Хроники Аутремана (№1) - Башня Королевской Дочери

Сьер Антон рассказал очень мало — что на заре по пятам шарайцев были отправлены разведчики, чтобы узнать, действительно ли армия отступила или намеревается напасть снова. И ещё он сказал, что суд над Марроном не отложат, что фра Пиету велено было остаться в замке специально, чтобы свидетельствовать против юноши.

А, подумал Маррон, после его показаний уже будет всё равно. Защиты у него нет никакой. Он нарушил устав и проявил неповиновение, отпустив человека, которого фра Пиет не без оснований счёл шпионом, а с ним женщину и ребёнка.

Однако стоявший позади Маррона сьер Антон заступился за своего оруженосца.

— Вы абсолютно правы, мессиры. Фра Маррон делал глупости, проявлял своеволие и неповиновение с того момента, как появился в обители. Своим вчерашним поступком он подверг опасности каждого обитателя замка, каждого нашего гостя, будь то мужчина или женщина, — а это вдвое страшнее. Однако своим поступком этой ночью фра Маррон спас замок, братьев и гостей. Это не подлежит сомнению. Рабы-шарайцы не рассказали бы о надвигающемся нападении даже под пыткой — они умеют держать язык за зубами. Если бы фра Маррон не разгадал загадку знака, виденного им в тот день, если бы он не нарушил — в который раз — обеты, выйдя из кельи и подняв по тревоге весь замок, если бы он не зазвонил в колокол, отряд пробился бы к воротам, и шарайцы ворвались бы в замок.

Маррон чуть качнул головой, не соглашаясь с рыцарем. В конце концов, не было никаких доказательств того, что пленник был шарайцем, а тем более шпионом; всё это казалось лишь домыслами растревоженного рассудка, видевшего опасность там, где её не было. Мужчина вполне мог оказаться честным человеком, который старался не изменять вере и оберегать в пути свою семью, попавшую в опасные земли в такое опасное время. А к колоколу Маррона послал сьер Антон — а потом помог ещё глухой брат, зазвонивший в него, хотя, впрочем, это уже увёртка, — а сам рыцарь в то время сдерживал нападавших, дожидаясь прихода помощи.

Однако перед началом суда, едва войдя в часовню, сьер Антон шепнул Маррону:

— Молчи, парень, понял? Ради обета послушания, ради спасения собственной души, молчи!

И Маррон опустился на колени, наклонил голову и молчал, надеясь, что его не покинули остатки честности. Он ведь поклялся говорить этим людям только правду, если его спросят…

— Мессиры, — говорил тем временем сьер Антон, — я понимаю, что фра Маррон не может больше оставаться членом Ордена. Он слишком часто и слишком серьёзно нарушал Устав. Кажется, он не может сдержать своих обетов и никогда не станет искупителем. Но я прошу вас, прошу на коленях, — и гордый рыцарь действительно опустился на колени подле Маррона, — будьте великодушны. Он ещё молод, почти ребёнок, глупый мальчишка. Но этот мальчишка храбр, он доказал это, сражаясь рядом со мной на стене. И он враг ваших врагов, хотя ему и не хватает дисциплинированности, чтобы оставаться среди вас. Изгоните его из своих рядов, но не будьте излишне жестоки. Не наказывайте его более, чем стыдом от изгнания, который сам по себе уже является тяжкой карой. Ради памяти его отца, которому он старательно, но безуспешно пытался подражать, отметьте его отвагу. Его неудача — это не его вина. Вы многого требуете от братьев, и нельзя винить человека, который оказался слишком слаб и не смог выполнить всех ваших требований. Изгоните его из братства невредимым и отдайте мне. Мне нужен оруженосец, а Маррону нужна дисциплина, немного менее суровая, чем ваша. Этой дисциплине я смогу его научить. Позвольте мне забрать его, и он сможет служить Господу и королю в наше опасное время. Умоляю вас, не калечьте его жизнь сильнее, чем он сам уже искалечил её.

Сьер Антон умолк и встал на ноги. Маррон рискнул поднять глаза и обнаружил, что прецептор смотрит по сторонам, подзывая к себе магистров.

— Благодарю вас, сьер Антон. Мы удалимся, чтобы обсудить это, — сказал он. — А вы оставайтесь здесь, все трое.

Он имел в виду Маррона, сьера Антона и фра Пиета. Присутствие исповедника означало, что Маррону надлежит не сходить с места, сохранять покаянный вид и молчать, не имея возможности ни задать рыцарю вопрос, ни поблагодарить его. Маррон бросил взгляд на фра Пиета — тот стоял неподвижно, постукивая пальцем по лезвию топора, словно отбивая ритм молитвы. Однако чтобы разглядеть это, Маррону пришлось повернуть голову, и рыцарь предостерегающе коснулся пальцем его плеча. Сьер Антон был прав, он, Маррон, абсолютно недисциплинирован, у него не хватает сил даже для противостояния самому малому искушению…

Пол часовни был холодным и твёрдым, в животе у Маррона урчало, а кости ныли. Ему хотелось поднять глаза и посмотреть на свет и роспись в часовне, но он не смел; ему хотелось прислониться к ногам сьера Антона, но он, конечно, не позволил себе этого.

Ещё до возвращения магистров Маррона охватила дрожь. Он надеялся, что фра Пиет не заметит её, а сьер Антон не припишет её страху. Магистры встали перед юношей, и прецептор произнёс:

— Фра Маррон.

Юноша дёрнулся, словно его вытянули кнутом по спине, как в детстве или в юности. Однако этот голос, подумал он, куда хуже любого кнута.

— Твоим провинностям нет числа, а проступки твои весьма серьёзны. Если бы ты совершил всё, что совершил, не будучи монахом из Ордена, тебя ждала бы смерть. Однако, как монах, ты посвящён Господу, а мы не можем убивать Его слуг. Как монах, ты предал Господа, и мы не должны тебе ничего, кроме твоей жизни, если ты будешь достаточно силён, чтобы удержать её. Господь дал нам право на возмездие, и ни Он, ни мы не можем простить предателя.

Однако, как сказал сьер Антон д'Эскриве, прошлой ночью ты хорошо послужил Господу, хотя это и стоило тебе очередного непослушания. Только поэтому — ибо это напоминает нам, что добродетель может существовать за пределами нашего порядка, и мы благодарны тебе за этот урок смирения, — только поэтому мы намерены согласиться на просьбу сьера Антона. Ты должен покинуть Орден, этот приговор не подлежит отмене, ибо тебе нет места среди нас. Однако ты не покинешь замок, если решишь остаться и служить сьеру Антону с большим усердием, чем служил нам.

Следовало ли отвечать на эти слова? Маррон открыл рот, приготовившись сказать «да, ваша милость» или что там ещё надо было сказать, однако его опередили. В часовне раздался надтреснутый безжалостный голос фра Пиета, обрушившийся на появившуюся у Маррона слабую надежду.

— Ваша милость, мессиры, он должен искупить свою вину. Весь Орден, все братья должны увидеть, что он заплатил за неё…

— Ты хочешь увидеть, как его будут бичевать, фра Пиет? — спросил сьер Антон с холодной насмешливой улыбкой в голосе. — Так и скажи, и не приплетай сюда остальных братьев. Что ж, выпори его, как сможешь. Сдери кожу с его спины, чтобы он уже никогда не мог послужить ни мне, ни кому-нибудь ещё. Давай! Принеси умелого молодого бойца в жертву своей оскорблённой гордыне, и Господь тебя одобрит!

— Один человек ничего не значит. — Голос фра Пиета был не менее холоден, но в нём не звучало и тени улыбки, наверное, он давно уже разучился улыбаться. — Господь призывает нас принести жертву. Маррон должен быть наказан, иначе в Ордене не будет больше дисциплины. Его отряд видел, что он сотворил, и теперь это уже наверняка известно всем братьям. Если он не понесёт наказания, как можем мы ожидать в следующий раз послушания от глупого самоуверенного юнца, который считает себя умнее своего исповедника?

— Ты прав, Маррон — это всего один человек. Из него можно сделать пример для других, тут ты тоже прав — с его помощью можно напугать других и заставить их беспрекословно повиноваться. Но знай, что после этого на его родине будут говорить так: «Он спас замок, а его засекли до полусмерти». А может, вы пошлёте туда уже бездыханное тело, потому что, хотя монахи не убивают монахов, некоторые из них не могут пережить наказания. Попробуй, и ты увидишь, много ли народу придёт в Орден после этого. Знаешь ли ты, в каком отчаянном положении мы находимся, как мало нас, защитников этой земли? У нас враги на каждой границе, а в наших землях живут еретики. Даже один человек — чувствительная для нас потеря, а если эта потеря повлечёт за собой ещё дюжину, это нам дорого обойдётся через год или два. Мы сражаемся за Господа, сражаемся с шарайцами; мы не можем сражаться ещё и между собой.

— Довольно! — Прецептор не кричал, но его голос эхом отдался в часовне. — Вы оба забываетесь. Фра Маррон — не единственный из присутствующих, кто дал обет послушания, и, похоже, не единственный, кто забыл о нём или решил им пренебречь. Сьер Антон, твоё звание не ограждает тебя от наказания, равно как и твоё тебя, фра Пиет.

Стоявший рядом с Марроном рыцарь низко поклонился; стоявший чуть дальше фра Пиет опустился на колени. Маррон не видел этого, но догадался по чуть слышному шелесту рясы.

— Этот суд не настолько глуп, сьер Антон, чтобы растрогаться при виде воина, перемазанного в крови; думается, ты мог привести его сюда в чистой одежде, однако счёл, что такой вид будет более подобающим его положению. Итак, как я уже сказал, мы намерены проявить непривычную мягкость. Не только ты, фра Пиет, просил наказания, ибо именно так Устав предписывает смягчать гнев Господний. Однако полагать, будто гнев Господень на нас сейчас — все равно роптать на Него, ибо последствия оказались более чем благоприятны. Я заглянул в Королевское Око и увидел, что нападавшая на нас армия находится в нескольких милях отсюда на северо-востоке. Магистр Рикард отправился туда с приказом потрепать их и прогнать подальше, и я надеюсь, что он заставит врага рассеяться. Он отправился туда в полном секрете через Око и окажется рядом с врагом неожиданно. Впрочем, что бы ни случилось, ясно одно: крепость теперь в безопасности, и неизвестно, так ли это было бы, если бы фра Маррон молился вчера вместе с братьями, а не бдил в келье для кающихся. Моё решение таково: плохо послужив Ордену, но хорошо послужив Господу, фра Маррон, ты перестанешь быть братом для нас и лишишься рясы, которая является знаком нашего братства. Ты не будешь более монахом Ордена искупителей и никогда не сможешь вернуться в его лоно. Однако ворота крепости не захлопнутся за тобой до тех пор, пока ты будешь служить рыцарю-искупителю, сьеру Антону д'Эскриве, который говорил в твою защиту. Удовлетворён ли ты решением?

— Да, ваша милость, удовлетворён. — Как легко произнести слова, как трудно заговорить, когда горло сжимается от облегчения; и всё же он сумел прошептать ответ.

— Что ж, прекрасно. Изгнание из Ордена будет осуществлено сегодня вечером после молитвы. Пока что тебе надлежит вернуться в келью, ждать там и молиться, ибо это твой последний день в нашем братстве.

— Ваша милость, а это необходимо?

— Да, сьер Антон, совершенно необходимо. Пусть он подчинится нашему порядку в последний день перед тем, как перейти в твоё распоряжение. Он всё ещё наш до тех пор, пока мы не изгоним его; и, как сказал фра Пиет, это следует сделать на виду у всех.

И вновь Маррон оказался в темноте и в холоде, и вновь в животе у него было пусто. Впрочем, на этот раз его согревала обещанная надежда, и этого ему хватало.

Он был в чистой рубахе, которую с молчаливым презрением швырнул ему стражник. Она представляла собой кусок вытертой белой ткани, местами прохудившейся до прозрачности. Голова продевалась в дырку посередине, а потом балахон стягивался на поясе белым шнурком, удерживавшим вместе полы. По крайней мере так оно должно было быть. Маррон же здоровой рукой и зубами завязал на шнурке двойную петлю, чтобы она придерживала нывшую больную руку.

Наверное, подумал он, это опять непослушание — сделать из верёвки не пояс, как полагалось, а что-то другое. Но ему уже было всё равно. Оставалось всего несколько часов голода, несколько часов терпеливого ожидания, дрожи от холода и предчувствий. И молиться, как велел прецептор, он не собирался. Он провёл достаточно времени на коленях, а вчера ночью всего на миг вскочил на ноги, держа в руках «Дард». И кожа его была мокра от крови и пота, и страх зверем затаился в животе, а вокруг бушевала сотрясавшая воздух битва, и он помнил охвативший его трепет, помнил, как сжалось сердце — так, словно он попал домой. Это ничуть не походило на ту выходку в деревне, когда он был как в тумане, — нет, прошлой ночью он весь состоял из натренированных мышц, холодного рассудка, острого зрения. Страх так и не стал ужасом, а трепет не превратился в безумие.

Прошлой ночью он был тем, кем хотел быть, идя по стопам отца и желая стать достойным его наследником. А теперь он надеялся найти это на службе у сьера Антона, как хорошая собака надеется получить за службу кусочек мяса. Он всё ещё хотел сражаться за Господа, все ещё хотел верить в него, но так, чтобы его вера не омрачалась детскими смертями, отвернувшимися друзьями и готовыми убить исповедниками.

В полдень он шёпотом прочёл все положенные молитвы и позволил себе улыбнуться в темноте при мысли о том, что сейчас сьер Антон делает то же самое, что он сейчас также одинок в своей комнате. Маррону показалось, что эта улыбка не разгневает Господа.

Больше он не молился и не думал о том, что случится с ним после вечерней молитвы. До неё оставалось ещё несколько часов, а наказание продлится всего несколько минут, зато потом Маррона ждёт новая жизнь с новым господином, жизнь без горечи и обид…

Волнение вернулось к Маррону, когда он увидел неяркий свет лампы и услышал негромкие, медленно приближающиеся шаги. Это шёл человек, в обязанности которого было разносить хлеб и воду и опорожнять ведра с нечистотами. Поздновато он сегодня, подумал Маррон, но не удивился, вспомнив о событиях прошлой ночи.

Монах с лампой и с корзиной в руках миновал келью Маррона, не останавливаясь. В этом не было ничего странного: для осуждённых на изгнание из Ордена пост был самым малым из наказаний.

Монах прошёл мимо во второй раз, теперь с ведром воды, и опять не зашёл к Маррону. И в третий раз он не стал входить и опорожнять ведро в камере Маррона. На этот раз юноша узнал в нём одного из вчерашних стражей. Наверняка он тоже был наказан за невнимание, за то, что не заметил бегства грешника…

Подумав об этом, Маррон ещё раз улыбнулся, оставшись в темноте. Однако улыбка поблекла, когда он вспомнил, что обычно нечистоты выносили мальчики-шарайцы. Вчера этим занимался Мустар. Голубой камень — «это тебе поможет»…

А Мустару уже ничто не могло помочь. Мустар с товарищами предали замок, их видели на стенах.

Что с ними случилось? Маррон не знал, никто ему ничего не сказал. Но уж наверняка ничего хорошего. Они могли погибнуть на стенах и во дворе во время боя, могли взять мечи из рук мертвецов и пасть с честью. А могли быть здесь, в кельях, в качестве узников, а не грешников, узников, ожидающих сурового приговора Ордена…

Он должен был знать точно. Он всё равно ничего не смог бы сделать — их камера наверняка была закрыта, им не стали бы доверять, как доверяли монахам, — но и сидеть тут, терпеливо ожидая и находясь в полном неведении, не было сил. Попытавшийся спасти его Мустар мог оказаться по другую сторону каменной стены. Мустар, который спас его и спас весь замок, предупредив друга и подарив ему голубой камень…

Маррон медленно встал, нащупывая опору и пошатываясь от голода и темноты. Он медленно пошёл вперёд, одной рукой нащупывая дверной проём. Рубаха болталась у него вокруг тела. Он нашёл проем и осторожно выглянул наружу. Один из стражников уже был наказан за невнимательность, и остальные могли стать осторожнее. Они могли даже получить приказ не доверять больше кающимся.

Однако в конце коридора горел всего один огонёк, тусклая искорка в каморке стражи, возле которой не было видно ни единого человека. Маррон осторожно глубоко вздохнул, выскользнул из камеры, повернулся спиной к огоньку и на ощупь пошёл к следующей келье. Её дверь была закрыта, но без засова, как и прежде, — юноша понял это, потрогав её рукой. Он открыл дверь, но в келье было пусто и пахло нежилым помещением. Ни звука, ни вздоха, ни ответа на приветствие, которое Маррон прошептал вполголоса.

Он вышел из кельи и прокрался дальше; обе следующие кельи были пусты. Он понял, что дальше идти бессмысленно, но всё же пошёл, ради удовольствия, которое доставляла ходьба и ощущение собственной дерзости — вероятно, последней по отношению к Ордену. Он достиг конца коридора и обнаружил там дверь, заложенную засовом.

Осторожно сделав вдох, Маррон крепко взялся за засов и медленно потянул его. Засов пошёл легко, без характерного скрипа металла о металл. Дверные петли тоже не подвели — дверь открылась совершенно бесшумно.

Чего Маррон уж точно не ожидал в тёмном хоть глаз выколи, коридоре, так это увидеть свет. А ведь сквозь щели между досками двери и между самой дверью и косяком не просачивалось ни единого лучика…

Мешала этому штора — тяжёлая, пыльная чёрная штора, в которую Маррон уткнулся носом, не заметив её в кромешной тьме коридора. Но от соприкосновения с его плечом она покачнулась, и Маррон, замерев, разглядел свет, сочащийся через щели между ней и стеной.

Юноша стоял, тяжело дыша, в узком промежутке между дверью и шторой. Он был ошеломлён, в голове завертелись неясные мысли и только одну из них удалось додумать до конца: «Нельзя, чтобы стражники увидели, если вздумают выглянуть из каморки». Маррон потянул дверь, закрыл её за собой и только после этого взялся за край тяжёлой шторы, отодвинул её и заглянул внутрь.

Эта камера превышала по размеру любую келью. Но это была не простая камера. Здесь работали инквизиторы; их инструменты висели на стенах, а по углам стояли машины из стали и дерева.

Мальчиков тут не было — зато был человек. Это его крики Маррон с Раделем слышали на ступенях, и их же Маррон вновь слышал накануне. Да, этот покрытый синяками и грязью полуголый человек, лежавший в углу на узкой койке спиной к Маррону, мог быть только им — тем, которого привезли в бочке. Маррон сам этого не видел, но так рассказывали.

Инструментов пытки ему тоже никогда прежде не доводилось видеть. Однако не они притягивали его взгляд, не они и даже не этот человек. Свет — вот что удивило его больше всего, свет, одновременно с которым в его мозгу, подобно искрам из огнива, вспыхнули удивление и страх.

Он думал, что достаточно знаком с магией, магией, которая была заключена в Королевском Оке, в линиях, сиявших расплавленным золотом, навеки запечатлевшемся у него в памяти. Теперь же он подумал, что то — святая магия, дозволенная Господом, точно так же, как свет, зажигаемый в полночь прецептором. А тут была её противоположность, нечестивое дьявольское заклятие. Если слухи не врали и этот человек действительно пришёл из Сурайона, из проклятой земли, он не мог принести с собой ничего хорошего. И, значит, мягкое тёплое свечение, исходившее из шара величиной с мужской кулак, было злом и проклятием; он должен был испугаться его и укрыться от бледно-жёлтых лучей, не должен был смотреть на них из страха впустить в душу зло и стать проклятым на веки вечные…

Однако шар висел в воздухе без всяких опор или нитей, никому не угрожая — если он вообще мог угрожать. Он даже, казалось, не горел, он только сиял, являя собой свет без огня. Как можно было не смотреть на это чудо?

Как можно было не пошевелиться? Ещё не поняв, что он делает, Маррон вышел из-за шторы и, не скрываясь, встал посреди камеры прямо под светящимся шаром и запрокинул голову, словно высматривая невидимую поддерживавшую его нить. Должно быть, его движения заставили воздух быстрее задвигаться по камере, а может, его выдал звук шагов босых ног — человек на койке застонал, повернул голову и вскрикнул от боли, причинённой этим движением.

Свет потух. Маррон негромко вздохнул и прошептал:

— Прошу прощения. Не надо меня бояться.

— Не надо? Почему? — Голос был надломлен и звучал так же хрипло и грубо, как голос фра Пиета, но всё же в нём слышны были нотки привычного юмора. Несмотря на слова человека, свет зажёгся вновь, вполсилы — неподвижный жемчужно светящийся шар возник недалеко от лица Маррона, словно человек желал разглядеть юношу. — Пугаются даже мальчишки, а я так и вовсе очень пугливый человек.

Казалось, он не прочь был поиграть, хотя бы словами. Маррону показалось, что он совсем не испуган и уже успел оправиться от первого удивления при виде незнакомца, стоящего в камере в лучах запретного — наверняка запретного — магического света.

В свете шара видны были оба лица, и Маррон с незнакомцем какое-то время молча и оценивающе разглядывали друг друга. Маррон увидел, что его собеседник был стар, сухопар, измучен, небрит и заморён голодом. Что увидел мужчина — так и осталось загадкой, потому что он не произнёс ни слова.

Наконец мужчина заговорил, вернее, зашептал распухшими разбитыми губами:

— Что ж, ты не мальчик, ты не из тех, кому иногда позволяют мыть и поить меня. И ты не тот подросток, что передал мне вчера камень-айяр. Но ты не пожелал одеваться так, как одеваются монахи. — Он ухитрился вложить в голос насмешку, показав, что он понимает, что Маррон оделся так не по собственной воле. — Возможно, ты и прав, возможно, мне не следует бояться тебя. Я постараюсь. Да и потом, не похож ты на человека, который побежит доносить хозяевам о моём запрещённом свете. А может, я не прав? Может, мне следует сжечь тебя на месте? Кто ты, мальчик?

Свет вспыхнул так ярко, что смотреть на него было невозможно; Маррон отпрыгнул и увидел, как по полу скользнула тёмная тень — очевидно, шар последовал за ним. Что ж, теперь владельцу шара удалось перепугать юношу.

Маррон выпрямился, вновь повернулся к мужчине и произнёс:

— Меня зовут Маррон. Я… я здешний монах, — хотя оставаться в этом звании ему предстояло всего несколько часов, — и я не верю, что ваш свет может повредить мне. — В самом деле, имей этот человек такую мощную магию, разве попал бы он в камеру, разве лежал бы здесь, замученный и голодный?

Мужчина хрипло засмеялся, и шар померк, вновь засветившись неярким уютным светом.

— Думаешь, не может? Что ж, наверное, ты снова прав, фра Маррон. Наверное, это только игрушка, хотя она и может принести мне проклятие; впрочем, я, кажется, и так уже проклят.

Маррон понимал, что ему грозит то же самое, узнай кто-нибудь о его поступке. Вряд ли сьер Антон будет милосерднее прецептора, узнав, что его оруженосец закрыл глаза на дьявольскую магию.

Так Маррон и поступил, умышленно шагнув под светящийся шар. Мустар дал этому человеку камень, который он называл айяром, и в этом был знак. «Друг моего друга», — подумал Маррон, стараясь понять, что происходит.

Встав на колени у грязной койки, он спросил:

— Мессир, могу я вам чем-нибудь помочь?

Мужчина изогнул рот в подобии улыбки.

— Ты странный монах, фра Маррон, и не только из-за своей одежды. Вряд ли ты подослан инквизиторами, для них это слишком утончённый приём. Можешь дать мне напиться.

— Простите, мессир?

— Вода там. — Он кивнул на кувшин и кубок, стоявшие на расстоянии чуть больше вытянутой руки от койки. Мужчина поднял руку и показал, что она прикована к стене и позвякивающая цепь не даёт ему самому дотянуться до питья.

— Это самая утончённая из пыток, на которые они способны, — не дать мне дотянуться до воды всего на палец.

Должно быть, мозг у него пересох не меньше, чем горло, а слова причиняли боль, но человек все равно говорил. За последние несколько дней ему, наверное, частенько приходилось кричать, но говорить — редко. Маррон налил в кубок воды и протянул этому человеку — однако, посмотрев на его израненные руки, сам поднёс кубок ко рту узника, немного наклонил его и увидел, как быстро и жадно человек начал глотать воду. Когда кубок опустел, Маррон снова наполнил его и ещё раз напоил узника, а потом подолом рубахи вытер капли, пролитые на подбородок и на измождённую грудь.

Бережно стирая увлажнённой тканью с лица человека пятна крови и пота, он спросил:

— Как вас зовут, мессир?

— Э-э нет, никаких вопросов, фра Маррон. Вдруг ты всё-таки шпион? — Голос стал сильнее, но не потерял ни капли яда.

— Нет, мессир, я не шпион. Меня приговорили к изгнанию из Ордена.

— А, вот как? Впрочем, всё равно, не, задавай больше вопросов. Можешь звать меня Йонсоном. Слушай, если я правильно понял, тебе здесь быть не полагается.

— Нет, мессир, я искал другого человека… — И не нашёл ни его, ни его товарищей, и старался сдержать волнение, боялся увидеть Мустара и мальчиков-шарайцев мёртвыми в яме. Но, быть может, они спустились по верёвкам и бежали из замка?

А может, и нет. Тогда Маррон спросил — нет, не из любопытства и желания все знать, а лить для того, чтобы отвлечься от тягостных мыслей и заодно развеять подозрения этого человека, Йонсона:

— Мессир, что у вас с руками?

Йонсон поднял руки, равнодушно посмотрел на них, словно стараясь в точности понять, как вывернуты кисти и пальцы.

— Видишь лиг фра Маррон, умные люди строят себе умные машины. Но эти люди не разбираются в тех, с кем работают. Они думают, будто боль, если она длится достаточно долго, может превозмочь всё что угодно. Они не правы, я им так и сказал, но они мне не поверили, сам видишь.

Маррон видел и поверил без труда. Должно быть, инквизиторы похожи на фра Пиета. Они искренне верят, что ещё немного, ещё денёк — и этот человек не сможет больше молчать. А уж если дело шло о пленнике вроде Йонсона, который не стеснялся кричать… Крик — это слабость, а слабость противника — это твоя победа, пусть не сегодняшняя, но завтрашняя. Заблуждение было жестоким, но ни нередкие неудачи, ни постоянные смерти не могли разубедить инквизиторов.

— Как я могу помочь вам, мессир?

— Уходи. Если тебя обнаружат тут, у инквизиторов появится лишняя жертва. Ты берёшь на душу большой грех, разговаривая со мной. Зараза, которая распространяется, должна быть остановлена любым путём.

Это была правда. Сурайонский колдун медоточивыми речами и тайными заклинаниями мог соблазнить самого благочестивого монаха, а ересь в самом сердце Ордена искупителей уничтожила бы и сам Орден, и все Чужеземье, разъедая его ядом изнутри, словно червь, точащий яблоко. И если бы Маррона заподозрили в том, что он соблазнён, его бы не отпустили живым, будь он ещё монахом или уже изгнанником. Наверное, он избежал бичевания только для того, чтобы встретиться с чем-то гораздо худшим, тут, в холоде, где единственным источником тепла был колдовской свет…

— Может, дать вам ещё воды прежде, чем я уйду? — Маррон рад был бы сделать больше, но не мог.

— Не надо — оставь только кувшин так, чтобы я мог его достать. Тогда будет ясно, куда делась вода. Если повезёт, они решат, что виновата их собственная беспечность.

И обязательно заподозрят, что он не сумел бы ни налить воды из кувшина, ни поднять кубок, как бы близко они ни стояли. Что ж, «люди верят в то, что полегче», — говаривал его дядя. Обычно он говорил так после полуденной службы, когда они возвращались домой, чтобы пообедать перед тем, как снова работать в полях. Тётка при этих словах всякий раз шикала на мужа и опасливо оглядывалась, словно проверяя, нет ли поблизости священника или любопытных соседей.

Маррон поставил кувшин там, где ему было сказано, поднялся на ноги и пошёл к занавешенной двери. Ему хотелось пожелать всего хорошего, но это вышло бы совершенно по-дурацки и бессмысленно. Этот человек, вероятно, должен был вскоре умереть — причём умереть в страшных пытках, — и оба они знали это. Маррон отважился только дать совет.

— Мессир, этот свет, который вы делаете — это ваше колдовство, надругательство над Господом и над Его законом, — вы с ним поосторожнее…

— Я и так осторожен. Ты удивил меня, войдя совершенно бесшумно, фра Маррон. Обычно инквизиторы не столь осторожны, их слышно, хоть штора и приглушает все звуки. Её повесили тут для того, чтобы я своими криками не мешал вашим благочестивым занятиям.

Не слишком от неё много пользы, подумал Маррон, вспомнив долетавшие до лестницы крики. А впрочем, без шторы крики, наверное, были бы слышны даже на кухне — суп от них, как пить дать, скис бы…

Он учтиво попрощался с Йонсоном — пусть он сурайонец и еретик, но все равно этот человек под истошными криками скрывал настоящую храбрость, и помешать Маррону уважать его за это не могла даже суровая выучка — и вышел из камеры так же осторожно, как и входил, вначале закрыв за собой штору и только потом пройдя в дверь, чтобы ни один лучик света не выдал его. Не издав ни единого звука, он медленно задвинул засов на место. Почти ничего не видя, он пошёл вперёд, считая пустые кельи, и наконец нашёл свою собственную. Он понял, что угадал её правильно, почувствовав поднимавшуюся от ведра вонь, и преклонил колени, словно никогда и на дюйм не отступал от того, что должен был делать весь этот день.

Его мозг блуждал гораздо дальше тела; он был в крепости и на равнине, разыскивая там Мустара. И ещё дальше, гораздо дальше, разыскивая потаённый Сурайон, пытаясь разглядеть, плачет ли там кто-нибудь об исчезнувшем человеке, о волшебнике, попавшем в холодную цитадель искупителей и не имеющем надежды выйти оттуда.

Конечно, он не обнаружил ничего, кроме собственных сомнений и страхов. Он снова был в келье, снова замёрз и хотел есть, снова чувствовал боль в упрямо не желавшей срастаться руке и страх перед будущим.

Братья пришли за ним ещё прежде, чем большой колокол стал собирать их на вечернюю службу. Нет, они повели его не в зал — было ещё слишком рано, — а в переднюю, где встали подле него в карауле, ничего не сказав о его самодельной повязке и о неподпоясанной рубахе. Наконец призыв к молитве заставил их встать на колени, и в воздухе поплыл звук колокола.

Монахи негромко пели молитвы. Маррон шёпотом присоединился к ним, не желая умножать собственных грехов, однако молился он механически. Весь сегодняшний день он не мог избавиться от горечи при мысли о Господе и о людях, которые следовали за ним, которые убивали и пытали, и называли это служением.

Закончив молиться, все продолжали чего-то ждать, не говоря ни единого слова. Наконец высокие двери зала распахнулись; из них вышел прецептор, магистры и рыцари. Магистр Рольф, магистр Суарт и два магистра-исповедника сделали шаг в сторону от процессии и встали в дверях передней, не удостоив Маррона даже взглядом.