Женщины в его жизни

      Похоже, он успокоился, улыбнулся, взял ее за локоть, пожал его, и они вместе быстро перешли из музыкального салона в холл, где Зигмунд взял ее пелеринку. Он набрасывал ее на плечи жены, когда дворецкий Вальтер вышел из людской, направляясь во внутренние помещения дома. Вальтер почтительно поклонился, свернул к гардеробу и хотел было подать Зигмунду пальто.
      – Благодарю, Вальтер, но я думаю, что возьму его на руку, – сказал Зигмунд.
      Дворецкий аккуратно сложил пальто, подал Зигмунду и проводил супругов до двери, пожелав счастливого пути.

7

      Автомобиль ожидал у подъезда. Карл, шофер, почтительно поздоровался с ними и открыл дверцу. Зигмунд сообщил, что они едут в британское посольство, и секундой позже Карл повел машину по Тиргартенштрассе в направлении Хофъегераллее.
      Урсула глянула в окно, когда они мчались мимо Тиргартена, прекрасного городского парка, несколько веков тому назад бывшего охотничьим угодьем принцев Бранденбургских. Какой же он сейчас неприветливый и даже враждебный, думала она, приблизив лицо к стеклу. Черные скелеты лишенных листвы нагих деревьев резко вырисовывались на фоне пасмурного холодного неба. Ей вдруг стало как-то зябко, и она плотней закуталась в бархатную пелерину.
      Перед ее мысленным взором предстал этот парк в начале лета, когда дух захватывало от его красоты – плавные перепады уровней обширных лужаек, густые плакучие ивы, сочная зелень лип и конских каштанов, клумбы по сторонам дорожек, усеянные цветами всевозможных оттенков, цветущие кустарники и ее любимая сирень, ронявшая в мае плотные мясистые соцветия, розовые, белые, фиолетовые, наполнявшие воздух тончайшим благоуханием.
      Устроенный по типу регулярных английских парков, созданный по частям, со множеством искусственных прудов и ручьев, Тиргартен был величественным и умиротворяющим и являлся неизменным объектом ее счастливых воспоминаний. Здесь она каталась верхом в детстве и в юности, да и теперь в хорошую погоду тоже не упускала случая поупражняться в верховой езде. Она любила бродить по вьющимся в прохладной тени деревьев тропинкам. Прежде они гуляли тут с Зигмундом; нынче она приходила сюда с Максимом и его няней. Ей случалось бродить в этом зеленом оазисе одной, когда хотелось побыть наедине со своими мыслями. Для нее Тиргартен по-прежнему оставался заповедным местом, где царили покой и безмятежность, тихим спасительным островком в нынешней сумасшедшей жизни Берлина. И красота, и естественная простота природы успокаивали ее, действовали, словно целительный бальзам, на ее смятенную душу.
      Когда Зигмунд заговорил о своей матери, она нашла глазами его лицо в сумраке автомобиля и ласково положила руку ему на плечо, понимая, как он волнуется за мать. Они говорили о фрау Вестхейм-старшей, здоровье которой заметно пошатнулось два года тому назад, после смерти супруга, о его сестрах Хеди и Зигрид и об их взаимоотношениях с матерью. Затем они немногословно обсудили события дня и примолкли, погрузившись каждый в свои раздумья.
      Урсула, не просто обожавшая Зигмунда, но относившаяся к его мнению с глубоким уважением, жаждала поверить в правоту его рассуждений по поводу режима наци. Но то, что говорили ее ум и женская интуиция, шло вразрез с его заверениями. Они подсказывали ей нечто совершенно иное, порождавшее тревогу. В глубине души она предчувствовала, что грядет что-то катастрофически ужасное, хотя она ни за что не смогла бы сказать, что это будет и какую оно примет форму. Она опять ушла в себя, застыв с прямой спиной в углу сиденья. Не это ли страшное предчувствие вызвало ее тревоги? Она физически ощутила, как ее всю заливает отчаяние и кровь стынет в жилах.
      У Зигмунда тоже было неспокойно на душе. Конечно же, в Берлине он вполне обоснованно чувствовал себя в безопасности, несмотря на общую атмосферу времени: антиеврейские акции хотя и предпринимались уже, но семейство Вестхеймов пока не трогали, так же как ряд других богатых и известных еврейских домов, игравших важную и полезную роль в государстве. Нигде и никто пальцем не тронул имущество Вестхеймов, банк не прикрыли. И не заставляли принимать партнеров-арийцев, к чему вынудили уже кое-кого из еврейских деловых людей. И тем не менее недавно в нем зашевелилось подозрение, что ситуация чревата переменами для каждого еврея, живущего в Третьем рейхе.
      Всего несколько минут назад он успокаивал жену, говорил ей что-то ободряющее, чтобы хоть в какой-то мере унять ее подспудную тревогу и страх. Но сам ондолжен быть готов встретиться в скором времени с вполне вероятной угрозой для их семьи. Игнорировать такие опасения было бы чистейшим безрассудством. Пожалуй, надежней всего уехать из Берлина, вообще из Германии, что, кстати, многие уже сделали. Он – богатый человек. Ему, собственно говоря, вполне по средствам обеспечить выход из опасного положения, купить выездные визы и паспорта. Однако ему понадобится помощь тех, кто смог бы свести его с людьми, ведающими необходимыми документами. Он прекрасно знал, что и коррупция широко распространена в Третьем рейхе; вопрос был лишь в том, к комупойти, дабы заполучить то, что ему требуется. У него были друзья, которые, по всей вероятности, смогли бы вывести его на нужных чиновников и помочь избежать предстоящих мытарств на этом пути. Но не струсят ли они? Кому он мог довериться? Он перебрал в памяти несколько имен, поразмышлял над кандидатурами.
      Карл тем временем промахнул Хофъегераллее, объехал площадь Гроссер Штерн с Зигесойле – крылатым обелиском Победы, возвышавшимся в центре, и двинул по направлению к Бранденбургским воротам.
      Когда они проезжали под Триумфальной аркой, Урсула смотрела вперед на Унтер-ден-Линден. Наци обезобразили эту широкую, величественную улицу, этот знаменитейший берлинский бульвар, возведя по сторонам ряды колонн. Каждую их них венчал гигантский нацистский орел, и в ярком уличном освещении они угрожающе парили на фоне темневшего вечернего неба. Типичная нацистская театральность, подумала Урсула, с отвращением глядя на это зрелище. В ее представлении эта колоннада символизировала разросшееся до неба древо зла и тирании, которое являл собой Третий рейх. Она опустила взгляд.
      Теперь они ехали по Паризерплац. Ее родители владели одним из домов, стоявших на этой красивой площади, там она росла, из этого дома вышла замуж за Зигмунда. Там же в 1935 году умерла ее мать, а затем и отец, скончавшийся только в прошлом году. Площадь, имевшая такое значение в ее жизни, напомнила о временах минувших и о столь любимом ею Берлине, который трагически и навсегда исчез.
      Она тяжко вздохнула и постаралась стряхнуть с себя чувство унылой безысходности. Карл свернул направо и повез их по Вильгельмштрассе, где в доме № 70 находилось посольство Великобритании. Они подъезжали к месту назначения. Урсула приняла нужное выражение лица, пришпилила к губам улыбку. Что делать – научилась, и, когда надо было, – вполне могла это.
      Их машина встала в хвост длинной вереницы других. Часть их принадлежала официальным лицам, министерствам, другие были из дипломатического корпуса и несли на крыле жесткий флажок; она узнала цвета Италии, Америки и Испании.
      Урсула сама вышла из автомобиля и, пока Зигмунд обходил машину, выйдя со своей стороны, окинула взглядом Вильгельмштрассе. Всего в нескольких шагах находилась Рейхсканцелярия, где сидел Гитлер со своими злодейскими помощниками, и Урсула не могла сдержать воображение, пытаясь представить, какие именно дьявольские замыслы рождаются в эту минуту в их преступных мозгах. От этих мыслей душа ее съежилась и дрожь проняла тело.
      Но Зигмунд уже был рядом, улыбался ей, и она – слегка вымученно – улыбнулась ему в ответ. Если он и заметил ее вялую реакцию, то, во всяком случае, не подал виду, а просто взял ее под руку и повел вперед к гигантским дверям, над которыми полоскался на холодном ветру «Юнион Джек».
      Вид британского флага улучшил ее настроение. Она видела в нем не просто кусок разноцветной ткани, но символ справедливости, демократии и свободы.
      Сэр Невиль Гендерсон, посол ее величества королевы Великобритании в Берлине, стоял в холле между двумя залами для приема на верхней площадке широкой лестницы, приветствуя прибывающих гостей. Он, как всегда, щедро расточал улыбки, радушие, светскость и шарм.
      Зигмунд с Урсулой медленно продвигались вперед в потоке других гостей, покуда сэр Невиль не пожал ей руку и не произнес теплые слова приветствия прежде, чем обратить внимание на Зигмунда. Мужчины несколько секунд обменивались любезностями, а затем оба отступили в сторонку и направились в один из двух залов, где были сервированы столы с аперитивами.
      Раут был в разгаре, в зале было полно гостей. Здесь царил дух блестящего светского общества, но одновременно в атмосфере вечера ощущалась напряженность, возрастало волнение, что стало обычным явлением в Берлине тех дней. Особенно это чувствовалось в иностранных посольствах на приемах, которые становились интернациональными собраниями все большего размаха.

* * *

      Сверкали, переливаясь, подвески хрустальных люстр под высоким потолком, цветы, повсюду расставленные, усиливали праздничность обстановки, в зале царило великолепие, струнный квартет сопровождал почтенное собрание звуками музыки. Официанты в черном и белых перчатках сновали среди гостей, мастерски жонглируя серебряными подносами с бокалами шампанского и всевозможными бутербродами с анчоусами и икрой. И сверху на все взирал живописный, в полный рост, портрет короля Георга VI, в этом году вступившего на престол, сменив своего слабовольного и недалекого брата Эдуарда, отказавшегося от трона ради женитьбы на американской авантюристке миссис Симпсон.
      – Вот это выезд сегодня, – шепнул на ухо Урсуле Зигмунд, ведя ее в зал и поглядывая по сторонам.
      Перед ними остановился официант и предложил шампанское. Зигмунд поблагодарил, взял два бокала, один вручил Урсуле и чокнулся с ней. Посмотрел вокруг.
      – Нигде не вижу Ирины, а ты?
      Урсула, проследив за его взглядом, мгновенно обозрела публику.
      – Боюсь, я тоже, Зиги. А может, она во втором зале? Сегодня здесь действительно огромный раут.
      Она отметила, что дипломатический корпус присутствует в полном составе, увидела нескольких послов, которых знала в лицо, мелькнули две знакомые физиономии английских корреспондентов, беседовавших со своим американским коллегой Уильямом Ширером. Дефилировали министры, армейские офицеры, нацисты высокого ранга, представители германской аристократии и знатные берлинцы.
      Здесь также присутствовали некоторые молодые интернационалисты из тех, что жили в Берлине. Она знала от Ирины, что они водили дружбу со служащими британского и французского посольств, поскольку были людьми симпатичными, веселыми и приличными и привносили определенную живость в официальные и формальные дипломатические мероприятия. Большинство присутствовавших принадлежало к разряду титулованных особ; среди них были венгры, славяне, литовцы, австрийцы, поляки, румыны или, подобно Ирине, русские белогвардейцы. Вместе с семьями они снялись с родных мест вследствие политической неразберихи и неотвратимых перемен, переполошивших Европу двадцать лет назад, сначала вследствие русской революции, а затем – краха австро-венгерской империи.
      Взгляд Урсулы блуждал по залу. Элегантность была непременным условием участия в раутах, казалось, все без исключения были одеты превосходно. Мужчины – в смокингах или в военных мундирах; дамы разодеты по последнему крику моды, и почти все старались перещеголять друг друга шиком туалетов. Кое-кто из наци тоже привел своих дам, которые выделялись нарядами, не соответствовавшими случаю, были толсты, безвкусно расфуфырены, чванились бриллиантами, а у некоторых руки и шеи были обвешаны вульгарной бижутерией.
      В калейдоскопе лиц Урсула заметила знакомую гладко причесанную головку, пикантную улыбчивую мордашку с живыми голубыми глазами и маленькую руку, приветливо махавшую ей.
      – Зиги! Вон там Ирина! – радостно воскликнула она.
      – Да-да, я тоже только что ее видел. Пойдем, дорогая.
      Он взял жену под руку, и они поспешили навстречу приятельнице, тоже торопившейся к ним. Черное кружевное бальное платье Ирины на ходу завивалось вокруг ее щиколоток. В следующий момент они уже обнимали друг друга, целовались и хохотали.
      Ирина была веселого нрава, обладала кипучей энергией, всегда жизнерадостна. Урсула не переставала удивляться тому, что необычная жизнь ее подруги, отмеченная трагедией, перенесенная через бури и катаклизмы, мало, а то и вовсе не отразилась на ней.
      Княжна Ирина Трубецкая и ее мать, княгиня Натали, покинули Россию в 1917 году, когда пала романовская аристократия и большевики убили Игоря Трубецкого. Ирине тогда было шесть лет, ее матери двадцать пять. Они жили на положении беженцев то в Литве, то в Польше, то в Силезии, а впоследствии перебрались в Берлин. В столице они осели десять лет назад, тогда впервые Урсула и Зигмунд и познакомились с ними. Недавно мать Ирины вышла замуж за вдовствовавшего прусского барона, и впервые за двадцать один год скитаний обе женщины наконец обрели настоящий дом.
      Зигмунд, Урсула и Ирина говорили о ее матери и переменах к лучшему в судьбе княгини Натали, и Ирина вдруг усмехнулась.
      Зигмунд недоуменно поднял бровь и уставился на Ирину.
      – Что случилось? – поинтересовался он. – Тебя что-то забавляет в нашем виде?
      Ирина отрицательно покачала головой.
      – Нет-нет, я просто подумала, что у мамы появилась некоторая респектабельность благодаря ее браку с герром бароном. – Она огляделась по сторонам и понизила голос: – Это в глазах нацистов. Ну не смешно ли, когда кто-то объясняет свойственную ей порядочность, благородство и безупречную мораль, прекрасную репутацию, совершенно не соотнося это с обстоятельством с ее принадлежностью к особам голубой крови, королевской крови – она ведь кузина последнего царя. – Ирина придвинулась ближе и тихонько призналась: – Кстати, Геббельс уже снабдил иностранных изгнанников ярлыком. Он весьма презрительно именует нас международным мусором.
      – Ах да, доктор Геббельс… – начал было Зигмунд, но осекся.
      Два офицера СС, типичные представители этой породы – холодные натянутые физиономии, голубые глаза в сочетании с белобрысым ежиком волос, прямая, словно шомпол проглотили, спина – приближались с явным намерением остановиться подле. Они щелкнули каблуками, как-то еще больше вытянулись и вперили пронизывающие взгляды в Ирину. Оба изобразили улыбки, и один сказал:
      –  Guten Abend, Prinzessin.
      – Добрый вечер, – ответила Ирина, вежливо повторив приветствие и даже пожаловав их улыбкой. Однако ее фиалковые глаза были ледяными.
      Офицеры церемонно поклонились и направились дальше, шагая в ногу, словно роботы.
      – А вот это мусор наци, – шепотом проговорила Ирина. – Пара мясников Гейдриха. Так бы и плюнула в их физиономии.
      Урсула положила ласковую руку на плечо подруге.
      – Умоляю тебя, – прошептала она, – будь осторожной в своих высказываниях, Ирина. Мы никогда не знаем, кто нас слушает.
      – Да, осведомителей здесь полным-полно, – согласилась она. – Неизвестно, кому нынче можно доверять. – Ирина говорила так тихо, что Вестхеймы были вынуждены придвинуться к ней буквально вплотную, чтобы расслышать сказанное. Она добавила: – Но их гнусный режим нуждается в осведомителях. Без таковых он не способен функционировать и тем более процветать.
      Рената фон Тигаль, озиравшая зал приема, стоя во входных дверях, увидела знакомую троицу и заторопилась к компании. Облик у нее всегда был трагический, а в этот вечер – более, чем обычно: пурпурный шелк оттенял ее черные как смоль волосы и кожу цвета слоновой кости.
      – Привет! – крикнула она. – Я везде ищу вас. Как вы все? – Ее темные глаза и широкая улыбка излучали любовь.
      – У нас все хорошо, – ответил Зигмунд за всех троих. – У тебя, дорогая, вид сегодня просто великолепный.
      – Ах, что ты, Зиги! Спасибо, – сказала она. Урсула взяла Ренату под руку.
      – Где же Рейнхард? – поинтересовалась она.
      – Он во втором зале. – Рената огляделась по сторонам. – Какой счастливый вид сегодня у публики.
      – Но в Берлине ведь счастлив каждый, – негромко сказала Ирина. Голос ее источал сарказм. – Они все ликуют по поводу подписания в сентябре Гитлером Мюнхенского пакта с премьер-министром Англии и французским премьером. Еще бы – Гитлер предотвратил войну!
      – Берлинцы попрятали головы в песок, – с кислой миной вставила реплику Рената. – Как можно думать, что этот одиозный недомерок остановил войну? – Поскольку Ирина молчала, она обратилась к Зиги. – А ты в это веришь?
      – Надеюсь, рассудку вопреки, – ответил Зигмунд. Ирина поглядела через плечо, дабы удостовериться, что никто не прислушивается к их разговору. Убедившись в том, что посторонних ушей поблизости нет, она спокойно заметила:
      – Гитлер мог втереть очки Чемберлену и Даладье, заставив их вообразить, будто он жаждет мира, как и они, но он не убедил в этом ни меня, ни мою маму или барона. Хельмут считает, что в будущем году фюрер пойдет войной на западные демократии.
      Рената сказала:
      – Боюсь, что твой отчим не далек от истины.
      – Я молю Бога, чтобы Хельмут ошибся. – Голос Зигмунда был суров, как и его лицо.
      Рената покачала головой.
      – Меня всю трясет, когда я думаю о несчастных чехах и словаках. Когда Гитлер в прошлом месяце вошел в Судеты, на этом было покончено с этими народами.
      – Давайте не будем сегодня о политике, – прошептала Урсула. – Даже здесь, в относительной безопасности под кровом британского посольства, это меня нервирует.
      – Ты абсолютно права, – согласился Зигмунд. – Нынче это рискованная забава в любом месте, где бы то ни было. – Уголком глаза он заметил, что фон Виттингены уже прибыли, и, чтобы прекратить возникший разговор, он сказал, ища повод для приватной беседы с Ириной: – Отойдем, дорогая Ирина, и перемолвимся словцом с Куртом и Арабеллой, а по пути выпьем по бокальчику шампанского.
      Ирина согласилась, и они вдвоем удалились.
      Оставшись наедине с Урсулой, Рената спросила:
      – Как ты себя чувствуешь, Урси? – Нахмурившись, она пристально глядела на подругу. – Ты сегодня очень бледна.
      Та, прежде чем ответить, выдержала паузу и, заглянув Ренате в глаза, призналась:
      – Я живу под гнетом постоянных страхов, Рен. Это просто какой-то ужас! И хотя я отчаянно стараюсь их побороть, большую часть времени меня мучают кошмары.
      На лице Ренаты отразились сочувствие и понимание.
      – Мы все предчувствуем одно и то же, и притом с достаточным основанием. Мы в руках преступников. Давай признаем это: в правительстве Германии заправляет кучка бандитов.
      – Говори тише, – шепотом предостерегла Урсула. – Гестапо повсюду. Я уверена, на этом приеме их тоже хватает.
      – Да, возможно, ты и права, – с тоской и тоже шепотом ответила Рената.
      Они машинально отошли в угол. Рената с отчаянием посмотрела на Урсулу и тяжело вздохнула.
      – Чего ради нам было сюда приходить, коли мы знали, что здесь будут они,и СС, и Бог весть кто еще?
      – Побыть всем вместе в дружеской атмосфере, в дружественном посольстве. Немного еще осталось цивилизованных людей, с кем можно поговорить и приятно провести вечер. Вот ради этого… – шепотом отвечала Урсула и дружески сжала ей локоть.
      – Привет вам обеим! – раздался сзади женский голос с хрипотцой. Они обернулись, чтобы поздороваться с Арабеллой фон Виттинген.
      Высокая, стройная и элегантная, в вечернем костюме из бутылочно-зеленой парчи – длинная юбка и жакет, – Арабелла радостно улыбалась им. У нее были светлые волосы, голубые глаза и кожа цвета персика. Она была сестрой графа Лэнгли, сама – леди Каннингем в недавнем прошлом.
      – Я прямо глазам своим не верю. Кто-то в свите посла, должно быть, слегка спятил.Полюбуйтесь на этот «список приглашенных»! Сегодня здесь присутствуют наипикантнейшие дамы Берлина, не говоря уже о вон тех милашках,облепивших офицеров наци. – Она рассмеялась. – Три из них выглядят так, будто они только что вышли из дверей дома мадам Китти, – продолжала она, упомянув самый знаменитый берлинский бордель. – Я даже сказала бы, «из нескольких постелеймадам Китти», – подумав, добавила она и опять рассмеялась.
      Урсула усмехнулась и негромко воскликнула:
      – Ты, как всегда, непочтительна и резко прямолинейна, но за это мы тебя и любим, дорогая Белл.
      Все три женщины действительно любили друг друга и были преданными подругами на протяжении последних восемнадцати лет. Они познакомились девочками в 1920 году, когда учились в Роудин – знаменитой английской школе под Брайтоном. Им было по шестнадцать лет. Умные, скрытные, самоуверенные, независимые, подчас готовые даже взбунтоваться, они сумели поставить себя так, что в течение двух тех лет, что они посещали школу, их троих там побаивались. Их дружба продолжалась и после школы, и Рената с Урсулой частенько наведывались в Йоркшир погостить у Арабеллы в замке Лэнгли, в ее родовом поместье, и Арабелла, в свою очередь, ездила в Берлин повидаться с обеими подругами. В 1923 году они с Ренатой были свидетельницами Урсулы, когда она выходила за Зигмунда. После свадьбы Арабелла с Ренатой отправились погостить в дом жениха последней, барона Рейнхарда фон Тигаль. В лесном краю на Шпрее ему принадлежал замок в княжестве Бранденбург, неподалеку от Берлина. Именно там Арабелла и повстречалась с бароном Рудольфом Куртом фон Виттингеном, в которого влюбилась, и не без взаимности. Годом позже они поженились, после чего Арабелла стала наезжать к ним в Берлин регулярно. Три женщины сблизились еще больше и остались так же неразлучны, как прежде в Англии.
      Безудержный хохот, зазвучавший с приходом Арабеллы, разрядил напряжение, которое испытывали Рената с Урсулой. Рената подала знак официанту.
      – Давайте-ка еще по бокалу шампанского, – предложила она, и лицо ее просветлело.
      – Хорошая мысль, – одобрила предложение Урсула и взяла бокал. – Целую вечность мы не имели возможности спокойно побыть вместе и без детей. Почему бы нам не пройти вон туда и не поболтать несколько минут?
      – Блеск! – обрадовались подруги. Они прошли к стульям, стоявшим перед окном, удобно расселись и повели беседу о разных пустяках, причем каждая отчаянно старалась произвести впечатление нормально живущей в эти дни абсолютного безумия.
      Они сидели до тех пор, покуда не подошли их мужья вместе с Ириной и не проводили своих дам к накрытым столам. Во время ужина все три женщины пришли в выводу, что их дамские разговоры были короткой интерлюдией ко всей пьесе, разыгранной в британском посольстве, и лучшей частью светского раута.

8

      – Я рада, что ты сообщил Генриетте, что нам надо уходить, – сказала Теодора Штейн, глядя на своего друга Вилли Герцога, стоявшего у противоположной стены небольшой прихожей и надевавшего пальто. – Завтра я должна рано встать, – при этих словах она сделала кислую гримаску.
      Вилли кивнул и взял шляпу.
      – На сон у нас останется всего несколько часов, это верно. Даже для меня это ранний старт. Вечер был колоссальный, мне понравилось, но он немного затянулся.
      Теодора взглянула на дверь в гостиной, за которой слышались громкие голоса, взрывы хохота и граммофонная музыка. Она пожала плечами.
      – Да, но разве тебе часто исполняется двадцать один год, Вилли? – Поскольку вопрос был риторический, то она, не ожидая ответа, добавила: – Конечно, Генриетта пустилась во все тяжкие, чтобы из ординарного дня рождения сделать из ряда вон выходящее событие. И за это я ее не виню. Когда мнестукнет двадцать один, я тоже закачу бал на славу.
      Вилли широко ухмыльнулся:
      – А меня пригласят?
      – Ну, еслиты еще будешь в здешних краях, Вилли Герцог… Если ты к тому времени не уплывешь в Америку, как все время грозишься, – сказала она с ехидцей и кокетливо сделала ему глазки. – Ты еще не передумал ехать в Бруклин учиться на дантиста и воссоединиться там с дядей Натаном?
      – На доктора, – поправил он и насупился. – Вся загвоздка в американских визах. Оченьсложное дело. Получить их невероятно трудно. По-моему, я уже говорил тебе об этом. Но у моего отца есть друг во Франкфурте, у которого тоже есть друг, знакомый со служащим из американского консульства, который мог быпоспособствовать нам в этом деле. За хорошие деньги, разумеется. Потому мой отец и уехал вчера во Франкфурт в надежде дать этому типу на лапу и получить необходимые нам три визы – для него самого, для моей сестры Клары и для меня. – Вилли откашлялся. – Да, в Америку я бы поехал… охота… но… – Он замялся и еще раз прочистил горло, затем опустил взгляд на свои ботинки, а через секунду взглянул желто-карими глазами на Теодору. – Я не хочу расставаться с тобой! – заявил он, удивляясь сам себе, и напугал ее.
      «Ну вот, наконец это произнесено», – подумал он. В конце концов набрался смелости высказать то, что уже несколько недель сидело у него в мозгу. Его охватило чувство облегчения, и теперь полным обожания взором он смотрел на Теодору.
      Опешив от услышанного, она потеряла дар речи и уставилась на него в изумлении.
      Вилли с размаху бросил шляпу на стол и обнял Теодору, крепко прижав ее к груди.
      – Я люблю тебя, Тедди, – сказал он ей в макушку, целуя шелковистые светлые волосы. – Я очень, очень тебя люблю.
      – О… Вилли… Это что же, предложение?
      Возникла короткая пауза. Наконец он проговорил:
      – Хочу ли я на тебе жениться? Да… да… и да! Это – предложение.
      – О, Вилли!Я не знаю, что на это сказать. Мне всего девятнадцать и тебе столько же. Мы еще так молоды. И…
      – Ты меня любишь?
      Теперь настала очередь Теодоры помолчать, задумавшись.
      Она пыталась решить, любит ли его. У нее не было в этом уверенности. Возможно даже, что любит. Он был очень симпатичный, спокойный, старательный и такой серьезный в своем намерении изучать медицину. И у него были премилые манеры. Госпожа Мандельбаум, мать Генриетты, всегда говорила: «Вилли – настоящий менш ». И это была правда, он был очень душевный, с ним было легко и спокойно, он был очень домашний. Да, Вилли был хороший человек. Он за год их знакомства ни разу не сделал ничего, что могло бы ее огорчить. Но замуж?Об этом она еще не думала. Однако она была готова поступить хуже… намного хуже. Ведь она не возражала, когда он ее целовал. Более того, ей это нравилось. У него были мягкие теплые губы и сладкое дыхание, и от него всегда приятно пахло свежестью и чистотой, мылом и одеколоном. И он был с ней нежен, никогда не пытался ее принуждать или заставлять делать что-нибудь. Когда он ее целовал, у нее внутри всегда возникало такое странное томление и колотилось сердце, и ей делалось жарко. Да, Вилли – это что-то особенное. Теперь, когда она задумалась об этом, она поняла. Ей не хотелось его потерять. Она вдруг сообразила, что никогда в жизни не найдет никого, кто был бы лучше Вилли.
      –  Наверное, – медленно выговорила она, – я люблю тебя, Вилли. – И после небольшой паузы добавила уверенней: – Да, я тебя люблю.
      – О, Тедди! Я так счастлив. И ты выйдешьза меня замуж?
      Ее ответу предшествовала еще одна пауза.
      – Да, Вилли Герцог, выйду.
      Он взял девушку за подбородок и приподнял ее личико, формой напоминавшее сердце, приблизил к своему, поцеловал хорошенький вздернутый носик, глаза и потом – сладчайшие губы. Они длили этот поцелуй и льнули друг к другу, покуда хватало воздуха в груди, и наконец разъединили рты, чтобы перевести дух.
      Вилли прижал ее голову к своему плечу и гладил по волосам. В безмолвном единении они не торопились разомкнуть объятия. Они понимали, что первый ответственный шаг сделан, принято первое обязательство по отношению друг к другу, и это был серьезный момент, полный значения и дорогой для них обоих. Им не хотелось, чтобы он кончался.
      Наконец Теодора легонько оттолкнула Вилли, высвобождаясь из его рук.
      – Вилли, ты только взгляни на часы, почти полночь. Мы должнырасстаться. Я не успею выспаться, как мне будет уже пора вставать к Максиму. Малыш всегда просыпается рано.
      – Да, надо. Пошли.
      – Дай сперва надеть шляпку. Ночь холодная, а сзади на твоей мотоциклетке и вовсе продрогнешь.
      Теодора взяла с вешалки свой берет с помпоном из шотландки в сине-зеленую клетку и надела перед бидермейеровским зеркалом, затем туго обмотала шею шарфом. Из обоих карманов темно-синего зимнего пальто она выудила по шерстяной перчатке и сообщила:
      – Я готова.
      Они вышли из квартиры Мандельбаумов, и Вилли прикрыл за собой дверь. На площадке они задержались. Он взял Теодору за плечи и нежно развернул лицом к себе.
      – Так, значит, Теодора, между нами все ясно? Ты пойдешь со мной под венец?
      С выражением абсолютной серьезности на лице она церемонно кивнула, однако в ее светло-зеленых глазах плясали веселые искорки счастья.
      – Да, Вилли. Дана оба твои вопроса. И я напишу про это в Лондон тете Кетти. Она моя единственная родственница и будет рада узнать, что я… помолвлена… и выйду замуж.
      – А я сообщу папаше, когда он вернется из Франкфурта, и я скажу ему еще, что не поеду в Америку. Без тебя не поеду. И мы должны будем достать визу и для тебя. Я останусь в Берлине до тех пор, пока мы не сможем вместепоехать в Бруклин к дяде Натану.
      Она улыбалась и кивала и взяла его руку в свои, и так, держась за руки, они спустились по крутой лестнице и прошли через вестибюль доходного дома.
      Когда Вилли открыл дверь парадного, Теодора напряглась и стиснула его руку.
      – Ты слыхал?! Кажется, это был звук выбитого стекла?
      – Да, так оно и есть. Надеюсь, это не взломщик, который пытается ограбить ювелирный магазин господина Мандельбаума. Я, пожалуй, пойду погляжу. Жди меня здесь.
      – Нет! Не уходи, Вилли! Это опасно! – крикнула она.
      Он пропустил мимо ушей ее слова и выбежал на узкую улочку, но тут же столкнулся со штурмовиком – тот стоял и глазел на дом. Штурмовик схватил Вилли за руку выше локтя и дернул.
      – Куда прешь, болван неуклюжий!
      – Я очень извиняюсь, – вежливо сказал Вилли, норовя вырваться из крепкой лапы, но безуспешно. – Отпустите меня, пожалуйста.