Эльфийский Камень Сна

Наконец он упал в траву на вершине холма, и все тело его заныло с такой же силой, как его сердце. У него не было слез — он видел себя, мрачного поджарого человека, который износился от прожитых лет, как изнашиваются камни; а вокруг него царил мир и покой, даруемый холмом, а внизу стояли сады со спелыми яблоками, лежали широкие луга, а под старым дубом высился дом с амбаром. Над головой же было небо. За отрогом холма блестел путь, как камни на солнцепеке, а стебли травы так сияли, что глазам было больно, и он отвернулся, встал и пошел по холму.

Потом его начало грызть сомнение, и, идя вдоль хребта, он начал оглядываться в поисках Кэвина — боль саднила и не отпускала его. Но дойдя до спуска в долину, он никого не заметил и понял, что опоздал.

— Смерть, — раздался сзади с холма тоненький голосок.

Нэаль в ярости оглянулся на косматое существо, сидевшее на камне.

— Что ты знаешь, каркающее чучело? Чтоб ты засохло! Можешь выкрасть у меня все, что я имею, ползучий вор, и засохнуть!

— Злые слова ведут к злу, и одно лишь правдиво.

— Чума на твои пророчества.

— Дурно и вредно.

— Оставь меня.

Граги спрыгнул с камня и подошел еще ближе.

— Только не я.

— Значит он умрет?

— Возможно.

— Тогда говори яснее, — в сердце Нэаля забрезжила надежда и с отчаянным чувством вины он схватил Граги за косматые руки. — Если у тебя есть виденье, так посмотри. И скажи мне, скажи, прав ли арфист? Есть ли вообще надежда? Была ли она? Придет ли снова король? Должен ли я служить этому королю?

— Отпусти! — закричал Граги. — Отпусти!

— Не хитри со мной! — воскликнул Нэаль и встряхнул его, ибо страх сделал его жестоким, и взгляд косматого создания стал совсем безумным. — Есть ли надежда на этого короля?

— Он темен, — прошипел Граги, дико вздернув своей лохматой головой, и глаза его закатились, потом снова его взгляд остановился на Нэале. — О, темен.

— Кто? Что значит темен? Называй мне имена. Выживет ли юный король?

Граги застонал и, вывернувшись, укусил Нэаля за палец, тот выпустил его, отдернул руку и поднес ее ко рту. Но существо не стало убегать, оно уселось на корточки и, раскачиваясь туда и сюда с диким взором, заговорило тоненьким завывающим голосом:

Темен путь и темна тоска,

И цепи крепки, что сковали их;

И наступит день, что даст им рассвет,

Но тут же придет закат.

— Что это значит? — вскричал Нэаль. — Кто это «они»? Ты имеешь в виду меня?

— Нет, нет, Кервалена никогда. О, человек, Граги плачет по тебе.

— Значит я умру?

— Все люди смертны.

— Чума на тебя! — Нэаль посасывал свою прокушенную руку. — Какие цепи и где? Ты говоришь о Кер Велле?

— Оставайся, — промолвил Граги и исчез.

Нэаль уже готов был уйти. Он стоял на холме и смотрел вниз в долину, которая вела к выходу из холмов. Но в его ушах продолжало звенеть «оставайся», и мышцы его ныли от бега, и Кэвина не было видно.

Он опустился на землю и сидел так до заката, и отвага его все гасла и гасла, а вера слабела и слабела.

Наконец он увидел бегущего мальчика меж холмов — он петлял и подпрыгивал на поворотах, словно преследуемый болью.

— Скага! — закричал Нэаль, поднимаясь на ноги.

Мальчик замер, словно его ударили, посмотрел на Нэаля и начал спотыкаясь, карабкаться вверх; но Нэаль двинулся ему навстречу и поймал в свои объятия.

— Я думал, ты ушел, — промолвил Скага — он никогда не плакал, но сейчас губы у него дрожали.

— Это Кэвин ушел, а не я, — ответил Нэаль. — Ужин готов?

Мгновение Скага справлялся с одышкой.

— Наверное.

И он вернулся назад со Скагой — так захлопнулась ловушка.

IV. Травля

Арафель дремала. Лишь на мгновение она соскользнула в дебри своей памяти, что она частенько делала, в яркое сияние, столь отличное от тусклых ночей и слепящих дней смертного Элда. Но время у нее текло всегда не так, как у людей, и едва она погрузилась в сон, как ее разбудил какой-то звук, странный и жалобный.

«Он снова вернулся», — сонно подумала она, чувствуя сильную досаду: но потом она ощутила нечто совсем иное — откуда-то, совсем рядом веяло жестокостью, и сияние, прозвенев в ее памяти, исчезло.

Она собралась с мыслями. Сон безвозвратно рассеялся, но она даже не обратила внимания. Ветер донес до нее звук, и весь Элд задрожал как паутина. Она вынула меч и завернулась в плащ, хотя могла сделать гораздо больше. Это была беззаботность и привычка, а может, обрекшая ее на неудачи судьба. Но ни один противник не вышел навстречу Арафели, и тогда она пошла на услышанный ею звук.

Из крепости Керберна через Элд вела прямая тропа. Это был самый опасный путь из долины Кер, и с тех пор, как она завалила его, немногие отваживались пускаться им: лишь разбойники, вроде того изгоя, могли решиться на это — люди, глаза у которых так потускнели и помертвели, что они были глухи к обычному страху и голосу разума. Иногда им даже везло, и они выходили из леса живыми, если шли днем, двигались быстро и не охотились на зверей Элда. Если они двигались достаточно быстро, то вечер заставал их живыми или в Новом лесу на холмах, или за пределами Элда на берегу реки.

Но пришелец, появляющийся ночью, да еще такой молодой и с таким безумным взглядом, и без меча или лука, а всего лишь с кинжалом и арфой — такой смельчак редко вступал в Элд, и мрачные тени посмеивались и шептались в изумлении.

Именно звуки арфы и услышала Арафель — столь редкостного инструмента, звеневшего на его плече и выдававшего его присутствие всем, у кого слышат уши, в этом мире и в том. Она следила за его бегом по этому звуку и вышла к нему прямо навстречу из нежного холодного света эльфийского солнца в еще более холодную белизну лунного сияния. Она вышла без капюшона, и плащ беззаботно развевался у нее за спиной; и мрачные тени Элдвуда, осмелевшие на этой древней земле, вдруг ощутили теплое дыхание весны и отступили, хоронясь в укромные места, куда не проникал свет ни луны, ни солнца.

— Мальчик, — прошептала она.

Он замер, словно раненый олень, и изумленно осмотрелся, пытаясь отыскать источник голоса в чащобе. Она вышла к нему в полный рост и тут же ощутила сырой ветер смертного Элда на своем лице. Мальчик оказался крепче, чем она думала, но одежда его была вся в лохмотьях, разорванная его стремительным бегом сквозь лес. Его одежда, теперь испачканная и разодранная, больше подходила для какого-нибудь замка — она была из тончайшей шерсти и расшитого полотна, арфа же за его плечом покоилась в резном ларце.

Она не много захватывала с собой из иного мира, но все же захватывала, и это всегда отражалось на ее образе, который воспринимали смертные. Она явилась в простом обличье, как всегда, когда отправлялась в смертный мир, и теперь стояла, прислонившись к гниющему стволу умирающего дерева, сложив руки без тени угрозы и не прикасаясь к своему серебряному мечу. Более того, оперевшись ногой на выступавший корень, она встретила его легчайшей улыбкой, хотя, скорее, улыбалась просто по привычке. Но эта улыбка не обманула мальчика, и он продолжал внимательно смотреть на нее, возможно, видя оборванца в облачении изгоя, а может, и нечто большее, ибо, похоже, он был не так слеп, как некоторые. Его рука скользнула к талисману, висевшему у него на груди, и она, продолжая улыбаться, прикоснулась к бледно-зеленому камню, сиявшему на ее шее, ибо он обладал силой откликаться на чужие талисманы.

— Куда же ты идешь столь дерзко сквозь Элдвуд? — спросила она его. — На злодеяние? Или проказы?

— Скорее, на беду, — он перевел дыхание. Он все еще смотрел на нее широко раскрытыми глазами, словно сомневаясь в ее реальности, и это забавляло ее где-то глубоко внутри. Она оглядела всего его вместе с арфой и тончайшей разорванной одеждой — необычайный путник на любой дороге мира. Он занимал ее, хотя она никогда не испытывала интереса к делам людей; она медлила — и вдруг ветер издали принес лай гончих. Мальчик вскрикнул и бросился наутек, ломая ветви на своем пути.

Его быстрота вывела ее из забытья, захватив врасплох, чего с ней не бывало уже давным-давно.

— Стой! — воскликнула она и во второй раз встала на его пути, метнувшись тенью из мрачных зарослей, словно какая-то хитрая игра лунных лучей. Именно это другое, тяжелое присутствие она и почувствовала сначала, она не забыла о нем, совсем не забыла, но легко отнеслась к этой угрозе, испытывая гораздо больший интерес к мальчику, чем к тому, неприятному гостю. Мальчик затронул в ней какие-то забытые струны, принеся во тьму свет своей души.

— Вряд ли, — беззаботно промолвила она, чтоб успокоить его, — вряд ли они заберутся так глубоко в лес, — но он продолжал смотреть на нее в недоумении, словно позабыв, чего он хотел. — Как тебя зовут, мальчик?

Он сразу же понял, что означает этот вопрос, и кинул на нее взгляд затравленного оленя, ибо он знал, какую власть над человеком обретает выданное имя.

— Ну же. Ты нарушил покой здесь, —резонно заметила она, — ты вошел в мой лес… Какое имя ты дашь мне за это?

Может, он и не сказал бы свое настоящее имя, может, он и вообще не стал бы останавливаться, но она так строго на него смотрела, что он пролепетал: — Фиан.

— Фиан.

Из рода фей, ибо он был слишком светел для рода людского со своими бледными спутанными волосами и первым пушком бороды. Это было его настоящее имя, дающее над ним власть, и глаза его лучились сердечностью.

— Фиан, Фиан, — в третий раз она произнесла его имя еле слышно, как заклинание. — Значит, за тобой гонятся?

— Да, — ответил он.

— Люди?

— Да, — промолвил он еще тише.

— Зачем они охотятся на тебя?

Он ничего не ответил, но она и сама догадалась.

— Пойдем, пойдем со мной, — позвала Арафель. — Думаю, мне надо заняться этим вторжением, пока им не занялись другие. Пойдем, не бойся меня.

И она раздвинула для него колючие заросли. Он еще чуть помедлил и послушался ее, неохотно и очень осторожно двинувшись за ней следом в обратный путь, удерживаемый ничем иным, как лишь собственным именем.

Она немного прошла в ту сторону, откуда он прибежал, пользуясь ради него временем смертных, а не собственными стремительными путями, известными ей в Элде. Но затем она свернула с широкой тропы. Чащоба, рожденная темным сердцем Элда, была неприятным местом, ибо Элдвуд был добрее в прежние дни, и в нем все еще сохранялся дух погибшего света; но молодые деревца, попадавшиеся им на пути, всегда чувствовали себя здесь одинокими. Они пропускали свои корни в остовы наползающих холмов, создавая предательски непроходимые барьеры. Ни один человек не смог бы отыскать путей Арафели, не говоря уже о том, чтобы выследить ее ночью вопреки ее воле, но она терпеливо расчищала дорогу следовавшему за ней юноше, то и дело останавливаясь и разводя для него ветви. Поэтому у нее было время оглядеться по дороге, и она была потрясена переменами, происшедшими в ее лесу, который она так хорошо знала. Она видела медленную, тяжелую и мудрую работу корней и ветвей, инея и солнца и несказанную славу ее, пробуждающуюся к жизни этой неожиданной ночью. Снова и снова оборачивалась она, чувствуя нерешительность за спиной: мальчик ловил ее взгляд и, несмотря на свою бледность и страх, с новыми силами преодолевал камни и льнущий к нему бурелом — покорно он следовал за ней, словно лишившись воли или последней надежды на иную судьбу.

— Я не оставлю тебя одного, — повторяла она. — Не спеши.

Но он ни разу ей не ответил, ни единым словом.

Наконец деревья слегка расступились на самой границе Нового леса. Арафель хорошо знала это место. Лай гончих доносился из долины Кера, из глубоких лощин, прорезаемых рекой меж холмами — там лежала земля людей со всеми их делами, дурными и хорошими. Она вспомнила на мгновение о своем изгое и о той ночи, когда он бежал отсюда, — на мгновение ее мысли унеслись далеко, в невидимую даль и вновь вернулись к этому времени, к этому месту, к этому мальчику.

Она ступила на выступ скалы на вершине последнего холма, и вся долина Керберна раскинулась у ее ног — темная дымка в лунном свете. Каменная башня давно выросла на холме за долиной. Люди называли ее Кер Веллом, но настоящее ее имя было иным. Люди беспамятны, они разбросали старые камни и взгромоздили друг на друга новые. Вот как изменили годы облик мира.

Лишь мгновение назад отсюда бежал старый воин, или это было много лет назад?

Наконец подошел и мальчик, задыхаясь, он упал на край покатого камня, и струны арфы зазвенели. Он опустил голову и стер со лба пот, откинув спутанные светлые волосы. Затихший ненадолго лай снова возобновился и звучал теперь гораздо ближе, юноша поднял испуганный взор и вцепился в скалу.

Сейчас, сейчас он побежит, куда поведет его ее светлая воля. Страх разрушал заговор. Он вскочил на ноги. Она метнулась вперед и вновь остановила его легким прикосновением к его пышущей жаром руке.

— Здесь граница моих лесов, — промолвила она, — а там охотятся псы, от которых ты никогда не сможешь оторваться, никогда. Лучше оставайся здесь со мной, Фиан, право, лучше. Это твоя арфа?

Он кивнул, прислушиваясь к гончим. Он отвернулся от нее, глядя на темное море деревьев.

— Ты сыграешь для меня? — попросила она. Она хотела этого с самого начала, с первого долетевшего до нее звона струн; и желание это горело в ней куда как сильнее, чем любопытство к людям и собакам, и первое пересилило второе. Это было эльфийское любопытство, невинная простота, оно было по-эльфийски мудрым и истинным, а значит, выше него не было ничего.

Юноша заглянул в ее внимательные глаза, словно опасаясь, не обезумела ли она; но, возможно, он уже миновал страх, и надежду, и доводы разума. По крайней мере, ничего этого не было в его взоре, и он снова опустился на край скалы, снял арфу с плеча и расстегнул чехол.

Темный лес расцветился золотыми звездами — так это было прекрасно: арфа была совершенна, за пределами мастерства смертных, и звук ее был более чем красив. Когда Фиан взял ее в руки, она запела живым голосом. Он прижал ее к себе, словно защищая, и поднял свое бледное, все еще угрюмое лицо.

Затем он склонил голову и заиграл, как она просила его, — легкие прикосновения к струнам становились все решительнее, откликаясь эхом из глубин долины Кера и вызывая бешеный лай у далеких гончих. Музыка поглотила все голоса, наполнила воздух и сердце Арафели, и та уже не ощущала дрожи и неуверенности в его руках. Она слушала и почти забыла, которая луна светила на них, ибо так много времени миновало с тех пор, как в Элдвуде звучала последняя песня, исполненная с такой нежностью и нездешностью.

Фиан точно ощущал на себе чары, от которых дыхание ветра становилось теплее и деревья вздыхали, прислушиваясь. Страх исчез из его глаз, и, хоть на лице его драгоценными камнями блестел пот, он играл чистую и мужественную музыку.

А потом он вдруг яростно перебрал струны, и музыка превратилась в дерзкую песнь, непривычную для ее ушей.

В нее вкрался диссонанс — злорадный голос псов заглушил музыку и перебил ее мелодию. Арафель поднялась, чувствуя их приближение. Руки арфиста безвольно опустились. Внизу, в зарослях послышался шум и цокот лошадиных подков.

Фиан вскочил, отложив арфу, и выхватил из-за пояса маленький кинжал. Арафель вздрогнула при виде этого клинка, пропитанного горьким привкусом железа.

— Нет, — невольно вырвалось у нее, ибо она всеми силами души не хотела этого, и она остановила его руку. Покорно он опустил оружие в ножны.

А потом из темноты деревьев на них обрушились гончие и всадники — свора черных подобострастных псов и двое могучих лошадей, цокающих среди них. От восседавших на них мужчин разило железом, которое страшно блестело в лунном свете. Псы, заливаясь лаем, хлынули на скалу и вдруг откатились обратно, рассыпавшись яростным кругом. Они выли и ежились от страха, шерсть вставала дыбом на их загривках от того, что они увидели. Всадники стегали их плетками, но лошади под ними пятились и ржали от шпор, и они не могли заставить двинуться вперед ни лошадей, ни гончих.

Арафель стояла, оперев ногу о скалу, и с холодным любопытством наблюдала за этой неразберихой из людей и животных. Они казались ей мрачнее, жестче и свирепее, чем те изгои, которых ей доводилось встречать, и снаряжение их было странным — скалящаяся волчья голова. Она не могла припомнить этой эмблемы, но ее мало заботили обычаи этих посетителей, еще меньше, чем предшествовавших изгоев.

На склоне появился третий всадник, могучий и крикливый, и он, хлеща свою неповинующуюся лошадь, поднялся выше первых двоих, до самого гребня холма перед скалой, и следовавшие за ним всадники, немало из которых были вооружены луками, тоже добрались до середины склона. Предводитель отъехал в сторону и поднял руку, и луки натянулись, целясь в арфиста и Арафель.

— Стой, — промолвила она.

Но рука воина не упала, она лишь медленно опустилась. Он уставился на Арафель, и она легко поднялась на скалу, чтобы поближе рассмотреть этого всадника на высокой черной лошади. Лошадь внезапно попятилась, и он пришпорил ее и жестко хлестнул кнутом, но так и не отдал приказа своим людям, словно скулящие псы и дрожащие лошади наконец заставили его увидеть то, что было перед ним.

— Прочь отсюда! — закричал он таким голосом, от которого могла содрогнуться земля. — Прочь! Или я проучу и тебя! — и он вытащил свой огромный меч и нацелил его на Арафель, хлеща сопротивляющуюся лошадь.

— Проучишь? Меня? — Арафель легко спустилась на землю и взяла за руку арфиста. — Не из-за него ли ты явился сюда и поднял весь этот шум?

— Мой арфист — вор, — промолвил господин. — Отойди в сторону, ведьма. Такие, как ты, тоже подвластны огню и железу.

Теперь ей и вправду показался не по нраву меч и стрелы с железными наконечниками, которые по первому же слову этого человека могли быть пущены в ход. Однако она не отпускала руки Фиана, хорошо понимая, что они сделают с ним одним.

— Но он принадлежит мне, господин людей. Если бы арфист доставлял тебе радость, вряд ли ты стал бы его преследовать. А мне он в великую радость, ибо давным-давно не было у меня такого приятного спутника в Элдвуде. Бери арфу, мальчик, и уходи отсюда. Я поговорю с этим грубым человеком.

— Стоять! — закричал господин, но Фиан схватил в руки арфу и бросился прочь.

Просвистела стрела — юноша метнулся в сторону, и арфа со страшным звоном упала на склон. Он мог бы оставить ее, но он начал карабкаться за ней, и это была его ошибка. Мгновенно их окружили лучники с нацеленными на них стрелами.

— Не делай этого, — просто сказала Арафель господину.

— Что мое, то мое, — он удерживал лошадь на месте, держа меч поднятым, готовый в любое мгновение дать сигнал своим стрелкам. — Арфа и арфист мои. И ты глубоко ошибаешься, если считаешь, что твои слова для меня что-нибудь значат. Я накажу и его, и тебя за твою дерзость.

Разумнее всего было уйти, Арафель это и сделала. Но сделав несколько шагов и остановившись рядом с Фианом, она обернулась в блеске луны.

— Я хочу узнать твое имя, господин людей, если ты не боишься моего проклятия.

Так она подшутила над ним, чтобы его люди видели страх своего господина.

— Эвальд из Кер Велла, — ответил он презрительно и не колеблясь, хоть и понимал, кто перед ним. — А твое, ведьма?

— Зови меня, как хочешь, господин, — никогда еще во времена людей она не являлась им в своем истинном обличье, но гнев охватывал ее все сильнее. — И запомни, эти леса не созданы для того, чтобы в них травить людей, и твой арфист больше тебе не принадлежит. Уходи и будь благодарен. С людей довольно долины Кера. А если она тебе не нравится, приведи ее в порядок. А границы Элдвуда переступать не смей.

Господин закусил свой ус и еще крепче сжал меч, но натянутая тетива у лучников уже ослабла, и стрелы глядели в грязь. Страх стоял в глазах лучников, а всадники, прибывшие первыми, подались назад: у свободных было меньше самообладания, чем у холопов.

— Ты забрала то, что принадлежит мне, — продолжал настаивать господин, хоть его лошадь и пыталась податься назад.

— Да, я поступила так. Иди, Фиан. Иди спокойно.

— Ты забрала то, что принадлежит мне, — снова прокричал господин долины. — Так значит ты не только ведьма, но и воровка? Ты должна заплатить мне за него.

Она задохнулась от удивления, но не двинулась с места.

— Тогда назови свою цену, господин людей. Я заплачу тебе, если ты оставишь нас. Но и я предупрежу тебя — принадлежащее Элду не выйдет за пределы Элда. Самое разумное, если ты попросишь у меня разрешения уйти, — его взгляд, полный ненависти, но и осторожности, свирепо метался из стороны в сторону. Леденящий холод пронзал Арафель от этого взгляда, особенно там, куда он чаще всего смотрел — чуть выше сердца, и рука ее сжимала лунно-зеленый камень, без оправы висевший на ее шее.

— Я не стану просить разрешения у ведьмы, — произнес господин. — Это моя земля, и я вправе ходить по ней… Что же до цены, то камня будет достаточно. Вот того, — сказал он.

— Я предупредила тебя, — заметила Арафель. — Ты не мудр.

Но человек не проявлял никаких признаков смирения. Тогда она сняла камень с шеи и протянула его на цепочке — такой же невесомый, какой была сама цепочка.

— Иди, Фиан, — сказала она арфисту, а, когда он замешкался, снова крикнула: — Иди!

И наконец, он побежал, помчался, полетел как безумный, прижимая к себе арфу.

И когда лес снова затих, угомонился, и до нее доносился лишь цокот копыт по камням, да жалобный вой псов, она выпустила камень из рук.

— Получи! — промолвила она и двинулась прочь.

Она услышала шум за спиной и повернулась, чтобы лицом к лицу встретить предательство, и почувствовала, как меч Эвальда ледяным жалом пронзил ее сердце. Опомнилась она уже в других местах, все еще сгибаясь от боли, от которой перехватывало дыхание.

Прошло немало времени, прежде чем она снова поднялась, уже не испытывая ноющей боли от железа. По людским же меркам она лишь едва отступила куда-то, и теплые ветра еще несли с собой холодный запах железа. Она огляделась, но на прогалине уже не было ни людей, ни животных, лишь смятые поросли отмечали то место, где они только что были. Так он ушел со своим трофеем.

А мальчик… Она широкими шагами двинулась сквозь тени и полумрак, подгоняемая тревогой, пока не нашла его, израненного и потерявшегося, в самой чаще Элда.

— С тобой все в порядке? — безмятежно спросила она, скрывая свою тревогу, и опустилась на колени рядом с ним. Она боялась, что рана может оказаться серьезнее тех царапин, которые были видны, — так он сжался, обхватив свою арфу; но он изумленно поднял к ней свое бледное лицо — так бесшумно она очутилась рядом с ним.

— Ты можешь оставаться здесь столько, сколько хочешь, — промолвила она с нотой такого одиночества, с каким свивают деревья свои годовые кольца. — Ты будешь играть для меня, — а когда он все же бросил на нее испуганный взгляд, она добавила: — Новый лес тебе не понравится. У них там нет слуха.

Возможно, она поспешила. Возможно, нужно было подождать. Возможно, люди действительно забыли, кто она такая. Но взгляд его говорил о желании рисковать, доверяя другому.

— Может, и так, — ответил он.

— Значит, ты примешь мое приглашение и останешься здесь. Поверь мне — я редко зову к себе.

— Как тебя зовут, госпожа?

— Какой ты меня видишь? Красива ли я?

Фиан поспешно потупился, и она догадалась, что он не может сказать правду, не обидев ее. И она выдавила из себя смешок.

— Тогда называй меня Фокадан, — промолвила она. — Чертополох — это одно из моих имен, и в нем есть своя правда, ибо я груба и колюча. Боюсь, такой ты меня и видишь. Но все равно оставайся. Ты будешь играть для меня, — это последнее было сказано с полной серьезностью.

— Хорошо, — он еще крепче обнял арфу. — Но дальше этого места я не пойду с тобой. Пожалуйста, не проси меня. Я не хочу обнаружить утром, что за ночь прошли годы и весь мир постарел.

— Ладно, — она уселась рядом с ним, обняв руками колени, и откинулась назад. — Значит, ты узнал меня. Но чем тебе могут помешать прошедшие годы? Чем тебе так мил твой возраст? Похоже, время не было добро к тебе. Я думала, ты будешь только рад избавиться от своих лет.

— Я — человек, — промолвил он очень тихо. — И я служу своему королю. И это мое время, не так ли?

Это было так. Она не могла принудить его. Войти в иной мир можно лишь пожелав того. Он не желал, значит, это был конец. Чем больше она ощущала его, тем сильнее чувствовала глубокое горе в его сердце и холодный привкус железа.

Она все еще могла убежать, махнув рукой на его упрямство. Она заплатила за него непомерную цену и все же проиграла. От арфиста веяло несчастьем. Он разбил все ее надежды. Она чувствовала смертность и тлен, и слишком много человеческого.

Но она предпочла остаться и утопать в лунном свете, глядя на него. Он прислонился к стволу векового дерева и тоже смотрел на нее, лишь изредка отводя глаза, привлеченный шорохом листьев, и снова возвращался к ней — средоточию всей древности леса, всех самых страшных опасностей, грозящих куда как большему, чем жизнь. И наконец, несмотря на всю его осторожность, взгляд его начал замутняться, и шорохи овладели им и заворожили шепотом листьев и теплом спящего Элда.

V. Охотник

Фиан спал и проснулся лишь на рассвете, моргая и оглядываясь от страха, что деревья могли уже вырасти и умереть от старости, пока он спал. Лишь в самую последнюю очередь его взгляд остановился на Арафели, и она рассмеялась эльфийским смехом, ибо юмор ее был мягок, хотя иногда и жесток. Она знала, как выглядит в дневном свете, вид ее был столь же суров, как и растение, именем которого она себя называла. Она казалась загорелой, худой и мускулистой, облаченной в залатанную серо-зеленую паутину, и лишь меч оставался тем же. Она сидела, заплетая волосы в серебряную косу, и улыбалась арфисту, который не сводил с нее косого тревожного взгляда.

Вся земля потеплела этим утром. Тучи не застилали солнца в этот день, и оно проникало даже в чащу леса. Фиан протер глаза после сна и открыл свою суму, собираясь позавтракать.

Похоже, в ней мало что было: он вытряхнул кусочек вяленого мяса, с сомнением взглянул на него, разрезал пополам и предложил часть Арафели — располовиненная, эта трапеза была столь скудной, что ее не могло хватить человеку, особенно такому изможденному и голодному, как он.

— Нет, — промолвила Арафель. Она сразу же почувствовала отвращение, уловив запах еды — она не испытывала аппетита ни к человеческой пище, ни к плоти бедных лесных созданий. Но то, что он предложил ей еду, его самоотверженная учтивость растопили ее сердце. Она достала пищу из собственных запасов — дары деревьев и пчел и многое другое, что не вызывало боли у владельцев при ее заимствовании. Она поделилась с ним, и он схватил свою долю с отчаянной жадностью.

— Вкусно, — поспешно заметил он, рассмеялся и быстро покончил с едой. Он облизал все пальцы до последнего, и во взгляде его появилось облегчение — он избавился от голода, от страха и еще от какого-то бремени. Он глубоко вздохнул, и она одарила его более теплой улыбкой, чем намеревалась, — то было воспоминание о другом, более светлом мире.

— Сыграй для меня, — попросила она его.

Он принялся наигрывать для нее нежно и праздно песни, лечащие душу, а потом снова заснул, ибо яркий день в Элдвуде таил в себе сон, когда солнце лило свое тепло сквозь спутанные ветви, и воздух висел бездыханно недвижным. Арафель тоже мирно задремала в смертном Элде впервые с тех пор, как выросло не одно дерево. Прикосновение смертного солнца пролило на нее эту благодать, о которой она давно уж позабыла.

И снился ей сон, в котором высились своды залов из холодного серого камня.

В этом темном сне у нее было человеческое тело, тяжелое и смердящее вином, наполненное страшными воспоминаниями, в нем покоилась такая мрачная сила, что она с радостью сбежала бы от него, если бы могла. Она ощущала ненависть, она чувствовала тяжесть человеческой плоти, дурманящую неуверенность от крепкого питья.

У него была силой взятая жена, у Эвальда из Кер Велла, и имя ей было Мера из Дун-на-Хейвина; и был у него маленький сын, который испуганно бежал от него и прятался наверху, пока Эвальд пил со своими мрачными сородичами и проклинал наставший день. Чем больше он думал, тем сильнее в нем вскипала ненависть, и часто он посматривал на пустые крюки в стене, на которых висела арфа. Его терзала песня, но еще сильнее песни его терзал стыд, ибо эта арфа была родом из Дун-на-Хейвина, как и Мера.

Когда-то воспевала она предательство и убийство королей и бардов.

Так Эвальд сидел и пил свой эль, слыша отголоски арфы. А рука Арафели во сне ощупывала его в поисках лунного камня и наконец нашла его висящим на шее Эвальда.

Отдавая его, она наложила на него чары, так чтобы он не мог ни потерять, ни уничтожить его. Теперь она предлагала ему более приятные сны, по мере того как он начал клевать носом, ибо камень обладал такой силой. Она ниспослала ему мир и исцелила все, что в нем было дурного, маня его назад, в Элд. Но он к любой доброте относился лишь с горькой издевкой, ненавидя все, что не мог понять.

— Нет, — горестно прошептала Арафель. Она бы приложила руку, чтобы снять камень с этой подлой шеи, но она не имела власти над собственными чарами. И Эвальд защищал свое имущество столь яростно и ревностно, что мышцы сводило судорогой и перехватывало дыхание.

Больше всего он ненавидел то, чем он не обладал и не мог обладать; и средоточием этого был арфист и любовь, которой его одаривали другие, а также его собственное вожделение к Дун-на-Хейвину.

Так она ошиблась и теперь сама знала это. Она пыталась убедить его странный замкнутый ум. Но это было невозможно. Его сердце было почти лишено любви, а та малость, что была ему дарована, вся была обращена лишь к себе.

Он предал своего короля, убивал своих сородичей и теперь восседал в краденом замке с женой, которая презирала его. Такова была истина, глодавшая его во тьме, в каменном мешке, называемом Кер Веллом.