Хроники Аутремана (№1) - Башня Королевской Дочери

Теперь ему пришлось встать и пойти вслед за ними в зал, пройти по узкому коридору между собравшимися монахами, чувствовать на себе их взгляды исподтишка, встать, а потом преклонить колени перед ступенями алтаря, обнажив голову в знак бесчестья.

Магистры рассказали о его грехах, о неповиновении, которое повлекло за собой предательство по отношению к Ордену и Господу. Рассказали они и о том, почему наказание, которому подвергнется Маррон, будет смягчено, о том, как его запоздалая догадка спасла замок, как храбро и доблестно он бился на стенах. Правосудие приговорило его, правосудие же и смягчит кару: Маррон будет лишён рясы и изгнан из Ордена, дабы без благословения церкви искать свой собственный путь в мире.

Два монаха, стоявших на страже позади него, разорвали на юноше рясу, потянув её в разные стороны. Они сорвали даже пояс, который служил Маррону перевязью для руки. Обнажённого, придерживающего раненую руку здоровой, его заставили пройти через весь зал в обратную сторону. При этом Маррон старался держать голову как можно выше и ступать так твёрдо, как только мог.

Он вышел из зала и прошествовал сквозь крепость, а сьер Антон так и не пришёл к нему на выручку. Вокруг было только молчание шедших позади него братьев да косые взгляды тех, кто стоял вдоль стен, глядя на юношу.

Перед конюшнями в большом дворе лежала огромная куча дров, подле которой стояли небольшие бочонки. Маррон не понял её назначения, но он был перепуган до смерти, и его любопытство потонуло в страхе — что, если сьер Антон передумал или суд изменил приговор, что, если ему предстоит стать не оруженосцем, а изгнанником, преданным анафеме, одиноким и испуганным…

Стражники открыли ворота, не сказав ни слова. Маррон вышел и услышал, как захлопнулись створки. Он поднял глаза, чтобы посмотреть на новый мир вокруг, гадая, кем он стал, куда ему идти, что делать, чтобы выжить в этих суровых землях.

И увидел в нескольких шагах от себя рыцаря. Сьер Антон ждал его.

Сьер Антон принёс с собой одежду — куртку, штаны и мягкие башмаки, — взятую или купленную у оруженосца одного из его товарищей-рыцарей.

— Спасибо вам, сьер…

— Не за что пока, — ответил рыцарь. — Я солгал в суде, Маррон. Мои порядки покажутся тебе не менее суровыми, чем в Ордене, и легче тебе не будет. Если ты не станешь слушаться меня, ты не будешь нужен мне, и я ни за что не стану тебя держать.

— Я буду слушаться вас, сьер, — искренне, от всего сердца сказал Маррон. — Честное слово, буду!

— Увидим. Вот, бери. — В обеих руках у Маррона оказались кусок мягкого хлеба и яблоко, и если таковы были порядки сьера Антона, юноша рад был бы следовать за ним всю оставшуюся жизнь. — Ешь и слушай. Ты — мой оруженосец, присягнувший мне на верность. Ты можешь спать либо вместе с другими оруженосцами и слугами, либо в моей комнате, как прежде. В любом случае тебе будет доставаться из-за того, что ты служишь именно мне. Выбор за тобой.

— Сьер, если я буду спать с вами…

— В моей комнате, Маррон.

— Да, сьер, — можно ли мне будет молиться вместе с вами в положенные часы?

— Я буду настаивать на этом. Ты хочешь этого?

— Да, сьер.

— Хорошо. Хотя тебе достанется и за это, предупреждаю. Впрочем, этого не избежать.

Он не стал объяснять подробнее, но Маррон и не думал тревожиться. Он подумал, что оруженосцы и слуги немногое смогут добавить к знакомым ему страданиям; он верил даже, что сама жизнь не сумеет заставить его страдать больше, чем ему уже довелось.

— Да, и последнее. Перед ужином у конюшен назначен обряд. Он тоже дастся тебе нелегко. Но это будет первым твоим испытанием на новой службе: ты пойдёшь туда.

— Сьер, а вы…

— Я буду примерно там же. Буду, но рядом нам стоять нельзя. Вытерпи все, Маррон. Это необходимо. А теперь ешь. Я не привык повторять дважды.

Похоже, рыцарь не привык ещё и к тому, чтобы слуги разговаривали с ним с набитым ртом, и потому до этого момента Маррон стоял, опустив руки по швам. Только его непослушные ноздри подрагивали, чуя запах еды, столь заманчивый после поста; рот наполнился слюной и слова стали едва различимы.

— Да, сьер. То есть нет, сьер… — «Как скажете, сьер», — поправился он про себя, а зубы уже рвали и жевали пищу, он глотал и смаковал её так открыто, словно поселившийся в его желудке голодный волк захватил его целиком и заставил забыть про хорошие манеры.

Он услышал, что рыцарь смеётся, но не обратил на это внимания. Даже мысль о том, что должно было случиться вечером, не волновала его, несмотря на мрачные предостережения сьера Антона. Маррон не был больше братом, Орден не имел над ним власти — разве только через посредство сьера Антона, буде он позволит кому-нибудь распоряжаться своим оруженосцем, но главы Ордена всегда были осторожны по отношению к рыцарям. Какой вред мог нанести Маррону очередной обряд? Само слово «обряд» могло означать что угодно. Вся служба монаха была обрядом, и исповедь, и последняя молитва в присутствии священника, и любой самый мелкий ритуал. Маррон был, конечно, благодарен сьеру Антону за заботу, но право же, рыцарь тревожился зря…

Так думал Маррон, молодой, голодный, забывчивый юноша. Такие мысли вертелись у него в голове, пока он стоял во дворе с остальными оруженосцами — те уже подталкивали друг друга локтями и перешёптывались, то ехидно приветствуя Маррона, то сжимая вокруг него кольцо, в котором очень трудно было удержаться на ногах, — пока среди рыцарей в сияющих при свете факела одеждах не появился сам сьер Антон. Каждый десятый из присутствовавших держал факел — магистры, рыцари и монахи, выстроенные по отрядам; по двору метались бесчисленные тени, и трудно было разглядеть что-нибудь — и всё же Маррон увидел больше, чем ему хотелось бы.

Монахи встали строем вокруг кучи дерева, слуги и оруженосцы протиснулись кто куда сумел. Прецептор выступил из строя магистров и поднял руку, призывая собравшихся к молчанию. Все взгляды обратились на него, и Маррон был не единственным, кто задержал дыхание, чтобы лучше слышать.

— Прошлой ночью, — начал прецептор сильным грубым голосом, — наша крепость едва не пала жертвой предательства. Только милосердие Господне спасло нас. — «Да я», — вызывающе подумал Маррон, но не шелохнулся. — Предали нас наши собственные слуги, те, кому мы сохранили жизнь лишь по доброте душевной. Теперь они заплатят за предательство по нашим законам, и да будет милостив к ним Господь, ибо нашего милосердия они не достойны!

Закончив речь, прецептор сделал приглашающий жест и отступил на шаг назад. Его место занял монах с топором, который вскрыл стоявшие подле кучи дерева бочонки. Потом, отложив топор, он стал поднимать бочонки один за другим; вязкое масло лилось из них на деревяшки. Опустевшие бочонки отправлялись в костёр.

Прецептор собственноручно взял факел и швырнул его на дрова. Промасленное дерево вспыхнуло.

Два дюжих брата вышли из конюшни и зашагали по единственному свободному проходу во дворе, таща между собой маленькую фигурку в белом. Маррон понял, что это был один из мальчиков-шарайцев со связанными за спиной руками.

— Нет…

Это больше походило на стон. В раздающемся со всех сторон бормотании никто не услышал Маррона. Юноша глубоко вдохнул, готовясь закричать, пробиться вперёд и заорать изо всех сил о том, что это жестокость. Внезапно его схватили сзади, он в удивлении задохнулся и обернулся. За его спиной стоял Радель.

— Не будь дурнем, — прошептал ему на ухо менестрель. — Ты всё равно ничего не сделаешь. Смотри и запоминай…

Какое-то мгновение Маррон боролся с его хваткой, но безуспешно. Пришлось сдаться. Радель был прав, протест навлёк бы неприятности на Маррона и на сьера Антона, но не дал бы никакого результата. Он ничего не мог сделать, не мог остановить монахов, которые раскачали тело мальчика, слишком перепуганного, чтобы сопротивляться, и швырнули его прямо в ревущее пламя.

Маррон всхлипнул, но этого тоже никто не услышал — все заглушил крик толпы, смотревшей, как корчится и горит мальчик. Монахи отправились обратно в конюшни и вернулись с новой жертвой.

Мустар оказался четвёртым по счёту. На глазах у Маррона были слезы, огонь слепил его, но всё же юноша узнал своего друга. Он вновь попытался вырваться, и вновь Радель сдержал его; Маррону оставалось только стоять неподвижно, смотреть и про себя клясться отомстить.

Мустар по крайней мере ругался и вырывался, прежде чем был брошен в огонь. Там он закричал от боли и отчаяния, и этот долгий нечеловеческий крик навсегда врезался в память Маррона. Совет Раделя запомнить все виденное был ни к чему — забыть или простить такое было невозможно.

Всего из конюшни вывели около двенадцати мальчиков, выживших в ту ночь, — правда, Маррон перестал считать задолго до того, как последнего из них швырнули в огонь. Должно быть, не все они были виноваты в измене, потому что на стенах с верёвками их было гораздо меньше.

Когда последний из них застыл в бьющихся на ветру языках пламени, прецептор отпустил братьев. Они поотрядно прошествовали в замок по узкому коридору; Маррон заметил, что толпа вокруг него рассеялась, только когда Радель осторожно потряс его за плечо.

— Запомни это, парень, но только не думай об этом постоянно. Это жестокая страна.

«Бывает и такое», — словно говорил он. Бывает, словно ему есть место в этой жизни. В этот миг менестрель очень походил на сьера Антона. Может, все люди становятся похожи друг на друга после нескольких лет в этой жестокой, в этой проклятой стране? Может, когда-нибудь Маррон тоже станет таким?

— Не могли бы мы с тобой поговорить? Наедине?

«Тайно», — имел в виду он, потому что они и без того остались наедине. Маррон подумал, что не желает больше слышать никаких секретов, он и так знал их чересчур много. Ему хотелось чувствовать себя рождённым заново, хотелось начать жизнь сначала, стать оруженосцем сьера Антона и никем более.

— Мессир, я должен… — А что он должен? Он не знал. Наверное, разыскать рыцаря, а может, сбегать в его комнату и найти себе там работу, прибраться, начистить «Джозетту» и проверить, не пострадало ли прошлой ночью лезвие «Дарда»…

Но у него не было сил уйти, не было сил отказать Раделю. Гораздо проще было стоять на месте, чувствовать, как жар костра стягивает кожу на лбу, вдыхать запах обуглившегося мяса — всё, что осталось от Мустара, последнее напоминание от него, шепоток. «Вот что со мной сделали…»

А остаться на месте означало выслушать менестреля, и тот принял неподвижность Маррона за позволение говорить. Но слушать его было легко, слова улетучивались почти сразу же, их не надо было запоминать…

— Маррон, ты ведь был в кельях кающихся, да? И вчера, и сегодня?

— Да. — Отвечать тоже было нетрудно, юноша мог одновременно говорить и думать о Мустаре, смотреть на лица в пламени. Если магия есть свет, подумал он, значит, свет должен быть магией. Должен был быть знак того, что хотя бы одна юная душа вознеслась в рай, если, конечно, у шарайцев он есть…

— Помнишь, мы с тобой спускались туда, но повернули обратно, когда услышали, как кричит человек?

«И вместо этого спустились в деревню, заметили, что двух камушков не хватает, увидели на шее человека голубую бусину, и потянулась ниточка, и сгорел Мустар…»

— Да.

— Ты не узнал, где держат этого человека? Ну, пока ты был там, внизу?

«Изломанные руки и кровь, торчащие кости — вот как с ним обошлись».

— Узнал.

— Расскажи мне. Расскажи всё, что сможешь: где они держат его, как с ним обращаются, как часто его…

Навещают? Допрашивают? Пытают? Маррон мог бы рассказать много, гораздо больше, чем ждал от него Радель, но вместо этого спросил:

— А вам зачем?

— Я хочу помочь ему, спасти его. — Признание было ошеломляющим, но не вызвало удивления, по крайней мере сейчас.

— Это ересь.

— Скорее даже измена. В любом случае за это не погладят по головке. — Они все ещё стояли у костра, на котором жгли людей, и при этих словах оба повернулись к нему, словно для того, чтобы вновь почувствовать его жар, обжигающий душу. — Если ты мне поможешь, то плохо придётся обоим — если попадёмся. Поможешь?

Эти крики… эти руки… Маррон не мог размышлять ясно, он не мог понять, в чём разница между Йонсоном в камере и Мустаром на костре. Оба они кричали, у обоих когда-то были руки. Верёвка, которой были связаны кисти Мустара, сгорела быстрее, чем плоть; Маррон ещё видел, как мальчик распахнул в пламени руки, больше похожие на горящие клешни — такими они будут помниться ему всегда.

Маррон уже почти согласился — он должен был согласиться, да и потом, уже одно то, что он слушал, означало его вину, так почему бы нет? Хватит с него рождения заново, хватит невинного детства. Если сьер Антон узнает, он сам потащит Маррона в суд. Вокруг вновь были тайны и ложь, нарушенные клятвы — «я буду слушаться вас, сьер, честное слово, буду», но не в этом, — и всего два часа он на новой службе…

И всё же он снова спросил:

— А вам зачем? Зачем вам рисковать, что для вас этот человек? — Йонсон, но это было не настоящее его имя, а настоящее Маррон вряд ли когда-нибудь узнает.

Радель улыбнулся и развёл руками.

— Я из Сурайона, — ответил менестрель. — А он мой земляк.

13. ТУДА, КУДА ТЕБЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНО

Джулианна с Элизандой видели пламя и слышали крики. Ещё вечером, после трудного дня работы в лазарете, они знали, что должно произойти, и ждали этого.

Утром Блез принёс им завтрак, приправив его новостями об отрядах, отправившихся по пятам за нападавшими, чтобы очистить от них окрестности. Сержант был хмур и зол, кривил рот после каждого слова — прошлой ночью ему, бойцу, запретили сражаться, а утром не позволили поехать с отрядом, ибо долг держал его в Роке. Джулианна почувствовала себя виноватой и не стала даже отрицать этого, хоть это и было несправедливо. Чувство собственной бесполезности было знакомо ей хорошо — и даже чересчур, — а дальнейшая жизнь наверняка готовила ещё не одно подобное открытие.

Но в тот день всё должно было быть иначе — так решила она сама. После завтрака они с Элизандой, нарядившись в самые простые платья, которых Джулианне было не жалко, отправились в лазарет. Главный лекарь не стал гнать их оттуда — у него на руках было очень много раненых. В ночном бою раненых бывает гораздо больше, чем в дневном. К тому же вполне можно было ожидать появления новых раненых из отряда мастера Рикарда, а законы Ордена позволяли женщинам ухаживать за больными и ранеными, и даже за искупителями, если в том была нужда. Правда, девушки были в гостях, заставлять их работать строго запрещалось — но они были нужны. Две пары умелых рук вполне заменили двух мужчин, которых можно было отправить в дозор на случай, если шарайцы вернутся.

Итак, Джулианне и Элизанде охотно разрешили поработать в лазарете. Самым тяжёлым раненым пытались помочь ещё накануне ночью, насколько это было возможно в спешке и при свете масляных светильников; раненным полегче наскоро сделали перевязку, а умирающим отпустили грехи. Днём же наконец появилось время для более внимательного осмотра и лечения пациентов и, пока главный лекарь с монахами занимались этим делом, Джулианна с Элизандой ходили от койки к койке с водой, давая раненым напиться, снимая наспех намотанные бинты и смывая запёкшуюся под ними кровь. Никто не заметил даже того, что они отбросили надоевшие вуали, — никто, кроме нескольких монахов, отказавшихся от помощи и повернувших прочь деревянные головы на деревянных же шеях, чтобы не видеть женских лиц. Упрямцы предпочли страдания лёгкому прикосновению женских рук.

Со временем Элизанде надоело таскать воду и готовить раненых к лечению. Она сама стала заниматься ранами полегче, прикладывая мази, завязывая бинты и мимоходом обучая этому делу Джулианну. К явному неудовольствию Элизанды, ей не позволили помогать при операциях, происходивших в соседней комнате, где повсюду висели лампы, а на стенах плясали тени, где калили железо, точили ножи и кричали от боли. Девушка попробовала пробраться туда, вначале напрямую заявив о своём желании, а потом применив хитрость, заявив, что у неё есть кое-какие знания в хирургии, которые сильно облегчат жизнь и врачам, и пациентам; однако дверь непреклонно закрылась прямо у неё перед носом.

Когда зазвучал полуденный призыв к молитве, работавшие в лазарете остановились, а те, кто был ранен полегче, сползли с коек и встали рядом с ними на колени, шепча молитву вслед за мастером. Элизанда чуть кивнула, Джулианна ответила ей тем же, и девушки выскользнули наружу. Там они немного погуляли в душной тени стен, а потом пошли к себе в комнату сбросить грязную одежду, смыть с тел пот и кровь и отдохнуть.

Элизанда поспала с часок, а Джулианна так и не сомкнула глаз. Она лежала, глядя на тени на потолке и видя в них картины прошлой ночи и утра: битва, смерти, демонстративный, а может быть, нарочито спокойный отход армии нападавших, сотни раненых, которым она пыталась помочь, и никакой радости за уцелевших. Она никогда не думала, что такое возможно.

Шарайцев в плен не брали. Джулианна спросила о них только раз, чтобы знать наверняка — где держат раненых пленников, в каком-нибудь более надёжном месте? Монах, которому был задан вопрос, только рассмеялся, и Джулианна поняла это как ответ, хотя он так и не ответил. Пленников в крепости не было — ни здоровых, ни раненых. Нож в горло, как она и представляла себе, стоя на стене, а то и просто дубинкой по голове, чтобы не тупить добрую сталь. Война безжалостна. Братья звали себя искупителями, но они несли искупление этой стране, а не шарайцам.

Когда Элизанда проснулась, девушки быстро оделись и поели, а потом отправились обратно в лазарет, сделав лишь небольшой крюк, чтобы удовлетворить собственное невысказанное любопытство, поглядев на северный двор. Тел там уже не было, а братья оттирали с булыжников последнюю кровь. Через час солнце высушит камень, и от ужасов и смертей прошлой ночи не останется и следа. Элизанда что-то пробормотала про себя — вероятно, молитву за погибших шарайцев, за которых не помолился бы никто другой, и они пошли дальше.

Раненых было так много, что они заняли не только лазарет, но и две спальни рядом с ним. Девушки носили пищу и воду, меняли одежду, подолгу сидели у коек, разговаривая с лежавшими на них монахами, а иногда и просто слушая бессвязный бред, когда те теряли сознание. За этот день Джулианне не раз приходилось заменять сестру или мать, держа за руку совсем юного мальчика, раны которого были чересчур тяжелы, чтобы выжить. Она не боялась смерти и готова была обмывать и обряжать тела, но этого ей не позволили. Похоже, у братьев были собственные тайные обряды, не предназначенные для женских глаз.

У Джулианны же имелись кое-какие собственные желания. В конце концов она тихонько выскользнула из лазарета, и удача, а может, высшие силы привели её к двери маленькой часовни. Над часовней была точно такая же галерея, как и над большим залом; девушка поднялась по ступеням и встала на колени наверху. Она не собиралась молиться — ей хотелось только побыть в тишине.

Однако её взгляд привлекло неожиданное в этой часовне сияние. Лампы и свечи были зажжены, и в их свете девушка разглядела роспись на стенах — образы святых, картины их гибели и повести о победах войска Господня в Святой Земле. Над алтарём сияла золотом картина славного Аскариэля и стояли серебряные и золотые сосуды.

Глядя на роспись, Джулианна долго не замечала, что она не одна. У самой колонны, прячась в её тени, стоял на коленях человек, и девушка лишний раз порадовалась тому, что забралась на галерею.

Она не могла толком разглядеть человека, но было что-то знакомое в его непокрытой голове, в поведении, в тёмной одежде, которая всё же не была обычной для здешних обитателей рясой. Джулианна была почти уверена, что знает его по имени.

В часовню вошёл ещё один человек. Его голова тоже была непокрыта, и, хотя он и носил рясу, к монахам он явно не принадлежал — Джулианна была в этом уверена.

Он встал на колени подле первого человека и тронул его за руку. Молившийся вздрогнул, рывком поднял голову и сжался.

— Ты меня знаешь, дитя?

— Да, магистр Фальк. — Человек ответил шёпотом, но Джулианна слышала каждое слово; перед Господом не бывает тайн.

— Ты прав. Но не зови меня так; это моё имя принадлежит Ордену.

— Прошу вас, можно мне…

— Вначале ответь мне на один вопрос. Почему ты оставил Орден? Почему, брат?

— Я не оставил его, магистр. Я… меня изгнали.

— Нет, скажи мне правду. Почему ты оставил Орден?

Блез затрясся в рыданиях. Маршал Фальк ждал, терпеливый, словно сам Господь. Джулианна поднялась на ноги и скользнула назад. Перед лицом Господа не бывает тайн, но эта история не предназначалась для её ушей, и ей не хотелось подслушивать.

Она тихо спустилась по лестнице и вернулась к раненым. Только через некоторое время она вдруг осознала всю странность ситуации — маршал Фальк ищет зачем-то её сержанта, а потом предлагает что-то в обмен на его историю или на какие-то другие услуги, которые он мог потребовать в будущем.

Разумеется, проведя столько времени среди раненых, девушки в подробностях узнали все события дня: как вслед за разведчиками из крепости вышла небольшая армия — половина гарнизона, — как она захватила врасплох противника и взяла в плен конюшенных мальчиков, спустивших со стен верёвки для нападавших; как выживших мальчиков жестоко пытали.

Как они рассказали о новом вожде шарайцев, человеке, который объединил все племена и повёл их на войну с Чужеземьем. Человека ввали Хасан.

Как мальчики были приговорены, признаны виновными из их же собственных слов; как этой ночью их должны были казнить, по закону и правосудию.

О Марроне не было сказано ни слова, даже когда девушки прямо спросили об этом. Только один из монахов вместо ответа откашлялся, сплюнул на пол и хрипло сказал;

— Предатель! — а потом отвернулся. Впрочем, Маррон не был главной заботой девушек. Они видели, как юноша, свободный, сражался на стене, а потом ушёл со двора вместе с д'Эскриве, словно оруженосец при господине. Это скорее всего означало, что Маррону простили неповиновение в деревне, о котором, несмотря даже на строгие правила Ордена, говорили все братья. Девушкам историю с неповиновением рассказал Блез, который сам услышал её от дюжины человек в дюжине вариантов, впрочем, немногим различавшихся между собой.

Итак, Джулианна была уверена, что Маррон прощён. Ну, или по крайней мере пыталась казаться уверенной перед самой собой и перед подругой. А вот Элизанда ворчала:

— Ну и где он, спрашивается? Я хочу взглянуть на его руку. — И она снова приставала к братьям с этим вопросом и снова не получала ответа.

На закате, в те недолгие минуты, когда солнца уже не было видно за стенами замка, но за горизонтом оно ещё не скрылось, Элизанда взяла Джулианну под руку и потащила прочь из лазарета.

— В чём дело?

— Надо успеть, пока колокол не зазвонил, а нас никто не слышит. Пошли. Надень вуаль и постарайся выглядеть посмиреннее.

Они пересекли замок и вышли к кухням, а оттуда спустились по узкой лестнице в скальные недра, в самую тьму. Джулианна не могла разглядеть ничего, даже перед самым своим носом; одной рукой она цеплялась за Элизанду, а другой касалась стены. Вопросы были не нужны — она догадалась, что это за место. И задолго до того, как девушки оказались внизу, Джулианна поняла, зачем Элизанда привела её сюда, зачем прихватила с собой сумку с бинтами и лекарствами.

Из темноты они вышли на свет: в маленькой комнатушке горел масляный светильник, у противоположной двери стояли на страже два брата. У них не было никакого оружия, если не считать посохов, но они держались насторожённо и очень удивились, увидев целеустремлённо спускающихся по лестнице женщин.

— Мы пришли лечить брата Маррона, — заявила Элизанда, выставив напоказ сумку. — Мы знаем, что прошлой ночью в бою он был ранен; к тому же его рука нуждается в перевязке…

Она говорила очень убедительно и серьёзно, да и причина была вполне законной, но стражники только покачали головами, и один из них ответил:

— Его тут нет.

Разумеется, девушки не могли миновать охранников, взять лампу и пойти по тёмному коридору, заглядывая в каждую дверь. Оставалось только кивнуть братьям и подняться обратно в кухню. Впрочем, Элизанда предприняла ещё одну попытку, спросив:

— А вы не знаете, где он?

Очевидно, сегодня ей не везло. Охранник вновь покачал головой, и в этот момент над их головами загудел, пробиваясь сквозь камень, большой колокол. Брат покачал головой ещё раз, причём очень выразительно, коснулся пальцем губ и повернулся ко второму охраннику. Они встали на колени, набросив капюшоны на головы, но лицом друг к другу. Кланяясь; они только что не стукались лбами, но зато полностью перекрывали выход в охраняемый ими коридор. Проскользнуть мимо них было абсолютно невозможно; в глазах Элизанды Джулианна увидела разочарование. И всё же девушка задержалась на мгновение, искоса взглянув в сторону тёмного коридора, словно она могла разглядеть того, кого искала, сквозь темноту и каменные стены.

Вернувшись в свою комнату, Джулианна вновь повторила ей, что Маррон, должно быть, жив и более или менее здоров.

— Его нет в лазарете и нет в камерах — брат не стал бы брать на душу грех и лгать нам. Значит, Маррон не получил тяжёлых ран и не попал в беду…

А вот другие попали, так что волноваться надо было за них, а не за Маррона. Другие были приговорены к смерти, окончательно и бесповоротно. Джулианна не знала их имён и не могла вспомнить лиц — в конце концов, мало ли конюшенных мальчиков ей приходилось видеть за свою жизнь, откуда ей было знать, что эти лица стоило запомнить? — но всё же беда, в которую они попали, тревожила и её, и Элизанду, и ложилась на плечи тяжким грузом, который девушки несли весь день и не могли сбросить.

Так прошёл день и вечер. Блез сам принёс девушкам ужин — он сказал, что в замке нет свободных рук, что даже менестрель Радель вынужден был попросить солдат Блеза поделиться с ним едой. Он заявил, что никогда ещё не слышал, чтобы в Ордене не заботились о гостях, и тут же сделал девушкам выговор, узнав, почему их платья испачканы в пыли и перемазаны в чём-то тёмном.

Элизанда проворчала что-то в ответ, Джулианна же была само терпение — по крайней мере так сказала Элизанда, когда они остались одни. Она слегка улыбнулась и пожала плечами:

— Меня этому учили.

Наконец Блез ушёл, сказав, что должен быть со своими людьми, но не объяснив причины. Должно быть, среди солдат были совсем юнцы, нервные, холодеющие при мысли о том, что должно было произойти вечером; Джулианна догадывалась об этом, поскольку сама была такой же, но ни за что не призналась бы в этом Блезу. А может, солдатам хотелось посмотреть? В молодости люди бывают жестоки; к тому же все солдаты происходили из Элесси, где люди суровы с собой, но ещё суровее с другими. Шарайцы были их врагами и врагами Господа, и вражда эта давным-давно въелась в плоть и в кость элессинов. Милосердия к предателям-шарайцам в их сердцах быть не могло.

Возможно, подумала Элизанда, Блез сам хочет посмотреть на казнь, раз уж ему не довелось побывать во вчерашнем бою. Он был искренне возмущён и потому произнёс сердитую тираду по адресу девушек. Он был воином, обученным и готовым к бою, но ему не позволили сражаться, а в итоге он даже не сумел удержать свою подопечную подальше от схватки. Как известно, для успокоения охваченного лихорадкой тела больному пускают кровь; для успокоения духа сержант нуждался в чужой крови.

Они узнали о приближении казни по ярко-алым отблескам, заплясавшим на серых стенах. Джулианна ощутила себя полной дурой — она-то думала, что сможет просто-напросто отвернуться от закрытых резными ставнями окон и переждать, делая вид, что ничего не видит и ни о чём не подозревает.

Однако она забыла о криках. Она не ожидала, что казнь будет проведена с такой изуверской жестокостью, что в костёр станут бросать по одному. Мальчики гибли один за другим, и в каждом крике была история жизни, от пробуждения при рождении до страшного конца. И на краткий миг после каждой смерти воцарялось молчание…

Должно быть, так решил кто-то из глав Ордена, скорее всего сам прецептор — то ли ради жестокого удовольствия, то ли для того, чтобы запугать мальчиков, ждавших своей очереди. А может, по обеим причинам. Джулианна старалась думать об этих муках как о последнем призыве; каждый крик возносился к небу, к шарайскому богу, не смешиваясь с криками остальных жертв. И всё же Джулианне не удалось сохранить спокойствие. С каждым новым криком, с каждым мгновением последующего молчания она вздрагивала и всхлипывала. Ей удалось только удержаться от крика. Да и то, эта заслуга принадлежала её отцу, а не ей самой…

Наконец, после долгих мучений, крики прекратились, а молчание было нарушено шипящим шёпотом. Вытерев мокрое лицо и подпухшие глаза вуалью (хоть какая-то от неё польза), Джулианна огляделась и увидела силуэт Элизанды на фоне окна в мрачных красных сумерках.

Наверное, снова молится, подумала девушка, снова читает кхалат, обращаясь к душам мальчиков, попавшим, конечно, в рай — если только у шарайцев есть рай. Если только существует иной, более добрый мир, если только он не красивая ложь для глупцов и рабов, с помощью которой их заставляют служить суровому хозяйскому закону. Сама Джулианна сомневалась в этом, но всё же сделала то, что могла: встала рядом с подругой, отдавая дань уважения обряду, в надежде, что он что-то значит для Элизанды, хотя он никак не мог помочь самой Джулианне или спасти погибших.

Так она и стояла, со сложенными руками, неподвижная, если не считать подрагивающего горла и вздымающейся груди. Дочь тени заставляла себя не отводить глаз от горящего во дворе огня. Вначале ей показалось, что пляшущий в резных ставнях свет — всего лишь обман зрения…

Потом одна из ламп внезапно вспыхнула, и тени заметались по стенам.

Перед девушками появилось нечто вроде крыльев насекомого, которые быстро-быстро били по воздуху; тело странного гостя исчезало в игре света и теней, пробивавшихся сквозь ставни.

Джулианна подумала — или в гордыне ей показалось, что она подумала, — будто она с первого взгляда распознала нечто странное, притягивающую взгляд пустоту. Это случилось, когда тени, движения и мерцание слились в поблёскивающего червяка длиной и толщиной с палец. К одному из концов червяк сужался и в целом походил на старательное изображение пальца. Вокруг него заплясали пятна света, слившиеся в тело, — и только тут Джулианна смогла вздохнуть и заговорить каким-то не своим голосом, низким, отливающим металлом.