Солнце медленно садилось за горизонт, но когда отряд достиг подножия утёса, камень все ещё алел в последних лучах. Там люди передохнули — по настоянию Джулианны, пожалевшей носильщиков. Ей более чем когда-либо хотелось, чтобы ей оседлали и подвели Мериссу: если уж надо войти в эти суровые стены, она хотела бы въехать туда верхом — жалкий жест независимости, который можно бы себе позволить.

Но её желание было неисполнимо, и Джулианна знала это. Она едва сумела выговорить отдых для носильщиков, да и то с трудом, получив в ответ только молчаливое согласие. Не пожелавшие спешиться искупители сбились в кучки и нетерпеливо поглядывали вверх, на дорогу и нависающую над нею крепость. Джулианна увидела Блеза — тот тоже смотрел на крепость, пока его солдаты присели отдохнуть в крошечных пятнышках тени. Сержант заставил коня подняться чуть выше по дороге и, казалось, погрузился в собственные мысли.

Вода осталась только во фляжке Джулианны, и она поделилась с подругой.

— Боюсь, мы с сержантом ввели этих людей в заблуждение, — произнесла дочь королевской тени. — Они считают тебя моей компаньонкой.

— Так оно и есть, — улыбнулась Элизанда. — А кто я ещё, по-твоему? — Не дождавшись ответа, она задала другой вопрос: — Тебя это не смущает?

— Ни капельки.

Джулианна действительно была бы рада, если бы Элизанда осталась с ней на всё время пути в Элесси, да и после него тоже. Однако просить об этом она не могла.

— Зато я теперь могу попасть в замок, — добавила Элизанда, — а иначе это было бы непросто.

Это тоже было правдой, и Джулианна сама успела об этом подумать. Снова возник вопрос, что нужно Элизанде в Рок-де-Рансоне, — но Джулианна не стала её расспрашивать, опасаясь вновь получить уклончивый ответ. Впрочем, один вопрос она всё-таки задала:

— Как ты думаешь, Блез рассказал маршалу про джинна?

— Ты знаешь его лучше, чем я, — задумчиво произнесла Элизанда. — Но я лично сомневаюсь. Сильно сомневаюсь.

Джулианна была того же мнения. Это тоже было нарушение долга — позволить своей подопечной так рисковать; и для искупителей джинн наверняка был созданием проклятым, общение с которым можно было приравнять едва ли не к ереси. Нет, вряд ли Блез будет об этом рассказывать, и его люди тоже промолчат, если они достаточно дисциплинированны, — а Джулианне казалось, что так оно и есть.

Даже прошлой ночью, деля предоставленную им постель, Джулианна и Элизанда почти не говорили о джинне. Встреча с ним закончилась слишком быстро и означала для каждой из девушек что-то своё, хоть они и стояли рядом почти всё время. От слов джинна у Джулианны остался горький осадок: зачем он говорил с ней, если всего лишь подтвердил приказ отца? И она знала, что Элизанда не обрадуется вопросам. И отвечать на них скорее всего не станет..

Носильщики встали, показывая, что они готовы идти. Солдаты построились меньше чем за минуту, и караван начал долгий подъем к Року.

Они шли медленно — ни один разумный человек не стал бы торопиться на такой узкой и извилистой тропинке, где с одной стороны поднималась каменная стена, а с другой разверзалась бездна. Джулианна не могла представить, как Орден ухитрился захватить эту твердыню. Да два десятка человек могли бы удерживать её против целой армии!

«Они не могли противостоять армии Господа», — пришёл ответ. Впрочем, у шарайцев был свой бог, а детство, проведённое в космополитическом Марассоне, научило Джулианну втайне интересоваться чужой верой и сильно сомневаться во многом из того, что священники её религии называли вечными истинами.

Носильщики изо всех сил старались держать паланкин ровно. Для этого шедшие впереди опустили рукояти паланкина до пояса, а задние положили их себе на плечи. И всё же носилки трясло и раскачивало, девушки цеплялись друг за друга и смеялись, катаясь из угла в угол. Элизанда, похоже, искренне наслаждалась, однако смех Джулианны, как подозревала сама девушка, выдавал её испуг. Она не могла отделаться от навязчивой мысли: если что, хвататься придётся за хрупкий остов паланкина. Занавески казались ей совсем тонкими, особенно когда ветер раздувал их в стороны, и становилась видна пропасть у края тропы. И сюда она собиралась подниматься верхом? Джулианна была неплохой наездницей, однако чуткая и нервная Мерисса, привыкшая к бескрайним равнинам и быстрому бегу, могла испугаться незнакомой обстановки и заартачиться. Джулианна снова поймала себя на мысли, что паланкин имеет свои достоинства. Да, конечно, подъем был неудобен и ранил её гордость, однако могло быть гораздо хуже, если бы Мерисса внезапно испугалась падавшего камня и полетела вместе с всадницей бы вниз, вниз, вниз..

Наконец кряхтение и стоны носильщиков смолкли. Они на мгновение опустили паланкин, а затем подняли снова, негромко смеясь. Сквозь щель в занавесках Джулианна увидела, что отряд оказался перед открытыми воротами замка. По сравнению с крепостью ворота казались до смешного маленькими — вероятно, это нужно было для защиты, потому что окружавшие крошечный проход стены были очень высокими и толстыми. Всадники, скакавшие в голове отряда, въезжали в ворота по одному, хотя места вполне хватило бы для колонны по два. Джулианна подумала, пройдёт ли в ворота повозка с её имуществом. Хотя наверное, раз уж она поместилась на тропе. В крепости должны быть ворота, достаточно широкие для повозок; как-то же сюда подвозят провиант? Джулианне вспомнилось, что на дороге, перегороженной джинном, таких повозок оказалось немало.

Путь был свободен, и носильщики медленно двинулись вперёд. Пройдя сквозь ворота, они поднялись по высокой лестнице с пологими ступенями; на лестнице было холодно, и только далеко вверху виднелся клочок неба. А потом и этого не стало видное — они вошли в туннель, холодный, промозглый и всё же упрямо ведущий вверх.

Джулианна больше не могла сдерживаться; она вцепилась в руку Элизанды, и все её опасения вернулись. Увидеть после этого широкий конюшенный двор было как выйти из темницы на волю. Носильщики опустили паланкин и, судя по звукам, облегчённо вздохнули. Блез спешился, подошёл к носилкам и обратился к Джулианне.

Дрожащие пальцы быстро надвинули вуаль на лицо, и Джулианна, разведя в стороны занавески, вышла из паланкина, с радостью чувствуя под ногами твёрдые булыжники двора. Глубоко вздохнуть, выпрямить спину, следя за осанкой, — Джулианна хмуро отметила про себя, что идущей рядом Элизанде это не требуется. Оглядевшись, дочь королевской тени увидела стоящих группами людей, коней, которых уводили тощие молодцы в белых рубахах. Маршала Фалька не было видно, хотя почти все его всадники стояли здесь, сняв капюшоны и радуясь низкому солнцу. Небо над ними было алым.

— Мадемуазель, если вы и мадемуазель Элизанда, — в глазах Блеза Джулианна прочла просьбу не разоблачать его хитрость, — проследуете вот сюда, этот брат покажет вам покои для гостей…

Уходя за Блезом и молчаливым монахом, Джулианна бросила взгляд на тащившего повозку быка, которого, понукая и уговаривая, пытались вывести из туннеля. Она не повернула головы; достоинство пусть с запозданием, но возвращалось к ней.

Они поднялись по пандусу, на этот раз чуть более узкому: здесь не прошла бы даже лошадь, не говоря уже о повозке. Как сюда заносят грузы, которые не под силу нести человеку? Должно быть, поднимают их воротом с верёвкой куда-нибудь на стену надо рвом, подумала Джулианна. Шедший впереди Блез обоими плечами задевал за стены. По левую руку, на внутренней стене, камень казался старше, был покрыт трещинами, пятнами и светлыми прожилками. Покрывавшая его когда-то извёстка давным-давно превратилась в пыль. Должно быть, это была стена старой крепости, взятой королём с боем за одну ночь после осады, длившейся все лето. Правда, тогда король был всего лишь герцогом де Шареллем, которого судьба занесла довольно далеко от родных земель. Отец Джулианны был тогда с ним, оруженосцем в свите своего сюзерена; он много рассказывал дочери о великой войне, во время которой были изгнаны из Святой Земли неверные, а город Аскариэль должен был вернуться к Господу, однако девушка почти ничего не знала о той ночной битве, когда была взята крепость. Она знала, что Орден искупителей завладел крепостью и сделал её своей цитаделью — должно быть, стена справа, двор позади и все новые пристройки к крепости были делом рук монахов, — однако никто из многочисленных друзей Джулианны в Марассоне не мог рассказать ей о битве и о том, как пала крепость.

За пандусом открылся тёмный узкий проход между стеной и низкой башней, к которой и привёл их брат. Поднимаясь по ступеням, люди оказывались то в тени, то на свету, и наконец — освещённая дверь, отведённая в сторону тяжёлая занавеска, приглашающий жест. Жест предназначался Блезу, а вовсе не Джулианне, как подметила девушка. Если все здешние братья были таковы — молчаливы и безразличны к её титулу или к ней самой, — то разозлённой Джулианне скука не грозила, сколько бы времени она ни провела в этом мрачном месте.

Но нет, они не все таковы. Маршал Фальк всё-таки говорил с ней… Пусть это даже был словесный поединок — ему досталось больше. Эта мысль подбодрила девушку.

Комната за занавеской порадовала бы Джулианну, если бы она была в настроении позволить себе радоваться. Из окна нельзя было выглянуть за крепостные стены, но оконный проем по крайней мере достигал локтя в ширину. Воздух и свет входили сквозь ставни с тонкой резьбой в лучшем катарианском стиле. Сквозь них был виден широко раскинувшийся небосвод, всегда напоминавший Джулианне о свободе. На краю небосклона виднелась тёмно-сиреневая полоса, прорезавшая небо будто рана, — это был восток. Где-то там, на юго-востоке ждал её Элесси, а вся прошлая жизнь осталась далеко позади, на северо-западе.

Джулианна резко отвернулась от окна, от воспоминаний, предчувствий, страхов и стала рассматривать комнату. Тяжёлые занавеси скрывали стены, а пол был покрыт великолепными коврами с причудливым узором, терявшимся в переплетении цветов. В комнате было две кровати — значит, сегодня не придётся делить постель с Элизандой, — а рядом лежали наготове полотенца и стояла вода для умывания.

— Вы знали о нашем приезде? — спросила Джулианна брата. — Вы видели нас на дороге или магистр Фальк послал вперёд гонца?

Брат покачал головой, имея при этом вид упрямый и смущённый. За него ответил Блез.

— Мадам, в любом монастыре Ордена всегда приготовлены покои для гостей. По Уставу члены Ордена должны служить пилигримам и путешественникам…

Джулианна знала это и задала вопрос, надеясь вызвать искупителя на разговор и понять, застенчив ли он, проглотил язык от смущения или просто неразговорчив и не намерен тратить слов понапрасну. Теперь она все поняла. Она чуть кивнула, дозволяя брату уйти, но когда он был уже у самой двери, она приказала:

— Погоди.

Брат остановился и повернулся к ней; Джулианна отвернулась и взглянула на Блеза.

— Спросите его, — холодно приказала она, — можем ли мы принять ванну. Здесь. Сейчас же.

Сержант мельком взглянул на брата и чуть покачал головой. Джулианна скорее почувствовала, нежели увидела, как юноша вышел. От колыхнувшейся гардины по комнате пошёл ветерок.

— Я сказала…

— Мадемуазель, — напряжённым голосом прервал её Блез, разводя большими руками, — скоро закат. Брат не может принести вам ванну. И никто не может.

Ах да! Она совсем забыла о священных Часах: сейчас было время вечерней службы. Все братья будут призваны на молитву…

— Прошу прощения, — сказала Джулианна, искренне сожалея, — впрочем, только об ошибке. Она не любила ошибаться. — Но почему он не сказал мне этого сам?

И почему смотрел на меня, как шараец на свинью?

— Он ещё молод, мадам, — холодно ответил Блез. — Молод, благочестив, решителен. В монашеские обеты входит целомудрие, но некоторые братья идут ещё дальше. Это не поощряется, по крайней мере официально, но есть исповедники, которые принимают у братьев и дополнительные обеты.

— Какие?

— Не говорить с женщиной — прошу прощения, мадемуазель. А иногда даже не смотреть на женщину. Джулианна рассмеялась с ноткой жестокости.

— Я слышала, что самые большие неприятности из-за обета целомудрия у искупителей бывают отнюдь не с женщинами.

Блез вспыхнул и резко ответил:

— Это неправда, мадемуазель Джулианна! Братья следуют обетам, служат Господу; они не… не предаются разврату в этом смысле.

— Разумеется, — извиняющимся тоном произнесла Джулианна. — Прошу простить меня, Блез, мне не следовало говорить подобные вещи. Это просто глупые сплетни, не имеющие ничего общего с правдой. Но чего боится этот молодой человек, находясь в обществе одних мужчин?

— Не все они служат вместе со своими братьями или сражаются. Некоторые каждый день имеют дело с женщинами. И кое-кого из братьев — особенно молодых — это беспокоит. Молодому легко дать такой обет…

Джулианна так и не поняла, почему мальчик так высокомерно поглядывал на неё — может, научился этому у своего исповедника?

Не важно. Внезапно Джулианна поняла, что её интересует не мальчик, а мужчина, стоящий перед ней. Блез был не стар. Он рассказывал, что родился в Элесси — значит, ему не было и сорока. Впрочем, до этого возраста ему не хватало совсем немного. Лицо его носило следы не только дорожной усталости, а глаза сузились не только от груза ответственности. Казалось бы, здесь, в своей цитадели, выполнив свой долг, он должен был бы успокоиться? Однако этого не произошло, и вроде бы Блезу даже стало тяжелее, чем было, когда отец Джулианны покинул отряд и им пришлось менять планы и маршрут. Она тогда думала, что сержанта тяготит ответственность за её жизнь, однако теперь девушка задалась вопросом: а не гнетёт ли его сам замок?

Не давал ли ты в молодости каких-нибудь обетов, Блез? Может быть, ты нарушил их — или один из них, самый главный?

Этот вопрос вертелся на языке, но Джулианна не видела способа его задать. В Марассоне это было бы просто, в Таллисе — чуть труднее, а в Элесси, как она подозревала, вовсе невозможно; а Рок — Элесси в миниатюре. Серьёзные мужчины с серьёзными тайнами, не подлежащими разглашению.

Великий колокол прозвонил, когда свет в комнате начал гаснуть, Джулианна искала слова, ключ, клинок, силу, чтобы заставить Блеза раскрыться. Снова и снова звенел колокол, и кости тела откликались лёгким звоном на его зов, Блез ещё сильнее замкнулся — если только это было возможно. Он побледнел, мускулы под скорлупой из пота и пыли затвердели.

— Мадемуазель, могу ли я оставить вас?

— Нет, — небрежно ответила Джулианна, оглядываясь на Элизанду и ловя её любопытный взгляд.

— Мадемуазель, я…

— Я знаю, — с улыбкой перебила Джулианна. — Вы тоже хотите пойти к службе? Вместе с братьями?

— Я должен, — ответил Блез, сжимая и разжимая кулаки.

— Конечно. — Джулианна старалась говорить небрежно, но ни одного из собеседников это не могло обмануть. — Мы пойдём вместе. В конце концов, мы тут гости и должны уважать обычаи хозяев. Если вы минуту подождёте, Блез, мы смоем с лиц пыль — или присоединяйтесь к нам, вы ведь хотите чистым предстать перед Господом? Потом вы сможете отвести нас в часовню.

«Я уверена, что дорогу вы знаете», — повисла между ними в воздухе непроизнесенная фраза. Кивок Блеза завершил разговор.

Блез повёл девушек не в часовню, а в галерею, выходящую на зал с огромной колоннадой и с факелами на каждой колонне. Лицо сержанта блестело от воды — он не пожелал воспользоваться ни полотенцем госпожи, ни занавеской, которую, ехидно улыбаясь, предложила ему Элизанда.

Под самым куполом плясали тени; посмотрев вниз, Джулианна увидела только черноту — пришлось ждать, пока привыкнут глаза. Только тогда она поняла, кто наводится там, в зале — братья, тесно стоящие на коленях у алтаря.

Между рядами братьев оставался узкий проход по всей длине зала. По проходу медленно шла процессия — братья с факелами и дюжина человек в рясах, со скрытыми капюшонами лицами. Скорее всего это были главные люди ордена, прецептор и магистры. Они поднялись по трём ступеням на алтарь и выстроились в ряд перед ним, низко кланяясь. За ними шли люди в белых рясах и чёрных плащах; их капюшоны тоже были надвинуты на глаза. Рыцари-искупители, вспомнила Джулианна — точно такие же наряды она видела на службах в Марассоне.

Рыцари выстроились у ступеней алтаря и преклонили колени. Стоявший рядом с Джулианной Блез поспешно опустился на колени и неуверенно протянул руку к голове, он был в стальном шлеме, однако ему, вероятно, не хватало капюшона. Чёрного капюшона, уверенно подумала Джулианна, причём не рыцарского…

Следуя примеру сержанта, дочь королевской тени тоже преклонила колени, поманив за собой Элизанду. Теперь балюстрада галереи оказалась перед самыми глазами, но не очень мешала смотреть. В этом смысле хуже было братьям, оказавшимся напротив колонн — им совсем ничего не было видно. Но им не обязательно было что-нибудь видеть, как и ей самой, честно говоря — просто ей хотелось. Джулианна выпрямилась, заглядывая поверх перил.

Низкий звук колокола раздался ещё раз, заставив Джулианну задрожать. Одинокий чистый голос затянул песнь. Когда ему ответил хор братьев, по коже у Джулианны побежали мурашки.

Без закатной проповеди не обходится ни один день. Каждый год Джулианна слышала несколько сот проповедей, однако никогда ещё ей не приходилось внимать им в таком странном месте. Ей было очень любопытно и, когда пришло время проповеди, девушка привстала.

Один из двенадцати стоявших на паперти алтаря магистров в чёрном сделал шаг вперёд. Джулианна попыталась разглядеть его лицо, однако это удалось ей только тогда, когда магистр поднял руки к краю капюшона, откинул его назад и предстал перед братьями с обнажённой головой. При виде такого кощунства по залу пробежало волнение, но Джулианна не обратила на него внимания. Светлая, чуть редеющая шевелюра…

Маршал Фальк медленно огляделся, повернув голову направо и налево. Потом он посмотрел вверх, на галерею, прямо на Джулианну. А потом наклонился, харкнул и громко сплюнул на ступени алтаря.

Теперь братья не просто всколыхнулись — они заёрзали, по толпе пополз свистящий шёпот, у сотен людей, в том числе у Джулианны, перехватило горло.

Маршал протянул вперёд руки, требуя тишины, и произнёс.

— Да, я понесу наказание за этот поступок и за то, что обнажил голову на алтаре во время молитвы. Но это оскорбление Господа и Его церкви — чепуха. Я говорю вам чепуха, и мои слова — чепуха для вас, и вы лишь в жалкой попытке самообмана пытаетесь изобразить, что это не так. Это ерунда, не имеющая ни малейшего значения. Я мог бы задрать рясу, раздеться догола, как младенец или нахальный мальчишка, мог бы испражниться на этот алтарь — а вы, вы, искупители, воинство Господа, не смогли бы, не имели бы права возразить. И Господь не осудил бы меня — в этих стенах.

Вы лжецы, братья мои. Вы лицемеры, заслуженно носящие это имя. Вы взываете к Господу, выставляете напоказ свою добродетель и свои мечи, вы стоите на границах Чужеземья и оборачиваете лицо к пустыне, пугая шарайцев, а в это время сердце королевства догнивает за вашими спинами, отравляя гнилью все вокруг, все Чужеземье, которое умрёт и с которым вместе умрут наши души. Вы знаете это, братья мои, и всё же ничего не делаете. Вы поворачиваетесь спиной к самой гнусной грязи, какая только касалась нашего мира, и продолжаете притворяться. Вы делаете вид, что этого нет!..

Что такое мой плевок на ступени алтаря по сравнению с великой ересью, называемой Свёрнутой землёй, землёй, которую мы не можем даже назвать по имени? Плевок можно смыть, он не разъест камня. Плюнувшему можно даровать прощение. Настоящее зло — в ереси, она разъедает добродетель, как язва разъедает здоровую плоть; лишь сталью и огнём очищается плоть от язвы. Еретики обретут прощение в огне, ибо нигде более им не найти его.

Но вы, братья мои, вы, позволяющие этой язве расти, — где найдёте прощение вы? Вы отрицаете Господа, пренебрегая своим долгом перед Ним. Вы предаёте Господа, предавая свой долг перед Его народом. Вы оскверняете имя Господне, оскверняя свой долг перед Его землёй.

Вы говорите, что не можете отыскать врага, не можете очистить Свёрнутые земли? А я говорю вам: загляните в себя, поймите, что вы сами ослепили себя, сами не позволяете своим устам говорить правду! Вы не хотите даже назвать врага по имени? Как же вы можете надеяться отыскать его?

Так давайте же назовём врага — да, прямо здесь, перед алтарем Господа, против которого так кощунствует этот враг. Сурайон! Говорю вам, Сурайон и есть ваш враг, язва, которая убьёт нас, если не вырезать её из тела. Сурайон со всем его народом, от правителя до последнего крестьянина. Как можем мы сражаться с шарайцами, если не осмеливаемся сразиться с той тёмной силой, что затаилась у нас в сердцах?..

Только поднявшись на ноги после конца проповеди, Джулианна поняла, что, кроме неё и её спутников, на галерее был ещё один человек, который молча возник за их спинами после торжественного прохождения магистров. Появись он раньше, Джулианна наверняка заметила бы его.

Это был молодой человек, высокий, темноволосый, с горящим взглядом; он не отрывал глаз от алтаря, рука лежала на мече, а нестриженые волосы волной спадали на плечи.

Голова у него была непокрыта, хотя у чёрного плаща, накинутого поверх белой рясы, был капюшон.

Внезапно Джулианна заметила, что Блез стоит с обнажённой головой, неловко вертя шлем в больших руках и старательно отводя взгляд.

Вновь взглянув на зал, она увидела непокрытые головы и среди братьев, ожидающих своей очереди уйти. Их глаза горели соколиным блеском, они оглядывались, пытаясь найти среди толпы подобных себе.

Среди них не оказалось смельчака, который вышел бы на ступени алтаря и плюнул на них, однако, как подумала Джулианна, эта мысль наверняка мелькала в головах братьев.

Они не выказали ни неуважения, ни недовольства, не подались навстречу оратору, хотя он говорил так страстно, что почти убедил даже Джулианну. Это был даже не бунт. Это была революция — или первые ростки её.

Жаль, что нет способа рассказать об этом отцу.

Блез быстро проводил девушек до их покоев и, извинившись, удалился — наверное, в трапезную, подумала Джулианна, причём не столько ради еды, сколько ради компании, поговорить и послушать других. Мальчишки… станут подбивать друг друга ответить на вызов…

— Братья принесут вам еду, госпожа, — сказал напоследок сержант, видно, боясь, как бы Джулианна не подумала, будто ею пренебрегают. Вскоре девушка услышала за занавесками шаги и голос, однако в комнату принесли вовсе не еду.

Братья принесли лохань, полотенца, ящичек с мылом и воду.

Горячую воду…

Двадцать дней осталось пути. Этот путь длинной тенью протянулся по пескам, по мелким солёным озёрам, по лавовым равнинам. Пастбища попадались сплошь никудышные, вода в колодцах была солоноватой и горчила. На дороге остались кости десятка верблюдов и два непогребенных трупа, которые скоро превратятся в скелеты, когда до них доберутся шакалы.

— Или корамы, — прошептал в ночь Джезра. — Небось уже побежали за котлами…

Под одеялами засмеялись — взахлёб, но тихо, чтобы не разбудить спящих. В этом смехе была правда — быть может, поэтому смеющийся задыхался, пытаясь удержать смех. На самом деле корамы вовсе не ели ни своих, ни чужаков, это была старая шутка, которой верили только дети. Истинно было только одно: то, что корамы были хитрым и грязным народцем без чести, да ещё то, что они крепко хранили тайну секретных колодцев. Как иначе они ухитрились бы выжить со своими стадами в мул-абарте, великих белых песках, если бы не знали тайных колодцев и хороших пастбищ?

Разве что они действительно ели людей, пили их кровь и соки тела. Ни один взрослый этому не верил — хотя, впрочем, кто сказал, что это пустые слухи? — однако сплетня продолжала жить, и люди презрительно смеялись над корамами, не разбираясь, правда это или ложь. Все уже привыкли к этому: корамы — каннибалы, ашти — трусы, племя бени-рис любит золото и серебро, а сарены любят только мальчиков, так что их род продолжают мужчины из других племён…

Они были саренами, и он, и Джезра, братья по кровной клятве, которые никогда не женятся; однако он без колебаний убил бы любого, от кого услышал бы эту ложь. Даже здесь, под сенью клятв, данных каждым из его людей, — не затевать ссор и сражаться только с неверными. Вот в чём правда, подумал он: даже сам Хасан не может действительно объединить племена.

Именно поэтому умерли те два человека. Между ними была давняя кровь, семейная вражда, бесконечные истории набегов и угнанных верблюдов, о которых рассказывали из поколения в поколение. А на марше всё началось с пустого спора о том, чей дед был более великим воином. Сперва на спор не обратили внимания — шарайцев хлебом не корми, дай только поругаться, чтобы не так скучно было в пути.

Однако на привале, когда верблюды разлеглись на песке, а люди попытались отдохнуть под палящим солнцем, спор продолжался. Дошло до поножовщины, которой было не избежать, — слишком уж эти люди ненавидели друг друга. Сталь сверкнула на солнце, заскрежетала о сталь, задыхающийся вскрик — и вот уже человек лежит на красном песке, жадно впитывающем кровь.

Не прошло и часа, как его противник тоже был мёртв по приказу Хасана. Оба трупа были брошены на поругание прямо на дороге и без оружия. Этой ночью молодые люди хихикали под одеялами — если, конечно, у них были одеяла, — но в их смехе ему слышалась обречённость. Может быть, неверные в конце концов победят, и все только потому, что шарайские ножи невозможно удержать подальше от шарайских глоток.

Зато с тех пор в отряде не было убийств, хотя всего в нём насчитывалось триста человек из двенадцати враждующих племён. Дисциплина Хасана в отличие от клятв имама крепко держала отряд.

Они прибыли к колодцу Бхитри, где их ожидали, как было договорено, люди Рубеля. Пустыня была пройдена; предстояло обменять верблюдов на лошадей и под предводительством незнакомых людей углубиться в незнакомую страну.

Колодец Бхитри был полон сладкой воды. Верблюды и люди напились вволю, впервые с тех пор как вышли из Рабата, а оставшейся воды хватило на омовение перед молитвой. А потом зажглись костры, от которых вскоре потянуло жареным мясом — шейхи Рубеля прислали пятьдесят коз, чтобы угостить людей, не видевших мяса с того дня, когда последний раз пал верблюд…

Мяса оказалось так много, что не было нужды делить его и выбирать наиболее лакомые кусочки. Джезра и он, как всегда, затеяли шуточную перебранку: «Возьми побольше, вот, мне много, возьми…» — пока не вмешались старшие.

Во время ужина их глаза то и дело обращались к тёмной тени на северо-востоке, на холмах, которые предстояло обойти ночью. Голод и жажда больше не грозили, смерть верблюда не означала для человека опасности или верной смерти; мысли освободились и устремились к великой охоте, ради которой был пройден весь этот путь.