-Катрин и вы оказались связаны чересчур прочной связью, наподобие той, какая бывает между сиамскими близнецами, у которых одно общее сердце. Она не хотела расставаться с вами, и, когда вы возвращались сюда, она продолжала цепляться за вас и делала все возможное, чтобы не расставаться с вами. Поэтому она чуть было не оказалась с вами здесь. И ее тело, оказавшись без души, не выжило.

Выходит, Нора имела в виду, что Катрин убила я сама. Когда я покинула ее мозг, ее сознание, цепляясь за мое, тоже покинуло его — а тело без сознания жить не может.

— А как… а что Тэйви? — я с трудом произнесла это имя, мне было больно.

Нора долго смотрела на меня, не говоря ничего, а потом медленно произнесла:

— Вы — половины. Вы — одно целое.

— Звучит очень романтично, — нервно заметила я. — Но если конкретнее, что с ним стало?

— По правде говоря, конкретнее я не знаю. Может быть, его дух тоже отделился от тела и ждет вас.

— То есть, вы хотите сказать, что это он и есть призрак поместья Пенимэн?

— Вполне возможно. А может статься, что его дух последовал за вами и сюда. — Она взглянула на меня прищуренными глазами. — Вы же заставили его поклясться, что он последует за вами куда бы то ни было. Вы вернулись в 1994 год. Может, он и сюда за вами последовал.

Судя по всему, ей очень не понравилось, как я распорядилась полученными мной знаниями о клятвах и проклятиях. Ей не нравилось то, что я сделала. Но неудовольствие Норы, подумала я, это не очень высокая плата за то, чтобы я обрела свою половину.

Я сидела, попеременно то открывая рот, то закрывая его, в попытке понять, что говорит Нора и как это может быть, что Тэйви последовал за мной сюда. Понять я не смогла, поэтому в конце концов прошептала:

— Объясните!

Нора усмехнулась. Кажется, она поняла мое недоумение.

— Сознание Катрин покинуло тело, когда оно последовало за вашим сознанием.

— То есть она умерла.

— Это зависит от того, как посмотреть. Я так сгорала от нетерпения услышать все объяснения, что даже удержалась и не перебила Нору, чтобы сказать, что на смерть, как ни смотри, все равно это смерть.

— Когда ваш… Когда Тависток почувствовал, что вы вышли из вашего тела, он не смог жить без вас. Я не знаю, что он сделал. Может быть, его сознание прицепилось к вашему и последовало за вами?

Глаза Норы поблескивали от удовольствия. Вышло так, что без ее объяснений я ничего не могла понять. Я забрела в незнакомые мне области и оказалась там брошенной. То, что было для меня наиболее важно, все повисло в воздухе в состоянии полной неопределенности. Без объяснений Норы я ничего не могла добиться и была не в состоянии сделать никаких выводов. Я чувствовала себя, как сирота.

— Что же он, сейчас внутри меня, что ли?

Нора рассмеялась.

— О, нет, здесь его сознание тогда окажется в теле того мужчины, которым он стал в этой своей жизни.

«Ой, ну и ладно, — подумала я. — К черту все это колдовство и магию, я в этом все равно никогда не разберусь. Пусть мне дадут в готовом виде человека из плоти и крови, а не чье-то сознание».

— Объясните просто: где мне его найти?

— Вы должны ждать, пока он вас найдет.

Я отпустила короткое ругательство сквозь зубы, что заставило Нору посмотреть на меня с осуждением.

— Простите, — покраснела я. — Но я терпеть не могу ждать.

— Вы думаете, я этого по вам еще не заметила? — осведомилась Нора с убийственным сарказмом.

Но теперь наступила моя очередь молчаливо торжествовать. Я послала ей мысль, в которой говорилось, что это именно благодаря своей нетерпеливости я сделала то, что сделала, а то мне пришлось бы ждать встречи с моим Джейми — Тэйви — Талисом еще в течение трех жизней.

В ответ на эти мои бессловесные мысли Нора улыбнулась и задумчиво проговорила:

— Никогда не случается ничего того, что не было предопределено заранее.

— Ого! То есть теперь мне надо поверить, что это было предопределено, что я отравлюсь в начало века, даже несмотря на то, что вы запретили мне это делать?

— А иначе как еще леди де Грей могла умереть в этот самый день, если бы ваш дух не покинул в этот день ее тело? Исторические материалы намекают, что убита она не была. И если в этом поместье и есть действительно какой-то беспокойный дух, то это не ее.

Я подумала, что даже если я, например, задушила бы ее, то это было бы заранее оправданное человекоубийство. Ни в чем не было ни моей вины, ни моей заслуги. Все ведь предопределено.

«А, — подумала я, — какая разница! Какая разница, чья это будет заслуга, если произойдет главное: я получу своего Талиса?»

— Как он меня найдет и когда?

Нора виновато пожала плечами:

— Не знаю.

— Не знаете, значит, — спокойно произнесла я. Она кивнула.

— Но хотя бы что он меня найдет — это вы знаете точно?

— Неточно, — ответила она довольно раздраженно, но быстро успокоилась. — Вы же сами несколько, скажем так, изменили ситуацию. Теперь мое знание о будущем стало… как бы это сказать… ну, я точно не знаю.

Я не удержалась от злорадной улыбки. До сих пор, казалось, Нора знает и понимает решительно все.

Я уже открыла рот, чтобы задать еще один из моих бесконечных вопросов, но она, предупреждая меня, подняла руку:

— Я не могу вам сказать то, чего не знаю. Но если так предопределено, что вы встретитесь, то вы можете бегать от него как угодно: запереться в своей квартире, заколотить дверь и окна и никогда не выходить на улицу, и все-таки он вас найдет.

— Ну, это только если он наймется работать почтальоном в отделе доставки, — сказала я. В то, что она говорила, было очень трудно поверить. Я никак не могла представить себе, чтобы Талис работал мальчиком-почтальоном. Но в то здание, где я жила, допускались только почтальоны. Вокруг этого здания круглосуточно дежурил отряд охраны в двадцать восемь человек. Как это, интересно, он сможет войти туда? Нет, мне самой надо его искать.

— Можно поместить объявление в газете?

— В какой газете? — отозвалась она. — В какой стране? На каком языке?

— А, да, — смутилась я. Я вспомнила, что она уже предупреждала меня, что я должна буду принять свою половину в любом обличий, в котором Господь создаст его на этот раз. Я пробормотала про себя: — А если мне, как всегда, не повезет, и окажется, что сейчас он — девятилетний трансвестит?

Нора расхохоталась:

— Вообще-то это вряд ли.

Итак, мне теперь оставалось одно: отправиться домой и ждать. И я, уже собрав вещи и поднявшись, чтобы уйти, задала последний вопрос:

— Что случилось с телом Катрин?

— Этот старик, Джек… — Она посмотрела на меня так, как будто ждала, что я что-то подскажу.

— Ага, — воскликнула я и только теперь поняла, кто был тот старик. — Это же был Джон Хедли, да? — Я на какое-то время не могла прийти в себя от изумления от этой догадки, потом продолжала: — В эпоху королевы Елизаветы он жил так, что в конце концов все потерял. Он потерял деньги, престиж, семью, даже лишился здоровья. — Стоило мне только вообразить себе его участь, и я сразу дала себе честное слово, что никогда не буду совершать ничего подобного. Нора кивнула, довольная тем, какая у меня память и как я соображаю (по крайней мере, так я решила истолковать ее кивок).

— Джек нашел их тела вместе, подумал, что они совершили самоубийство, и решил, что, если об этом станет известно, их нельзя будет похоронить на кладбище. И тогда он решил спрятать тело Катрин, и прятал его у себя до того дня, когда похоронили Тавистока. Тогда ночью он тайно раскопал могилу и положил тело Катрин в тот же гроб, где лежало тело ее Тэйви. И теперь их тела вечно будут спать вместе.

— Как и в средневековье, — тихо добавила я. — Родились вместе. Умерли вместе.

Больше я ничего не смогла сказать, встала и вышла из офиса Норы. Я медленным шагом шла домой, думая по пути о том, что со мной было и что я узнала.

Я решила ждать, но не сидеть сложа руки. Я еще много раз была у Норы, вытягивая из нее всю информацию, какую только можно было из нее вытянуть. Потом пустила в дело свои способности сыщика, или, другими словами, начала проводить исследовательскую работу. Прежде всего я решила разыскать могилу, где были похоронены Калли и Талис.

«Это один из лучших дошедших до нас памятников шестнадцатого века, — говорилось в туристическом справочнике. — Резьба и украшения изысканны и оставляют впечатление, осмелимся сказать, чувственности». Это писал какой-то критик, специалист по искусству.

Я почему-то была необычайно счастлива, когда прочитала там же, что мраморные фигуры не были осквернены никакими уродливыми надписями. В семнадцатом веке там был пожар, и сгорела большая часть деревни и почти вся церковь. После этого церковь не стали восстанавливать, а так и закрыли, и останки здания поросли зеленью. То место, где стоял памятник, тоже заросло, и листва скрыла статуи. Они простояли почти два века чуть ли не в герметичной оболочке. В начале двадцатого века, однако, скульптура была обнаружена и предстала перед глазами людей почти в первозданном виде. И церковь, и мраморные скульптуры были взяты под охрану министерством культуры и реставрированы.

Находясь в ожидании, я переварила ту информацию, что получила от Норы, ту, что прочитала в книгах, и все это вместе с тем, что пережила сама. И я умудрилась сделать из этого роман на шестьсот страниц, сюжет которого был о прошлых жизнях. Я сдала книгу Дарий. Она была так счастлива, что я надеялась, что она не заметит, что у романа нет конца. Стоит ли говорить, что надеялась я на это зря! Конечно, она заметила, но однако не моргнула глазом, когда я заявила, что не знаю, чем все кончится, потому что этого со мной еще не случилось. После замешательства, которое длилось не больше доли секунды, она невозмутимо сказала:

— Когда будет готово, принеси тут же, не затягивай.

Ее вера в меня так растрогала, что я заплакала.

Я продолжала жить в ожидании Талиса, а тем временем продолжала и свои поиски. Следующим этапом я стала пытаться разузнать, что стало с поместьем Пенимэн, с поместьем, которое Алида так часто использовала в своих планах, суля его в награду стольким людям, от которых она хотела добиться того, что ей было выгодно самой. Сначала, когда я оказалась в теле Катрин, но еще не знала, что случилось с Талисом и Калласандрой, я не поняла, что дом, где жил Та-висток, это и есть поместье Пенимэн. Когда же до меня это дошло и я подумала, как долго этот дом служил наградой-наказанием для достижения низких целей, я поняла, что, конечно, в этом доме Кэти и Тависток никогда не были бы счастливы. Если какой-то призрак и бродил сейчас по этому поместью, это был призрак Алиды-Айи. Я с удовольствием прочитала в архивных справочниках, что во время Первой мировой войны поместье было превращено в госпиталь, а обстановка, украшения и мебель помещены в хранение и опечатаны. Еще с большим удовольствием я прочитала, что в самый последний день Первой мировой войны какой-то солдат, напившись от радости, нечаянно поджег дом, и почти весь он сгорел. Я чувствовала: да, чтобы очистить дух этого места, необходим именно огонь, и ничто иное.

Я позвонила в одну английскую фирму, которая занимается продажей недвижимости американцам, и заказала для себя поиск того здания, которое в шестнадцатом веке было фермой. Его оказалось совсем несложно найти, и я даже как-то не удивилась, что владельцы, оказывается, давно собирались его продавать. Я вообще уже давно перестала чему-либо удивляться. Я купила этот дом за сто двадцать тысяч фунтов, или, другими словами, сто восемьдесят тысяч долларов. Такие миленькие уютные домики с сохранившимися украшениями шестнадцатого века никогда не бывают дешевы. Но я-то знала, что под досками пола я найду шесть удивительной красоты бокалов, инкрустированных драгоценными камнями, и один серебряный подсвечник, то есть все то, что Мег и Уилл украли у семьи Хедли. Я была намерена драгоценные вещи передать в музей и любоваться потом своим именем на доске у музея, там, где перечислены те, кто сделал щедрые пожертвования. А у самой меня будет где остановиться в Англии, когда я приеду туда отдыхать на праздники.

Продолжая размышлять о Мег и Уилле, я позвонила Милли в Техас и сказала, что мне немедленно необходимо ее видеть. Я сказала ей, что мне так плохо, что не могу писать. Я еще не успела кончить последнее предложение, а она уже садилась на самолет, отлетающий в Нью-Йорк.

А потом я позвонила своему дорогому издателю, мистеру Уильяму Уоррену. Его было тоже легко дозваться. Я только намекнула.

— Одно издательство предлагает мне один привлекательный контракт… — И мы с ним тут же договорились о встрече. Когда Милли прибыла со своим чемоданом, меня не было дома. Я оставила ей записку, где написала, что пусть идет в ресторан в отеле «Плаца», там мы встретимся. А в самом ресторане я за двадцать долларов договорилась с метрдотелем, что тот посадит Милли за тот же столик, что и Уильяма.

Хорошо бы, конечно, было спрятаться неподалеку где-нибудь за ящиком с декоративной пальмой, чтобы подглядеть, какие лица будут у Милли и у моего издателя, когда они встретятся в первый раз в жизни. Но я знала, что там они меня обнаружат. Пришлось остаться у себя в квартире и ждать, а для встречи я уже приготовила самую загадочную и покровительственную улыбку, какую могла вообразить.

Наступила ночь, Милли не было. Я стала немного беспокоиться. На следующий день от нее по-прежнему не было слышно ни звука. Я уже сердилась, а еще больше тревожилась. Я позвонила в издательство, и мне там сказали, что сего дня мистер Уоррен не показывался и не оставил о себе никаких известий, но в этом не было ничего необычного, потому что издатели всегда делают, что им заблагорассудится, и никогда не сидят на месте.

Когда Милли не объявилась и на вторую ночь, я уже была готова идти в полицию. А потом, в три часа ночи, я наконец получила от нее факс. Они вместе с Уильямом были в Лас-Вегасе и там, забыв обо всем на свете, наслаждались медовым месяцем. Она выражала надежду, что у меня все в порядке, просила о ней не беспокоиться и обещала все объяснить по приезде.

— Ха-ха! — вслух расхохотавшись, ответила я. — Это, милочка, я тебе все объясню!

Ну, по крайней мере хоть Уилл и Мег теперь снова вместе, и причиной этому я.

Я была очень горда этим своим поступком и довольна собой. Но дни проходили за днями, недели складывались в месяцы, а от Тавистока все еще не было никаких известий. Бедную Нору я замучила до такой степени, что она, наверное, уже обдумывала планы начертать на полу моей квартиры несколько раз число 666 и начать вызывать духов заклинаниями, чтобы только избавиться от меня.

Я была близка к отчаянию. Со мной началось такое, что я буквально без всякого повода вдруг начинала рыдать и впадать в истерику. «Что, — думала я, — лучше — любить и потерять любовь, или не любить вообще никогда?» По ночам мне снились то Джейми, то Талис, то Тависток. Я постоянно думала о них, а в это время все сидела дома и ждала. Но по мере того, как дни проходили за днями, я в отчаянии все больше убеждалась, что Талис никогда не придет ко мне.

Наконец в один прекрасный день я сказала себе, что пора снова начать жить. Нельзя больше отгораживаться от мира высокой стеной. Может, Джейми уже ждет меня у подъезда дома. А может быть, он…

Я приняла ванну с ароматическими веществами, сделала себе прическу и уложила волосы с помощью какого-то средства с запахом персиков, на тюбике которого было написано, что волосам гарантируется вид поистине ангельский. Я тщательно сбрила с ног все волоски до единого, потом ополоснула волосы, вылезла из ванны и натерла тело кремом, который стоил до смешного дорого. Закончив туалет, я почувствовала, что так, как я, не благоухает ни одна цветочная клумба на свете. Но я не позволяла себе задумываться о том, что мне не для кого было все это делать. Ни один мужчина не услышит запаха моей шеи и не скажет мне, как он прекрасен.

Надев один лишь махровый купальный халат, я открыла дверь квартиры, чтобы взять из своего почтового ящика ежедневную почту. Поскольку я живу на последнем этаже высокого здания, и моя квартира на этом этаже — единственная, то тот, кто приезжает на лифте, может ехать только ко мне. И из-за охраны дома никто не приедет просто так, поскольку будет тут же замечен. Поэтому, когда дверь лифта открылась и я увидела, что там какой-то человек, я сильно вздрогнула от неожиданности.

— Прошу прощения, — сказал мужчина в лифте. Он произнес извинения на столь совершенном английском языке, что я сразу поняла: это не родной его язык, он, скорее всего, прекрасно изучил его. — Кажется, я приехал не на тот этаж. Коллега, к которому я направлялся, живет на восемнадцатом этаже, а этот…

Я смотрела на него с таким выражением на лице, что это заставило его замолчать. Он был высок, по меньшей мере шести футов ростом. И это был не типичный житель запада — светловолосый и голубоглазый. Золотисто-коричневый цвет его кожи выдавал средиземноморское происхождение. И мне показалось, что, скорее всего, он исповедует не ту же религию, что исповедую я.

И несмотря ни на что, он с ног до головы был великолепен. Я чуть не задохнулась, увидев эти шоколадно-карие глаза. В этих глазах я увидела Тавистока, а потом, вглядевшись по-настоящему глубоко, я увидела и Талли. А может быть, если бы я смотрела еще глубже, совсем, совсем глубоко, то тогда я бы уже увидела и саму себя. Передо мной был человек, который был моей половиной.

Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но он этого не сказал, потому что в этот момент в третий раз за всю свою жизнь я упала в обморок.

45

-Вам лучше? — спросил он.

Я лежала на кушетке в своей квартире, а он сидел рядом, держа в одной руке кусок материи, намоченный холодной водой, и прижимал его мне ко лбу. Другой рукой он приглаживал мои растрепавшиеся волосы, еще влажные после мытья. Он смотрел на меня с таким видом, как будто пытался вспомнить каждый дюйм моего тела. Если бы со мной не произошло всего и если бы я не знала наверняка, кто этот человек, я бы испугалась. Позволять совершенно незнакомому человеку гладить меня по щеке, по шее, проводить по моим бровям кончиками пальцев, потом вдоль по спинке носа — это было не в моих привычках.

Но это был не совершенно незнакомый человек. Я знала о нем все, что только можно знать, за исключением, может быть, двух-трех мелочей — типа того, как его зовут и откуда он приехал. Но это было неважно. Это был мой мужчина, и он был моим в течение многих жизней.

Я смотрела, как он на меня смотрит. Вспомнит ли он меня? Может быть, там, за этим лицом, живое сознание Тавистока?

Он внезапно очнулся и резко выпрямился.

— Простите, — пробормотал он. — Мне следует представиться. Меня зовут Тариз… — Он выговорил еще несколько имен, но их я уже не разобрала. В то время как он, сидя подле меня, произносил звуки своего теперешнего имени, а его бок касался моего тела, мне казалось, я не слышу, я чувствую. Все, что мне нужно было знать, это «Тариз». Талис, Тэйви, а вот теперь Тариз.

— Вы себя неважно чувствуете, — произнес он. — Может быть, следует вызвать врача. — Я увидела, как бледнеет его лицо цвета светлого меда. Он добавил очень тихо: — Может быть, вы ожидаете ребенка.

— Нет, — ответила я, улыбаясь. — Не ребенка. Я не замужем. И не обручена. Я свободна.

Тариз ничего на это не ответил, только по-прежнему пристально рассматривал меня.

— Вы, наверное, скажете, что я сошел с ума, но мне кажется, я вас знаю. Как будто… нет, не знаю, как сказать. Как будто я вас когда-то знал. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Да, прекрасно понимаю.

— Вы будете смеяться, но я как будто что-то знаю о вас. Но это, конечно, невозможно, потому что мы с вами никогда не были знакомы.

— А что вы обо мне знаете? — тут же спросила я. Он ласково улыбнулся, и мне показалось, что мое сердце сейчас растает.

— Вы боитесь высоты и вы любите… — Он заколебался. — Вы любите таких зверьков. — Он бросил взгляд на подсвечник, который стоял у меня на столе. — Вы любите обезьянок! И еще… вы что-то делаете. — Он провел рукой по глазам. И вспомнил. — Вы рассказываете истории. Вы замечательно рассказываете истории. Все вокруг смеются. Нет, главное, это я всегда смеюсь. И еще вы…

Он внезапно отшатнулся, смотря на меня почти испуганно. Его большие черные глаза расширились, кожа с каждой секундой делалась все бледнее. Он тихо проговорил:

— Кажется… кажется…

Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы мужчина падал в обморок, но в данном случае, кажется, мне предстояло это увидеть. Рывком вскочив с кушетки, я толкнула его к спинке и принялась искать, не найдется ли у меня бренди. Но я не нашла, потому что обычно не пью бренди. Поэтому я налила немного мандаринового ликера «Наполеон» и протянули ему рюмку.

— Простите, — пробормотал он, садясь прямо. — Со мной как будто… как это будет на вашем языке? Такое чувство, как бывает в самолете, когда посмотришь вниз на землю.

— Да, летная болезнь, — сказала я. И подумала про себя: «Так бывает, когда посмотришь в глубь столетий».

На нем был надет темный костюм, от чего его волосы и ресницы казались еще темнее. Больше всего на свете мне хотелось прикоснуться к нему. Я мечтала ему рассказать все о нас с ним. Я хотела почувствовать, как его сильные руки обнимают меня.

— Почему вы на меня так смотрите? — спросила я, пытаясь заставить его рассказать о своих мыслях.

Он улыбнулся. У него были прямые, ровные, красивые зубы. А когда я взглянула на его губы, все у меня внутри заныло. Халат на мне раскрылся, но я его не застегивала. Стоило бы ему пальцем пошевельнуть, и я бы вообще сбросила с себя на пол всю одежду.

— Я вас не знаю, — тихо сказал он. — И вы меня не знаете. Но все-таки как будто я вас знаю. Я знаю все, что в вас есть хорошего и плохого.

— Плохого? — тут же невольно вырвалось у меня.

— Кажется, вы с характером, — улыбаясь, заметил он.

— Только тогда, когда ты не делаешь то, что я хочу, — ответила я. — А как только ты делаешь, что я хочу, и когда я хочу, я тут же становлюсь милой и спокойной.

Учитывая тот факт, что мы с ним встретились пять минут назад, это мое заявление было трудно понять, но он только улыбнулся и кивнул:

— Да, это я знаю. Воля у тебя сильная.

С глубоким вздохом он посмотрел на рюмку ликера, которую держал в руках. Я сидела на краешке кушетки, примерно в восьми дюймах от него, и умирала от желания придвинуться вплотную.

— Я только что приехал в эту страну, — тихо произнес он. — Я только вчера сошел с самолета, а в этом здании у меня была назначена встреча с одним человеком.

— На восемнадцатом этаже, но ты нажал не на ту кнопку. Он поднял голову и взглянул на меня:

— Да нет, кажется, я нажал именно ту кнопку, какую надо.

— Да, — прошептала я. — Ты нажал ту кнопку, какую надо. Он снова посмотрел в свою рюмку. Когда он наклонил голову, я увидела, как у него на шее пульсирует вена. Как я хотела поцеловать эту шею! Воздух между нами напоминал электрическую дугу, заряд на которой возрастал с каждой секундой.

— Я приехал в вашу страну, чтобы говорить с вашими людьми, с вашим президентом, о том непонимании, которое имеется между вашей страной и моей.

— А, дипломат, — сказала я, думая, как талантлив был Талис к дипломатии. Он был таким остроумным и милым человеком, что в его присутствии все чувствовали себя легко и непринужденно, а заклятые враги мирились.

— Делаю, что могу, — скромно сказал он. Потом испытующе посмотрел на меня. — А вы — вы случайно не из тех работающих американок, которые дорожат своей работой и никуда не могу уехать из того места, где находится их компания?

Сначала я не понимала, что он имеет в виду, потом мое сердце запрыгало:

— Нет-нет, я совершенно спокойно могу ехать, куда захочу. Я зарабатываю на жизнь писательским трудом, так что я могу жить где угодно.

— Хорошо, — улыбаясь, кивнул он, потом хотел сказать что-то еще, но заколебался и осторожно поставил на столик рюмку с ликером, из которой так и не отпил ни глотка.

— А… какое это имеет значение, могу я путешествовать или нет?

— Если я скажу, что думаю, ты подумаешь, что я совсем ненормальный.

— Нет-нет, не скажу, что ты! — изо всех сил запротестовала я, про себя страстно надеясь, что он не просто хотел пригласить меня пойти с ним в ресторан.

Увидев огонь в его глазах, мое сердце подпрыгнуло к самому горлу.

— Не знаю, как это получилось, но я тебя люблю. Люблю всей душой, всем сердцем. Мне кажется, я всю жизнь ждал тебя и везде пытался тебя найти.

— Я тоже, — только и смогла прошептать я. «Ну, а теперь, — думала я, — мы начнем срывать друг с друга одежду. И я уже начала это делать».

Но, увидев, что он посмотрел на часы, мое сердце замерло. И как я могла забыть, что у него эта встреча! Он приехал в Америку не просто так, а из-за очень важных вещей: мир между двумя странами, обмен двумя различными философиями жизни, возможно даже, попытка предотвратить угрозу войны. Какое право имеет женщина вмешиваться в такие вещи?

— Сейчас я уже очень сильно опаздываю, но к четырем часам я должен освободиться. В это время я вернусь сюда, и тогда мы поедем и поженимся.

Мой рот открылся, и челюсть так отвисла, что подбородок касался груди.

— Ты опять не упадешь в обморок?

— Я… нет, кажется, не упаду… Но… поженимся? — На это мне сказать было абсолютно нечего. — А ты не мог бы еще чуть-чуть подождать с этой своей встречей?

Он поморгал глазами — я очень часто видела у Талиса эту привычку. Он отлично знал, какие чувства меня обуревают, и наслаждался моей растерянностью и. раздражением. Потом кончиками пальцев пощекотал меня под подбородком:

— Пока ты не будешь официально моей, я тебя не трону. Но после этого — после этого я шесть месяцев подряд не буду выпускать тебя из постели. — Он меня поцеловал в лоб. — К этому времени ты уже будешь так тяжела моим ребенком, что далеко уйти не сможешь.

Мне казалось, колени подо мной подгибаются. Была только одна вещь на свете, которую я хотела с такой же силой, как этого мужчину. И эта вещь была — наш ребенок.

— А теперь давай-ка одевайся, а я вернусь часа через два. Мне была непереносима мысль, что он сейчас уйдет.

А что, если он не вернется? А что, если я сейчас его упущу? А что, если… Я проговорила дрожащим голосом:

— В Америке, для того, чтобы пожениться, нужно как минимум три дня. Придется еще ждать… А как же…

Он поцеловал меня в обе щеки, так делают в Европе или на Востоке.

— Я сделаю несколько звонков. Нам ждать не придется. Он поцеловал меня в шею, но к себе не прижал. Я знала, что ему, как и мне, кажется, что, если мы прижмемся друг к другу слишком сильно, то у нас уже не будет сил разъединиться. Я услышала его шепот у самого уха:

— Ну как, у тебя есть еще вопросы?

Я не отвечала, и он, чтобы рассмотреть меня, отодвинул меня от себя на расстояние вытянутой руки. Я с трудом покачала головой. Нет. Нет вопросов. У меня нет никаких вопросов. Он — мой, и я готова пойди за ним на край земли.

— Тогда дай мне свой паспорт. Мне нужно будет сделать кое-какие приготовления.

Я с трудом, трясущимися руками открыла ящик своего письменного стола, вынула оттуда голубенькую книжку и протянула ему. И смотрела, как он ее с интересом открывает.

— Мы родились в один день, — заметил он. — И к тому же в один год.

Я молча кивнула и пошла за ним к двери, а потом ждала с ним лифта.

— Ты что, сомневаешься во мне? — спросил он, положив руку на дверь.

— Нет. Я тебе верю. Я верю тебе и доверяю.

— А ты меня любишь? — прошептал он.

— Всем сердцем. Всей душой. С начала времен и до конца.

— Да, — согласился он, пока дверь лифта медленно закрывалась. — Это точно. Со мной то же самое. Я тоже любил тебя всегда.

— Да, — прошептала я. — Да.

1

Эзотерика — мистика, оккультные науки (Примеч. перев.).