Тайны господина Синтеза

— Известно, как и всей широкой публике, то есть очень поверхностно — по газетным статьям и нескольким отрывкам из научных журналов.

— Этого достаточно. Вы знаете, что такой сон вызывают разными путями. Например, экспериментатор держит перед глазами испытуемого блестящий предмет и заставляет неотрывно на него смотреть, чем достигается полная зависимость усыпляемого от усыпляющего. Я имею в виду не столько физическую, сколько моральную зависимость.

— Понятно. Гипнотизер полностью властен над своим подопытным. Он может внушить ему самые причудливые мысли, подсказать идеи как нелепые, так и гениальные, заставить невозмутимо разглагольствовать на темы, о которых тот не имеет ни малейшего представления, может даже отнять у него воспоминания о собственном «я» и переселить его в чужую шкуру. Говорят также, будто бы подопытный может поддаться непреодолимому желанию совершить преступление и совершает его под влиянием навязанного ему внушения, противиться которому он не в силах.

— Совершенно верно, но это еще не все. Вы должны также знать, — впоследствии загипнотизированный может сохранить в памяти все то, что происходило с его сознанием во время гипнотического транса [75], для чего требуется, чтобы тот, кто погружал его в сон, позаботился об этом при переходе к бодрствованию. Бывает, что первоначально состояние гипноза достигается с большим трудом, зато после ряда сеансов сон наступает почти мгновенно.

— Кажется, все это экспериментально доказано учеными, чью добросовестность нельзя поставить под сомнение.

— Ну так вот, вы видите перед собой человека, находящегося в состоянии гипнотического транса.

— Вас?!

— Меня.

— Но вас же никто не усыплял!

— Ежедневно я сам себя гипнотизирую, смотря несколько секунд в маленькое металлическое зеркальце.

— Вы гипнотизируете себя… сами?!

— Да.

— Я думал, такое невозможно!

— Напротив. Это с незапамятных времен практиковалось на Востоке: индийские факиры за милую душу по своей воле погружались в транс. Одни какое-то время, скосив взгляд, смотрели на кончик своего носа, другие разглядывали собственный пуп и, после более-менее длительного созерцания, достигали того же результата. Именно они навели меня на мысль заняться самогипнозом. Только я пользуюсь зеркальцем — так значительно удобнее.

— Но с какой целью вы подвергаете себя действию этого феномена? [76]

— Сколько часов в сутки вы тратите на сон?

— Часов семь-восемь.

— То есть треть вашей жизни проходит в постели, не так ли? Значит, из шестидесяти лет жизни двадцать уходит впустую.

— Но ведь сон так же необходим, как и пища, иначе человек умирает!

— Я вам только что доказал — пища пище рознь. Теперь докажу, что и сон на сон не приходится.

Мое время слишком драгоценно, поэтому я был вынужден попытаться найти средство давать отдых своему организму, не прекращая интеллектуальной и трудовой жизнедеятельности оного. Гипноз подарил мне такую возможность еще сорок пять лет тому назад, позволив сэкономить пятнадцать лет, которые в противном случае были бы безвозвратно потеряны, ибо (хоть мне и удавалось до сих пор решать кое-какие проблемы, считавшиеся ранее неразрешимыми), я никогда не смогу увеличить длительность человеческой жизни и даже на мгновение оттянуть фатальный исход [77], называемый смертью! Следовательно, стремясь использовать каждую минуту своей жизни, я погружаюсь в транс, отдав самому себе неукоснительный приказ и в искусственном сне продолжать ту же умственную работу, что и наяву. Таким образом, взаимоотношения с людьми, работа, учеба и научные опыты продолжаются.

— И вы не ощущаете ужасающего мозгового перенапряжения?

— Ни в коей мере. Внушая разуму идею продолжения умственной деятельности, я внушаю телу идею отдыха.

— И этого довольно?

— Вполне. Сами знаете — результаты внушения неоспоримы. То есть тело мое отдыхает потому, что я хочу, чтобы оно отдыхало.

— Как все это необычно!

— Ничего подобного. Предположим, я вас загипнотизировал. Во время искусственного сна я заставил вас часов семь-восемь — время, обычно отводимое вами на сон — заниматься утомительным физическим трудом. Предположим также: пробуждая вас, я внушил вам мысль о том, что вы спокойно спали. Будете ли вы испытывать усталость от проделанной во сне работы? Конечно же нет! Вы будете чувствовать себя бодрым и отдохнувшим, словно только что встали с постели! Вот вам секрет человека, не спавшего уже сорок пять лет, — он спит наяву.

Сами видите, мой случай не представляет собой ничего загадочного, и — говорю это безо всякого упрека — власти ошибаются, выслеживая старого добряка ученого, все чудачество которого состоит в отсутствии у него кровати и кухонной утвари.

— Позвольте мне все же заметить, что в жизни нет ничего случайного. Иногда самые, казалось бы, невинные человеческие отношения могут быть неверно истолкованы и бросить тень на самую безупречную личность. Так, ваш новый ассистент-химик…

— Алексис Фармак? Какие опасения может вызывать этот славный парень, который мало того, что и мухи не обидит, так еще и химик, какого поискать!

— Правда и то, что все последнее время он поддерживал близкие отношения с русскими заговорщиками, а также, в частности, преподавал им разделы химии, посвященные взрывчатым веществам.

— Ну и что из этого следует? Вы боитесь, что я взорву динамитом мост Пон-Неф [78] или Нотр-Дам? [79] Знайте же, я — не разрушитель! Я был бы не я, если бы не посвятил всю мою жизнь строительству и созиданию!

Для того, чтобы исчерпать тему о моем ассистенте, скажу, я нанимаю служащих лишь при условии, что они люди порядочные и, главное, сведущие.

Вообще-то мы, иностранцы, намного меньше подвержены предрассудкам, чем вы, французы. Приведу лишь один пример: князь де Галль счел неловким взять гувернером эмигранта, своего и вашего соотечественника, но бывшего коммунара, который в то время преподавал французский язык в Оксфорде.

— Ладно, — сказал префект, вставая и собираясь откланяться. — Оставим в стороне эти вопросы, так как вы человек, способный собственным достопочтеннейшим именем прикрыть любое, пусть даже несколько сомнительное знакомство. Но…

— «Но»?

— Скажу вам откровенно, хотелось бы расстаться с вами, не имея никакой тяжести на душе…

— Что вы хотите этим сказать?

— Спрошу напрямик: как будут использованы пятьсот скафандров фирмы Рукеролля, в данный момент находящиеся в трюмах одного из ваших кораблей?

— Господи, да почему вы меня раньше об этом не спросили?! Здесь нет никакой тайны! В настоящее время идет подготовка к эксперименту, начало которого раньше откладывалось по имевшимся у меня на то веским причинам. Теперь час настал. Я приступаю к тому, что называю своим Великим Делом. Я приступаю к опыту, задуманному мною лет эдак пятьдесят назад. Этот опыт предполагает создание ранее не существовавшей суши.

Мне надо произвести предварительный синтез целинных земель, составив их из различных веществ, в результате чего со дна морского появится новый остров. Вот зачем понадобилась такая многочисленная команда подводников. Что же касается назначения этого острова, сейчас еще находящегося в стадии молекул [80], несущихся в морских просторах, то это — мой секрет. Прощайте, господин префект. Надеюсь, через год вы обо мне услышите.

«Уж конечно услышу, — рассуждал про себя префект, следуя за сторожевым индусом-бхили в коридор, — несомненно, услышу раньше, чем через год. Черт возьми, я развесил уши, как мальчишка, заслушавшийся бабушкиной сказкой! Да уж! Этот проклятый старик так умеет заговаривать зубы, так голову морочит, так задевает за живое, что не поймешь, где кончается реальность и где начинаются басни. Я буду спокоен только тогда, когда обеспечу ему умного и неболтливого спутника, который меня проинформирует что и как, а также скажет мне: действительно ли архимиллионер (а может быть, архибезумец) господин Синтез поддерживает свое существование питательными экстрактами, действительно ли он, с помощью своих дьявольских методов, собирается сотворить новую сушу… Поглядим!..»

ГЛАВА 4

Ученый спор. — Наука и Книга Бытия. — Обмен любезностями между учеными мужами. — Тип средневекового алхимика. — Современный ученый. — Алексис Фармак и юный господин Артур. — Quos ego! [81]— Мэтр. — Несколько чрезвычайно горьких истин, могущих служить штрихами к биографии господина Артура. — Второй помощник господина Синтеза и не помышляет больше о протесте. — Как профессор университета стал простым чернорабочим. — Химик не доверяет. — Что подразумевает господин Синтез под «Великим Делом».

— Но таким образом вы придете к спонтанной генерации! [82]

— Меня это ни капельки не волнует! Кстати, моногенез [83] или гетерогенез — это две системы. Да что говорить — системы! Это просто слова, и они ничего не значат и ничего не доказывают! Во всяком случае, мне!

— Тяжелый вы человек!

— Вы хотя бы имеете более-менее приемлемое определение вашей «спонтанной генерации»?

— Вне всякого сомнения. Я называю этим термином любое воспроизведение живого существа, которое не имеет связи с представителем того же вида. То есть это одно из проявлений первичной генерации, это творение.

— Прекрасно.

— Прекрасно? Что именно?

— Сформулированная подобным образом мысль давным-давно для меня очевидна, и не стоило давать ей такое претенциозное [84] название.

— Претенциозное?! .

— Черт подери! И кто это с незапамятных времен посеял вражду между выдающимися учеными, которые, казалось бы, должны находить общий язык?!

— И все же господин Пастер… [85]

— …Доказал двадцать лет тому назад, путем достославной серии опытов, что во всех случаях, когда мы наблюдаем, пользуясь вашим термином, «спонтанную генерацию», на самом деле мы наблюдаем организмы, развивающиеся за счет привнесенного извне зародыша.

— Ну и что из этого?

— Сам по себе результат, конечно же, очень важный, но ни в коей мере не опровергающий теорию в целом, и подтвердил это один из самых уважаемых сотрудников Пастера господин Шамберлан, заявивший, что не способен экспериментально доказать невозможность генерации, называемой спонтанной.

Подбирайте аргумент к аргументу, предъявляйте любые тексты, проводите какие угодно опыты, ссылайтесь на каких желаете авторов, но предоставьте мне — так как это вы затеяли дискуссию, я к ней не стремился — научное объяснение зарождения жизни на Земле.

— Ну, это проблема скользкая, я ее, кстати сказать, вовсе не подымал…

— Ай-ай-ай, вот и признайте свою несостоятельность и ступайте препарировать своих зверушек!

— Как вы смеете!

— Скажете, мои кристаллы стоят ваших зверушек, не так ли?! И тут я с вами соглашусь, поскольку одни неизбежно произошли от других.

— Как?! Вы осмеливаетесь утверждать, что живая материя произошла от неживой?!

— Именно так, мой юный еретик!

— Я еретик?! [86]

— Безусловно, потому что вы, кажется, опровергаете Священное писание, которое гласит, что все живое берет свое начало в неживой материи. Да вы хотя бы знаете эти тексты?

— Должен признать в этом вопросе свое полное невежество.

— Ну, так я вам процитирую: «И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву сеющую семя, дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так» (Книга Бытия, I, 11).

«И сказал Бог: да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной» (Книга Бытия, I, 20).

«И сказал Бог: да произведет земля душу живую по роду ее, скотов, и гадов, и зверей земных по роду их. И стало так» (Книга Бытия, I, 24).

«Земля» и «вода» на старом добром французском означают именно ту неодушевленную материю, которая по приказу Иеговы [87] зачала тварей и злаки, а вы отказываете ей в какой бы то ни было животворящей силе.

— Позвольте, но вы просили у меня научного обоснования, а сами предъявляете объяснения, требующие поверить в чудеса.

— Вы, голубчик, тоже человек нелегкий! Кстати говоря, мне нравится ваша претензия на роль эдакого потрясателя научных основ, эдакого безбожника, не любящего фетишей [88], которым поклоняются члены всех этих Королевских, Императорских и Национальных академий, стремящиеся примирить науку с Библией. За это вы не станете на меня обижаться?

— Я слушаю вас, продолжайте.

— Мне остается только подвести итог. Итак, Земля когда-то имела сугубо минеральную структуру и была разогрета до температуры, которую органические соединения [89] выдержать не могли. В этом причина того, что она была совершенно избавлена от каких бы то ни было зародышей, то есть она была, как теперь говорят, «стерильна». Но в то же время, несмотря на таковое бесплодие, на отсутствие органического оплодотворителя, жизнь на Земле все-таки возникла.

— Вы хотите убедить меня в том, что живая клетка появилась ни с того ни с сего, сама собой, из какого-нибудь одного или из множества кристаллов?!

— Совершенно верно. Но не внезапно, как вы на то намекаете, а путем последовательных изменений. Царство животное и царство растительное связаны неразрывной цепью; причина же такого единения — скромная минеральная молекула.

— Последнюю гипотезу надо как минимум доказать.

— Не отрицайте очевидного, иначе я заподозрю вас в предвзятости и прекращу дискуссию.

— Однако в природе существуют не только кристаллы, но и аморфные тела [90].

— Аморфность, мой дорогой, всего лишь еще одна форма…

— Ну, это уж слишком! Шутка хороша, когда безобидна, но в устах химика, в невежестве своем систематически или ситуативно игнорирующего биологию [91], она неуместна! Так что прекратите…

— Сами вы прекратите! И не переходите на личности, господин физиолог, иначе я пошлю вас к устрицам, пиявкам, ракам и лягушкам, так горячо вами любимым.

— Сами ступайте к вашему купоросу, к маслам, к кислотам, к вашей кухонной утвари, к вашим склянкам, к вашей металлической посуде!

— Подите вон, вы, хлыщ, и трясите своими манжетами перед светскими шаркунами, которым вы преподаете всякую дешевку вместо науки!

— А вы, аптекаришка задрипанный, оставайтесь у своих печей и стряпайте свои дрянные снадобья!

— Живодер во фраке!

— Поджигатель!

— Комедиант из амфитеатра! Факультетский шарлатан!

— Профессор-отравитель! Комнатный динамитчик!

После вежливой поначалу дискуссии они мало-помалу распалились, и сейчас в лаборатории господина Синтеза перебранка шла полным ходом: оба орали во всю глотку. Хотя в споре участвовало только два человека, в особняке по улице Гальвани было так шумно, что казалось, будто по заведенному на рынках обычаю, по меньшей мере десять рыбных торговок бранились во все горло. Посторонний наблюдатель, попади он случайно в разгар перепалки, вряд ли поверил бы, что видит перед собой двух научных светил. Тем не менее, несмотря на то что выражения, изрыгаемые учеными мужами, становились час от часу хлеще, а непристойности — солонее, так оно и было на самом деле. Еще немного — и они схватились бы за грудки. Во всяком случае, один из участников полемики явно намеревался завершить ее потасовкой.

Это был добрый молодец неопределенного возраста — ему можно было дать как тридцать пять, так и пятьдесят лет — длинный, как день без хлеба, и тощий, как смычок от контрабаса [92]. Фигура его определялась единственным измерением — высотой, а руки и ноги напоминали лапки паука-сенокосца. Это сооружение завершала странного вида голова, ярость же придавала его лицу выражение одновременно гротескное и зловещее. Из гривы жестких, стоящих дыбом, как у клоуна, волос, казалось, сыпались искры, словно из шерсти ангорской кошки во время грозы. Единственный выпученный фосфоресцирующий глаз освещал лишь одну половину мертвенно-бледного, изрытого морщинами лица; на месте второго, левого, вздувался лиловый рубец, а плоский, как стрелка солнечных часов, и с крючком на конце, словно клюв хищной птицы, невиданных размеров носище был настоящим вызовом, брошенным эстетике [93] всех времен и народов. Добавьте еще торчащую во все стороны, спутанную, как пакля, бороду, причудливо окрашенную кислотами, газами, испарениями, реактивами и взрывами в цвета, чей спектр [94] простирается от бледно-голубого до рыжего и чернильно-черного, и вы получите более-менее точный портрет Алексиса Фармака, бывшего «профессора взрывчатых наук», а ныне химика-ассистента господина Синтеза.

Фармак бешено жестикулировал, топоча по полу здоровенными подметками, изгибался, как учитель фехтования, и, выбрасывая вперед руку с тонкими, словно у скелета, обожженными реактивами пальцами, намеревался схватить противника за ворот. Последний же держался молодцом и казался не слишком напуганным угрозами бесноватого профессора.

Представляющий разительный контраст с первым, второй участник этой сцены был молодой человек лет тридцати, блондин, чья несколько блеклая физиономия могла показаться поверхностному наблюдателю незначительной. Правильные черты лица, обрамленного красивой, несколько курчавившейся бородкой, алые губы, несколько мясистый, но хорошей формы нос, румянец сангвиника [95] — внешность хоть и не равняющая его с Антиноем [96], но отличающаяся благопристойностью и заурядной миловидностью. Очень высокий, слегка блестящий лоб с уже наметившимися залысинами и приличествующая ученому мужу стрижка не портили гармонии, а скорее добавляли новый штрих, сглаживающий первоначально производимое этим лицом впечатление кукольности.

Человек этот был среднего роста, слегка заплывший жирком, торс его плотно обтягивал пошитый у хорошего портного редингот [97]. Пухлые, холеные руки высовывались из ослепительно белых широких манжет. Обут он был в изящнейшие туфли из шевровой кожи [98], а его светло-серые панталоны могли быть созданы только настоящим артистом своего дела.

Вообще, подобную внешность дипломата, биржевого маклера или административного чиновника высоко ставят министры, банкиры, а также будущие тещи. Однако, всмотревшись повнимательней, замечаешь, что за стеклышками пенсне в черепаховой оправе сверкают зеленоватые в желтую крапинку глаза, чей взгляд, тяжелый и ускользающий, разрушает буржуазную гармонию его бесцветного облика. Встретив такой взгляд, тот, в ком уже зарождалась симпатия, начинает чувствовать своего рода опаску, и даже самый непредубежденный собеседник испытывает непреодолимое желание отдалиться от этого молодого человека, который предупредительнейшими манерами, медовыми речами, безмятежной улыбкой не только не смягчает, а скорее усугубляет впечатление, производимое своим «зеркалом души». Таков господин Артур Роже-Адамс, с недавнего времени работающий в лаборатории господина Синтеза в качестве зоолога.

Хотя функции двух ученых и были строго разграничены, завистливая и деспотическая натура зоолога тяготилась соседством химика. Для начала он стал осыпать насмешками незаурядную внешность своего коллеги. Никакого впечатления. Защищенный тройным панцирем равнодушия, а может быть, и презрения, химик делал вид, что не понимает, в чем соль более или менее завуалированных колкостей «юного господина Артура», как он его неизменно называл. Но «юный господин», будучи далеко не дураком, быстро заметил, что «алхимик» — человек необычайно образованный, ходячая энциклопедия, знающая все на свете, и это наблюдение, естественно, уже через несколько дней преобразовало первоначальную неприязнь в непримиримую ненависть.

Как мы видели, обыкновенная научная дискуссия спровоцировала взрыв этой ненависти, выразившейся сначала в очень оживленном и красочном диалоге, за которым должна была последовать рукопашная схватка. В тот момент, когда, услыхав о «комнатном динамитчике», Алексис Фармак, вне себя от ярости, готов был вцепиться в ворот собеседника, большие двери лаборатории бесшумно распахнулись и на пороге появился господин Синтез.

— В чем дело? — спросил он своим негромким, но до странности звучным голосом.

И это «Quos ego!» подействовало на двух неприятелей не меньше, чем действовал на разбушевавшиеся ветры бог Нептун [99], — ярость улеглась, диалог прервался, оба застыли как вкопанные. Последовала долгая пауза, которую вновь нарушил медленный и торжественный голос господина Синтеза:

— Так что же все-таки случилось, господа? Что означает весь этот крик?

— А то случилось, Мэтр, — начал химик, трясясь от негодования, — что этот салонный всезнайка отрицает последовательное развитие, которое от аморфной материи до органической субстанции…

— Я вам запретил переходить на личности, вы, ученый-копченый! — перебил зоолог.

— Вы не имеете права ни на какие запреты там, где командую только я, — возразил, не повышая голоса, господин Синтез.

— Но, месье!..

— Меня здесь называют «Мэтр»! Вы что, забыли об этом?

— Но…

— Молчать! Вы имеете склонность слишком много разговаривать. Придется это пресечь. К тому же, мне кажется, вы несколько преувеличиваете значимость своей персоны. Воспользуюсь случаем поставить вас на место и указать вам ваши обязанности. Говорить я буду в первый и в последний раз, отчасти чтобы принести вам пользу, но в большей мере для поддержания нормальной работы моей лаборатории.

Заметив, что химик из деликатности решил удалиться, господин Синтез остановил его:

— Алексис, мальчик мой, — произнес он, — останьтесь, вы здесь совсем нелишний, скорее наоборот. А вам, юноша, придется выслушать ряд мелких, вас касающихся истин и извлечь из них урок.

Вы — сын настоящего ученого, моего друга, который в первые ряды крупнейших научных знаменитостей вышел исключительно благодаря своим собственным достоинствам. Очень умно, очень ловко быть сыном своего отца — вот первейший из ваших талантов.

Человек вроде вас, но не имеющий такого громкого имени, стал бы заместителишкой на каком-нибудь факультете провинциального университета, и, прежде чем получить кафедру, ему пришлось бы долго обивать пороги. Вы же, носитель прославленной фамилии, с первых шагов оказались на виду и заставили окружающих принимать себя всерьез, хотя не стоило так злоупотреблять фактом родства со столь знаменитым ученым. Но я не вижу ничего дурного в том, что вы, не чинясь, сразу же вскарабкались на пьедестал, принадлежащий вашему батюшке, и что вас с него никто не сдернул. А вот если вы надеетесь ослепить и нас всей той пылью, которой засыпаете глаза общественному мнению, если вы вознамерились вещать и перед нами, то предупреждаю, мы — стреляные воробьи и этого не допустим.

Чтобы стать кем-то, мало быть только папенькиным сынком, молодой человек! А вам, при всех своих отрицательных качествах, еще не только кем-то, но и чем-то не удалось стать! Вы — человек, признающий лишь членов своего кружка, завидующий становлению чужой доброй репутации, враг новоутверждающихся талантов, непререкаемый, властный, захлопывающий двери перед всяким, кто не принадлежит к официальным кругам; вы человек, всегда готовый поднять на смех автора новой смелой идеи, даже если она гениальна; вы привыкли расстилаться перед теми, кто велик и силен…

Слушая такую резкую отповедь, чувствуя себя все более не в своей тарелке и на глазах позеленев от злости, юный господин Артур стиснул зубы от бешенства, но подавил свою ярость и не возразил и словом.

Господину Синтезу действительно надо было обладать необычайной властью, чтобы так жестоко отхлестать ученого, занимающего, как бы там ни было, важное место среди профессуры на одном из крупнейших наших факультетов.

— Правда, мне все это безразлично, — продолжал господин Синтез, — ибо, несмотря на ваши недостатки и пороки, вы все-таки человек науки. Но не задирайте нос! Потому что чаще всего ученым называют человека, всего лишь начиненного знаниями. Иными словами, ученый — это знающий все, что где пишут и говорят, это одержимый зубрила, постоянно как бы готовящийся к конкурсному экзамену на замещение вакантной должности, то есть человек всеядный, заглатывающий любую информацию. Вот почему Клод Бернар [100] сказал о таких, как вы: «Они напоминают мне уток».

Не жалея времени, вы пересчитываете количество волосков на человечьем черепе, измеряете длину прыжка блохи, на четыре части распиливаете нить паутины и прекрасно умеете извлекать выгоду из этой нелепой работы. Вы — члены всех без исключения научных обществ, даже самых малоизвестных, самых дурацких. Вы — те, кто штампует свои ученые записки, доклады, сообщения и мемуары под восторженные аплодисменты публики. Вы не способны смело воспарить над убожеством так называемых «салонных ученых», вы не изобретаете никакой своей гениальной теории, в вас нет той божьей искры, которая горела в Галилее [101], Ньютоне, Ламарке, Биша или Пастере, но вы все-таки специалист достаточно ловкий, чтобы стать чернорабочим.

— Чер… чернорабочим?! — пролепетал наконец совершенно раздавленный молодой человек.

— Именно — чернорабочим! И добавлю: чернорабочим, труд которого будет оплачен так, как никогда не оплачивали работ самого выдающегося ученого. Хотя в вас и нет гениальности, вам в поразительной степени присущи три качества, необходимые в моей работе. Во-первых, вы, как никто другой, владеете микроскопом — вещь в наше время редкая, несмотря на постоянно растущую необходимость изучать бесконечно малые величины; во-вторых, вы, с ранних лет занимаясь анатомированием и вивисекцией [102], приобрели превосходные навыки, хорошо набили себе руку; и в-третьих, вы замечательно фотографируете микроскопические препараты. Вот что является в моих глазах вашими главными, вернее единственными, достоинствами.

Ясное дело, для факультетского профессора знать немного микрографию [103], фотографию и зоологию вещь довольно заурядная, но мне ничего другого и не нужно, ничего другого я от вас и не потребую. Заключая контракт, вы обязались в течение двух лет находиться в полном моем распоряжении в качестве микрографа, фотографа и зоолога. Из чего следует, что вы поедете туда, куда мне заблагорассудится вас повезти, и будете выполнять все мои приказы беспрекословно, иначе я вас уволю. Вот, юноша, что я подразумеваю под словом «чернорабочий».

В заключение добавлю: вы все еще вольны отказаться, хотя, думаю, ваша страсть к деньгам остановит вас.

— Как уже было сказано, я подписал контракт, я дал слово… Я остаюсь… Но знайте, что, несмотря на всю вашу жестокость по отношению ко мне, не шкурный интерес, а возможность сотрудничать с вами, пусть даже на самых скромных ролях, определила мое решение.

Выслушав этот протест, произнесенный хоть и взволнованно, но не без достоинства, господин Синтез посмотрел на собеседника, и взгляд его из-под опущенных век напоминал солнечный луч, блеснувший сквозь тучи.

Алексис Фармак вперил в распекаемого свой единственный круглый глаз и про себя подумал: «Врет! Согласился он, во-первых, из жадности, а во-вторых, в надежде украсть у хозяина какой-нибудь из его секретов. Ну, это мы еще посмотрим!»

Не ответив на казалось бы искреннее заявление Артура, господин Синтез холодно произнес:

— Так как вы подтвердили, что принимаете мои условия, я требую также мира и согласия в стенах лаборатории. Пускай же никогда ни малейшего конфликта не возникнет между вами и вашим коллегой. Впредь вы будете как бы две руки одного тела, голова которому — я. Долой всякую личную инициативу!

Вы слышите меня? Какие бы ни возникали обстоятельства, пусть самые странные, пусть исполненные опасностей, вы должны печься лишь об одном: слепо выполнять мои приказы. Я не требую от вас взаимной любви или даже симпатии — для моей работы это значения не имеет. Вы — два моих инструмента в области природоведения, обязанности ваши различны, но вы служите одной и той же цели.

Скажу еще несколько слов. Так как, принадлежа мне душой и телом, располагать по своему усмотрению временем вы не можете, должен проинформировать: мы выезжаем через восемь дней.

Оба ученых, удивившись, но так и не посмев задать ни одного вопроса, ограничились тем, что взглянули на старика с любопытством. Как бы одобряя такую молчаливую покорность, тот добавил:

— Приготовьтесь отсутствовать месяцев этак пятнадцать. С собой возьмите только самые необходимые личные вещи. Одежда ваша должна отвечать требованиям знойного климата, при котором то жара, то дожди. С сегодняшнего дня вам открыт более чем достаточный кредит. Понятно? Остальное касается меня, и только меня.

Зоолог и химик одновременно склонили головы в знак согласия, не решаясь вымолвить ни слова.

— Вот и все, что я пока хотел вам сообщить, — заключил господин Синтез. — Разве что дать некоторое удовлетворение вашему, кстати сказать, вполне закономерному любопытству?..

Сперва мы зайдем в Макао [104] и наймем пять-шесть сотен китайских кули [105], затем направимся в Коралловое море. Там я намерен открыть гигантскую лабораторию, назначение которой можно и впрямь больше не держать от вас в тайне. Я воздвигну ее на сотворенной мною земле, которая по моей воле поднимется из морских вод. Затем, в специальном аппарате особым, лишь мне известным способом я попытаюсь произвести биологическую эволюцию животного мира, начиная от монеры [106], кончая человеком.