Я знал, что в любой момент могу взлететь на воздух вместе с ними. Это мне не улыбалось. Конечно, ради хорошего дела можно и погибнуть. Но гораздо лучше жить и победить!
И вот в конце мне удалось вырваться из толчеи на боковую, не слишком забитую дорогу. Тут я рванулся с места, как гоночная машина высшего класса. Дорогу я знал. Помнил ее, пожалуй, получше, чем они. У большого холма была развилка. Налево шла дорога отступления, — вернее, бегства, а направо — шоссе, которое поворачивало как раз к тем, от кого удирали мои хозяева. В грохоте ночной битвы нелегко было, правда, разобраться, где право, где лево, но я чувствовал, где под моими шинами дрожит земля, и отлично знал, откуда приближается к ним возмездие.
На вершину холма я взлетел как птица и, не дав водителю опомниться, сам — чуть ли не на двух колесах! — сделал правый поворот. Фары я на этот момент включил, чтобы в первую минуту могло показаться, что мы еще не проехали развилки.
А когда наконец «мертвоголовые» сообразили, что едут не туда было уже поздно. По неровной, разбитой дороге я мчался вниз, навстречу наступающей армии, которая гнала фашистов.
В эти минуты я снова стал Проклятым Дьяволом, и ничто не могло меня остановить! Для четверых негодяев с мертвыми головами на фуражках я был в этот миг тюрьмой на колесах. Дверцы они могли бы открыть только гранатами. Затормозить? На этот раз я вел себя так, как будто у меня никогда в жизни не было тормозов. Ни ножных, ни ручных, ни моральных… Вообще никаких!
И так я привез их в самый центр наступающей колонны танков.
Тут я затормозил и сам вежливо открыл дверцы. Сделал я это, удостоверившись, что нас уже окружили наступавшие солдаты!
Ох, мои дорогие! Это была одна из прекраснейших минут в моей жизни! Ведь я помог взять в плен четырех негодяев, помог прекратить их черные дела! И сам я смог наконец начать драться за правое дело!
С этого дня я делал все, что было в моих силах. В ремонтные мастерские заглядывал редко. Служил верой и правдой.
Капитан замолчал. Надолго. На дворе было тихо. Лишь издалека долетал шум города — словно дальний-дальний отзвук движения военных колонн, несущихся по пустыне…
Горошек и Ика тоже молчали.
Наконец Капитан снова заговорил.
— Да, — сказал он, — где я только ни побывал! Обо всем не расскажешь…
Сначала я работал в полевом госпитале и со своим новым водителем подружился почти так же, как с Эмилем.
Это был молоденький парнишка, веселый и смешливый, горячо влюбленный в свою невесту. Звали его Гамаль — он был египтянином.
У него был только один недостаток. Любил слишком быструю езду. Устраивал гонки даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости.
Ну, с этим я справлялся легко. Как только я чувствовал, что Гамаль затевает забаву, я сам регулировал скорость. Он мог нажимать газ до отказа сколько угодно — я шел не быстрее, чем полагалось по правилам и чем позволял здравый смысл.
Почему? А потому, что ни одна приличная машина, у которой есть хоть капля масла в коробке передач, не хочет, чтобы ей вмяли крыло или расквасили радиатор по той единственной причине, что у шофера не хватает шариков в голове.
В конце концов Гамаль образумился и прекратил свои выходки.
Но однажды… Однажды я сам устроил гонки. Да еще с самолетом!
Стояли мы тогда в оазисе Каттара, расположенном в двухстах километрах к юго-западу от Александрии.
Знаете ли вы, что такое оазис?
Оазис, ребята, это райский уголок, какие порой попадаются в жестокой и грозной пустыне. Посмотрите-ка!
И, едва Капитан произнес «посмотрите-ка», его переднее стекло, за которым лежала неподвижная темно-серая стена тумана, вдруг стало светлеть. Оно засветилось, как экран включенного телевизора.
— Что же это такое? — шепотом спросила Ика.
— Это моя память и ваше воображение, — сказал Капитан. — Это оазис Каттара.
— Ой, как красиво, — шепнул Горошек.
Да, действительно это было красиво. Под ясным, сияющим, солнечным небом — белые домики без окон со сводчатыми крышами… Высокие, стройные пальмы… Перед одним из домиков — араб в черном бурнусе, рядом — два верблюда… Вот из домика вышла девушка с кувшином на голове и легкой походкой направилась к колодцу.
А перед третьим, самым большим домиком стоял сам Капитан. Был он чистый и блестящий, скромный, но элегантный.
— Это я, — сказал Капитан. — А вот Гамаль.
Из домика вышел молодой мужчина с брезентовым мешком в руке, улыбнулся кому-то, сел за руль, и Капитан помчался.
Картины начали сменять друг друга, как на экране. Показалась пальмовая роща, лужок, поросший блеклой травой, на котором паслись верблюды. И вдруг за высоким песчаным холмом открылось серожелтое, как львиная шкура, море песка.
— Это Сахара, — сказал Капитан.
Чудесный это был вид!… Чудесный, но страшный.
Темная дорога вилась среди песчаных дюн, обнаженных и лоснившихся под солнцем. Даже небо, такое ясное, изменило свой цвет перед лицом неподвижности, безмолвия, пустоты… Оно само становилось серо-желтым, тяжелым, пустынным…
— Пустыня Сахара? — шепнул Горошек.
— Да, — подтвердил Капитан.
Образ пустыни понемногу стерся, потемнел и уплыл во мглу.
— Так вот, в тот день, — продолжал рассказывать Капитан, — мы с Гамалем должны были отвезти почту из оазиса в Александрию, а в Александрии получить вакцину и лекарства для эпидемиологической станции, находившейся в оазисе.
В обратный путь мы двинулись под вечер. И едва только мы вновь выехали и покатили среди песков, я начал тревожиться. Небо было еще совсем чистое, но с высоких дюн порой взвивались в воздух струйки песка.
Я всем кузовом почувствовал, что от волнения у меня размягчаются шины и пересыхает карбюратор. Я понял: на нас надвигается буря. Солнце меркло, дюны понемногу принимали цвет темной стали.
Гамаль вез лекарства. Ему было приказано ехать осторожно и медленно. Он не спешил. Что я мог поделать?
Когда же до оазиса оставалось километров пятьдесят, я заметил под самым солнцем на западе самолет. По его силуэту и по звуку мотора я распознал тип машины, которую в то время использовали чаще всего для медицинской службы. Вроде летающей «скорой помощи»…
Мы как раз въехали на самый тяжелый участок пути. Гамаль вел меня медленно, беспокоясь о сохранности вакцины. И вдруг в голосе мотора самолета я совершенно ясно услышал то, что вы называете призывом о помощи.
Ветер поднимал уже целые потоки песка, захлестывавшие нас, как волны. Солнце скрылось за стеной песчаного дождя.
Что мне было делать? Я понимал, что самолет вскоре вынужден будет совершить посадку. Через пять, самое большее через десять минут. Понимал и то, что при такой посадке авария неминуема. Значит, нам надо находиться как можно ближе к месту посадки, чтобы Гамаль мог помочь людям, предупредить, если сумеет, пожар в самолете.
А Гамаль все еще не замечал самолета!
Я колебался только мгновение. И помчался вдогонку за самолетом, что было сил в моторе. Как сказали бы люди: на свой страх и риск.
Шоссе было разбито танками. Я подпрыгивал и трясся как сумасшедший. Ящики с лекарствами подозрительно трещали. Разъяренный Гамаль нажал на тормоз — бесполезно! Несмотря на боль в амортизаторах, на безумную тряску, несмотря на то, что песок уже забирался мне под радиатор, я гнал за самолетом, который — это было уже очевидно — начал падать.
К счастью, тут и Гамаль заметил самолет. И понял меня. Перестал тормозить и выжал газ до предела. Гнал, одной рукой придерживая драгоценную вакцину, лежавшую рядом с ним на сиденье.
И вдруг я почувствовал острую боль. Лопнула рессора. Камень был причиной или выбоина? Не знаю и никогда не узнаю. Мы мчались дальше. Самолет уже падал на землю, сильно накренившись. Под ним была песчаная дюна.
На вершину этой дюны мы выскочили в ту самую минуту, когда самолет ударился о землю возле самой дороги с такой силой, что несколько раз подпрыгнул. Правое крыло его сломалось, как спичка. Из кабины повалил дым.
Отделявшую нас от места катастрофы сотню метров я пролетел за три секунды — и всеми четырьмя колесами зарылся в песчаную насыпь.
Гамаль немедленно выскочил из машины с огнетушителем в руках. В эту самую минуту в дверях кабины самолета показался какой-то человек. Он тащил за собой другого — тот, второй, видимо, был без сознания…
Гамаль направил струю пены внутрь кабины, столб дыма на минуту исчез. Вдвоем они перенесли раненого ко мне на заднее сиденье, и мы немедленно двинулись.
И вовремя! Мы отъехали не больше двухсот метров, как сквозь рев и свист ветра прогремел глухой удар, блеснуло пламя Это взорвался бензобак смертельно раненого самолета.
Да, самолет погиб. Но люди и я уцелели!
До оазиса оставалось каких-нибудь два десятка километров. Не хочется вспоминать о том, как я тащился туда. Тащился целый час, сквозь бурю и тьму, борясь с болью, с песком, с усталостью. Временами мне чудилось, что вместо смазки и масла во мне лишь песок, что вместо бензина меня напоили водой… Да, порой мне казалось, что это последние двадцать километров в моей жизни! Но, несмотря ни на что, я упорно полз вперед. Что ж, если бы я сдался, я бы не стоил даже того, чтобы меня назвали железным ломом!… Ведь на моем заднем сиденье стонал тяжело раненый человек. Он и еще двое ждали от меня спасения. Ну — и нечего скрывать! — сам я тоже очень хотел спастись.
Люди мне помогали. Я им — они мне. Не раз и не два, когда мне уже не хватало сил и шины беспомощно вязли в песке, они подпирали меня собственными плечами.
И в конце концов плечом к плечу, помогая друг другу, мы всетаки добрались до оазиса!
Немного совестно в этом признаваться, но, когда мы подъехали к первым пальмам Каттары, Гамаль поцеловал меня в баранку!
И зря он это сделал, честное слово! Я так растрогался, что остановился окончательно! Правда, мы были уже дома. Раненый пилот, врач, Гамаль и я. Все были спасены.
Гамаль получил орден, а я — отличную новую рессору.
Между нами говоря, я предпочитаю хорошую рессору самому высокому ордену! — со смехом закончил Капитан. — Да, — сказал он, — пусть меня лучше ремонтируют, чем награждают! А вы как считаете?
Ика с Горошком переглянулись.
— Мы? — неуверенно протянула Ика. — А нас еще никогда не ремонтировали и не награждали!…
Горошек энергично затряс головой.
— А зубной врач?
— Что — зубной врач?
— Тебе зубы чинили, — сказал Горошек, — или как это — лечили?
— А-а… тогда я предпочитаю, — уверенно сказала Ика, — чтобы меня награждали, а не чинили!
— Ты права, — поддержал ее Горошек.
И тут из тумана, где-то совсем рядом, прозвучал встревоженный голос:
— Горошек! Ика! Где вы?
— Мы здесь, папочка! — крикнула Ика, выскакивая из машины.
Горошек едва успел захлопнуть за собой дверцу.
Перед ними появилась фигура отца Ики.
— Что вы тут, собственно говоря, делали? — спросил он. — Может быть, путешествовали?
— Немножко, — буркнула Ика.
Отец рассмеялся:
— И куда же вы ездили? В Африку?
С отцом Ики можно было разговаривать Горошек тоже рассмеялся.
— Именно, — сказал он. А Ика:
— Мы были в оазисе…
— В оазисе Каттара, — объяснил Горошек. — Примерно в двухстах километрах на юго-запад от Александрии. Отец покачал головой.
— Каттара? Боюсь, вы ошибаетесь. В такую погоду скорее можно докатиться до катара верхних дыхательных путей!
— Нет! Каттара!
— Каттара?… — удивился отец. — А разве есть такой?
— Есть! — заявил Горошек.
Уже в лифте отец сказал Ике с деланным сочувствием:
— Бедная моя деточка! Знаешь, мама почему-то уверена, что речь идет именно о катаре. Она уже приготовила аспирин. И липовый цвет.
И весело подмигнул Горошку.
— Что делать, — сказала Ика, — если у тебя мама доктор…
— Спокойной ночи, — поклонился Горошек. — Он был уже у своей двери.
— Спокойной ночи. Завтра загляни, — сказали хором отец и Ика.
— Загляну, — еще раз поклонился Горошек. — Надо это продумать.
— Что? — спросил отец. — Аспирин?
Но на этот раз он не получил ответа, потому что Икина мама желала что-то сообщить об осенней эпидемии гриппа. А самое смешное было то, что и отцу тоже пришлось принять аспирин.
На всякий случай.
ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВТОРОЕ
ВО ВТОРНИК ТОЖЕ БЫЛ ТУМАН. В среду — небольшой дождь. В четверг диктор сообщил по радио, что «к Польше с юго-запада приближается антициклон». А мама Ики сообщила, что на субботу и воскресенье взрослые поедут в Казимеж на Висле.
А в пятницу действительно наступила чудесная погода. Может быть, даже начались бы разговоры на тему: почему это только взрослые имеют право на отдых? — если бы Горошек не напомнил Ике, что в отсутствие родителей у них будет больше времени для бесед с Капитаном.
Услыхав это, Ика стала так мила и послушна, что ее отец даже немного забеспокоился.
— Почему это она такая послушная? — сказал он в задумчивости.
— Ты закончи статью, — ответила Икина мама, — а то снова испортишь себе поездку. И не только себе.
— Нет, это надо продумать, — пробормотал отец возвращаясь к статье. И долго не мог понять, почему жена и дочь засмеялись.
В субботу все было решено: кто за кем будет присматривать, что можно, чего нельзя, где обед и что на ужин.
Отец Горошка разъяснил ему, что считает сына настоящим мужчиной, а мама объяснила Ике, что о мужчинах всегда надо заботиться. Отец Ики оставил дочке «резервный фонд» (то есть деньги на мороженое и утренний киносеанс), мама Горошка сделала пирожное безе и немного поахала над «бедняжками».
Горошек мужественно сказал:
— Ахать незачем. Вы много работаете, и вам надо отдохнуть. Между прочим, и от нас. Я уже это продумал.
Тут все засмеялись. Громче всех — отец Ики.
В субботу, сразу после обеда, взрослые уехали, а Ика с Горошком первым делом отправились погулять в парк Лазенки.
В Лазенках была золотая осень. Плавали лебеди, младенцы кричали в колясках, как галчата. Ика кормила рыбок, Горошек лебедей.
Около четырех часов направились домой. С одной мыслью. С мыслью о Капитане.
Ведь по не зависящим от них обстоятельствам, друзья с понедельника не сумели даже заглянуть к Капитану. Они и сами почти не виделись. Не успели даже обсудить все случившееся. А было ясно, что идти надо именно вдвоем. Так они условились и договор свято исполнили, хотя это было не так-то легко.
Когда они проходили мимо памятника Шопену, Горошек снова сказал свою любимую фразу:
— Это надо продумать.
— Что?
— Почему он выбрал именно нас?
— Капитан?
— Да.
Осторожно перешли широкую улицу.
Ика сказала:
— Есть еще один способ об этом узнать.
— Какой?
— Можно попросту спросить об этом Капитана.
— Ага, — сказал Горошек и добавил с неудовольствием: — Ты всетаки любишь облегчать себе жизнь.
— Нет, — засмеялась Ика. — Я только не люблю ее усложнять.
— Вот именно.
— Ты говоришь «вот именно», — сказала Ика, — потому что знаешь, что я права. Ты всегда говоришь «вот именно», когда знаешь, что я права. Мой папа тоже всегда говорит «вот именно», когда права мама.
— Вот именно.
— Видишь, — сказала Ика. — Права я?
Два квартала прошли, не разговаривая. Горошек делал вид, что свистит. Ика осмотрела витрину с дамскими платьями, потом витринку книжного магазина.
В конце концов Горошек сказал таким голосом, как будто ктонибудь десять минут, не меньше, вопил у него над ухом:
— Права, права. Ну и что?
— Ничего, — мило улыбнулась Ика. — Меня это очень радует.
— Меня тоже, — буркнул Горошек.
— Значит, как? Спросим у него?
Но ей пришлось повторить это еще два раза, прежде чем он ответил:
— Спросим.
А на дворе рядом с Капитаном стоял Жилец Первого Этажа и внимательно рассматривал машину.
— Опять не везет, — проворчала Ика.
Но Жилец Первого Этажа, увидел их, улыбнулся очень приветливо.
— Мое почтение, — сказал он. — Очень рад, что вижу вас. У меня к вам просьба.
Ребята поклонились.
Жилец Первого Этажа потер свой плохо выбритый подбородок, потом показал на Капитана.
— Я задумал, с вашего разрешения, его отремонтировать, сказал он.
Он стоял спиной к машине, так что не мог видеть того, что заметили Горошек с Икой: Капитан задрожал от радости и по очереди выбросил оба указателя поворота.
— Он мне еще немного послужит, пожалуй, — сказал, как всегда, симпатичный и, как всегда, плохо выбритый Жилец Первого Этажа. Боюсь только… — замялся он.
Горошек и Ика терпеливо ожидали.
— Боюсь только, — повторил встревоженно Жилец Первого Этажа, что пока я соберусь отдать его в ремонт, ребятишки с соседнего двора растащат машину по винтику. Сегодня я застал четверых колесо отвинчивали.
— Безобразие! — крикнула Ика.
— Даже хуже! — грозно повторил Горошек. — Кто им позволил?
— Только не я, — сказал Жилец Первого Этажа. — Вот как раз… Вот как раз поэтому, — повторил он, поглаживая подбородок, — я хотел бы вас о чем-то попросить.
— Слушаю, — сказал Горошек. Ика кивнула.
— Вы не могли бы присмотреть за ним ближайшие два дня? У меня очень срочная работа, и я не могу каждую минуту выбегать во двор. Только не знаю — можете ли вы…
— Конечно, можем! — крикнула Ика.
— Что за вопрос! — завопил Горошек.
— Ясно!
— Как апельсин!
— Простите? — спросил оглушенный их воплями Жилец Первого Этажа.
— Постережем! — одновременно сказали Ика и Горошек.
— Ах, уважаемые товарищи! — произнес Жилец Первого Этажа. Благодарности моей не будет ни конца, ни края!
— Простите, — строго сказала Ика. — Может, вы над нами смеетесь?
— Что вы, что вы! — испуганно закричал Жилец и повторил, что действительно будет чрезвычайно им благодарен за любезность и внимание; позволил им сидеть в машине сколько захочется, а если захочется — путешествовать на ней куда угодно; пожал три раза руку Горошку, два — Ике и наконец, рассыпаясь в благодарностях, улыбках и ласковых словах, пошел к себе домой.
— Уфф! — с облегчением вздохнула Ика.
Едва Жилец Первого Этажа исчез в парадном, она обняла капот Капитана и сжала его изо всех сил.
— Я так рада, Капитан!
— Я тоже, — сказал Горошек.
— А я больше всех, — отозвался Капитан. — Минутку… Внимание!
— А что сл… — начал Горошек. Он хотел сказать: «А что случилось?» — но, оглянувшись, не договорил.
Вопрос был излишним. В воротах, как по заказу, показались четверо мальчишек из соседнего двора. Трое были младше и меньше Горошка, а четвертый — старше и выше ростом.
— Только ты, Ика, не ввязывайся, — предупредил Горошек.
— Посмотрим, — сказала Ика.
Четверо мальчишек не спеша шли по двору, прикидываясь, что никого не замечают. Впереди шел высокий, худой блондин с невинным личиком. Он остановился в двух шагах перед Горошком и сделал вид, что очень удивлен.
— Добрый день, — сказал Горошек. — В чем дело?
Услышав это приветствие, блондин действительно удивился. Он смущенно буркнул что-то себе под нос.
— В чем дело? — повторил Горошек.
Блондин начал злиться.
— Твоя машина?
— Нет.
— Ну и хиляй отсюда на полусогнутых.
— Не собираюсь хилять ни на полусогнутых, ни на прямых, деловито сказал Горошек.
— Нет?
— Нет!
— Это почему?
Горошек покачал головой, а потом улыбнулся:
— Потому что меня просили постеречь машину от маленьких и жуликов.
Блондин открыл рот. Закрыл. И снова открыл. Порозовел, потом покраснел.
— Кто тут маленький? Кто тут жулик?
— Маленькие это те, — сказал Горошек, — кто отвинчивает колесо для баловства. А жулик тот, кто это делает, чтобы украсть колесо. Ясно?
— Тебе сейчас темно будет! — крикнул блондин.
— Главное — не волноваться, — сказал Горошек. — Четверо на одного или один на одного?
Блондин засмеялся.
— Отойдите! — приказал он трем конопатым маленьким мальчишкам. — Я сам ему выдам. Еще «добрый день» говорит!
— Минуточку, — сказал Горошек. — Побежденный просит извинения и «хиляет на полусогнутых». Идет?
— Идет! — крикнул блондин, покраснев как рак.
— Горошек, — сказала Ика, — ты только не обижай ребенка!
— Не обижу, — буркнул Горошек в ту самую минуту, когда блондин, завопив что-то непонятное, кинулся на него с кулаками.
Но блондин сразу замолчал, ибо, вместо того чтобы попасть кулаком в нос Горошка, угодил в пустоту. Одновременно кто-то схватил его другую руку и вывернул ее, кто-то поймал его за талию и перевернул в воздухе вверх тормашками. Блондин грохнулся на землю, и кто-то оказался у него на спине, продолжая выкручивать руку. Все эти «кто-то» был все тот же Горошек. Он присел на корточки над поверженным противником и прижал его к земле.
— Договорились один на одного! — крикнула Ика. И трое мальчишек сделали шаг назад.
— Говори: прошу прощения, — сказал Горошек.
— Что же это такое? — простонал блондин.
— Дзюу-до, — вежливо разъяснил Горошек. — Говори: прошу прощения!
Ответом было молчание. Лишь после четвертой безуспешной попытки вырваться блондин что-то пролепетал.
— Не слышу, — сказал Горошек.
— Прошу прощения.
— Очень приятно слышать, — сказал Горошек и отпустил блондина. — А теперь «хиляй отсюда на полусогнутых»!
Блондин встал и, ни на кого не глядя, повернулся и пошел к воротам. За ним скорбно поплелись три конопатых мальца.
— Эй! — крикнул вслед Горошек. — До свидания!
Но они даже не обернулись.
— Красиво сделано, — сказала Ика.
— Браво! Браво! Браво! — закричал Капитан. — Поздравляю!
— Дело в том, — сказал Горошек, — что мы не любим хулиганства, товарищ Капитан.
Потом они с Икой удобно уселись на переднем сиденье, и все трое немного помолчали. Так любят порой вместе помолчать настоящие друзья после долгой разлуки.
Первой нарушила молчание Ика:
— Мы хотели вас о чем-то спросить.
— Слушаю, — отозвался Капитан.
— Мы как раз… — начал Горошек. Но Ика не дала ему договорить.
— Во-первых, — начала она, — нам было без вас очень грустно. Мы, конечно, не любим всяких нежностей, и сладких слов. Верно, Горошек?
— Одно сладкое пирожное лучше тысячи сладких слов, — веско сказал Горошек.
— Точно, — сказала Ика. — Но мы очень-очень скучали всю неделю.
— Точно, — поддержал ее Горошек.
— Во-вторых, — продолжала Ика, — мы хотели спросить: почему и по какой именно причине вы подружились именно с нами? Именно нам помогли найти Яцека и именно нам рассказали про себя?
— Точно! — повторил Горошек.
— А в-третьих, — продолжала Ика, — что же было дальше? Какой дорогой вы ехали в Индию? Какая она, Индия? Как вы попали в Варшаву? Где вы еще были и…
— … и оставь что-нибудь на завтра, — перебил ее Горошек. Капитан долго смеялся.
— Вы меня простите! — сказал он. — С тех пор как я узнал, что мне еще рано на свалку, меня то и дело смех разбирает! Это понятно, правда?
— Правда, — согласился Горошек.
Но Ика сердито молчала.
— Ика, извини, пожалуйста, — сказал Горошек.
— Ах, не за что. Ты был прав.
Капитан снова засмеялся.
— Переменим тему. Вернее, вернемся к теме. А именно…
— А именно? — спросили оба.
— А именно, — продолжал Капитан. — Во-первых, должен вам признаться, что у меня тоже вся неделя была испорчена. Я даже немного волновался: уж не позабыли ли вы обо мне?
— Да мы… — закричали оба.
— Понял, понял, — согласился Капитан. — Все понял. Просто не было возможности. Бывает.
— Это точно, — буркнул Горошек.
— Во-вторых, — заговорил Капитан уже вполне серьезно, подружился я с вами просто потому, что убедился: с вами дружить стоит. Вы не обзывали меня старой рухлядью. Назвали доблестным ветераном. Не отвинчивали у меня колес. Наоборот, обратились за помощью в важном деле. Когда пришло трудное испытание — вели себя как следует. Когда надо было подумать — подумали. Когда надо было рискнуть — рискнули. Это очень важно. Могут ведь встретиться проблемы и потруднее.
— Проблемы — это значит дела, — обернулся Горошек к Ике. Ика улыбнулась очень сладко. Даже чересчур сладко.
— Может быть, ты хотел сказать: задачи? — спросила она.
— А в-третьих, — оборвал начинавшуюся ссору Капитан, — сейчас уже поздно и пора ужинать.
— Вот результат твоей болтовни, — проворчал Горошек. Но Ика, к счастью, не расслышала.
— А после ужина? — спросила она.
В голосе Капитана прозвучала странная нотка.
— После ужина, возможно, поговорим, — сказал он. — Но только, когда стемнеет.
ИКА РАЗОГРЕЛА УЖИН, а Горошек настроил приемник и накрыл на стол. Когда пили чай, как раз кончилась музыкальная передача, и дикторша сказала:
«Говорит Варшава. Передаем вечерний выпуск последних известий».
— Ох-ох-ох, — вздохнула Ика. — Настрой на что-нибудь другое.
— Ни в коем случае, — сказал Горошек. — Человек должен знать, что делается на свете.
Ика пожала плечами — в точности так, как это обычно делала мама Горошка во время передачи последних известий. А Горошек уселся в кресло возле приемника с таким же выражением, какое в подобных случаях бывало у отца Ики.
— «Новости из-за рубежа», — начала дикторша.
Новости были как новости.
Дикторша рассказывала о том, что и в связи с чем заявил один американский министр, а также, что об этом заявлении думают другие иностранные министры.
Потом было несколько трудных слов о новом открытии двух чешских и одного шведского профессора в…
— В чем, в чем? — спросила Ика.
— В области биохимии, — объяснил Горошек.
— А что это такое?
— Тише, — рассердился Горошек, делая вид, что не замечает усмешки Ики, усмешки, которая — не без доли истины — говорила: ты, дружок, столько же смыслишь в биохимии, сколько и я.
Но сразу же вслед за этим дикторша сообщила следующую новость:
«Со вчерашнего дня над Центральной Африкой свирепствуют ураганы и песчаные бури небывалой силы».
— Песчаные бури? — спросила Ика. — Такие, такие…
— Да тише… — уже не на шутку рассердился Горошек.
«Всеобщее беспокойство, — продолжала дикторша, — вызывает судьба пассажирского самолета Африканской Авиалинии, который стартовал сегодня с аэродрома в Браззавиле и, с тех пор как вошел в полосу ураганов, не подает признаков жизни. В самолете вместе с экипажем находилось семьдесят восемь человек. Поиски продолжаются».
После секундной паузы дикторша начала читать следующее сообщение, но Горошек перестал слушать. Он встал.
— Семьдесят восемь человек, — сказал он.
— Как называется аэродром?
— Браззавиль.
— А где это?
Горошек вышел на минуту в другую комнату. Вернулся с атласом. Нашел большую карту Африки и молча расстелил ее на столе. Ребята склонились над желто-коричнево-зеленым материком, окруженным голубыми пятнами морей и океанов.
— Вот здесь, — сказал Горошек, — Браззавиль. Это Конго. В Экваториальной Африке.
— Экваториальной? — удивилась Ика.
— Да.!.. Экваториальная… — это значит центральная.
— Почему?
— Ой, «почему, почему?» — фыркнул Горошек от злости. — Потому что там экватор.
Ика явно обиделась.
— Ладно, ладно… А что значит биохимия?
Горошек пожал плечами.
— Знаю, да не скажу.
Ика хотела саркастически рассмеяться, но вдруг спросила:
— Что такое?
— Вот это да! — сказал Горошек. — Икота у нее, что ли?
Действительно, было чему удивляться. Голос дикторши, которая начала было передавать сообщения по стране, почему-то стал прерываться. Скажет несколько слов — и вдруг из репродуктора звучит какой-то писк.
Это было даже смешно.
«Как сообщает наш келецкий корреспондент, — звучало из репродуктора, — фабрика… пи-пи-пи, паа-паа-паа, пи-пи-пи… с превышением. Выпущено… пи-пи-пи, паа-паа-паа, пи-пи-пи… и электрических нагревательных приборов…»
— Хи-хи-хи, — покатилась Ика, — … пи-пи-пи с превышением! Но Горошек вдруг стал очень серьезным.
— Погоди! — крикнул он. — Да ведь это… — И оборвал.
Дикторша уже замолчала. Через минуту должен был начаться симфонический концерт. А между тем тот таинственный сигнал не прекращался: пи-пи-пи… паа-паа-паа… пи-пи-пи. И снова: три коротких писка, три длинных, три коротких.
— Три коротких, три длинных, три коротких… — шепнула Ика.
— Что это такое?
— Это, — сказал Горошек, — сигнал SOS! Понимаешь? SOS!
— SOS?
— Да.
Ребята смотрели друг на друга, широко открыв глаза.
— Кто-то терпит бедствие! — сказал Горошек.
— Кто-то просит помощи, — тихо повторила Ика.
Сигнал прозвучал еще только один раз и замолк.
А из репродуктора звучал приятный, ласковый голос диктора станции Катовицы:
— Начинаем концерт Большого симфонического оркестра Польского радио под управлением Яна Кренца и при участии скрипачки Ванды Вилкомирской… Сейчас вы услышите в исполнении оркестра увертюру к опере Вольфганга Амадея Моцарта «Свадьба Фигаро».
После недолгой паузы грянула музыка. Казалось, целая толпа скрипок, заливаясь звонким смехом, торопливо взбегает по стеклянной лестнице…
Однако Горошку и Ике на этот раз было не до музыки.
Ведь кто-то взывал о помощи. Кто-то умолял их о спасении, подавая сигнал SOS. Где-то, на морях и океанах, свирепствовали штормы… По волнам плыли ледяные горы, айсберги, угрожая гибелью кораблям. Туман подстерегал самолеты. Над Центральной Африкой бушевал ураган, и где-то там, на ее неведомых просторах, затерялся большой пассажирский самолет…
