Женщины в его жизни

      Она безмолвно смотрела на него. Глаза ее вдруг наполнились слезами.
      Он с величайшей нежностью коснулся ее щеки, вспоминая все, что она для него сделала за пятьдесят четыре года его жизни.
      – Ты нянчила меня с младенчества, с раннего детства заботилась обо мне, отвезла в Англию. Спасала мою жизнь, рискуя собственной, воспитала меня, вырастила таким, каков я сегодня. Тем хорошим, что есть во мне, я обязан тебе, Тедди. Ты – самое лучшее, что есть во мне. Да, моя дорогая, дражайшаямоя Тедди, это тымоя мать. И я очень, очень люблю тебя и от всей души, сердечно благодарен тебе за все, что ты для меня сделала.
      Глубоко тронутая, Тедди почувствовала, как по щекам ее катятся слезы. Она прильнула к руке Максима. Голос ее дрожал:
      – Я полюбила тебя, как собственное дитя. И никогда не думала о тебе иначе. Ты для меня всегда был моим первенцем.
      Максим обнял Тедди:
      – Да, я знаю это. И знал, по-моему, всегда.
      Они держали друг друга в объятиях, вспоминая множество разных мелочей за последние полсотни лет.
      А потом Максим говорил в ее седые волосы:
      – Даже странно, как много вещей открылось для меня в последние несколько дней. Внутри у меня была такая неразбериха, столько конфликтов, полно сомнений… о себе, о моей жизни. Да что там, я просто был неспособен ни на что смотреть трезво. И однажды ночью, перед тем злополучным выстрелом, я стал думать, кто же я такой, почему я оказался на этой планете, ради чего она, вся эта моя дурацкая жизнь.
      – Я знаю, что тебя очень давно что-то тревожит, – сказала Тедди.
      – И вот на прошлой неделе, за день или два до нашего отлета из Лондона, произошла вспышка внутреннего прозрения, пришло некое откровение… Ты могла бы назвать это Богоявлением. Я вдруг понял так много вещей о себе, понял, что большую часть жизни я жаждал найти Мутти, искал ее. Быть может, даже в других женщинах. Да, и я в тот момент по-настоящему понял себя… понял, что я – потерянный мальчик Ганс.
      Тедди высвободилась из его рук, взглянула на его такое знакомое, красивое лицо:
      – Что ты хочешь этим сказать?
      – Когда я был маленький, ты мне здесь, в Берлине, много лет назад читала сказку про мальчика по имени Ганс. Помнишь ее?
      – Смутно.
      – Мать Ганса потеряла его и никак не могла найти, а он все так и блуждал по белу свету, никем не любимый. Сказка произвела тогда на меня большое впечатление. Когда мы были в Париже в тридцать девятом году, я все просил Мутти не потерять меня. И все-таки она потеряла. Во всяком случае, я так думал, потому что больше никогда ее не видел. – Он посмотрел на Тедди и закончил: – Я всегда был потерянным мальчиком.
      Печаль тенью набежала на лицо Тедди, и сердце у нее защемило.
      – Ты потерян? Да никогда, – возразила она самым ласковым тоном. Покачала головой: – То, что ты запутался, – да, и в твоей частной жизни сейчас царит страшная неразбериха, но при чем тут потерянность? Ничего подобного.
      – Но таково мое внутреннее ощущение, хотя осознал я его, по-видимому, лишь позавчера вечером, когда ужинал с Корешком в Лондоне. От одной его реплики у меня все в голове перевернулось.
      – Что же он тебе сказал? – спросила Тедди.
      – Он сказал, что женщины в моей жизни причинили мне много обид, насолили мне горчайшим образом независимо от того, был ли у них умысел сделать это или нет. Я спросил, что конкретно он имеет в виду, и он пояснил: в нежном возрасте меня силой отлучили от мамочки, затем вопреки моей воле от меня ушла Анастасия, и Камилла тоже ушла, умерев у меня на руках. Затем он напомнил, как я обманулся в Адриане и что Блэр Мартин предала меня.
      – Все это правда, – согласилась Тедди, подумав, что дружок Максима к середине жизни обрел мудрость. У Тедди в душе сохранилось теплое местечко для Корешка, очень любимого ею с тех пор, когда он был еще ребенком.
      – И ведь в самом деле, – сказал Максим, – все так и есть. Мутти у меня отняли, а все женщины в моей жизни так или иначе покидалименя.
      – Тут я с тобой спорить не стану.
      – И в тот же вечер я понял, что ты была единственной женщиной, никогда не причинившей мне боли, не насолившей мне. Ты всегда была там, где надо, ты была мой каменный утес, моя опора. Когда в Нью-Йорке, в больнице, я то приходил в сознание, то снова впадал в беспамятство… мне сейчас вспоминается один момент… я вдруг открыл глаза, и знаешь, что я увидел?
      Она помотала головой.
      – Мне привиделись моя первая жена, моя третья жена, моя любовница, моя дочь и моя мама.Вот что мне пришло на ум, когда я увидел тебя, Тедди. Мама моя.И тут снова все поплыло, сознание покинуло меня, и ты, такая, как выглядишь сегодня, исчезла. Вместо седой семидесятилетней Тедди мне явилась Тедди моего детства. Я не переставал думать, что Тедди скоро придет, придет и спасет меня, как она это делала, когда я был малышом.
      – Я всегда буду пытаться спасти тебя, Максим, но бывает в жизни и так, что мы должны спасать себя сами и никто за нас не может это сделать. Сейчас у тебя именно такое положение.
      – Ты на что намекаешь?
      – Я считаю, что ты должен спасаться и для этого распутать всю ту кошмарную неразбериху в Нью-Йорке. Разобраться с этими женщинами, Максим. С Адрианой, с Блэр. С младенцем, Вивекой. Ты не должен отпускать все на волю волн, как это было, пока тебя не подстрелили. Это просто никуда не годится.
      – Да, я знаю. Я решил упорядочить в какой-то мере хаос моей жизни. Я не люблю Адриану. Она не любит меня. Любит лишь мое положение. Я намерен развестись с ней, дать ей все, что она пожелает, если будет в этом необходимость. У нас есть добрачное соглашение, но в той его части, что касается меня, я готов его пересмотреть, если она даст мне свободу.
      – И что же ты собираешься делать после этого с Блэр и ее ребенком?
      – Понятно, я не собираюсь на ней жениться, если ты намекаешь на эту сторону вопроса. Мне очень жаль, что сюда оказалось впутанным ни в чем не повинное дитя, но я не намерен приносить себя в жертву и угодить еще раз в брачную западню, расставленную недостойной женщиной. Я и Блэр не люблю, впрочем, она меня – тоже. Она любит только мои деньги.
      – Ты будешь обеспечивать ребенка даже в том случае, если не будет доказательств, что он твой?
      – А почему же нет? Я богатый человек. И какая разница, мой он или нет? Мне было бы страшно подумать, что мой отпрыск в нужде.
      – Да, тебе пришлось изрядно поработать головой за последнюю неделю. Дела твои отнюдь не казались тебе столь понятными, когда мы с тобой встретились за ленчем две недели назад. Ты выглядел растерянным и очень меня взволновал и расстроил.
      – Я же сказал тебе: позавчерашний ужин с Корешком привел меня к внутренней ясности. Это было как Богоявление мне.
      В дверь резко постучали.
      Максим обернулся и посмотрел на Тедди.
      – Странно, кто бы это мог быть? – тихо проговорил он, вставая.
      – Ах, миленький, совсем забыла тебя предупредить, я жду еще одного гостя.
      – Кого же?
      Его вопрос она и на сей раз оставила без внимания.
      – Боюсь, я опять взяла на себя роль Бога, – призналась она.
      Максим подбежал к двери, открыл ее и в первый момент обомлел, уже дважды за этот день. Однако он с завидной быстротой взял себя в руки, и лицо его просияло.
      – Анастасия! – воскликнул он и сделал шаг ей навстречу.

60

      Княжна Ирина Трубецкая, радушная, но взволнованная, приветствовала Максима, Тедди и Анастасию, когда они пожаловали к ней вечером того же дня.
      – Извините нас за опоздание, – начала было Тедди, но Ирина, подняв руку, остановила ее.
      – Вы еще не знаете? Вы разве не слыхали? – глядя на гостей, возбужденно восклицала Ирина.
      У Тедди вид был смущенный, у Анастасии – заинтригованный.
      – Слыхали – о чем, Ирина? – решился уточнить Максим.
      – О новостях из Восточного Берлина!
      – Нет, – ответил он. Анастасия перехватила инициативу.
      – Пойдемте-ка, Ирина, в гостиную, и вы нам расскажете все по порядку. – Она сняла пальто и положила его на скамью в прихожей.
      – Да, да, да! Какая же я невежа, держу вас столько времени здесь, в передней. Разденьтесь, ради Бога. Тедди, давай сюда твое манто, Максим, повесь свое пальто в шкаф, – распоряжалась Ирина, вертясь между ними.
      Спустя несколько секунд всех усадили перед камином в гостиной. Пришедшая троица выжидательно уставилась на хозяйку. Ирина была чересчур возбуждена, чтобы усидеть на месте, и потому стояла у камина, положив руку на полку. Тем же взбудораженным голосом она сообщила:
      – Сегодня днем Гюнтер Шабовски, секретарь коммунистической партии Восточного Берлина, давал пресс-конференцию. Он заявил, что сегодня начиная с полуночи восточные немцы могут, если желают, уходить на запад. – Голос Ирины задрожал, и она прослезилась. – Могут уходить без всяких спецразрешений… хоть на несколько часов или дней, или навсегда,если хотят. Они свободны! Наконец свободны от пут! – Она была настолько потрясена этим событием, что зарыдала и полезла в карман жакета за платком.
      Максим подошел к ней и положил руку на плечо.
      – Ты был прав, Максим, – чуть погодя снова заговорила она. – Ты был прав, когда говорил, что Берлинская стена скоро должнапасть, так это и будет, как ты предсказывал.
      – Вот уж не думала, что доживу до этого дня! – воскликнула Тедди.
      – И я тоже, Тедди, – прошептала Ирина, вновь промокая глаза платком и силясь взять себя в руки.
      Максим был искренне удивлен.
      – Мы с Тедди были заняты несколько часов со старым другом… потом Тедди надо было обсудить со мной ряд вопросов, затем неожиданно появилась Анастасия, и я пропустил вечерние новости по телевизору. Ясно, что мы были в неведении, когда пришли сюда. А новость прямо-таки замечательная!
      – У меня был заказан столик в ресторане, – сказала Ирина, – и я отменила заказ. Мы поужинаем здесь, потом около одиннадцати пойдем на улицы. Мы должны своими глазами увидеть открытие контрольно-пропускных пунктов вдоль всей Берлинской стены.
      – Правильно! – воскликнул Максим. – Не можем же мы пропустить такое событие. Ведь исторический сдвиг происходит буквально у нас на глазах и в этот самый момент. Мы видим историю в процессе ее творения. Ничто никогда не повторяется одинаково, как раньше…
      – Что это значит? – спросила Анастасия. Максим вдруг понял, какие последствия может иметь это событие в будущем, и таким же, как у Ирины, взволнованным голосом сказал:
      – Я думаю, мы очень скоро станем свидетелями падения коммунистических режимов в Европе. Вот увидите, один за другим они полетят кувырком. На марше свобода и демократия.
      – Ты в самом деле так считаешь? – спросила Тедди.
      Он редко ошибался. По крайней мере, в бизнесе и в политике.
      – Да, я так считаю, – повторил Максим. – Это Михаил Горбачев. Он открыл путь своей перестройкойи призывами к реформам. Поверьте мне, этого не произошло бы без него.
      – Колесо истории, – тихо проговорила Ирина. – Оно поворачивается то медленно, то слишком быстро. Мне семьдесят восемь лет, и всю свою жизнь я прожила под грозной тенью коммунизма. Большевики убили мою семью: моего отца, моего дядю Романова, царя Николая, его жену, царицу Александру, моих двоюродных сестер. Я была ребенком, когда мы с матерью бежали из России. – Она вздохнула: – Больше семидесяти лет я ждала, Богу молилась о падении коммунизма… о том, чтобы народ устоял и чтобы его стремление к свободе и справедливости в конечном счете взяло верх.
      – Оно ужеберет, – прервал ее Максим. – Несколько месяцев идут демонстрации в Лейпциге и по всей Восточной Германии. И восточные немцы через Венгрию и Чехословакию удирают в Западную Германию в огромных количествах. Падение Берлинской стены было лишь вопросом времени. Однако, Ирина, как у тебя обстоит дело с напитками? Мы должны поднять тост по случаю такого исторического события.
      – Ах, какая же я глупая! Хильде перед вашим приходом поставила шампанское на лед. Вон там, Максим, на буфете, и бокалы там. Будь добр, открой бутылку!
      Он подошел к буфету, открыл и разлил по бокалам вино. Анастасия подошла, взяла два бокала и подала Тедди с Ириной.
      Все чокнулись и отпили по глотку.
      – За свободу! – воскликнула Ирина, высоко поднимая свой бокал.
      – Свобода! – в унисон возгласили Тедди, Максим и Анастасия.
      – Сегодня девятое ноября! – сказала Тедди, и ее лицо вмиг озарилось воспоминанием. – Девятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Пятьдесят один год назад в этот вечер праздновали двадцать первый день рождения Генриетты Мандельбаум… и в эту ночь наци подожгли центральную синагогу. Хрустальная ночь девятого ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года… Мне никогда этого не забыть… гонка по улицам на заднем сиденье мотоцикла с Вилли Герцогом, бегство от разъяренных штурмовиков. Сегодня пятьдесят первая годовщина Хрустальной Ночи!
      – Сколь знаменательно то, что стена рушится именно сегодня, – сказал Максим. – История и впрямь совершила полный круг.
      Ирина кивнула в знак согласия.
      – Не приди к власти Гитлер, никогда не было бы войны. Берлин никогда не был бы разделен на зоны. И страна не была бы разделена: в Восточной Германии не было бы коммунистического режима. Все так или иначе возвращается и упирается в нацистов, верно? Лишь теперь, когда рушится Берлинская стена, мы по-настоящему видим конец наследия третьего рейха.
      «Откройте ворота! Откройте ворота! Откройте ворота!» – вопили толпы в одиннадцать сорок пять. «Откройте ворота!» – без конца выкрикивали люди. Они дразнили и злили восточногерманских пограничников еще целых пятнадцать минут до наступления полуночи, собравшись на контрольно-пропускном пункте «Чарли» в американском секторе Западного Берлина.
      Максим стоял в обнимку с Тедди; Анастасия держала под руку Ирину. Вчетвером они были среди тысяч горожан, заполнивших улицы и в нетерпении ожидавших, когда часы пробьют полночь.
      Ровно в двенадцать толпы пришли в неистовство, кругом слышались крики радости, веселый визг, сплошной гвалт, когда жители Восточного Берлина хлынули через ворота «Чарли». Многие из них впервые в жизни попали в Западную зону. Свист и ликующие крики продолжались, восточные и западные берлинцы обнимались, целовались, плакали объятые радостью. Они танцевали на улицах, угощали друг друга шампанским и пивом, прихваченными с собой жителями Западного Берлина. Всю эту грандиозную и славную ночь они праздновали свободу.
      Самые разные чувства обуревали Максима, наблюдавшего за радостно ликовавшими вокруг берлинцами. Некоторые карабкались на стену, из-за которой погибли многие из тех, кто пытался вырваться на свободу. Кое-кто принялся крушить стену молотком, стремясь разломать этот возмутительный символ позора.
       Берлин.Город его рождения и детства. Максима всегда тянуло сюда, ему всегда казалось, что в этом городе есть для него некая тайна. Да так оно и было: сегодня эта тайна открылась. Он думал об Урсуле и Зигмунде Вестхеймах, навсегда оставшихся для него Мутти и папой, и скорбь переполняла его при мысли об их страшном конце в лагерях смерти. Ярость вскипела в нем, но он поборол ее, сейчас она была неуместна. Перед его мысленным взором возникли образы родителей, он увидел лучезарную красоту Урсулы, склоненную над фортепиано темную голову Зигмунда. Услышал смех Мутти, звуки благородной музыки отца, заполнявшие дом на Тиргартенштрассе. Они жили и будут жить в его сердце всегда, память о них чиста и не замутнена ничем, и то, что он сегодня узнал, нисколько ее не нарушило. Мысль его вернулась к сестре Констанце. Он был уверен, что больше никогда не встретится с ней. Несомненно, что у нее тоже не возникает ни нужды, ни желания увидеть его еще раз. Она приходила сегодня исключительно по просьбе Тедди. У монахини был ее Бог, и с собой она была в ладу. Он это понял мгновенно, как только увидел ее. Абсолютное умиротворение было написано на ее девственном лике.
      Много всего сказал он сегодня Тедди. Он сказал ей правду. Она была ему матерью. Он был ее сыном. И он был евреем.
      Он вдруг подумал, как это удивительно получилось, что Тедди настояла поехать с визитом к Ирине именно на этой неделе, и как совпало, что сегодня рухнула Берлинская стена и рухнули все стены в его сознании.
      – Словно канун Нового года! – прижавшись к его руке, старалась перекричать шум Тедди.
      – Или День Бастилии! – заметила Анастасия.
      – Торжество… революция… не важно, как мы это назовем, но эта ночь – памятная! – кричала Ирина. – Последний раз мы побывали в такой толпе в шестьдесят третьем году, когда слушали выступление президента Кеннеди перед ратушей.
      – «Я – берлинец», – процитировала Джона Кеннеди Анастасия, глядя в этот момент на Максима.
      – Жаль, что не дожил он до этой минуты, чтобы увидеть все это своими глазами, – шепотом проговорил Максим. Он прижал к себе Тедди, обнял Ирину и Анастасию. Он думал о той ночи, когда в него выстрелил бандит, и благодарил Господа, что выжил.
      Было около двух часов ночи, когда Максим, Тедди и Анастасия вернулись в «Кемпински-отель», проводив до дома Ирину.
      У двери номера Максим поцеловал Тедди и пожелал ей доброй ночи. Анастасия сделала то же самое.
      – Вот это денек! – сказала Тедди, обернувшись на пороге своей комнаты. – Памятный день. Памятная ночь.
      – Да, Тедди, что и говорить, – согласился он. Тедди вошла и, не проронив больше ни слова, закрыла дверь.
      Максим и Анастасия остались в коридоре, глядя друг на друга.
      – Где твой номер? – спросил он.
      – На этом же этаже, недалеко от твоего.
      Они молча пошли по коридору. Дошли до ее номера, она вставила ключ, открыла дверь и повернулась к нему:
      – Не желаешь ли глоток на сон грядущий, Максим?
      – А почему бы и нет? – ответил он и последовал за ней.
      Когда они сняли пальто, Анастасия направилась к небольшому бару.
      – Ты что предпочитаешь?
      – Шампанского больше не надо, – сказал Максим.
      – Как насчет бренди?
      – Хорошая мысль. Ты тоже выпьешь рюмочку?
      – Да.
      Она наполнила две рюмочки, одну подала ему и села в кресло напротив.
      Они молча подняли рюмки, глядя друг на друга.
      – Майкл, – начала она через какое-то время, – рассказал мне, какую щедрость ты к нему проявил, передав такую власть и возложив такую ответственность: управление нью-йоркским офисом. Он горд. Благодарю тебя.
      – Я допускаю, что изредка поступаю правильно.
      – Не уверена, что поняла твою мысль.
      – Не обращай на меня внимания, забудь это, – пробормотал он и прошелся по комнате. Выглянул из окна на улицу. Внизу, на Ку'дамм, по-прежнему гуляла и праздновала толпа, веселился народ. Он почувствовал на себе ее взгляд и медленно обернулся.
      Она сидела с рюмкой в руке и насмешливо смотрела на него. Он понял, что должен пояснить смысл своего замечания:
      – Понимаешь ли, я, кажется, в последние дни натворил много всякой всячины. И в Нью-Йорке у меня полная неразбериха… в моей личной жизни.
      Анастасия слушала не прерывая.
      – Как меня все-таки угораздило попасть в западню, подстроенную этими двумя женщинами?
      – По-видимому, в этом виновата и я, – без колебания ответила Анастасия.
      – А теперь я не понимаю тебя.
      – Мне не надо было разводиться с тобой, Максим.
      – Да, в этом я с тобой согласен.
      – Это было самой большой ошибкой в моей жизни.
      – Верно. – Его взгляд не отрывался от ее лица. – Кроме тебя, я не был влюблен ни в одну женщину.
      – И я не была влюблена ни в кого из мужчин.
      – Есть только ты, Анастасия.
      – Есть только ты… для меня, Максим.
      – У меня возникла блестящая мысль, Персик, – сказал Максим.
      – Ну говори.
      Он двинулся к ней:
      – Поехали со мной…
      – Куда? – спросила она.
      –  В Венецию.
      – Когда?
      – Завтра. Мой самолет в аэропорту в Темпльгофе. Ждет.
      Анастасия встала.
      – Да, – сказала она, придя в его раскрытые объятия. – Да, да, да!
      Она посмотрела ему в глаза и улыбнулась своей светлой, теплой улыбкой.
      Эта улыбка быстро заполнила пустоты в его сердце. Исчезла точившая его изнутри тоска. Он знал, что нет ей пути назад.