25

Пестрая команда

Через восемь дней, стоя рядом с доктором Баллантайном на набережной, я наблюдал, как Джон Сильвер снова уходит в море. Он прибыл в порт со свитой, став теперь значительной персоной; носильщики опустили подножку его экипажа на камни причала. Он больше не был тем не очень-то причесанным судовым коком, которого я когда-то знавал в Англии, но оставался по-прежнему прост в обращении и умен. Лицо его уже не было таким бледным, как раньше, — оно загорело на солнце и обрело оттенок чуть светлее красного дерева, да он, казалось, еще и слегка смазал его маслом; к тому же на Сильвере был соответствующий моде парик.

— Не скажешь, что он персона незначительная, не правда ли? — пробормотал доктор Баллантайн, не столько обращаясь ко мне, сколько себе под нос.

— Подождите, вы еще увидите, как быстро он двигается, — сказал я. — Вы еще удивитесь его живости.

— Но не его силе.

Сильвер заметил нас и подозвал к себе. Опираясь на руку доктора Баллантайна (нам доставляла удовольствие разработка таких тактических мелочей), я подошел к его открытому экипажу. Он сидел там, наслаждаясь собственным величием, высокий, массивный, с попугаем на плече. Нас восхитил его багаж: два огромных сундука тикового дерева, обитых медной полосой, очень большой кожаный саквояж и два оружейных футляра, отделанных медью.

— Вижу, вы взяли с собой парочку сумок, — произнес доктор своим обычным иронически-приподнятым тоном.

Сильвер откликнулся на шутку быстрым взглядом и улыбкой, а затем стал серьезен:

— Здесь — он похлопал по саквояжу — все необходимые мне вещи. Человеку вроде меня нравится, чтоб в его возрасте ему было поудобнее. А эти — и он звонко шлепнул ладонью по двум сундукам — привезут домой мою долю того, что мы там найдем. Можно думать, я подсчитал все довольно точно.

— Нам понадобятся конторщики, чтобы все подсчитать, — пробормотал доктор.

Видя, что взгляд доктора изменил направление, Сильвер повернулся к двум отделанным медью оружейным футлярам.

— А вот эти я пущу в ход, чтоб получить то, что заслужил.

Угроза у Сильвера редко шла отдельно от шутки. Он ласково взял в свои огромные руки один футляр, раскрыл его, показал нам хранящиеся в нем пистолеты и ухмыльнулся той ухмылкой, какую я видел у него, когда он замышлял нечто большее, чем озорство. К счастью, мое лицо было закрыто муслиновой повязкой (я снова носил повязку, готовясь к жизни на борту черного брига): она помогла скрыть отразившуюся на нем тревогу.

В это утро Сильвер господствовал над всей набережной. Он был человеком, который не видит разницы между той жизнью, к какой он стремится, и той, какой живет в действительности. Его громовой голос, его шуточки, которые он произносил на смеси разных языков, обращаясь ко всем проходившим мимо или к тем, кто задерживался подле его экипажа, говорили о том, что он — человек в этом портовом городе заметный, известный многим, и у большинства пользующийся уважением. Он всем сообщал, что снова уходит в море, что благословенная земля стала слишком тверда под его ногой и что он надеется на еще один «стоящий вояж».

В какой-то миг я испугался, что он оговорится и назовет меня — давнего «товарища по плаванию» — как одну из причин его нового ухода в море. Но Сильвер был слишком скрытен, чтобы допустить такую ошибку, и удовлетворялся тем, что обменивался громогласными шутками со всеми и каждым на набережной.

Вскоре все его вещи были собраны в одно место, и он громовым голосом призвал к себе двух матросов с брига. Те заколебались, и я заметил, что они обратились за указаниями к кому-то на борту; потом я увидел заостренную физиономию тощего секретаря, и матросы бегом спустились на причал, чтобы доставить Сильвера на борт.

Мы с доктором Баллантайном последовали за ним. Нам ни на миг не пришло в голову, что мы можем взойти на корабль прежде Сильвера, хотя, по правде говоря, по своему рождению и моральным качествам мы оба обладали гораздо большим правом на статус, который он теперь себе присвоил. Он поднялся по трапу, словно владелец судна, бросая оценивающий взгляд прищуренных глаз то налево, то направо, постукивая по обшивке тут, задумчиво присвистывая там, разглядывая паруса, рифы[18] и реи, как человек, который способен дать весьма основательную оценку того, как это судно будет вести себя в открытом море.

На борту тощий секретарь подошел к Сильверу и пожал ему руку. Мы с доктором к этому времени дошли уже до половины трапа. Сильвер повернулся к нам — лицо его взмокло от усилий и зноя — и крикнул мне:

— Мистер Миллз! Вам лучше уйти с солнца! Вы еще в плохом состоянии!

Я почувствовал, что доктор усмехается про себя.

— Не беспокойтесь, капитан Сильвер! — ответил он за меня. — Он спустится вниз буквально через несколько минут. А там тень и прохлада.

Когда мы проходили мимо стоявших на палубе Сильвера и секретаря, Сильвер сказал так громко, чтобы я мог услышать:

— На набережной я с мистером Миллзом малость поговорил, и, по-моему, я знавал его батюшку в Бристоле: приличный человек, корабельный плотник, мастер на все руки — все про дерево понимал.

— Этот мистер Миллз, кажется, человек очень храбрый, — сказал секретарь своим писклявым голоском.

— Да уж. Доктор мне его раны описывал, верно, доктор? Не так уж много таких, кто так долго на плоту в открытом море выжить сумеет.

В этот момент на палубе началась какая-то странная толкотня, и я инстинктивно (или это мне подсказало шестое чувство?) спрятался за спину доктора Баллантайна у самого входа на главный трап брига. Сильвер обернулся на какой-то шум, раздавшийся в носовой части судна. Лицо его раздраженно нахмурилось, и он пробормотал что-то себе под нос. Я взглянул в том направлении и похолодел.

Горбун, Авель Распен (как благодарен я был, что успел спрятаться!), прыгал по палубе бака[19], преувеличенно передразнивая человека с одной ногой. Было совершенно ясно, что он изображает Джона Сильвера; делая это, он смеялся во все горло и перепрыгивал с места на место, подхватив рукой одну ногу, а горб его подрагивал под тонким коричневым сукном рубахи, которую я всякий раз на нем видел.

Сильвер отвернулся, но затем снова взглянул в ту сторону. Он тихо заметил что-то тощему секретарю, который тут же повернул вместе с ним в другом направлении, как видно, намереваясь отвести его вниз, чтобы его мог приветствовать Молтби.

Мы с доктором Баллантайном направились к ближайшему трапу — он вел к моей каюте, которую, как я понял, я должен был теперь делить с доктором — к величайшему моему удовольствию. Я еще раз взглянул на горбуна: он все еще прыгал по палубе, но уже не столь бодро — он так много смеялся своей собственной шутке, что у него перехватило дух. А я почувствовал облегчение оттого, что дурачество Распена отвлекло его, и он не слишком внимательно меня рассматривал.

В каюте, к моему удивлению, доктор Баллантайн велел мне немедленно лечь в постель, хотя было едва за полдень.

— Это не просто тактика, — сказал он спокойным тоном. — Вы должны считаться со своим состоянием. Вам по-прежнему необходим отдых. В конце концов, нас ведь могут ждать обстоятельства, требующие огромного напряжения сил.

Немного раньше мое уважение к доктору еще возросло, когда я понял, что он простился с женой наедине, в ее покоях. Однако дети весело бежали за ландо и долго махали нам вслед руками, пока мы не скрылись из виду.

Как было велено, я улегся в постель. Когда, спустя значительное время, я проснулся, то понял, что спал глубоким и крепким сном. Мы уже вышли в море — я слышал, как волны плещут о борта брига.

Корабли знают, кто они такие. В сельской местности поскрипывание одной фермерской телеги, фургона или почтовой кареты, когда они, дребезжа, трясутся по нашим дорогам, кажется похожим на все другие. А вот корабли говорят о себе тем, кто на них плывет. Когда бриг принял меня с плота к себе на борт, одним из первых моментов ясного сознания был тот, когда я понял, что, где бы я ни лежал, я нахожусь не на борту «Испаньолы». У брига — голос посветлее, как бы тенор, тогда как шпангоуты «Испаньолы» издают басовые ноты, а потрескивание парусов, когда она идет по воле ветра, более полнозвучно.

К этому времени, посчитал я, Сильвер уже завоевал расположение хозяев брига. Мы с доктором понимали, что пошли на величайший риск. Этот человек был когда-то пиратом, бунтовщиком и убийцей, способным совершить отъявленное насилие без всяких угрызений совести. Сомневаюсь, что он мог быть в разладе с собственной душой; сомневаюсь, что он когда-либо лежал ночью без сна, пересчитывая свои прегрешения.

Десять лет назад, когда Сильвер вернулся к нам из форта после всех произошедших там схваток, сквайр Трелони приветствовал его так: «Джон Сильвер! Вы — гнусный негодяй и обманщик! Чудовищный обманщик, сэр!» — на что Сильвер ответил: «Сердечно вам благодарен, сэр!» Таков был человек, которого мы призвали к себе на помощь.

Что же касается отношения Сильвера к Молтби, то через несколько дней после того, как мы обсудили с Джоном наши планы, доктор Баллантайн привел старого пирата на бриг. Мы решили, что мне лучше считаться «выздоравливающим» и не показываться никому на глаза в компании Сильвера, прежде чем все мы снова не окажемся на борту.

Когда в тот вечер доктор Баллантайн вернулся домой, он рассказал мне, что Молтби очень усердно выставлял себя «большим человеком», хорошо известным королю Георгу, говорил, что он — придворный советник, высокородный вельможа и все прочее в том же роде. Я достаточно хорошо знал Сильвера, чтобы помнить, как он не любит тех, кто распинается о своем высоком положении, чтобы принизить его самого. Молтби, естественно, не мог завоевать этим его дружбу — нет, ни в коей мере! В конце концов я понял, что в этом смысле все складывается для нас благополучно, когда в тот же вечер за обедом доктор Баллантайн заметил: «У вашего старого корабельного кока просто гигантская сила духа!»

Именно эту силу духа мы и пытались использовать ради успеха нашего предприятия и на благо всех его участников. Но я знал, с какой трудностью нам неминуемо предстояло столкнуться. Эта «гигантская сила духа» потребует такой огромной оплаты, какую любой другой человек счел бы просто неприличной. Само по себе это, разумеется, плохо, но если Сильвер не будет уверен, что получит столько добычи, сколько запросит, он с легкостью обернет свою непомерную силу против тех, кто считает его своим сторонником.

Поэтому я был очень доволен, что Сильвер видел издевательские ужимки и прыжки горбуна. Я считал необходимым, чтобы он испытывал как можно более сильную вражду к хозяевам корабля. Это пошло бы нам только на пользу. И я полагался на его естественную нелюбовь к власти, что неминуемо должно было настроить его против Молтби.

Затем я стал представлять себе, что произойдет, когда два корабля снова окажутся рядом друг с другом. Доктор Баллантайн станет вести переговоры — это условие оставалось решающим. За исключением этого, мы не ожидали со стороны Молтби особых возражений против того, как станут развиваться события. Доктор Баллантайн сообщил мне, что считает Молтби ипохондриком, человеком весьма мнительным и пекущимся о своем здоровье: тот явно засыпал доктора вопросами по поводу своих многочисленных недомоганий. По его — доктора — опыту люди, столь явно пекущиеся о своем здоровье и благополучии, редко отваживаются появляться в заразных местах, а ведь «Испаньола» — «чумной корабль»!

Поэтому для осуществления второй фазы плана мы надеялись — нам это было просто необходимо, — что Молтби останется безвылазно сидеть на борту брига. Доктор же, под видом оценки состояния всеобщего здоровья на «Испаньоле», сможет сообщить капитану Риду и моему дядюшке о наших планах, в то время как мы с Сильвером отправимся на берег, взяв с собой его «добровольцев», чтобы принудить Тейта сдаться. Покорив Тейта и забрав сокровища, мы погрузимся ночью на «Испаньолу» и тихо покинем стоянку, пока бриг не пробудился.

Именно в этом деле я более всего надежд возлагал на Сильвера. То, что Тейт почти наверняка захватил оставшуюся на острове добычу, выводило Джона из себя, хотя он пользовался языком высшего офицера, выражая свою неприязнь к этому человеку и заходя не далее того, чтобы называть Тейта «обыкновенным пиратом». Этот стиль позднее дал нам с доктором Баллантайном повод обменяться широкими улыбками.

В то время как все эти планы и фантазии заполняли мои мысли, в каюте появился Вэйл моя добрая «нянюшка». Он сообщил мне, что на юте состоится небольшое празднество.

— Сэр Томас говорит, нам надо отпраздновать отплытие, мистер Миллз, и он очень надеется, что вы примете в этом участие.

Я медленно вышел наверх. Небо казалось более голубым, чем это могли бы позволить небесные силы. На меня снизошло спокойствие — я чувствовал уверенность в том, что все предусмотрел и все спланировал вполне разумно. Помимо того, я чувствовал себя спокойным и сильным, ибо мое решение совершить доброе дело ради тех, кто дорог моему сердцу, было единственным, что только и могло принести добрые плоды. Ни на минуту я не должен был допустить ни одной мрачной мысли о том, что хоть что-то может пойти не так.

Вэйл вывел меня с трапа на палубу брига. Ближе к корме я увидел нечто, столь несообразное, столь незабываемо живописное и яркое, что воспоминания об этом до сих пор доставляют мне удовольствие.

Небольшая компания Молтби была уже в сборе. За нею, словно раскрашенный задник на театральной сцене, поднимался чудесный пейзаж — столовая гора, густая и пышная листва в отдалении, терракотовая гавань и голубое небо. Там и сям на склонах горы виднелись прекрасные дома — доктора Баллантайна, Джона Сильвера и их далеко разбросанных друг от друга соседей. Расстояние до берега было уже так велико, что различить, где чей дом, стало невозможно.

Пока я медленно двигался по палубе, к этой картине прибавился еще один элемент — целая флотилия пестрых уродливых суденышек, следовавших за нами, раскачивавшихся на волнах, а с их ободранных бортов нам махали мальчишки и молодые мужчины; порой кто-то из них бросался в воду, пытаясь плыть вровень с нами. Вся эта сцена вызывала восхищение.

На юте меня приветствовали участники небольшого праздничного сборища. Это была моя первая встреча со всей их компанией сразу. Горбуна здесь не было: его, по-видимому, сочли человеком, слишком неотесанным для такого общества. Но военный с красным лицом и тощий секретарь, разумеется, стояли там, рядом с самим Молтби.

Кроме них, здесь присутствовали Сильвер, доктор Баллантайн, один—два человека, довольно приличных на вид, и щеголеватый, крепкого сложения джентльмен в камзоле цвета бордо. Вспомните — я ведь до сего дня не был достаточно здоров, чтобы участвовать в их встречах, так что эти люди, хотя и взошли на борт еще в Бристоле (как сказал мне Вэйл), впервые предстали моим глазам.

Молтби и секретарь, два приличных джентльмена, доктор Баллантайн и Джон Сильвер были в париках; волосы у человека в камзоле цвета бордо были черны, как вороново крыло, гладко зачесаны назад и собраны в щегольской конский хвост. Он пристально посмотрел на меня, на мою шляпу, из-под которой мне на глаза спадал кремовый муслин, занавесивший мое лицо. Затем он вопросительно взглянул на Молтби.

26

Дурные времена

Меня приветствовал Молтби:

— Мистер Миллз. Добро пожаловать, сэр. Вам мы обязаны этим праздником и всеми тостами, которые сможем сегодня предложить. Не могу придумать ничего более правильного, как тост за ваше здоровье. Доктор, дозволяется ли вашему пациенту наполнить бокал?

Доктор взглянул на меня и сказал:

— К великому сожалению, нет! Я держу его на очень сильном снадобье.

Сильвер, со своим злобным попугаем на плече, молча наблюдал за этой сценой. Я понимал, что Молтби испытывает некоторое затруднение в отношении меня: я был в его глазах какой-то загадкой, и в то же время он чувствовал, что ему так нужны мои знания и доброе расположение, что придется принимать меня как равного.

— Тогда вы выпьете чего-нибудь укрепляющего, — сказал Молтби, и матрос тут же поспешил ко мне с кувшином. Я махнул рукой в знак отказа.

— Благодарю, нет, — пробормотал я чуть слышно, однако так, чтобы донеслось до всех членов небольшой компании. Мы с доктором Баллантайном договорились, что тихая речь лучше всего поможет замаскировать мой природный голос.

Молтби пристально посмотрел на меня, и я пережил ужасную минуту, испугавшись, что он узнал мои интонации. Я знал — он никогда меня не видел, так как я в течение всей осады не выходил из-за двери, но ведь он слышал мой голос. Когда он заговорил, я понял, что его удивило совсем другое.

— Миллз, судя по вашей речи, вы не мореплаватель.

Я кивнул.

— Кто же вы, сэр?

Наступило время намертво захлопнуть ловушку, и мой ответ зажег в глазах Сильвера яркий блеск.

— Сэр, я — пробирщик.

— Из Бристоля?

— Так точно, сэр.

— У кого вы работаете?

Я собрал достаточно сведений, чтобы удовлетворить его любопытство.

— Я имею счастье служить у мистера Кейла и мистера Гудмена.

Ничего больше говорить мне было не нужно. Выражение лица Молтби яснее слов свидетельствовало, что в его голове разрозненные кусочки счастливо сложились в цельную картину. Он поверил, что Амброуз Хэтт, которого он знал как бристольского адвоката, нанял пробирщика по имени Миллз из конторы «Кейл энд Гудмен», чтобы отплыть с ним на остров и оценить находящееся там сокровище. Это вполне соответствовало причине, по которой Сильвер смог «выйти из отставки». Человек в бордо улыбался, оскалив все зубы до единого, словно медведь.

В этот момент я счел тактичным умолкнуть. Доктор Баллантайн сменил тему беседы, заговорив о погоде, которая могла ждать нас впереди. Сильвер добавил парочку историй о великих штормах, потрясавших залив, теперь отходивший все дальше назад за кормой брига.

Вскоре наша небольшая компания разошлась; появился Вэйл — проводить меня в каюту. Оказавшись внизу, в полной безопасности, я задал Вэйлу жегший меня вопрос:

— Что это за человек был там, в камзоле цвета бордо, Вэйл?

— Сэр, разве вы его не знаете? О, он хорошо известен в определенных кругах, даже я о нем слышал. — Вэйл понизил голос. — Его имя, сэр, — мистер Иган, знаменитый боец на шпагах, сэр. У него репутация самого яростного фехтовальщика в королевстве, и он — один из самых приближенных сопровождающих сэра Молтби. Сэр, говорят, он никогда еще ни одной битвы не проиграл, его клинок сверкает так быстро, что враг его и разглядеть не успевает, пока не почувствует.

— А другие, Вэйл? Они ведь тоже не моряки?

— Все — джентльмены, сэр, говорят, все они — дуэлянты. На шпагах, на пистолетах. Сэр Томас любит, чтобы в его окружении были сильные люди.

Уважение ко мне Вэйла еще возросло, после того как он увидел меня в обществе людей, праздновавших отплытие.

В тот же вечер я пересказал доктору Баллантайну слова Вэйла. Я по-прежнему обедал у себя в каюте, и доктор зашел туда перед своим обычным (каким он стал впоследствии) обедом с Молтби и остальной компанией, в которую входил и Сильвер.

— Иган? — задумался доктор. — Я слишком долго не был в Англии. Когда-то я знал имя каждого блестящего фехтовальщика. Потому что мне приходилось иметь дело с результатами их работы. А иногда и с их собственными телами, если им выпадал неудачный вечер. Иган? Похоже, шотландец.

Доктор Баллантайн становился мне еще милее, когда считал любое непривычное ему имя шотландским[20].

— Он вроде бы хорошо известен, — заметил я.

— Интересно, что думает Сильвер? — И доктор Баллантайн отправился обедать.

Несколько позднее я выяснил, что думает Сильвер. В тот же вечер он зашел ко мне в каюту. Меня пробрала дрожь, когда я услышал стук его костыля: мне припомнился тот последний раз, когда я слышал этот звук — тяжелый удар в дощатый настил палубы, а потом — быстрый шаг здоровой ноги. Попугай издавал негромкое «крр-рр» в такт его прыгающим движениям.

Эти звуки пробудили множество воспоминаний: Сильверу теперь должно быть уже шестьдесят: десять лет назад я слышал, как он говорил, что ему пятьдесят лет. Это случилось, когда я, замирая от ужаса, сидел, прячась, в бочке из-под яблок на палубе «Испаньолы», и прислушивался к перепалке матросов-бунтовщиков. Я помнил его напор, его яростные слова, помнил, с каким умом он командовал людьми; как он организовал и вдохновил их примером, рассказав о собственной жизни; я помнил, как он закрыл и продал свою таверну в Бристоле и отправил жену в какое-то тайное место — ждать его возвращения, после того как закончится плавание.

Теперь этот необыкновенный человек вошел, наклонившись в дверях каюты, и огляделся. Попугай похлопал крыльями.

— Э-э, друг, неплохую они тебе тут коечку выделили. — Он закрыл дверь и шагнул поближе ко мне. — Джим, они мне не больно-то нравятся, — сказал он хриплым шепотом. — Совсем они мне не по душе пришлись. — И он подтянул к себе стул, чтобы быть поближе.

— А ты слышал что-нибудь о том фехтовальщике? — спросил я.

— Нет. Но я догадываюсь, который это. Тот малый, в камзоле винного цвета. Точно? — Я кивнул, и он продолжал: — Ну так вот, он поглядел на меня, вроде он — судья или, может, вор-карманник, я — то большой разницы между ними не вижу, они для Джона Сильвера что один, что другой — всё одно, я завсегда это говорю. Да только я буду за ним смотреть в оба глаза, это уж точно.

— Это замечательно, что ты — на борту вместе с нами, Джон, — сказал я.

Эта моя ремарка имела целью расшевелить его немного: он выглядел таким мрачным, я никогда раньше не замечал подобного выражения на его лице. Мне приходилось видеть Сильвера напористым, веселым, изворотливым, но никогда — мрачным, и это меня встревожило. Он подвинулся на стуле, вытянув вперед серебряный костыль, и наклонился так, что его лицо было всего в нескольких дюймах от моего.

— Джим, ты меня знаешь. Ты видал, как я могу любого моряка одолеть.

— Конечно, Джон.

— Ты видал, как я Тома Моргана к порядку призвал. Старого дурня Моргана.

— Конечно, Джон.

— Ты видал, как я закрыл глаза на того подлеца — Джорджа Мерри, у кого глаза от лихорадки были цвета лимонной корки.

— Я все это прекрасно помню, Джон.

— И ты никогда не видал, чтоб я кого из них боялся?

— Нет, Джон, ты никогда никого не боялся.

— Ну так вот, Джим. Может, Джон Сильвер стар становится. Может, у него старые раны болят и ноют. Может, мир потяжельше мне на плечи лег, чем я раньше это понимал. Только теперь я не очень-то удобный товарищ по плаванью получаюсь, Джим.

Я ждал. Тянулись долгие минуты ожидания.

— Знаешь, Джим, некоторые говорят, я творил зло. Только я с ними никогда согласный не был. Ну, я же не говорю, что я ангел какой прям из Божьего сада был, только зло я никогда не творил. Только не Сильвер. Может, крутой был. Может, жесткий, если кто разозлит. Ну, могу сказать, дурное порой делал. Только зло, как сатана какой, не творил.

Мне в голову пришла ироническая мысль о том, какой оживленный спор затеяли бы с ним по этому поводу доктор Ливси и сквайр Трелони. Но, разумеется, я ничего не сказал.

Ситуация создавалась весьма странная — Долговязый Джон Сильвер предчувствовал недоброе. Я рискнул убрать с лица завесу (я всегда держал ее опущенной, на случай неожиданного прихода Вэйла или кого-то другого).

— Джон, ты встревожен? Я такого раньше не видел.

Он слегка отодвинулся, словно почувствовал обиду.

— Не-ет, — протянул он. — Не встревожен, если точно, больше вроде как… ну, вроде как уверен, а почему — не знаю, что от этой их компании самое настоящее зло может произойти.

Эта его вспышка странным образом доставила мне удовольствие. Она укрепила меня в мысли, что я правильно разыскал Сильвера: я никогда не встречал другого такого человека, который мог бы лишить силы самого Молтби.

Покидая мою каюту, он обернулся и прошептал:

— Запомни, Джим, день расплаты будет долгим. Держи глаза открытыми, а уши прочисть хорошенько!

Наблюдая людей, я заметил, что некоторые — о каких такого и не предполагаешь — оставляют у тебя доброе и теплое чувство, тогда как другие, пользующиеся лучшей репутацией, доставляют лишь беспокойство. Отчего это так? Я стал вспоминать людей, чье общество всегда улучшало мне настроение и укрепляло мой дух: дядюшка Амброуз, Джон Калзин, Луи… Но не его мать: Грейс Ричардсон всегда вызывала во мне такое беспокойство, что поначалу я не мог разобраться, чувствую ли я по отношению к ней что-либо иное, чем смущение и желание защитить. Теперь же моя страсть к ней заставляла меня мечтать о том, чтобы постоянно быть с нею рядом — как потому, что ее присутствие обогащает мой дух, так и из-за благодатной возможности смотреть на ее прелестное лицо.

Я продолжал вспоминать: я всегда любил бывать в обществе доктора Ливси и сквайра; то же относится и к доктору Баллантайну и его жене, впрочем, это и неудивительно; мне был приятен Натан Колл, а вот Нунсток — нет. И хотя я могу многим разонравиться из-за этого, я честно признаюсь, что общество Джона Сильвера всегда порождало во мне доброе чувство, тогда как Молтби вызывал такое ощущение, будто кожа у меня стала холодной и липкой, словно покрылась слизью.

Выйдя из залива, мы шли хорошим ходом — бриг был легок и послушен, а ветер, по большей части, дул попутный. Некоторое время нам еще виден был поросший богатой растительностью берег, а затем, как казалось, бриг изменил направление и шел теперь не на юг, а на юго-запад. Жизнь на борту не приносила тревог; я редко встречался с людьми, да и то с немногими: Вэйл, время от времени — Джон Сильвер и, разумеется, доктор Баллантайн. Все те дни я держался очень осторожно, втайне все более улучшая свое здоровье, а внешне делая вид, что выздоровление идет очень медленно, особенно когда встречал на палубе Молтби или кого-либо из его клики. Эта часть нашего плана очень нравилась Сильверу: ведь мои истинные возможности оставались скрытыми от всех, так что в критической ситуации я мог бы устроить всем сюрприз.

Как-то поздно вечером, когда мы уже довольно долго шли в открытом море, в каюту вошел Вэйл. Он приготовил мне белье и снадобье на ночь, а затем разрушил все мои надежды на крепкий сон.

— Сэр Томас хочет встретиться с вами утром, сэр. Он сказал мне, чтобы я передал вам, что он будет очень рад возможности до полудня выпить вместе с вами кофе.

Мысли мои заметались, и я спросил:

— А доктор Баллантайн сказал ему, что мне можно?

— Сэр Томас говорит, это ему неизвестно, — прошептал Вэйл.

Когда через некоторое время в каюту вошел доктор Баллантайн, я, естественно, рассказал ему об этом. Послеобеденный глоток бренди несколько возбудил доктора: щеки его горели.

— Что за штука? — размышлял он вслух. — Чего он хочет? Разделять и властвовать нами? Или у него возникло подозрение, основанное сам не знает на чем? Ветром надуло или что-то вроде того?

— Но мне придется пойти. Выбора у меня нет.

— Рискованно, — сказал доктор. — Однако я должен сказать, Джим, на этом судне очень высокое напряжение. Спокойнее было бы плыть на пороховой бочке.

— А вы познакомились с этим Иганом?

— Да, еще бы! Он показал мне, как вонзить клинок человеку в горло, не задев кости. Сказал, он думает — мне, как врачу, это может быть интересно.

Доктор Баллантайн заснул; я слышал его храп; мне же со сном в эту ночь не повезло.

В четыре утра я услышал крик вахтенного. Моя обновляющаяся кожа вызывала зуд, а душа трепетала в ожидании встречи с Молтби. Худо, если я пойду к нему; худо — если не пойду. Но пойти я должен. Ум мой все подбрасывал эту отвратительную монетку — то на одну сторону, то на другую, когда меня отвлек неожиданный странный шум.

Сначала кто-то приоткрыл дверь каюты — вероятно, это была всего лишь щелка, но недостаточно широкая для того, чтобы разглядеть нас. Я был озадачен, но подумал, что дверь раскрылась от небольшого сквозняка. То, что случилось потом, заставило меня отказаться от этой мысли.

Дверь захлопнули снаружи, и послышались звуки молчаливой, но яростной борьбы. Никто ничего не говорил, но чьи-то тела ударялись о переборки, два голоса ворчали и кряхтели за дверью, там бушевала тихая ярость, и напряжение схватки ощущалось в каюте, словно какая-то таинственная сила. Я приподнялся в постели. Доктор Баллантайн тоже пошевелился, и я успел прошипеть «ш-ш-ш», прежде чем он заговорил. У него хватило сообразительности хранить молчание, пока он усаживался в постели и стряхивал с себя остатки сна.