Хроники Аутремана (№1) - Башня Королевской Дочери

— Что она означает?

— Что люди уходят, когда им этого не следует делать.

— Элизанда, кто этот человек?

— Как видишь, сейчас его зовут Радель. У него есть и другие имена. Он странник, бросил дом. Был солдатом, земледельцем, магом, торговцем, вестником… много ещё кем. А теперь вот менестрель — — это у него тоже неплохо получается.

«А кто такая ты?» — хотелось спросить Джулианне, но она уже задавала этот вопрос Элизанде, когда та была в более спокойном настроении, и не получила удовлетворительного ответа. Лезть с этим вопросом сейчас означало бы сотрясать воздух впустую.

— Ну-ну. И что же стоит между вами?

— Жизнь, — вздохнула Элизанда. — И смерть, — горько добавила она. — Этого не прощают. Этим вечером он поступил как трус, он не должен был делать того, что сделал. — Элизанда бросилась на постель и поспешно попросила: — Джулианна, не надо больше вопросов. Я так хочу спать…

Джулианна не стала больше расспрашивать подругу, но так и не уснула и подозревала, что Элизанду тоже мучает бессонница. Она лежала, прислушиваясь к горькому молчанию подруги, и чувствовала, что попала в ловушку, в лабиринт тайн, где любой ответ приводит к новым вопросам. Впервые в жизни она горько пожалела о том, что не сможет проспать эту ночь в одиночестве.

Они крались тенями у подножия одной большой тени. Весь свой путь они прошли только для того, чтобы попасть сюда и убивать. Протянув руку, Джемаль мог коснуться скалы, ощутить под пальцами её холодную зернистую и влажную поверхность, хотя до выпадения росы оставалось ещё несколько часов — она появляется перед рассветом. Откинув голову, Джемаль видел небо, полускрытое огромным утёсом с массивной крепостью на вершине. Крепость, впрочем, видна не была. Джемаль с товарищами долго наблюдали за ней из укрытия и уже поняли, что она стоит на самом краю крутого обрыва.

Внезапно рядом с Джемалем встал Джезра; он потянулся, положил руки на камень и легко и проворно полез вверх. Не успел Джемаль сосчитать до пяти, как ноги Джезры оказались выше его роста — юноша успел подняться из засады. Их товарищи тоже полезли вверх, пробуя свои силы, — чёрные тени на чёрном.

— Ты далеко? — шёпотом спросил Джемаль. Сверху раздался негромкий смешок, и друг спрыгнул наземь.

— Мы сможем влезть наверх, — сказал он. — Даже если не будет ни луны, ни звёзд. Мы залезем и получим их в награду.

— С оружием, — спросил голос позади них, — и в тишине?

Они быстро повернулись и увидели стоявшего позади Хасана.

— Да — и ещё раз да, — ответил Джезра.

— Хорошо. Но когда час настанет, вам придётся прикусить языки. Даже если кто-нибудь сорвётся, он не должен выдать нас криком.

Они кивнули. Сказанного было достаточно. Лучше уж прикусить язык, чем получить кляп в горло.

— Мы можем влезть на скалу, — медленно сказал Джемаль, — там есть за что ухватиться. Вот на обрыве придётся сложнее.

— На обрыве, — сказал Хасан, — нас будет ждать помощь. Не этой ночью и не следующей, но, когда мы окажемся наверху, помощь мы получим. — Его взгляд заскользил все выше и выше, к невидимой крепости. — Если мы возьмём её, — пробормотал он, — мы сможем защищаться, и они уже не будут чувствовать себя свободно на наших землях. И более того: они просто не знают цены тому, что имеют. Крепость сильна, но это не так уж важно. Если мы возьмём Рок, мы получим Башню; тогда, если будет нужно, к нашему народу вновь придёт на помощь Ходячий Мертвец.

— Неужели ты пойдёшь на это? — выдохнул Джемаль.

— Если будет нужно, — повторил Хасан.

«Не тебе, — хотел сказать Джемаль. — Тебе достаточно того, что есть в тебе самом». Но Хасан уже повернулся и уходил прочь, обходя камни и перебрасываясь короткими словами фраз с другими членами отряда, людьми из разных племён. Джемаль готов был последовать за ним по пятам, словно собака, но его удержала гордость.

Порыв прошёл, укол потери канул в небытие. Джезра тронул его за руку, не говоря ни слова; пальцы коснулись запястья, где билась кровь, а потом костяшки пальцев стукнули о костяшки. «Кого люблю, за того и дерусь».

Джемаль повернул руку и ответил тем же — костяшки о костяшки, пальцы на запястье. «За кого дерусь, того и люблю».

9. БРАТЬЯ ПО ОРУЖИЮ

Фра Пиет решил, что Маррон нарочно изобразил сначала обморок на дороге, а потом дурноту, сделав это, чтобы избежать работы, получить мясного бульона, выспаться в лазарете и отдыхать весь следующий день.

Нет, прямо исповедник этого не говорил. Он сказал только:

— Не думал я, что ты так слаб, фра Маррон. И глуп к тому же.

Однако Маррон прекрасно понял, что имелось в виду. Зато Олдо ухватился за эту мысль и сказал как бы про себя, но так, чтобы Маррон слышал:

— Брат, который боится дисциплины, струсит и в бою. Ему нельзя доверять. И брату, который развлекается, вместо того чтобы делить труды со своим отрядом, тоже нет веры…

Это была неправда, ни слова правды, но всё же Олдо сказал то, что сказал. Маррон изо всех сил сжал зубы, чтобы не закричать, не заплакать, не броситься доказывать свою невиновность; ему пришлось спрятать кулаки в карманы рясы, чтобы не избить обвинителя. После этого он наверняка угодил бы в подземелье. «Там ты поостынешь, брат, — почти слышал он хриплый голос фра Пиета — у тебя будет время осознать все свои многочисленные грехи — это тебе полезно. А потом, брат, получишь порку — она будет полезнее всего…»

Избить или ранить монаха, тем самым ослабив Воинствующую Церковь, считалось едва ли не самым серьёзным проступком для члена Ордена. Соответственно, и наказание за это полагалось самое суровое. Маррон вспомнил, как однажды, в аббатстве, где они изучали правила Ордена, он спросил: не хуже ли будет, если из-за тяжкого наказания в лазарете окажутся два монаха вместо одного? Отец настоятель тогда улыбнулся, покачал головой и сказал, что такой несдержанный монах будет ослаблять Орден каждый день одним своим присутствием. Он должен научиться существовать в мире со своими братьями и наставниками, а для этого ему придётся покаяться перед алтарем Господним, и знаком покаяния станут шрамы на его коже.

Никакой драки, сказал себе Маррон. После молитвы он вместе со всем отрядом послушно отправился в трапезную, всю дорогу терпя разные издёвки и оскорбления. Вцепившись зубами в ломоть хлеба, отрывая от него куски и баюкая раненую руку на колене, юноша порадовался тому, что в трапезной полагалось хранить молчание. По крайней мере сейчас он был избавлен от ядовитых насмешек братьев.

Несмотря на то что Маррон ел по-волчьи жадно, быстро глотая пищу, доесть он не успел; он всё ещё жевал, когда раздался звон висящего над столом металлического бруска, призывавшего всех встать и вознести благодарственную молитву. Маррон безнадёжно стиснул зубы, задышал носом и взмолился о возможности проглотить то, что было у него во рту, во время уборки в трапезной, оставшись при этом незамеченным.

Однако Господь редко внимал его молитвам, что сегодня, что всегда, — а может быть, он просто считал оскорблением для себя, когда человек глотал еду уже после благодарственной молитвы. Маррон ощутил на себе взгляд фра Пиета, однако не осмелился посмотреть через стол, чтобы удостовериться. Полупрожеванный хлеб лежал у него на языке, однако его было слишком много, чтобы проглотить за один раз. Маррон начал осторожно жевать, жалея, что не может хотя бы на минуту надеть капюшон, и выискивая другой способ спрятать лицо. Однако у него ничего не вышло.

— Брат Маррон! — Это был голос фра Пиета; его призыв Маррон не мог пропустить мимо ушей. Юноша покорно повернулся к исповеднику, чувствуя, что над ним тяготеет злой рок. Пока Маррон шёл вдоль ряда братьев, ему показалось, что Господь наконец услышал его. Локоть Олдо ударил по его раненой руке; Маррон согнулся от боли, но всё же сумел превратить стон в кашель. При этом он поднёс ко рту руку, выплюнул в неё хлеб, сжал пальцы и позволил длинному рукаву рясы скрыть кисть. Потом он невинно встретил взгляд фра Пиета и ответил:

— Повинуюсь, брат.

— Твоё поведение за столом недостойно брата. Следи за собой.

— Повинуюсь, брат.

— Из-за твоей вчерашней глупости ты не сможешь делить с отрядом его труды. Ступай и найди себе занятие, для которого ты подходишь.

— Повинуюсь, брат.

Итак, он был отослан прочь, отделён от братьев — и братья сами прогнали его. Олдо фыркнул, ещё несколько человек пожали плечами… Маррон знал только одно место, где он мог пригодиться, даже будучи одноруким и неумелым.

Возможно, охота и была запрещена в Роке, но всё же некоторые рыцари привезли с собой собак. В малом дворе под комнатами, где жили рыцари и оруженосцы, находилась небольшая псарня, и Маррон не впервые останавливался пожелать её обитателям доброго утра. На этот раз обладатель длинной морды, которая первой сунулась к руке Маррона, получил награду, если, конечно, полупрожеванный ком хлеба мог считаться таковой. Впрочем, пёс охотно проглотил её и заскулил, тыкаясь носом в руку и прося ещё.

Маррон улыбнулся, потрепал мягкие уши, виновато показал пустую руку и поспешил прочь.

Он поднялся по ступеням, прошёл по коридору и вежливо поскрёбся в запертую дверь, однако ответа не услышал. Он снова постучался, потом открыл дверь и заглянул внутрь.

Комната была пуста. Сьера Антона не было; вместе с ним исчез его меч и доспехи. Маррон почувствовал себя обманутым и никому не нужным. Наверное, рыцарь не думал, что он может появиться, и потому не стал терпеливо дожидаться оруженосца, который то ли придёт, то ли нет. И всё же Маррон вошёл, надеясь найти себе какое-нибудь дело, чтобы потом с чистой совестью ответить фра Пиету на вопрос о том, что он сегодня делал.

Ковры на полу пропылились, но чтобы вынести их на воздух и выбить, одной руки было недостаточно. Оглядевшись в поисках какого-нибудь нетрудного, но полезного занятия, Маррон заметил лежащую на подоконнике книжку. Он уже видел её над самом дне сундука, и любопытство заставило его взять её в руки. Маррону приходилось видеть книги и здесь, и в библиотеке аббатства — там их были сотни, — но он впервые видел книгу, принадлежавшую одному человеку.

Обложка была из простой жёсткой кожи. Наугад открыв книгу и поглядев на заглавие наверху страницы, Маррон понял, что это молитвенник. Он раскрылся на одной из молитв полуденной службы.

Книга была прекрасно сделана, хорошая бумага прочно крепилась к переплёту, но сам текст казался каким-то странным. Буквы шли вкривь и вкось, заголовки были написаны простыми красными чернилами без позолоты, а некоторые строчки выглядели кривовато даже на неискушённый взгляд Маррона.

Его озадачило, что сьер Антон хранил как сокровище — у него было не так много вещей, и каждая была дорога хозяину — так плохо сделанную книжку. Однако, когда Маррон закрывал томик, на глаза ему попалась надпись на титульном листе. Он вновь приподнял обложку и медленно прочёл:

«Сия книга мудрости с любовью преподносится Антону д'Эскриве в его день рождения и сделана мною, Шаролем д'Эскриве, милостью Божией братом Антона».

Маррон не сразу понял, в чём тут дело, но посвящение оказалось написано той же нетвёрдой рукой, что и вся книга. Книга была не просто подарком брата сьера Антона, она была его творением он сам написал текст, сшил страницы, вырезал кожу и сделал обложку.

Маррон знал азбуку, но помнил, как трудно даётся письмо, даже если надо написать всего четыре строки хотя бы вполовину так же хорошо, как эти. Мысль о переписывании целой книги, всех её страниц, испещрённых словами, заставила его благоговейно вздрогнуть и почтительно задуматься. Обычно перепиской занимались монахи, посвятившие жизнь служению во славу Господа по приказу настоятелей; и даже на переписывание такой небольшой книжечки должен был уйти не один месяц труда. Чтобы сын дворянина сделал это только из любви…

Должно быть, это был тот самый брат, которого убил — или сказал, что убил, — сьер Антон. Тот брат, которому принадлежал меч «Дард», отданный потом Маррону…

Для Маррона это было слишком. Ничего не понимающий юноша захлопнул книгу и услышал шаги и голоса в коридоре за открытой дверью. Он быстро шагнул назад, уже понимая, что это бесполезно, что сьер Антон сейчас войдёт в комнату и застанет Маррона на месте преступления. В последние дни судьба была сурова к юноше, но он не сказал ни слова в свою защиту или в оправдание…

Но он оказался не прав. Это был не сьер Антон, а двое его собратьев-рыцарей. Маррон не пытался подслушать их беседу, но различив имя сьера Антона, он уже не мог не слушать дальше.

— Смотри-ка, у д'Эскриве открыта дверь. Что-то это на него не похоже. Он у себя?

— Нет, — ответил, недобро усмехнувшись, второй рыцарь. — Он наверняка играется где-нибудь в рыцаря и пажа с этим своим молоденьким братцем… А-а, нет…

Два рыцаря в белых облачениях заглянули в комнату и на мгновение застыли. Маррон безмолвно смотрел на них в ответ. Потом рыцари пошли дальше, и юноша расслышал их безудержный смех. Лицо Маррона вспыхнуло, кулаки сжались, ему хотелось схватить меч мёртвого Шароля, броситься им вдогонку, напасть, назвать лжецами, призвать к ответу…

Конечно, он не позволил себе такой опасной глупости. Он стоял, чувствуя, как по спине стекают струйки пота, как корёжит его ненависть — стоял и ждал, пока она не схлынула, а коридор не опустел. Потом он обвёл взглядом комнату, проверяя, не сдвинул ли он чего-нибудь с места, не оставил ли следов своего присутствия, выскользнул наружу, плотно закрыл за собой дверь и поспешил прочь.

Он горел от смущения и ярости и думал лишь об одном: о необходимости найти какую-нибудь работу. «Ступай и найди себе занятие, для которого ты подходишь», — сказал ему фра Пиет; «Боится дисциплины», — сказал Олдо, имея в виду, что накануне Маррон ловко притворился больным, чтобы избежать наказания. Юноша не мог придумать ничего другого, как снова отправиться на конюшню и попросить у магистра Рауля работу, годную для однорукого. Может быть, тогда исповедник Маррона, его бывший друг и весь остальной отряд поймут, что они не правы…

По крайней мере на конюшне Маррон мог рассчитывать на улыбку, если бы поблизости оказался Мустар. Сейчас, когда Олдо вдруг ополчился на Маррона (юноша до сих пор не понимал этого и, хотя и знал, что Олдо ревнует, не мог поверить), а Олдо и фра Пиет вместе взятые настраивали против него отряд, когда сьер Антон совсем позабыл о своём оруженосце, — сейчас Маррону нужно было, чтобы ему хоть кто-нибудь улыбнулся.

Он готов был бегом бежать ради улыбки — или, может, ради того, чтобы казаться более старательным и усердным и не бояться кары, — но от любого сотрясения его рука болела ничуть не меньше, чем от работы. Сегодня она болела от любого движения. Маррон старался не шевелить ею, придерживал левый локоть здоровой правой рукой, но всё же вздрагивал от боли на каждой попадавшейся ему лестнице, шла ли она вверх или вниз. Может быть, поиски работы на конюшне и не имели смысла — глупо просить дела, которого всё равно не сможешь сделать.

Однако Маррон не мог придумать ничего больше, и желание увидеть, как ему улыбнутся, вело его через весь замок к ярко освещённому конюшенному двору. Однако там его ждал не выговор от магистра Рауля и не широкая улыбка Мустара — нет, в конюшенном дворе юноша увидел менестреля Раделя, ловко вертевшего в воздухе ярко блестевшую сталь. Менестрель стоял с непокрытой головой и жонглировал тремя клинками, которые, холодно поблёскивая, вертелись и крутились над его руками.

Скорее всего менестрель просто упражнялся или вообще убивал время, но, подобно всякому мастеру своего дела, сразу понял, что за ним наблюдают. Он не стал оглядываться и показывать, что заметил Маррона, но вместо этого чуть выпрямился, встал потвёрже, вытащил из-за пояса кинжал — четвёртый клинок — и послал его в блестящий круг у себя над головой. Управляться с таким количеством ножей наверняка было нелегко, но Радель, казалось, не испытывал ни малейших трудностей; ножи сами падали в его ладонь рукоятью вниз и подскакивали вверх не иначе как по собственной воле.

У Маррона захватило дух. Он уставился на менестреля, позабыв обо всём на свете. Через минуту Радель добавил в кольцо сверкающей стали ещё один нож, но этого оказалось слишком много даже для менестреля. В какой-то момент его руки сбились с ритма, он переступил на месте, и вскоре два ножа вылетели из круга и зазвенели на камнях. Один из них упал прямо под ноги Маррону.

Радель коротко засмеялся, поймал три оставшихся ножа и наклонился за тем, который лежал ближе к нему. Тут он наконец оглянулся, кивнул Маррону и сказал:

— Не передашь мне нож, брат?

Позабыв обо всём, Маррон наклонился и потянулся за ножом. Резкое движение разбередило рану, и юноша задохнулся от боли. Радель услышал его вздох.

— Погоди, тебе плохо? — донеслось до Маррона, но юноша всё же довёл движение до конца и поднял нож.

— Немного, мессир, — не вполне искренне ответил Маррон: рука горела адски. Радель уже оказался рядом, взял нож из его рук, посмотрел на Маррона и нахмурился.

— Ты же тот парень, которого я видел вчера с повозкой!

— Да, мессир.

— Извини меня за тот случай. Я должен был уступить вам дорогу. Брат, у которого есть свободная минута, чтобы посмотреть на мои забавы. Я должен был догадаться. Как ты себя чувствуешь?

— Неплохо, мессир, спасибо.

— Хм-м… Что-то мне кажется, что ты нездоров. Ты выглядишь… нет, не просто слабым — больным. Словно твоё лицо нарисовано плохим подмастерьем, который ещё толком не научился смешивать краски. Болит рука?

— Нет, мессир, только ноет немного.

— Ага, так ноет, что тебе приходится её придерживать. Дай-ка я сделаю тебе повязку. Подбери-ка рясу на минутку.

— Мессир…

— Не спорь, парень. Я тебе помогу, одной рукой наверняка неудобно… Как тебя зовут?

— Маррон.

— Отлично. Это ведь ты вчера вечером прислуживал в зале дамам? Я бы сказал, что тебе не мешало бы поспать. Кажется, ты был там единственным монахом…

— Да, мессир. Я… я служу сьеру Антону, у него нет оруженосца, а дамы были его гостьями, и я…

— И тебе не дали выспаться в лазарете только для того, чтобы ты разливал им вино? Да, это похоже на д'Эскриве… Так, смотри, я тебе затяну повязку вокруг запястья достаточно сильно, но ты всё же сможешь снимать её здоровой рукой. А из остатка я сделаю тебе петлю вокруг шеи, и твоя рука будет спокойно лежать в повязке, чтобы тебе не приходилось всё время её придерживать. Удобно?

— Э-э, да…

— Прекрасно. Теперь опускаем обратно рясу — нет, стой смирно, я сам — и твоя раненая рука оказывается под ней, так что ты не сможешь воспользоваться ею, даже если вдруг захочешь. Что ты собираешься делать сегодня?

— Я… я не знаю точно, мессир…

«Ступай и найди себе занятие, для которого ты подходишь». Сейчас стало ясно, что ни для какой работы он не пригоден.

— Не побудешь ли ты моим проводником, Маррон? Этот замок меня вконец запутал. Мне сказали, что внизу есть деревня, но с дороги я её не видел…

— Да, сьер, деревня там есть. Надо только обогнуть утёс с юга, а там уже есть тропа.

— Вот и хорошо, покажи мне заодно и её. Но начнём мы, пожалуй, с самого замка. По крайней мере у тебя будет хоть какое-нибудь занятие. Я знаю, что праздность в Ордене не поощряется.

— Да, мессир.

Заручившись согласием Маррона, менестрель нагнулся к лежавшей у его ног яркой кожаной суме и сунул туда ножи.

Потом он выпрямился, держа суму за длинный ремень; однако не успел он надеть её на плечо, как Маррон выхватил ремень у него из пальцев.

— Э-э…

— Вы такой же гость Ордена, мессир, как и дамы. Я буду рад служить вам… — вам тоже, а почему бы и нет? Кому я только не служил последнее время! — но вам придётся позволить мне нести вашу сумку.

— Что ж, спасибо, фра Маррон. Забирай. Сдаётся мне, другие монахи Ордена не стали бы сравнивать человека моей профессии с благородными дамами. Ты странный человек, брат.

Маррон промолчал. Радель негромко рассмеялся, как бы давая понять, что это не насмешка, а чистая правда.

— Что, за живое задело? Ну, извини, брат. Такая жизнь не для всех. Придётся тебе приспособиться к ней — это не так уж сложно. Об этом мы ещё поговорим. А сейчас не покажешь ли ты мне все закоулки этой крепости? Я обожаю старину, а кое-какие места здесь должны быть по-настоящему древними.

— Хорошо, мессир. Но я сам здесь недавно и не все знаю…

— Что ж, то, чего ты не знаешь, мы увидим вместе. Веди же, фра Маррон! Веди меня, куда должно, а я покорно последую за тобой.

Маррону показалось, что на самом деле не он ведёт Раделя, а Радель — его, хотя менестрель в основном задавал вопросы вроде «Что там внизу, куда мы так придём?» или «Как попасть вон туда, наверх?»

Впрочем, Радель не ограничивался топографическими вопросами. Его любопытство было огромно и намного превышало познания Маррона: сколько монахов и сколько рыцарей сейчас в замке; кто из них живёт здесь постоянно, а кого могут отослать в экспедицию и куда; насколько безопасен север, где нет дорог, и насколько далеко к северу уходят патрули Ордена.

Маррон едва ли мог ответить на все эти вопросы, и ему сделалось очень неуютно. Ему хотелось в свою очередь задать один-единственный вопрос: почему менестреля так интересуют подобные вещи, однако Радель был гостем, а сам Маррон — всего лишь проводником, и отвечать вопросом на вопрос было бы невежливо.

— Спросите у старших, мессир, — только и мог ответить он. Интересно, а не следует ли в свою очередь сообщить обо всех этих расспросах одному из магистров? Но Маррон не был знаком ни с кем из них, кроме магистра Рауля, а этот и слушать не стал бы, и фра Пиет тоже, в этом юноша был уверен. Вот разве что сьер Антон — но, в конце концов, менестрелем двигало любопытство, может быть, все гости Рока задают такие вопросы…

Маррон почувствовал облегчение, когда Радель стал задавать вопросы о нём самом. Почему Маррон решил отправиться в Святую Землю, почему он принёс обет Ордену, почему просто не приехал в качестве поселенца и не начал обрабатывать землю? В ответ Маррон пробормотал что-то об имени своего отца, а потом промямлил ещё несколько слов; былая уверенность покинула его, и он не сумел объяснить, как так вышло, что он надел рясу.

Чем больше вопросов задавал Радель, тем хуже отвечал Маррон. Он запинался, жестикулировал одной рукой, пытался отвлечь внимание менестреля — к этому времени они оказались на кухне, и если огромные котлы с луком и морковью были неинтересны менестрелю, он вполне мог бы заинтересоваться огромными хлебными печами, — однако тут увидел чудо или по крайней мере то, что показалось чудом.

Он увидел компаньонку госпожи Джулианны, Элизанду. Она, вероятно, выполняла какое-то поручение госпожи — а может, её отпустили — и она просто гуляла. В общем, она была здесь и беззаботно приподнимала вуаль, откусывая яблоко. Маррон увидел, как она слизнула с губ яблочный сок, и у юноши прямо-таки слюнки потекли. Тут Элизанда повернула голову, и их глаза встретились.

Маррон поклонился, отчасти отдавая дань хорошим манерам, а отчасти — чтобы скрыть улыбку. Выпрямившись, он увидел, что Элизанда уставилась на его спутника, прямо-таки прожигая его глазами; посмотрев на Раделя, Маррон заметил, что тот ответил ей холодным пристальным взглядом. Юноша ничего не понял. Ну, не понравилось ей его выступление, но зачем так-то?..

— Э-э… мессир, госпожа… — Он не знал, в каком порядке представляют людей друг другу и превосходит ли компаньонка дворянки по положению менестреля, который вдвое старше её.

— Всё в порядке, Маррон, — негромко сказал Радель. — Мы с Элизандой старые друзья.

Друзьями их назвать было трудно. Даже сквозь вуаль Маррон увидел, как дёрнулось при этих словах лицо Элизанды. Откинув вуаль, она яростно вгрызлась в яблоко; а потом, жуя, ответила так, что Маррон ужасно удивился — за такой ответ наверняка можно было бы схлопотать выговор от тётушки или подзатыльник от дядюшки, — а тон её при этом был самым что ни на есть странным, некоей смесью яда и презрения. Девушка ответила:

— О да, он пишет песни о мёртвых, и это глубоко трогает нас обоих.

— Я рад, что вас что-то трогает, мадемуазель, — негромко ответил Радель, хотя Маррон почувствовал, как напрягся менестрель. — Могу лишь сожалеть, что розга отца слишком мало трогала вас в детстве.

Элизанда не поправила вуаль, и видны были выступившие скулы. Она совсем побелела при первых словах Раделя; второе его замечание заставило её вспыхнуть ярко-алым цветом, словно угли, которые выгребал из печи за её спиной один из братьев. Маррон смотрел на него, чтобы не разглядывать Элизанду; никогда ещё он не видел такого медлительного и молчаливого работника.

— Ты не имеешь права, — прошипела она, — не имеешь права на такие слова! Кто бы другой, но ты!..

— Возможно, — без тени сожаления отозвался менестрель. — Не стоит затевать спор о том, что между нами определяется правом, что долгом, что ещё чем-нибудь. Уже слишком поздно.

— И давно уже было поздно, — горько добавила она. Потом, словно очнувшись, сказала: — Прости, Маррон. Не надо было устраивать эту сцену на твоих глазах.

Не успел юноша возразить, как она развернулась и проскользнула мимо стоявшего у печи брата, заставив того оглянуться с любопытством, которое он до сих пор ухитрялся скрывать. Впрочем, удивлённый взгляд заслужила не только Элизанда: когда она исчезла, Радель ещё долго стоял молча.

Когда он наконец заговорил, вопрос был совсем о другом.

— А куда ведёт этот проход? — спросил он и тут же направился к спрятанной за печами двери. Маррон едва успел собраться с мыслями и бросился за ним.

— Э-э… в кельи кающихся, мессир. Наверное, вам не следовало бы…

Он не успел остановить менестреля. Радель уже поставил ногу на ступени и стал спускаться в темноту. Маррон сделал глубокий вдох и пошёл следом.

Они прошли половину лестницы, когда снизу раздался все усиливающийся звук — стон, переходящий в вой. Маррон застыл, волосы у него встали дыбом; мгновение спустя он услышал ровный голос шедшего на пару ступенек впереди Раделя:

— Ты был прав, брат Маррон, не следовало нам сюда ходить. Давай-ка двинем наверх, на солнышко.

Радель не стал останавливаться, даже когда страшная лестница осталась позади, а шум кухни заглушил всё, что могло исходить из подземелья. Он шагал вперёд, ведя своего нерешительного проводника. Оглядевшись, он попросил:

— Теперь проводи меня в деревню, Маррон, если тебе не трудно.

— Это очень просто, мессир. Просто поверните налево у подножия скалы и идите по тропе. Вам не нужен…

— Пусть так. Но, Маррон, если тебе не трудно…

— Да, мессир.

Конечно, ему было не трудно после такого приказа; к тому же Маррон рад был бы убраться из замка на час-другой. Никогда ещё эти стены не казались ему столь высокими, камни столь толстыми, а коридоры — столь тёмными. Он всё ещё слышал эхо крика, звучавшего у него в голове, и думал о том, что этот крик свёл вместе монаха и менестреля.

* * *

Радель был мрачен и хранил молчание всё время, пока они спускались по извивающейся тропе. Он ничем не напоминал вчерашнего менестреля или любопытного гостя, каким был час назад. В том месте, где дорога расходилась, он остановился, опёрся на нависавшую скалу и сильно встряхнул головой. Потом он запрокинул лицо, медленно вдохнул и выдохнул и произнёс:

— Смотри, там сокол. Видишь? Маррон поднял глаза к бледному небу.

— Где, мессир?

— Вон там, — показал менестрель. — Неужели не видишь? У тебя глаза моложе моих…

Через мгновение Маррон наконец увидел висевшую высоко над ними точку. Палец Раделя следовал за птицей, чертившей в воздухе не оставляющие следа круги — ни один охотник не сумел бы попасть в неё; потом менестрель коротко засмеялся, хлопнул Маррона по плечу и легко подтолкнул его на тропу.

Маррону показалось, будто, сменив скальную тропу на пыльную дорогу, его спутник сменил и настроение. А может, его душа освободилась, увидев свободную птицу, Радель то и дело тыкал пальцем в птиц, взлетавших над низкими сухими колючками, называл их и подражал их свисту. Он замечал ярких бабочек на терновнике и даже показал Маррону след проползшей змеи.

Маррон ощутил свободу и, словно бы и не было многих лет и путешествия в Святую Землю, ощутил себя мальчиком, гуляющим с дядей по щедрой земле. Он вспомнил запах земли после дождя, стрекот кузнечиков на залитом солнцем лугу, убаюкивающее спокойствие во взрослом голосе, с бесконечным терпением отвечающем на детские вопросы.

Однако дядя Маррона был человеком простым, он не видел того, что видел мальчик, он мог ответить на любой вопрос, но не чувствовал очарования природы. Маррон почти сразу же отогнал эти мысли, не желая укрываться в них от действительности — жары, пыли и мудрости человека, видевшего жизнь даже в камне.

Маррон подумал о камнях и о том, что таится под ними — маленькие смертельные создания, скорпионы, которым их камень кажется крепостью. А настоящая крепость все ещё нависала над путниками, и в недрах этой крепости был человек, кричавший все утро, но не получивший помощи, — каким же маленьким и беспомощным должен был он себя чувствовать, как безжалостны были его мучители…

Но тут Маррон снова отбросил эти мысли и постарался думать о другом. Крохотные, смертельные твари, спрятавшиеся под камнем скалы: он вздрогнул от повеявшего на него холода — там не было солнца, но его свет был желанным, он горел в памяти, словно заклинание, словно огонёк, смертельный огонёк…

— Мессир…

Радель осторожно положил камень на место, не потревожив жившего под ним скорпиона, чей укус был смертелен, выпрямился и спросил:

— Маррон, не нарушишь ли ты Устав, если будешь называть меня по имени?

Юноша уже начал привыкать к тому, что его озадачивают все кому не лень по любому случаю. Впрочем, на этот раз у него была зацепка, и он схватился за неё, хотя и не был уверен в том, что именно имелось в виду.

Подобно всем — ну, почти всем — братьям, он знал Устав наизусть, с начала и до конца.