I. О рыбе и костре

Многое в мире никогда не испытывало симпатии к человеку и по своему возрасту было гораздо старше человечества, так что, когда раса людей была моложе, а леса больше, немало было мест на свете, где человек мог ощущать на своих плечах всю тяжесть времени. Леса там высились с таким непоколебимым покоем, что человек и внутри себя переставал чувствовать дыхание жизни. Ручьи там не лишились еще своего волшебства, вершины гор звучали на разные голоса, а временами налетавший ветер ерошил волосы и дышал в затылок, порождая такие предчувствия, что человек не осмеливался оглянуться.

Но звуки человеческого существования становились все более настойчивыми, посягательства на жизненное пространство все более уверенными. А с людьми явилась и смерть, распознавание добра и зла — это было мощное оружие, благородное, но в то же время и слепое.

Звенели топоры. Люди строили дома, выкорчевывали валуны, валили деревья, распахивали поля там, где испокон веку стояли леса; они приводили с собой блеющие отары, охраняемые псами, позабывшими, что когда-то они были волками. Человек менял все, к чему прикасался. Он завораживал зверей, делая их тупыми и послушными. Он принес в долины огонь и вонь дыма. Он исказил ландшафт холмов, проложив борозды и межевые границы. Многие из людей принесли с собой леденящий холод металла, чтобы смести с лица земли древние тени.

Но человек принес с собой и свет. Это было неизбежно, ибо для того чтобы различать свет, нужна тьма. Люди нагромождали камни на камни, утепляя свои жилища, и приручали робких и незлобивых тварей, порожденья же мрака уходили в глубь лесов, а создания света и вовсе в отчаянии покидали эти места.

За исключением тех, чье терпение или гордость были большими, чем у остальных собратьев.

Таким образом во всем мире осталось одно девственное место — небольшой лес неподалеку от моря и поблизости от людских поселений, где время текло по-старому, не так, как везде.

Давным-давно этот лес лишился былой своей прелести и обаяния. Под покровом папоротника его душили шипы и колючки. Мертвые упавшие деревья образовывали завалы, так как ни один дровосек не рисковал заходить в этот лес. Даже днем это было гиблое место. Ночью же оно казалось еще страшнее, и люди никогда не разводили костров вблизи тех вековых деревьев. Здесь раздавались шепотки, и деревья что-то бормотали, колеблемые ветром, а, может, и не ветром. Люди знали, что это место старо, как мир, и не могли найти с ним общего языка.

Однако однажды ночью в лес вошел усталый человек. Ему довелось пережить столько ужаса и побывать в таких переделках, что небольшой костерок для приготовления пищи казался ему небольшим риском — всего-то разжечь пару веточек, чтобы приготовить немного еды.

Целых пять лет он провел на берегах реки Керберн и на прогалинах этого леса. Если в округе и были разбойники, он знал их всех по именам. А если его здесь подстерегали другие опасности, то прежде ему не доводилось с ними встречаться, так что и в эту ночь, и во все предшествовавшие он не боялся их, двигаясь под мощными древними деревьями и слушая шелест и шепот листьев. Он развел костер, поджарил на нем рыбу и съел ее, что показалось ему настоящим пиршеством после нескольких дней голода. Он снова почувствовал себя как дома, ничто вокруг ему не угрожало, и он уже предвкушал отдых на постели из листьев, где вряд ли его сможет найти какой-либо двуногий враг.

Но Арафель заметила его.

Вообще ее мало интересовали дела человеческие. Течение ее времени и образ жизни слишком отличались от людских, но этого человека она уже видела ранее, когда он мелькал на границе ее леса. Он был проворен и не портил ее владений, он был осторожен, и его нелегко было уязвить: такой человек ничем не нарушал ее покоя.

Но этой ночью он выловил рыбу из вод Керберна и разжег костер под вековым дубом. Это было уже слишком.

И она пришла. Некоторое время она незаметно стояла под сенью дубов в своем сером плаще с капюшоном. Человек покончил с рыбой, бросив в костер лишь ее обглоданный костяк, и теперь стоял на коленях, грея руки над крохотным язычком пламени и грудой угольев. У него были обветренные грубые черты лица, а волосы подернуты сединой — сухощавый усталый человек, пахнущий железом, ибо рядом с его коленом лежал меч. Направляясь к нему, она готова была дать волю своему гневу, но он сидел так тихо и робко для такого большого человека, так жалостно льнул к теплу, окруженному великим мраком леса, что она лишь удивилась — откуда он взялся и зачем, рискуя столь многим во имя столь малого. Но ее опередили. Вокруг его костерка мелькали и в негодовании шипели тени. Однако, похоже, он не замечал их, оставаясь глухим к их ропоту и ослепленный пламенем, к которому он льнул.

— Тебе бы следовало быть поосторожнее, — сказала она.

Одним движением он схватил свой огромный меч и выпрямился.

— Нет, — тихо откликнулась она, двигаясь ему навстречу. — Нет, я здесь одна. Я увидела твой костер.

Меч так и остался полувынутым из ножен. До этого самого мгновения он ничего не слышал и не замечал. В чаще мелькнула серая фигура, словно луч лунного света, настолько смутная, что он вполне мог ее не заметить, ослепленный пламенем, но чтобы его так подвел слух?!

— Кто ты? — спросил он. — Ты, наверное, будешь из Ан Бега?

— Нет. Я живу здесь. Я редко выхожу отсюда. Убери свой меч.

Он был сбит с толку, а такое с ним редко бывало. Он не понимал, почему продолжает сидеть, когда нужно подняться с мечом в руке, но после первых же слов незнакомки он словно лишился силы воли. Голос звучал ровно и спокойно. Он никак не мог различить его тембр или определить возраст его владелицы, не удавалось ему и разглядеть фигуру в темноте, однако он механически вернул меч в ножны. Руки у него похолодели.

— Пристраивайся, если хочешь, — сказал он, указывая на огонь. — По крайней мере тепло. А если хочешь есть, поймай себе рыбы. Я уже съел все, что у меня было.

— Я не нуждаюсь в пище, — незнакомка приблизилась так бесшумно, что даже листик не шелохнулся, и устроилась с краю прогалины на поваленном дереве, которое заслоняло костер от ветра. — Как будет твое имя?

— Сначала скажи мне свое, — ответил он.

— У меня много имен.

Мало-помалу земляной холод забирался в человека все глубже, а язычок огня уменьшился и стал совсем тусклым.

— И каким же будет хоть одно из них? — спросил он, потому что он был из тех людей, которым на все вопросы нужны ответы, даже если последние не сулят им ничего хорошего.

— Я замечала, как ты появлялся здесь и ходил в моей округе, — ответ прозвучал так тихо и безмятежно, что его с легкостью мог заглушить шелест листьев. — И не я одна видела тебя, знаешь ли ты это? До сегодняшней ночи твоя поступь всегда была легкой и неслышной; но сегодня ты обосновался здесь — неужто ты намерен остаться? Нет, не думаю. Ты гораздо мудрее.

Она различала суровые черты его лица. Когда-то оно было красивым, но годы и шрамы оставили на нем свои следы, его отшлифовали солнце и ветер, и теперь оно вполне гармонировало с его телом, спутанными волосами, лохмотьями одежды и потемневшим безнадежным взглядом глаз. Что касается его, она не знала, какой он ее видит: чаще всего люди видят то, что хотят видеть. Возможно, она казалась ему каким-нибудь изгоем, вроде него самого, или воином в доспехах оттуда, из-за реки. Его рука так и не отпустила рукоять меча.

— Зачем ты пришел? — наконец спросила она.

— Ищу убежища.

— Что? В моем лесу?

— Тогда я уйду из твоего леса настолько быстро, насколько смогу.

— За пределами этого круга тебя поджидает опасность — нет, тебе не стоит сейчас трогаться с места. Но за рыбу и костер надо платить. Что ты можешь предложить мне за них?

Он ничего не ответил. А она не знала, есть ли у него еще какое-нибудь добро кроме меча. Меч же он не предложил.

— Так что же? Ничего? — спросила она.

— А что ты хочешь? — поинтересовался он.

— Правду. За рыбу и костер расскажи мне честно, что ты делаешь в моем лесу.

— Живу.

— Не больше не меньше? Думаю, это не легко. Ты окружен печалью, человек. Сопутствует ли когда тебе радость?

Это была приманка. Человек почувствовал это и ощутил, как на него навалилась усталость, тяжелая дремота. Но сон таил в себе опасность, и это он тоже знал. Он воткнул острие ножен в землю и тяжело облокотился на перекрестие меча, глядя на незнакомку, пытаясь повнимательнее в нее всмотреться, но чем пристальнее он смотрел, тем более смутными становились очертания собеседницы, а складки плаща то и дело отбрасывали блуждающие тени, ничего не давая ему различить. Он не сомневался, что повстречал кого-то из эльфийского народа, несмотря на все тени, лунные лучи и то, что отказывались различить его глаза. Никогда в жизни он не думал, что ему доведется повстречать такое существо — он всегда был слишком занят своими собственными делами, но теперь он осознавал всю опасность этой встречи, вспоминая, как жестоки и беспощадны эльфы с теми, кто вторгается в их владения, как легко стать жертвой их темных чар. И, возможно, одна из них и заключалась уже в том, что он не испытывал никакой неловкости с этой незнакомкой, он был готов рассказать ей все, как ближайшему другу в последний день жизни.

— Я приходил сюда иногда, — сказал он. — Мне казалось, что здесь безопасно. Я не привел за собой врага. Ан Бег никогда бы не последовал сюда.

— Почему они охотятся за тобой?

— Я — воин короля.

— А они в ссоре с этим королем?

Голос звучал совершенно невинно и искренне, как у ребенка. Время ринулось вспять для него, и он еще тяжелее оперся на перекрестие своего меча, чувствуя боль во всех суставах.

— В ссоре, да, — рассмеялся он. — Они убили короля в Эшфорде, сожгли Дун-на-Хейвин… так что теперь вообще нет короля. Уже пять лет, — голос его стал хриплым. Он не понимал, как случившееся не потрясло мир, но существо, сидевшее перед ним, осталось невозмутимым.

— Войны людей. Они ничего для меня не значат. Рыба значит больше. Убийство рыбы затрагивает мои владения.

По спине у него пробежал холодок, но всплывшее в его памяти горе приглушило его.

— Это так, но ведь я заплатил тебе за нее правдой.

— Да, я назвала эту цену. А теперь я дам тебе один совет: не приходи больше сюда, — пепельно-серая на фоне мрака тень поднялась. — На этот раз я провожу тебя к реке, но это только один раз.

Он оперся о меч и поднялся на ноги как будто из последних сил, возможно, так оно и было. Он стоял, ссутулившись и повесив голову, потом распрямился и, расправив плечи, указал в противоположную сторону.

— Позволь мне пройти вдоль берега с милю вниз по реке — тогда я смогу улизнуть от своих врагов. Я буду идти как можно быстрее.

— Нет. Ты должен уйти тем же путем, что и пришел, и сделать это сейчас же.

— Ну что же, — сказал он и склонился, покорно задул свой костер и взял в руки меч, хотя в глазах его не теплилось уже никакой надежды. — Меня ждут там мои враги, и кто бы ты ни была, я пойду туда, если у меня нет выбора. И все же я прошу тебя еще раз — позволь мне пройти вдоль берега. Я всегда был добрым соседом этому лесу. Я никогда не входил в него с топором. И сейчас я прошу твоей милости. Ведь это такая мелочь.

Она задумалась — речь его была так тиха и так решительна. Она чуть было не отступила, вознамерившись отдать этого человека тьме и ночи. Но в нем не было темного гнева, от него веяло лишь печалью когда-то отважного воина. Он был как старый олень, загнанный волками, как упавший орел, как побежденный волк. Она заколебалась, и сердце напомнило ей об одном местечке, единственном, где ей удалось познать тепло среди людей.

— Я укажу тебе путь, — мягко промолвила она, — и провожу тебя — это место лежит далеко в холмах, и оно не так опасно, как мои владения. Но ты должен будешь идти за мной шаг в шаг, не отставая, ибо Смерть была совсем рядом с тобой сегодня ночью. Она умеет подкрадываться гораздо бесшумнее любого человека. Нет, не оглядывайся. Пойдем, пойдем, убери свой меч и следуй за мной.

И снова он убрал меч в ножны и даже не почувствовал, как он это сделал. Он двинулся в путь, как когда-то шел в кровавый Эшфорд, спускаясь с холмов. Сначала он разводил ветви руками, потом, пройдя уже значительное расстояние, он ничего не мог вспомнить о своем пути, а затем его и вовсе поглотило забвение. Он обладал навыками лесной жизни, и никому бы не удалось ускользнуть от него в чащобе, но серый плащ скользил перед ним, словно ветви были бесплотными, и хотя он двигался очень быстро, ему не удавалось нагнать свою проводницу. Пот заливал ему глаза, а сердце стучало так громко, что заглушало все остальные звуки. Ветви хлестали по лицу и рукам. Листья проносились мимо, осыпая его мягкими, но назойливыми прикосновениями.

Наконец проводница остановилась на берегу реки у очень старого дерева — ее серый плащ казался наростом на коре в лунном свете. Они вышли к той части Керберна, где он разливался особенно широко и был мелким. Он здесь знал каждый камень.

Проводница указала ему на противоположный берег.

— Но здесь брод, — запротестовал он. — Они наблюдают за ним.

— Нет. По крайней мере не сейчас. И, возможно, не будут это делать еще несколько ночей — верь мне, я это знаю. Там ты увидишь холмы и на вершине первого — груду камней; миновав второй холм, ты пойдешь вдоль реки, где она вырывается из ущелья, вверх по долине и к самому дальнему холму. Место, куда я посылаю тебя, не будет видно до тех пор, пока ты не минуешь долину и не взойдешь на Воронов холм — не знаю, так ли он зовется в нынешние времена?

— Да, он носит это имя, — он взглянул на смутную линию холмов, видневшихся за рекой, за деревьями. Речная вода плясала в лучах света, разбивавшихся рядом с ним. Встревоженно он повернулся к своей спутнице. Но рядом уже никого не было, словно никогда и не бывало, лишь меркнущие воспоминания о высоких, спокойных звуках голоса, да и то будто он приснился ему, и о мягком сиянии, которое он смутно различал.

Мир вокруг снова сгустился холодным мраком, а тени угрожающе придвинулись.

— Ты здесь? — спросил он тьму, но ответа не последовало.

Тогда он вздрогнул, сдвинул перевязь с мечом за спину и вступил в студеные воды Керберна, то и дело ожидая стрел из-за темных деревьев с противоположного берега, засады, а более всего — леденящего смеха эльфийского народца за своей спиной. Дары эльфов не сулили удачи. Теперь он уже никогда не сможет почувствовать уверенности в собственной безопасности.

Но он шел по пояс в воде, а с берегов не доносилось никаких звуков, разве что легкие всплески в камышах. Он вылез на противоположный берег, занимаемый его врагами, и не обнаружил ни засады, ни другой опасности поблизости. Он тут же бросился бегом, чтобы согреться, петляя между молоденькими деревцами, росшими вдоль пустынных границ Ан Бега и его деревень.

Его звали Нэаль, прознанный Далаханом, в былые дни он носил и другие имена и был известным властителем; но король, которому он теперь служил, был беспомощным младенцем, спрятанным где-то в холмах, как надеялись верные ему сердца. А пока эти преданные воины разоряли и опустошали поля предателей в долине Керберна и еще где могли, ибо это — единственное, что они могли сделать, пока юный король не превратится в мужчину.

Пять лет Нэаль жил в лесу, скрываясь за камнями и прячась в чащобах, и его люди следовали за ним, но теперь большинство из них были мертвы, остальные — разбрелись.

Поэтому он бежал и бежал, так как на востоке уже занималась заря, а темный лес обещал ему впереди безопасность. Он был уже не молод. Он растерял свою веру в грядущих королей. Он хотел лишь места у очага, хлеба для пропитания и чтобы больше ему не надо было уходить от погони.

Солнце уже взошло, а он все бежал, поднимаясь в Бурые холмы. Люди считали, что в них, как и в лесу, обитает нечистая сила. Но он давно уже привык к таким местам, куда ни один достойный человек не рискнул бы пойти. Несмотря на их дурную славу, он чувствовал, как его охватывает все большая надежда, по мере того как он углублялся в холмы. Усталость оставила его, и он бежал гораздо .легче, чем раньше, по пустынной каменистой местности. Солнце поднималось все выше. Пот стекал с него ручьями. Он слышал лишь звуки своих шагов и скрип камней под ногами, словно на все остальные его чувства кто-то набросил покров, и мир перестал быть таким, каким он был. Если в лесу было темно, то здесь все сияло, солнце играло тут и там, и камни переливались на свету.

Он добрался до Воронова холма и поднялся на него. Что-то странное сверкало в полдневном солнце под уступом противоположного холма. В предвкушении необычного он снова бросился бежать, даже чувствуя, что силы на исходе. Он продолжал подгонять себя надеждой на то, что стоит только перейти некий барьер и окажешься в последнем пристанище, которое можно обрести лишь случайно или по воле невероятной удачи.

Это было уютное место с раскинувшимися вокруг полями и изгородями, каменные и соломенные крыши отливали золотом в лучах солнца, ветер доносил аромат свежего хлеба.

«Сюда! Сюда!» — донесся до него чей-то крик, когда он рухнул сначала на колени, а потом в полный рост растянулся на земле. «Сюда! Здесь человек упал во дворе!»

II. Хутор Барка

Пот ручейками сбегал по спине Нэаля, и это было сладкое чувство махать молотком, а не мечом, забивая колья и укрепляя закрома, пока не собран новый урожай и поля золотятся белизной под лучами солнца.

Мальчик с суровым лицом принес ему воды: он напился из ковша, вылив остатки себе на голову и часто моргая глазами от попавшей в них влаги. Мальчик по имени Скага забрал у него ковш и двинулся дальше по своим делам — он всегда так себя вел, и ни у кого это не вызывало неудовольствия. Как только мальчик ушел, на изгородь опустились птицы, посмотрели своими мудрыми глазами на Нэаля и спорхнули вниз выклевывать зерно из пыли, стоило ему вернуться к работе. Он мечтал об обеде, вкусном обеде Эльфреды, который она, как всегда летом, подавала под вечерним небом, под раскидистым дубом, охранявшим хутор; одни будут петь, другие — слушать, и звезды проводят их в постель, и разбудит их только солнце.

Так текли дни на хуторе Барка, а сам Барк так управлял своим обширным хозяйством, что дни не проходили впустую, и все делалось в свое время, как починка закромов перед сбором урожая. На хуторе было добрых четыре десятка рабочих рук — мужчины, женщины, дети. Поля были обширны, как и сады, овцы весной паслись на склонах холмов, а потом весь скот и пони спускались к ручью. Там, в тени корявых ив лежали обточенные временем валуны, а глубина ручья была такова, что его мог перейти и ребенок. Ближе к хутору, там, где ручей подходил к амбару, паслись свиньи и такие же толстые гуси, разгуливавшие повсюду с громкими криками. Но на склонах холма проживал и волк — упитанный ленивый щенок, любивший почесать себе за ухом, и молоденькая ланка, которая приходила и повсюду совала свой нос. В ложбине у поля с репой была барсучья нора; а вокруг гнездились целые стаи птиц — от цапли, обитавшей у ручья, до семейства сов, обосновавшегося в амбаре. Все они были заблудшими душами и все пришли, как волчонок и ланка, к миру и покою, поддерживаемым Эльфредой. Никто из них никогда не охотился друг на друга, если не считать цапли, которая вылавливала рыбу в ручье, и сов, питавшихся амбарными мышами, — для них вообще не существовало никаких законов.

Это правило распространялось и на двуногих обитателей хутора — ибо все, за исключением Барка и Эльфреды, забрели сюда случайно как старые, так и молодые, и никакими родственными узами связаны между собой не были. На крыльце в целом ворохе ароматных стружек восседал иссохший и морщинистый, как последнее зимнее яблочко, дед Скелли, который своими руками и мудрым лезвием умел вырезать из дерева всевозможные диковины; и кто бы из детишек ни присаживался рядом взбивать масло или чесать шерсть, он принимался рассказывать им разные истории — а детишек на хуторе было с полдюжины, ничьих и общих, как ланка. Здесь же жил и подросток Скага, при каждом удобном случае таскавший и прятавший пищу, хотя Эльфреда и давала ему всего, что только душе угодно. Он боится голода, — объясняла она, — а потому пусть прячет, что хочет, и ест, сколько может, глядишь, и он станет улыбаться. Тут была Хейзел шести лет и Холен двенадцати, а между ними Соврак, Эдвульф и Кинил. Из взрослых здесь жили Шелта, которая хромала и была уже в зрелом возрасте, — она пекла хлеб и делала вкусные сыры, и Лонн, у которого лицо от лба до подбородка было перерезано шрамом, но руки у него были уверенны и хороши в обращении со скотом: Шелта и Лонн были мужем и женой, хотя до того как встретиться здесь, они не были знакомы друг с другом. Здесь жили Конвей и Каррак, и Кинвел, и Фланн, Демсей, Дермит и еще один Дермит, Руа и Фейяк, а также другие мужчины и женщины, так что рабочих рук всегда хватало как для домашних дел, так и для сельскохозяйственных, не говоря уже о Барке и Эльфреде, которые радостно и прилежно брались за любую работу.

И погода благоволила к этому месту — колосья поднимались высокими, яблоки наливались спелостью, а ручей никогда не пересыхал летом. Днем холмы купались в дымке света, так что глазам было больно смотреть вдаль, на Бурые холмы; а между хутором и рекой, протекавшей на юге, высился отрог горы, отделявший разоренный Ан Бег и другие местности, казавшиеся здесь чем-то нереальным.

— И вы не выставляете стражу? — спросил Нэаль Барка, когда его привели в дом и накормили. — У вас нет мужчин, чтобы охранять это место? Тогда я буду это делать. С чем я знаком, так это с оружием.

— Нет, — сказал Барк, и его скуластое, краснощекое лицо прорезали морщинки смеха. — Нет. Тебе повезло, что ты добрался сюда. Немногим удается это сделать, а кому удается, тех я радушно принимаю. На моей долине лежит печать благодати. Хочешь остаться, оставайся, хочешь уйти — я покажу тебе дорогу, но если ты захочешь вернуться, сомневаюсь, чтобы ты смог во второй раз найти это место.

Больше Нэаль ничего не сказал об охране границ, поняв, что Барк обладает какой-то силой, оберегающей его владения. С невольным содроганием Нэаль подумал, что в Барке что-то есть от короля. Хотя и титул короля не соответствовал Барку с его нимбом седеющих рыжих волос и обветренными щеками, выступавшими над буйной, необузданной бородой. Он весь был как пламя, как порыв ветра, смеющийся великан, держащий советы лишь с самим собой; и Эльфреда была ему под стать, хоть и отличалась от него — с сильными руками, широкой талией и золотыми косами, уложенными венцом вокруг головы, она носила ведра с молоком, ткала, пряла и кормила как двуногих, так и четвероногих заблудших, поддерживая порядок в доме, а вместо скипетра пользуясь деревянной ложкой.

Судьба благоволила к этому месту, и здесь происходило гораздо больше удивительных вещей, чем в других местах: сорняки, заводившиеся на полях, сами по себе засыхали и падали в межу, так что пропалывать овощи не было необходимости, а если в ту же ночь исчезало несколько овощей, никто и не упоминал об этом. Потерянные инструменты обнаруживались на следующее утро на крыльце, что привело бы в трепет любых других менее уравновешенных людей. Точно так же каждый день исчезало молоко из мисочки и масляные лепешки, которые Эльфреда каждый вечер аккуратно выставляла на скамейку рядом с крыльцом; конечно, это могли быть проделки волчонка или ланки или гусей, но Нэаль никогда не следил за этим, да и не хотел следить.

Но самым удивительным был, конечно, коричневый человечек, как его называл Нэаль. Он шнырял тут и там в садах и меж камней, и большая часть странных происшествий была делом его рук.

— Он очень старый, — предупредил Барк, когда Нэаль рассказал ему о нем. — Никогда не тревожь его.

Нэаль не сомневался в том, что тот был стар, стар, как камни, холмы и все остальное, ибо от него веяло какой-то сверхъестественной жутью. Ни одно живое существо не могло двигаться так быстро, то появляясь, то исчезая. Вот он сидел у амбара — маленький коричневый комок, босой, обхватив колени руками, и смотрел, как Нэаль чинит загородку. Он был морщинист, как старик, и проворен, как ребенок, его коричневые волосы ниспадали на волосатые руки, а борода струилась по обнаженной груди, его руки и ноги — все было покрыто курчавой шерсткой. Коричневый, как орешек, и не выше подростка, он бродил по амбару, выуживал из бочки яблоки, и скармливал их пони в конюшне.

И еще этот коричневый человечек умел в одно мгновение быть здесь, а в следующее — уже в другом месте, так что когда Нэаль искоса взглянул на сарай, того уже там не было.

В то же самое мгновение что-то защекотало его по обнаженной спине, и он, выругавшись, даже замахнулся молотком. Краем глаза он заметил, как в сторону амбара метнулась тень и зачерпнула пригоршню зерна; но несмотря на всю быстроту движений Нэаля, он так и не успел толком ничего рассмотреть — существо уже исчезло за углом.

— Эй! — закричал Нэаль и бросился за угол, и снова существо улизнуло от него, лишь вспыхнув коричневатым всполохом.

Однажды он уже гонялся за ним, и оно водило его через изгороди и валуны, на другую сторону ручья и обратно. Теперь он резко выскочил из-за угла и тут же наткнулся на него. Нэаль замахнулся молотком, но не для удара, а так, чтобы напугать.

Существо вскрикнуло и скорчилось на земле, вместо того чтобы бежать. Закрыв лицо волосатыми руками, оно испуганно ожидало удара.

— Эй ты, — сказал Нэаль. — Ну же, — он вдруг почувствовал стыд и уповал лишь на то, что его никто не видит.

Существо посмотрело на него сквозь растопыренные пальцы, потом плюнуло и поковыляло прочь на своих коротеньких ножках.

— Ни дна тебе ни покрышки, — пробормотал Нэаль и тут же пожалел об этом. Все в этот день валилось у него из рук. Гвозди и молоток он забыл в амбаре, и ему пришлось возвращаться и искать их там.

За шиворот ему набилось соломы.

— Чума на тебя! — закричал Нэаль, но существо вскарабкалось на стропила и разбудило сов, принявшихся хлопать крыльями.

— Возвращайся! — попросил Нэаль, но оно уже было за дверью.

— Не старайся, — это уже был голос Барка, который подошел сзади, и краска стыда залила лицо Нэаля. Он не привык, чтобы из него делали посмешище или ловили на дурном поступке.

— Я не собирался ударять его.

— Нет, но ты ранил его гордость.

Нэаль задумался.

— Чем же можно залечить эту рану?

— Добротой, — ответил Барк. — Только добротой.

— Попроси его вернуться! — воскликнул Нэаль с неожиданным отчаянием в голосе.

— Я не могу это сделать. Он — Граги, и его никто не может позвать — он никому не говорит своего имени.

Нэаль вздрогнул — ему показалось, что удача оставила его. «Все кончено, — подумал он, — потому что я напугал одного из волшебного народца». Он вспомнил как пришел на хутор и как ему повезло, что он отыскал его и смог в нем остаться.

В тот вечер он не смог даже есть и поставил весь свой обед на крыльцо рядом с тарелкой Эльфреды; но на утро дар Эльфреды был принят, а его — оставлен.

И все же существенной перемены в его судьбе не произошло, разве что время от времени на голову ему сыпалась солома, когда он заходил в амбар, а стоило ему отвернуться, исчезали инструменты, чтобы появиться снова на своих крючках в амбаре, когда он приходил уже за другими.

Он переносил все это с совершенно несвойственным ему терпением, как-то раз даже оставив сочное яблоко на том месте, где была совершена кража. Дар его исчез, но продолжали исчезать и инструменты. И все же он научился относиться к этому с улыбкой, не обращая внимания на свои злоключения, сколько бы огорчений они ему ни приносили.

Он стал так терпим, что это распространилось даже на кражи Скаги, так что однажды, когда он застал мальчика копающимся в его завтраке на поле, то лишь остановился рядом ничего не говоря, и глаза Скаги округлились от изумления.

У Нэаля и в этот раз был при себе молоток, но он не поднял руку.

— Не оставишь ли мне кусочек? — спросил Нэаль. — У меня сегодня был тяжелый день.

Мальчик, сидя на корточках — неудобное положение, чтобы пускаться в бегство, — кинул на него взгляд и поставил корзинку на место.

— Может, ты ноешь со мной? — спросил Нэаль. — Я предпочитаю закусывать в компании.

— Здесь не так уж много, — ответил рыжеволосый разбойник, с сомнением заглядывая под салфетку.

— Сколько бы ни было, это всегда можно разделить пополам, — сказал Нэаль и последовал своим словам.

Это был молчаливый завтрак. Скаги и потом еще крал завтраки у других, но у Нэаля больше никогда. А порой быстрые ноги Скаги доставляли Нэалю пропавшие инструменты, прежде чем он успевал их хватиться.

Однажды днем появился Граги — уселся за амбаром и принялся подсматривать за Нэалем, а тот наблюдал за ним краем глаза.

— Вот, — промолвил он, чувствуя как колотится у него сердце, и зачерпнул пригоршню зерна, — вот зерно. А еще у меня есть с собой кусок хлеба, если хочешь. И хороший сыр.

Но голова Граги исчезла, прежде чем он успел договорить. С тех пор он начал время от времени появляться, а инструменты похищал только изредка в качестве напоминания.

Судьба продолжала улыбаться Нэалю, и дни катились от летнего зноя к осеннему урожаю: ланка стала долговязой, волчонок уже выл на луну но ночам, а серпы затачивались сами собой к каждому утру.

Но однажды в полдень из-за Воронова холма появился спотыкаясь человек — он шел к хутору, пугая гусей.

Нэаль вместе со всеми выбежал ему навстречу. Перелезая через изгородь, человек упал грудой костей и оружия, ибо он нес лук, пустой колчан и меч на боку. Лонн подхватил его и помог подняться, так что когда подошел Нэаль, тот с трепетом опустился перед ним на колени, ибо они были знакомы друг с другом.

— Его зовут Кэвин, — сказал Нэаль. Страх обуял его, словно угроза нависла над его благополучием. Он кинул взгляд за изгороди, где высились складки холмов, ожидая увидеть погоню, идущую по пятам Кэвина. Но потом он ощутил прикосновение руки и со стыдом потупил очи.

— Господин, — промолвил Кэвин, и рука его задрожала — и это у Кэвина, лучшего их стрелка. — О господин, мы слышали, что ты погиб.