Зато другие продолжали творить зло. Окинув взглядом смертный мир, она увидела, что север окутан дымом, дым поднимался и из Кер Велла. И это зрелище не принесло ей никакой радости — разорение земли, садов, тех мест, в которые она вложила свою душу, озеленяя их, и которые любила — пусть меньше, чем собственный лес, но все же любила, уважая людей, что сеяли свою любовь в эту вспаханную железом землю. Они добились всходов там, где не смог взойти лес, на земле, разрушенной Дун Голом. И теперь она горела. Теперь ее народ остался без домов. Оставшихся она пыталась вывести, посылая им мысль: «На запад, — шептала она, — ступайте на запад через холмы»; и разрозненные беженцы пускались в путь, бросая все и возлагая надежду лишь на Элд, воины с границы, раненые и растерянные — быстроногие дети крестьян, они отыскивали тропинки, а тем временем над ними и меж холмов наступал такой мрак, которого они даже не умели бояться. То были черные псы дроу, не тратившие время на мелкую добычу, — они готовились к великой схватке.

— Пойдем, — сказала она Финеле, и они осторожно тронулись дальше — гораздо медленнее, чем Финела могла ее нести, но быстрее Арафель не могла управиться, прикасаясь то тут, то там к деревьям, еще сохранившим свою силу, и поддерживая остатки Элда. В том не было великого волшебства. Когда-то она делала это для Кер Велла, озеленяя его поля, и все же оно требовало сил. Чтобы разрушить его, понадобилась вся сила Дун Гола — так она создавала преграду промозглым глубинам Лиэслина. Она несла с собой волну жизни, увлекая за собой свой Элд. Иногда ее деяния были хрупки, как цветок, выраставший из-под копыт эльфийской кобылицы, или росток, проклюнувшийся из семени. Но она захватывала все более широкие пространства на восток и на запад, затмевая призрачные деревья Далъета пусть невзрачной, но истинной жизнью. Зацвели лилии на водах Аргиада, старая ива, напившись на берегах Керберна, из последних сил выпустила новые побеги, и древний дуб покрылся свежей листвой, приняв ее прикосновение за солнечные лучи. Даже за рекой Смерти расцвели призрачно белые цветы.

Дроу не пересечь эту наступающую волну. И темные твари бежали от ее приближения.

Но теперь зло возникло прямо перед ней: бледные и стройные дроу, окруженные тенями и огнем, так что вид их напоминал заходящее солнце. И ветра подчинялись им, ледяные и смертоносные, убивающие жизнь. И все равно перед ними распустился золотистый цветок, угрожая всему их волшебству. Они отпрянули, намереваясь начать новую атаку, но она пустилась за ними вслед, оттесняя их шаг за шагом.

— Тебе дорого обойдется эта борьба, — промолвил один из них, чье имя было Саллак.

— У тебя есть Кеннент, и корни его глубоки, — сказал другой, — но даже их уже подтачивают.

— Госпожа Смерть скоро погибнет, — продолжил первый. — Сейчас она процветает, но стоит исчезнуть людям, и ей самой придет конец.

— Ты безумна, о Арафель, если полагаешься на таких союзников, как люди и Смерть. Ты ведь Ши. Это противоестественно.

— Все твои чары рухнут. Они смертны по своей сути. Взгляни на нас и вспомни, кто ты. Довольно войны, — и Саллак придвинулся ближе. — Зеленая сень вновь опустится на Дун Гол. И мы вновь назовем его Аиргиди — место серебряных листьев и звезд.

— Вспомни, мы ведь друзья.

После этих слов она обнажила меч — и один исчез, но Саллак остался.

— Нас столько, сколько листьев в лесу, — промолвил Саллак. — А человек этот — Киран ему имя. Ты ищешь его? Мы не забыли о нем. Я могу показать тебе, где он.

— Исчезни, Саллак! — и она протянула к нему не правую руку с мечом, но левую, которой плела свои чары. — Или покорись мне — ты знаешь, что я предлагаю. Память. Зеленую тень и ясное солнце…

Он вскрикнул — несмотря на всю свою холодность, он был все еще подвластен боли, и зеленые чары прожгли его насквозь.

— И у нас это будет. Мы стали мудрее, чем прежде. Мир, Аовель! Кто сеет раздор, как не ты?

— Холодные камни, безжизненное богатство, падение Кер Ри — вот, чего вы хотите! Ты служишь тьме, ненавидящей нас — неужто ты не видишь этого?

— Ненавидящей нас? А разве люди нас любят? Ты поделилась с ними всем белым светом, и чем они отплатили тебе?

— Червь развратил людей… О, Саллак, подумай! Если ты еще в состоянии это делать. Дракон использует тебя: он никогда не любил ни эльфов, ни людей. От натравливал их друг против друга.

— О Аовель, помнит ли твой камень? О Кер Ри, превращенном в Дун Гол? — злорадство звучало в голосе, такое злорадство, что оно чуть не опрокинуло ее. — Подойди ближе.

Она вытянула руку, чтобы защитить себя, меч ее померк, и камень на груди похолодел.

«Лиэслин, — раздался шепот, но то говорил не Саллак, некто другой говорил его устами, и перед лицом его она содрогнулась. — Приветствую тебя, Арафель. Подойди, Арафель, не останавливайся. Другие позаботятся об этом человеке. Мы с тобой должны встретиться. А чары — о, плети их изо всех своих сил, ты лишь растратишь себя. Мои же не убывают, пока ты транжиришь свои».

Вздрогнул даже Саллак. Дроу отступили в беспорядке, придя в себя лишь удалившись.

«Киран, — прозвучал презрительный голос. — Киран, Киран Калан».

Она не рискнула ни отвечать, ни принимать сражения. Она всего лишь стояла недвижимо, и даже это требовало немалых сил в той жути, что веяла вокруг нее.

— Ты не можешь коснуться его, — вскричала она в пустоту. — Попробуй, Саллак. Попробуй. Когда кто-то из нас уходит этим путем, ни ты, ни я не можем его догнать.

«Потому что он ничего не хочет, он ничего не помнит, — зло скакало и потрескивало, как огонь, в голосе, доносившемся из-за черных деревьев Далъета. — Тебе не добраться до него, пока он не вспомнит себя — а он не вспомнит, мы зачаруем его, мы обречем его на муки и боль, о Аовель, и они будут длиться столько же, сколько твои — отмщение и терпение — этим мы овладели в совершенстве. Мы отдадим тебя дракону».

— Уйдите!

«К этому твоему человеку?»

И все исчезло. Лишь звуки голоса раздавались еще долго.

Что-то коснулось его слабо и издали. И он вспомнил, что он блуждал, и даже Аодан сбился с пути в лесах, покрывавших всю поверхность земли, в обрывках мыслей и чащобах желаний. Трудно было двигаться, но направляться туда, куда он был должен идти, казалось и вовсе невозможным — от этого у него болело сердце. Но теперь сквозь дрожь земли, словно и она испытывала боль, до него доносился голос.

Он оглянулся через плечо на темные деревья, и там стояли эльфы.

— Брат, — окликнули они его, — что ты здесь делаешь один?

Он видел их и прежде. Но ни разу они не подходили так близко. Он смотрел на них, на их прекрасные и жуткие лица, вглядывался в глаза Ши. Но они были Ши неизвестного ему рода. Он читал в их глазах холодную власть и страсть к тысяче вещей, искушающих эльфов.

— Брось камень, — шептали они. — Он мешает тебе.

Аодан заржал, разбивая их чары. И тогда Киран смог отвернуться от них, с отчаянием устремив взор на запад.

— Брось его, Киран Калан!

Он сжал камень в руках, но они владели его именем, и тяжело было заставить себя не слышать их, ох, как тяжело. Где-то было место, зал, лица любимых им людей. Они хотели отвести его туда, связать его именем, которого когда-то хватало ему — они предлагали все это, и сердце его стенало где-то в камне.

— Киран! — окликали они его. — Киран!

Аодан бежал и бежал на запад, с силой отталкиваясь от земли. Мелкие тени наскакивали на него, и черные эльфы гнались за ним следом. Но вперед и вперед летел он в отчаянии, и наконец начал опережать их.

Но впереди их ждало худшее. Он чувствовал это — словно мир раскололся, словно проказа покрыла все сущее.

Он вырвался из леса на вершину холма и увидел в долине, простиравшейся перед ним, тьму, ни с чем не сравнимую, такой черноты не было в мире и даже во владениях Смерти. Она раскинулась меж холмами, достигая самого моря и повсюду отбрасывая тень, от Керберна к северу. И тени коней шевелились в ней, посверкивали копья и доспехи.

Он никогда не чувствовал себя таким уязвимым, как на этом холме, где расстояния не значили ничего, и он был так же видим для этой тьмы, как сам наблюдал ее. Камень жег ледяным холодом, и Аодан замер, задрожав. Любовь, долг и все остальное казались мелочью по сравнению с этой громадиной. Холмы лежали разбитые, выдав все тайны своих подножий, деревья были порублены, ни единой травинки не осталось стоять в этой тьме.

— Нет, вперед, — повелел он Аодану, хотя многоликий страх, обуявший его, говорил ему другое. — Нас догоняют — вперед!

«Ты погибнешь», — сомнения нахлынули на него.

И внимание, которое он едва замечал на себе, вдруг превратилось в пристальный взор.

«Вот, — промолвило что-то, — он здесь»; и холмы откликнулись эхом. Он содрогнулся, и кости его заныли, и он оглянулся в надежде на отступление, и Аодан начал разворачиваться.

«Нет», — вскричал он тогда, и эльфийский скакун повернул на запад и продолжил свой путь в темнеющем ветре. Казалось, его плоть разрывают на клочья. И его окликали по имени то сзади, то спереди, но это имя было лишь частью его. Они набрасывались на него с оружием, но враги казались ему лишь тенями — железо приносило боль, но не могло ранить его. Дроу мучили его своей холодной силой: они называла Аодана и Арафель, и от каждого имени камень разгорался все жарче, пока не осталось лишь одно желание — выбросить его, чтобы обрести облегчение от боли.

Но тогда зазвучал другой голос. Он не разобрал слов, но они напомнили ему о жизни.

«Киран, — пел ветер, — Киран Калан, что ты здесь делаешь один?»

И он мчался дальше. И вскоре издалека до него донеслись крики чаек.

— Это едет твой брат, — спокойно прошептал темный человек; и Донкад, скорее, тело, принадлежавшее Донкаду, оторвало взгляд от долины. Мало что сохранилось от этого имени и человека, но какие-то остатки вспомнили родство, и дрожь охватила плоть, в нем бродил еще страх, хотя он не помнил, перед чем, и зависть, и сожаление.

«Она все еще ведет его, — промолвил Далъет. — И в иных мирах она делает многое. Но они бессильны против нас, король людей. Я имею в виду драконов. Идем, сразимся с ними».

«Мой племянник, — вспомнил Донкад причину своего страха, поняв вдруг, что идут они не в том направлении, с которого начинали, и темный человек говорил ему совсем о другом, когда он впервые впустил его внутрь. — О боги, что ты наделал?»

«О, мой сладкий, поздно вопрошать, не так ли? Ты должен встретиться с ним. Подумай, подумай, как назвать его — думай о нем и покажи мне это».

Враг наступал. Войска двигались медленно, будучи слишком многочисленными и присутствуя не только в этом мире, но и в иных. Они разделялись на мелкие отряды, которые стремительно распространялись, как могут двигаться лишь существа, лишенные возможности пересекать границы миров: одни мчались на юг осаждать Дру в его крепости, другие во главе с Ан Бегом ринулись на Кер Велл — но их число было ничтожно по сравнению с тем, что оставалось. Они пересекли Керберн, и многие пошли на дно, быстро переместившись в темные владения Смерти, — но и это была лишь часть гигантского войска.

Двое юношей взошли на холм рядом с Кер Донном — один был белокур, другой темноволос, а холм был полым внутри и сулил неведомое.

«Теперь тебе нечего бояться, — промолвил голос. — Ты сам такой же Ши, как и он, ты стар как мир и страшнее самой Смерти».

И братья обнялись за палаткой короля при Дун-на-Хейвине. Но теперь он сам был королем, а брат — там, за стройными рядами войск.

«Ан Бег сослужил тебе добрую службу, — нашептывал темный Ши. — Кер Велл сам пришел к нам, нам не надо искать его. Они схоронились там, где люди никогда не нашли бы их, но мы найдем. Союзница твоего брата — ее зовут Арафель. Запомни ее имя. Она покровительствует этому прибежищу, но мы захватим его. И ей придется растаять».

Видения Донкада померкли: на память ему пришли другие, темные силы, заточенные в холмах, — холодная и бессердечная ненависть эльфов, укрощенная чарами, ненависть к людям и ко всем их делам.

И то, что было Донкадом, исчезло, затерялось до неузнаваемости и поблекло, и скакуны предстали перед ним в каком-то ином свете. Некоторые из приближенных попробовали бежать, но были убиты, и новые добровольцы не последовали их примеру. Многие из его людей хотели лишь одного — быть убийцами — мучить и не испытывать боли. Брендан был одним из них — сенешаль Донна, другой был Геннон, а третий — Вулф — новый господин Бана, убивший предыдущего. Они обрели спокойствие и холодную точность эльфов, они стали красивыми, но ни один человек не осмеливался взглянуть им в глаза.

Далъет теперь открыто взирал на мир — он улыбался губами Донкада, а черная лошадь — фиатас с переменчивым обликом — неслась вперед, и ни один конь не мог с ней сравниться. Он обнажил свой отравленный меч.

— Я знаю, почему вы пришли, — сказал Барк — не знакомый, но так напоминавший им собственного Барка — когда они сели за его стол во дворе под деревом, — и я знаю на что вы надеетесь, госпожа. Ты спросишь меня — видел ли я его, и я скажу тебе — нет. И все это слишком просто. Я скажу тебе, чтобы ты не ходила туда, но ты не послушаешься меня. Ты просто не сможешь послушать. Удача с тобой. Она лежит на всем твоем доме. И против этого я бессилен. Я живу, как и вы. И более я ничего не скажу.

— Загадки, — сказала их мать. Теперь она не могла повысить голос — он дрожал, и Мев сжала ей руки, уставившись на этого Барка, за чьим столом они были гостями.

— Моя мать достойна большего, — промолвил Келли, который раньше вообще не открывал рта. Он поднялся из-за стола рядом с Мев во весь свой рост. — Если бы ты знал…

— Юный господин, — промолвил Донал.

— Я не господин, — ответил Келли. — Господин мой отец.

— Ты — король, — серьезно сказал Барк, и сердце у Мев перевернулось, ибо тишина охватила всех — и хуторян, и людей Кер Велла, уместившихся за столом. Остальные ходили по двору, кричали дети, и лошади перекликались друг с другом в конюшне, оказавшись в непривычном месте; да и люди Барка ходили туда и сюда с корзинами хлеба и блюдами сыра для гостей, а потом выкатили бочонок с сидром на крыльцо дома, и там тоже собрался народ от души повеселиться. Но за столом все замерли.

— Келли, — сказала их мать, — сядь, пожалуйста, — и Келли сделал это очень спокойно, хотя на душе у него было вовсе не так — уж Мев это знала. Эльфийский дар горел, а хозяин хутора не сводил с них глаз, от чего делалось еще хуже. «Он сам Ши, — подумала Мев, — или что-то вроде; но здесь есть железо, по крайней мере, вокруг дома. Стоит ему рассердиться, и нам здесь станет небезопасно».

Но он не сердился. Он спокойно смотрел на них, храня свои тайны, и ветер ерошил ему волосы и бороду. И жена его рядом — Эльфреда, как он называл ее, увенчанная золотыми косами, сверкавшими при свете факела, — она тоже сидела спокойно и с мудрым видом. «Как король с королевой, — подумала Мев. — Их хочется называть госпожой и господином. И папе они бы понравились — он всегда разговаривал с нашими крестьянами о лошадях, о погоде, о зерне…» И она поймала себя на том, что все ее воспоминания слились воедино, собравшись из разрозненных кусков; но и печаль пришла вместе с этим, печаль необычного рода, которую ей еще не доводилось испытывать — осознание потери, необратимых перемен, когда ничто не может быть возвращено обратно.

Барк смотрел на нее, как смотрела Ши, а потом обвел всех взглядом.

— Здесь убежище, — промолвил он, — юный король, госпожа Кер Велла и все, кто с вами пришел — но там, за пределами, вокруг нас собирается зло. И это истинное зло, а не то, о котором знают люди, желая то того, то сего и называя своих врагов злыми именами, а те, в свою очередь, тоже имеют желания. Этому не нужно ничего. Оно просто есть. И то, что оно творит, оно делает исходя из своей природы, — он встал с места, возвысившись над всеми. — Как-то раз, друзья мои — не доброе ли это начало? — Ши пришли в мир: они пришли, полюбили его и захотели, чтоб он навсегда остался неизменным.

Они вели войны, ибо были честолюбивы. А в мире были более древние вещи. И с большей частью они воевали, но только не с драконами. Драконы казались им мудрыми и прекрасными — они сияли на солнце, как золото и медь. Их крылья — ах эти крылья! — их крылья были похожи на солнце, сияющее сквозь лед.

Но и драконы не любили перемен, а появление Ши было для них переменой. Старейший из них был самым прекрасным, но ни одни Ши не мог укротить его — он был слишком велик. Зато он давал советы любому, кто к нему приходил.

«В конце концов, — говаривал он, — мир может снова измениться». И кто знает, каким путем пойдет его народ. Ведь уже в те времена появились люди, менявшиеся с каждым днем — они принесли с собой железо и смерть. Возможно, когда-нибудь драконы будут служить человечеству.

Не было мудрее существа, чем Найер Скейяк, князь драконов.

Был князь и у Вина Ши — Далъет его звали, и из всех Ши он был самым гордым и горячим.

«Пойдем, — сказал ему крылатый червь, — я посажу тебя на спину и покажу тебе, что есть люди и смерть».

Путь становился все темнее, хаос бурлил вокруг, и из него продолжало доноситься его имя. Аодан летел, разбрызгивая воды Эшберна, далеко позади оставляя смертных скакунов. Но их настигали другие, неподвластные смерти, страшнее кошмаров.

«Брат, — донеслось до него, — Киран, брат мой…» — раздался крик сквозь бурю схватки.

Тогда он оглянулся. Ему пришлось оглянуться. К нему скакал человек, и он узнал его, несмотря на долгие годы и происшедшие перемены.

— Донкад, — промолвил он и повернулся к нему безоружный.

И мрак скользнул меж ними, простыня мрака и свора гончих и рогатых тварей, и всадница на лошади с просвечивающими костями.

«Господин Киран! — раздался крик. — Беги!»

То был Роан с границы, то были Маддок и Оуэн — южане, и прочие скакали рядом — отряд призрачных всадников. Среди них были лучники с границы — они двигались, как во сне, и их стрелы летели с обманчивой быстротой.

«Господин! — раздались иные голоса, и то были Барк и Ризи, живые — примчались на загнанных лошадях, с осунувшимися лицами и вооруженные железом. И из сгустившегося мрака целый отряд всадников следовал за ними. — Господин, подожди нас!»

Аодан повернулся и прыгнул вперед, унося его прочь. Слезы слепили Кирана, слезы горечи и утраты.

— Вперед! — крикнул он, беря себя в руки, и эльфийский скакун летел все быстрее и быстрее, пока мир не замелькал серым пасмурным светом, пока в воздухе не запахло морем и над ними не появилось солнце. Аодан разбрызгивал воду копытами, и капли падали-падали-падали вниз.

Боль прекратилась.

— Лиэслиа! — закричал Киран, простирая руки. — Лиэслиа! Лиэслиа! Дальше я ехать не могу! Иди мне навстречу — все остальное твое!

И его не стало. Это был конец.

Эльфийский конь вскинул голову, заплясал и развернулся; всадник выпрямился и обратил лицо к затуманенному востоку, где рубились и умирали воины.

Он мало что взял с собой: он прикоснулся к камню на шее, закрыл глаза и полностью вошел в этот мир. У него не было ни оружия, ни доспехов, даже его облик не совсем принадлежал ему: единственную вещь он вызвал властью камня — серебряный рог. Рассвет назывался он — каванак. У него еще не было сил трубить в него, он все еще был ошарашен переменой, охватившая долину битва затуманивала его взгляд.

— Далъет, — промолвил он. И повторил громче: — Далъет!

И он тронулся вперед к берегам Эшберна. Людей оттесняли все больше и больше — дроу кидались на них и фиатас, и всевозможные формы зла выныривали из темноты. Мир изменился с тех пор, как он знал его, мир поблек; но камень сочился тысячей воспоминаний, человеческих воспоминаний — о любви, о жизни, о его понимании мира. Он узнал, что все эти люди — союзники госпожи Смерти. И любовь закипала в нем вместе с гордостью, зарождаясь где-то в камне. Прижатые люди и тени людей окружили его стеной, приняв за своего господина: железом и жизнями своими смертные защищали его. Он поднял рог и затрубил в него.

Земля содрогнулась. Дроу издавали ужасные крики.

— Нет! — закричал один из них с поднятым ядовитым клинком. — Уйди… о, брат, ты не можешь сражаться с нами! Она там — наша сестра, и если ты освободишь червя… Мир разделился, Лиэслиа! В этом ты победил — но Аовель наша!

Они отступили, мелкие твари чуть медленнее отползали вслед за ними, оставляя своих смертных союзников в растерянности и панике на лесистых берегах Эшберна.

— Господин! — воскликнул Барк. — О боги, мой господин…

И он снова приложил рог к своим губам и протрубил еще раз — безумнее и громче, чем в первый.

Трапеза закончилась, и сказка подошла к концу. Барк перевернул свою чашу и оглядел всех. Кто-то зашуршал за его спиной, и Граги взобрался на скамейку.

— Что-то случилось, — промолвил Барк, оглядывая всех. Эльфреда поднялась и взяла его за руку. Ветер усилился. С дерева полетели листья, словно мгновенно наступила осень. Они падали на стол, между тарелок. Сердце Мев заколотилось от страха, имя которому она не могла найти, но пока Барк говорил, они слушали как завороженные. А теперь Граги смотрел на них круглыми темными глазами, и мать искала ее руку под столом, а с другой стороны пыталась нащупать кисть Келли.

— Госпожа, — сказал Барк, — ты привела свой народ для спасения. Но никто не может требовать его, кто не отчаялся, для кого это не есть последняя из надежд. Ты же лелеешь другие. А по сему доброй ночи. Прощай. Рог протрубил в Элде, и этот призыв трудно не услышать.

Их мать поднялась, и все встали за ней, с ужасом наблюдая, как удаляется прочь высокий хуторянин со всем своим народом. Один раз он обернулся и поднял руки, словно желая им счастливого пути.

И все исчезло — дом, изгороди, людской круговорот. Они остались одни с матерью и Доналом под мертвым голым деревом на склоне холма.

— Донал! — воскликнула их мать. — О Мурна…

Мев задрожала. Эльфийский дар горел и замутнял ей взор. Со всех сторон их окружало зло, и путь был открыт в одну лишь сторону.

Рог затрубил в холмах. Воздух сгустился вокруг них, и они оказались в сумерках на берегу реки, заваленном мертвыми телами, меж которых виднелся всадник на белом коне, окруженный горсткой южан и воинов Кер Велла…

И этот всадник спешился и подошел к ним, и другие в этом ужасном месте сделали то же. Мать их не шевелилась, как и Донал. «Это не наш отец», — подумала Мев, и сердце заболело новой нестерпимой болью. Она почувствовала, как Келли сжал ее руку.

Он подошел к их матери — этот высокий эльф, так похожий на их отца и столь юный: он взял ее руку и опустился перед ней на колени, словно она была королевой. Потом он снова встал, и мать с неохотой высвободила свою руку — медленно и печально убрала ее прочь. Донал поспешил к ней и взял ее под руку; и Барк стоял рядом сияя, и Ризи — но Мев не могла сойти с места, и вся похолодела, когда незнакомец повернулся к ней.

— Мев, Келли, — сказал эльфийский князь — только это; но когда он посмотрел на них, она почувствовала — нет, слов для такого не найти: эльфийские дары горели непреодолимой страстью, чтоб мир вернулся к тому, каким он был.

Он повернулся, и эльфийский конь приблизился к нему. Он вспрыгнул ему на спину и полетел прочь — так быстро, что лишь сердцем это можно было различить — все больше удаляясь от них — через реку, где таились твари, встречаться с которыми ей не хотелось. «Ему грозит опасность», — подумала Мев. Все было не так, как прежде: вокруг лежали мертвые, повсюду была кровь и яд железа… Она хотела убежать и скрыться, хотела биться на смерть, чтоб все вернуть как было, она хотела, хотела и хотела…

«Погибла, — раздался вой речной проказницы, — о, погибла я, пропала, добрые дети! Я следую, я следую сквозь воды — я слышу, о, придите! придите! о, помогите…»

И она пошла — это было так просто. И брат пошел за ней или он пошел впереди? Они углубились в деревья и вышли на берег. Они слышали надрывный крик матери: «Мев! Келли!.. О боги… Барк…»

— Кили! — позвала Мев.

И лошадь захрапела у самых их ног. Они взглянули — и то уже был юноша, облаченный в тень, с красными ужасными глазами.

— Я — Ши, — промолвил он. — Кили боится. Прозвучал каванак, и миру грозит опасность. Идемте! Я понесу вас. У меня нет господина. Но я возьму вас к себе на спину.

Вода забурлила и запела — прекрасное лицо мелькнуло в мутной воде.

— Я бегу, куда бежит река. О, дети, верьте мне, верьте Ши — куда бежит река, бегу я. Ши тоже боится, но никогда не признается в этом. Идемте с нами, добрые дети, идемте, идемте — освободите нас, мы не хотим быть рабами дракона.

— Помоги нам, — промолвил Келли. — Помоги, если можешь.

Плеснула вода, разогнулась ветка. Водяной, волоча за собой водоросли, выходил из воды: пука приблизился к Келли, пройдя сквозь кусты.

«Мев! — донесся крик их матери. — О, Келли…»

Мев схватила эквиски за гриву — в нем была сила и помощь, если ей удастся его укротить. Она влезла на него — это было несложно, и тут же эквиски понеслась не как обычная лошадь, но как сама река — плавно и неукротимо; и Келли скакал рядом с ней.

Они неслись вдоль реки на юг очень быстро…

— Нет! — закричала Мев.

— Постой, поверни назад! — воскликнул Келли; но фиатас никогда никого не слушались. Черные и ужасные неслись они вдоль реки, огибая ее излучины; они неслись к морю, куда бежали и другие лошади — белые, словно рожденные из пены, и гром грохотал из-под их копыт.

И тут невесть откуда взялись ладьи — они выплывали словно из солнечного света, скользя, как чайки на ветру; и свет исходил от них.

— Это Ши! — вскричал Келли; и они знали это так же точно, как собственные имена. — О, Мев, это Ши вернулись, чтобы помочь нам!

Штормовой ветер смел уставших людей, удерживавших холм при Эшберне. Он рассекал им лица, рвал в клочья знамена, нес запах зелени, смрад крови и смерти. Люди проклинали его.

— Тихо, — промолвил Донал, поднимаясь на ноги. И Бранвин приподняла голову, что-то услышав, что-то почувствовав — потеряв столь многое, она была готова к любой надежде: ее сердце забилось чаще — то был ветер и гром, и что-то промчалось мимо, к востоку, как ураган. И звуки рогов зазвучали, взывая с холмов, и кровь застывала в ее жилах — такого с ней не было никогда. То был Элд, то был свет, и что-то оборвалось в ней — «о, бегите, мои дети, бегите», — пожелала она им.

— Моя госпожа… — Донал был рядом, укрывая ее плащом. Он был при оружии, недостатка в котором не было на этой усеянной трупами земле. Они стояли в грозовых всполохах, и тьма сгущалась по мере того, как опускалось солнце. Возможно, он тоже видел, что пронеслось мимо них — у него был такой взгляд.

— Ши, — промолвила она. — Донал, ты слышал их?

— Я их слышал, — сказал Барк, выходя из-за уступа. — По крайней мере, что-то пронеслось мимо. Им тоже это известно, и они теперь начнут перемещаться, — он указал в темноту, на деревья, стоящие у реки. — Они собираются. Быстро темнеет, и любое направление ветра лишь помешает нашим лучникам. Я предлагаю отпустить лошадей. Они нам только мешают. А ехать нам, видят боги, некуда.

Бранвин взглянула на Барка. На его лице ничего не отражалось — ни страха, ни горя, ни усталости. Когда стало ясно, что им не найти детей, он принялся распоряжаться и выбрал это место, этот песчаный холм по пути к морю. Он, Ризи и Донал — «Стоять здесь» — таковы были его приказы: и никто ни голосом, ни взглядом не намекнул на то, что удержать холм невозможно.

— Значит, так поступай, — сказала она и завернулась в плащ. Она ощутила, как дрожит земля, услышала лай гончих псов.