Джим Хокинс и проклятие Острова Сокровищ

— Мне нужно вам рассказать целую историю. Но прежде чем рассказать, я должен задать вам вопрос.

Я задал ему свой вопрос. Он серьезно и с любопытством посмотрел на меня, но дал именно тот ответ, на который я надеялся, о котором молился. Когда, беспредельно довольный, я откинулся на спинку кресла и выдохнул: «Ох, слава Богу!», он отстранился от меня и сдержанно улыбнулся. Тогда я рассказал ему свою историю. Он выслушал меня не только со вниманием, но и с полным доверием, одарив двумя бесценнейшими дарами, какие один человек может дать другому.

Рассказ мой занял довольно долгое время, после чего мы с доктором еще поговорили; он задавал мне множество вопросов. Наконец он громко сказал:

— Ну, мистер Миллз, что же мне с вами делать?

Он быстро осмотрел все повреждения, которые мог увидеть, затем подошел к двери и позвал Вэйла, который, проявив большее уважение, чем я от него ожидал (потому что боялся, что его попросили за мной еще и шпионить), терпеливо ждал довольно далеко в коридоре, так что не мог слышать нашу беседу.

Доктор Баллантайн попросил Вэйла меня перевернуть, чтобы можно было осмотреть плечо, спину и бедро. Вэйл остался в комнате, и доктор Баллантайн завершил обследование. Из своего чемоданчика он извлек писчую бумагу и сел за стол.

Вэйл обмыл мне лоб — я вспотел, волнуясь, что доверяю свой рассказ этому чужому человеку. Но бывают времена, когда жизнь висит на таком тонком волоске, что все, что нам остается, — это надежда на непредсказуемую волю случая, и доктор Баллантайн стал моей счастливой случайностью.

Он закончил писать и, встав из-за стола, вручил Вэйлу два конверта.

— Тут есть аптекарь, так себе, но все же… Он португалец. Близ лестницы, что ведет к этому ряду домов. Отдайте ему это: он хорошо меня знает. Я буду вам весьма признателен, если, пока он готовит лекарство, вы передадите это письмо вашему хозяину, кто бы он ни был. Я прошу об аудиенции.

— Это — сэр Томас Молтби, сэр, джентльмен, сэр, друг короля. — Он выговорил хорошо заученные слова так гладко, будто ему часто приходилось их произносить.

Вэйл ушел, а Баллантайн обратился ко мне:

— Я прошу, чтобы вас отдали на мое попечение, полечиться у меня дома. Чтобы сберечь ваше зрение и вылечить язык. Я, кроме того, хочу взглянуть на нашего друга Молтби. Ужасную историю вы мне рассказали.

Он был спокойным, невозмутимым человеком, однако что-то в нем запылало огнем: это было видно по напряженности его речи.

— А мои раны? — спросил я.

— Это не навсегда, — ответил этот чудесный проницательный шотландец. — Боли будут длиться много дней. Но не более того. Нога меня встревожила. Я опасался за сухожилие, но оно как будто сильно поранено, но не перерезано.

Теперь он принялся за новый осмотр, на этот раз — моей головы и лица, уделяя особое внимание глазам, ушам, ноздрям, губам и языку.

— Да и на самом деле, рассказали бы вы мне все это или не рассказали, мне в любом случае надо было просить оставить вас на мое попечение. А после того как вам удастся как следует выспаться, ни о чем не беспокоясь, мы поговорим о другой вашей просьбе. — Он покачал головой и улыбнулся. Он был немногословен, этот доктор.

Несколько минут мы пребывали в молчании: для меня это были минуты отдохновения и поддержки. Не было необходимости быть настороже.

Затем доктор Баллантайн, подумав о чем-то, задал мне вопрос:

— На том острове. Чем же питаются эти разбойники?

Он бросил на меня странный взгляд, как человек, не желающий внушить оскорбительную мысль своему собеседнику, какой бы правомерной такая мысль ни оказалась.

Когда до меня дошел смысл вопроса, я закрыл глаза. А доктор сказал:

— Мне жаль, что приходится затрагивать столь неприятную тему. Но здесь рассказывают страшные вещи. На этом краю света люди пока еще не очень далеко ушли от дикарей.

Если бы он сознательно хотел укрепить мою решимость в отношении моих сотоварищей, он не мог бы избрать более действенный способ сделать это.

Из своего чемоданчика он извлек флакон с крохотными пилюлями и положил одну из них мне на язык. Ее сладость превосходила все, что я когда-либо пробовал, и скоро я ощутил неизъяснимое блаженство. Я откинулся на спинку кресла, доктор положил полотно мне на глаза, и я задремал, а он сидел рядом со мной.

Вскоре вернулся Вэйл и помог доктору наложить душистую мазь мне на веки, на ноздри, на уши и губы, а какую-то другую — на раны на голове, на плече и на ноге. Когда они завершили эту процедуру, Вэйл сказал:

— Мой хозяин велел, чтобы я вас отвел к нему прямо сейчас.

— Я вернусь, мистер Миллз, — пообещал доктор Баллантайн.

Пока они отсутствовали, я попробовал испытать, насколько подвижны мои ноги и тело, проделав ряд движений — короткие шажки, медленный широкий шаг, взад и вперед по комнате. Мне хотелось восстановить способность нормально двигаться без того, чтобы это заметили окружавшие меня люди. Мне это было необходимо, чтобы в случае опасности я мог использовать преимущество неожиданности. Нога, хоть и страшно болела, хорошо работала, а плечо двигалось несколько свободнее с каждым упражнением, какое я заставлял его выполнять.

Из окна номера мне видна была гавань и, когда я мог делать это, не опасаясь, что меня увидят, я наблюдал, как удаляется ярко-синий сюртук доктора Баллантайна, направлявшегося вместе с Вэйлом к черному бригу. Потом я осмотрел комнату и обнаружил в прихожей большое зеркало.

Но что за незнакомец глядел на меня из этого зеркала?! Я никак не ожидал увидеть такое! Всякий, кто меня помнил, даже моя матушка, с трудом разглядели бы в этом незнакомце человека, которого они знали. Кожа на лице стала темно-коричневой, кончик носа — в шрамах от волдырей. У меня почти ничего не осталось от бровей и ресниц. И что-то изменилось в форме одного уха: это придавало иной вид голове. Но более всего изменились волосы — они выгорели на солнце и стали снежно-белыми. Я выглядел старше и был похож на иностранца, никоим образом не напоминающего молодого и веселого хозяина «Адмирала Бенбоу» — гостиницы на побережье Девона.

По правде сказать, я воспринял свою изменившуюся внешность со смешанными чувствами. С одной стороны, меня радовала маска, которой я был так естественно снабжен: горбун ни за что меня не узнал бы. С другой стороны, я был огорчен утратой внешности, которой обладал. Если быть правдивым с самим собой, я никогда не считал, что выгляжу человеком светским. Но и в том, чтобы ведро на голову надевать, с целью не распугать ни детей, ни зверей, тоже не нуждался. Я также счел, что мне не следует торопиться начинать говорить, так как у некоторых людей (я и сам среди таких) слуховая память более долговременна, чем зрительная.

Доктор Баллантайн вернулся один. Он вошел в комнату, предварительно осторожно постучав в дверь. Взглянув на меня, он кивнул.

— Вы поедете со мной. Я повидал вашего сэра Томаса Молтби. И поражен, что вы еще живы.

Опираясь на руку доктора Баллантайна, с растянутой в кисею полотняной повязкой, свисающей на лицо, я покинул гостиницу и медленно прошел к лестнице, у подножия которой ожидал открытый экипаж доктора. Молодой уроженец этих мест весьма заботливо помог мне сесть, и мы отправились в путь неспешным аллюром.

В нескольких сотнях ярдов от гавани (кажется, я слегка вздрогнул, когда мы проезжали мимо стоянки черного брига) дорога сменилась проселком и пошла по сельской местности, среди огромных деревьев с пышными кронами и яркой листвой; множество разноцветных птиц, щебеча, сидели на деревьях и вились в воздухе под жарким солнцем. Мы катили вдоль моря, а затем проселок повернул прочь от берега. Место было мало населено, лишь кое-где виднелись строения — вроде бы временные — с крышами из плотных листьев; всего пару-тройку раз мне на глаза попались большие белые или розовые дома, некоторые даже с колоннами.

После крутого поворота на изрезанную колеями дорогу, доктор Баллантайн привлек мое внимание, указав наверх.

— Вон там, — сказал он, — и там.

Он показывал на два дома, один из которых был больше и величественнее, но оба — весьма приятные глазу. Их разделяло расстояние, как мне показалось, мили в две.

— Первый дом — мой, там вы и будете жить. Второй — это дом, который вы хотите посетить.

У дома доктора Баллантайна нас встретила стайка прелестных детишек, красиво одетых и очень веселых. Они столпились вокруг отца так мило, что я с болью вспомнил о Луи и подумал о собственных детях, которые у меня когда-нибудь будут. К нам вышла жена — воплощенная элегантность. Как выяснилось позже, она была урожденная француженка, дочь посла. Она приветствовала меня так, будто я тоже был человеком высокого статуса, и в то же время — как если бы я был давним другом семьи.

За обедом она (а не ее муж) поведала мне романтическую историю их знакомства.

Он был судовым врачом, она — пассажиркой. На пути из Бордо в Ливерпуль она заболела — у нее появились проблемы с дыханием. Он рекомендовал ей жить в теплом сухом климате и упомянул этот порт, воды которого мы могли видеть с той веранды, где теперь сидели. Ее ответ был воспринят как слишком дерзкий всеми, кто ее знал, — кроме доктора: «Я отправлюсь туда, только если вы будете меня сопровождать!»

С тех пор как они приехали сюда, не было ни одного дня, чтобы давняя, так мучившая ее болезнь напомнила о себе.

— А теперь расскажите мне вашу историю, — попросила она тоном, которому невозможно было сопротивляться.

Мой рассказ был лишь отчасти историей «Испаньолы» и моей страшной миссии. Я хотел пощадить ее слух, избегая жестоких подробностей; но во мне зародилось еще более сильное желание — поведать ей о моих чувствах к Грейс.

Миссис Баллантайн слушала очень внимательно. Когда я закончил, она сказала мне:

— Я верю — вы добьетесь успеха, мистер Хокинс. Вы гораздо более тревожитесь о других, чем о самом себе. И, насколько я могу судить по опыту моего мужа, такое всегда приносит свои плоды.

Когда я в ту ночь укладывался спать, где-то неподалеку пела ночная птица. Меня волновал мой план, но успокаивала безопасность этого дома. Спокойствие победило, и я, впервые со времен «Испаньолы», заснул прекрасным, крепким сном. Без кошмарных сновидений.

24

И вот мы встречаемся вновь

Баллантайны подарили мне заботу, мир и покой. Моя жизнь в их доме была полной противоположностью тому, что со мной произошло. Казалось, силы мои возвращаются с необычайной стремительностью, однако я проводил дни в праздности на веранде дома или в затененных комнатах, а то и медленно прогуливаясь в саду под огромными деревьями с широкими, плотными листьями. То, как быстро я почувствовал себя поздоровевшим, казалось, противоречило тому, как медленно я на самом деле выздоравливал, — приятнейшее противоречие!

Посланцы доктора доставляли на бриг сообщения о моем состоянии. В ответ нам сообщали предполагаемую дату отплытия. Мы много раз беседовали с доктором Баллантайном о моих прежних приключениях, но более всего — о том, что я собираюсь предпринять. В этом отношении у него поначалу были серьезнейшие сомнения; он и позднее продолжал высказывать мне свои опасения, однако постепенно пришел к заключению, что ему следует оказать мне поддержку. Я думаю, он принял такое решение, тревожась за мою жизнь; но я также подозреваю, что его заинтересовал сам характер и порядок осуществления моего плана.

Что же касается имени, которое я ему назвал — имени его соседа (как я надеялся и как в действительности оказалось), то доктор по моей просьбе отправил ему записку, прося позволения нанести ему дружеский визит «вместе с гостем, прибывшим на остров»: моего имени он не упомянул. Первый ответ был отрицательным, и я почувствовал, что натолкнулся на серьезное препятствие. Мы снова обдумали ситуацию, и доктор Баллантайн послал еще одну записку, на этот раз в более убедительных и доверительных выражениях, заверяя своего соседа, что наш визит к нему может принести значительную пользу.

В тот же день пришел ответ с приглашением приехать тотчас же, и мы уселись в ландо[17].

— Я ведь предупреждал вас о своих сомнениях по этому поводу, — сказал доктор.

— Как вам известно, я их вполне разделяю, — ответил я.

— Тем не менее я принимаю ваши доводы, — сказал он. — Они представляются мне весьма существенными. Хотя кое в чем не вполне безупречными.

Ландо поднималось вверх по дороге. Как ярко сияло море под массивной столовой горой, дававшей столь прекрасное укрытие этому заливу! Миссис Баллантайн описывала мне бури, какие бушуют в небе над их холмом и гаванью у его подножия. Когда я впервые оказался здесь много лет тому назад, я был слишком сонным и слишком юным, чтобы запомнить все подробно. Теперь же я сидел в ландо очень взволнованный и, как всегда бывает, когда испытываешь душевный подъем, впивал окружающий меня пейзаж с более обостренным вниманием, чем когда бы то ни было.

Вскоре дорога ухудшилась; в то же время зелень по ее сторонам выглядела так, будто за ней хоть и не очень хорошо, но ухаживают. Мы подъехали к высоким воротам, выкрашенным белой краской; их вид отличался странным сочетанием веселости и неприветливости. Подошли двое туземцев. Один держал ворота приоткрытыми, пока другой стоял и сердито на нас смотрел; оба были одеты в странное подобие ливрей.

Доктор сказал:

— Ваш хозяин нас ожидает.

Нам пришлось ждать: один из слуг ушел в дом, а другой снова закрыл перед нами ворота.

Вскоре ворота широко раскрылись, и нам было позволено въехать. Оба слуги шли перед нашим экипажем. Мы завернули за затененный густыми ветвями поворот, и перед нашими глазами предстал дом. Я видел его, когда мы ехали наверх, а теперь он восхитил меня снова — небольшой особняк с несколькими колоннами и красивым портиком. На лужайке перед домом журчал фонтан. Это был дом преуспевающего горожанина.

Мы вышли из ландо, и я спокойно остановился на ступенях лестницы рядом с доктором Баллантайном, а наш экипаж увели прочь. Несколько минут ничего не происходило; один из слуг стоял рядом, как бы для того, чтобы остановить нас, если мы попытаемся войти в дом. Затем я услышал, что кто-то в доме насвистывает мотив, при звуках которого, должен сказать, мое сердце дрогнуло от удовольствия и от воспоминания о прежних страхах.

Он появился на верхней площадке лестницы, словно султан. Мое внимание привлекло что-то, сильно в нем изменившееся, и я не сразу смог определить — что, но вскоре понял. Прежде его костыль был сделан из грубого дерева, как у любого старого матроса; но теперешний был из серебра. Его чудесная филигрань переплеталась, словно усики лесных растений; подмышечная колодка была из полированного черного дерева, окаймленного серебряной полосой.

Лицо его было по-прежнему широким, как окорок, а в глазах горел былой огонь, словно в них светилась сама Жизнь. Дух преуспеяния так и реял над ним, как реет песня над певчей птицей. Но, по правде говоря, Долговязый Джон Сильвер и теперь мало отличался от того человека, которого я впервые увидел, когда мальчишкой был послан сквайром Трелони в таверну Сильвера рядом с бристольскими доками, от человека, которого сотоварищи-пираты прозвали Окороком.

— Ну и ну, ребята!

Все тот же голос, все тот же смех, словно он колет грецкие орехи. Та же привычка склонять голову набок и пристально вглядываться в тебя блестящими глазами. Волосы, пожалуй, чуть изменили цвет: теперь проседь в них была больше заметна, но остальная их часть, выгорев на солнце, обрела цвет крепкого чая.

Меня удивило, что он почти совсем не удивился. Он спустился по ступеням более ловко и быстро, чем люди помоложе и не искалеченные, как он. Сунув костыль под мышку (я так часто видел, как он это делает), он схватил меня обеими руками за плечи.

— Джим, сынок! Ты не поверишь! Только Джон чуть ли не ждал, что ты явишься!

Я издал недоверчивый смешок, и он отступил на шаг, став серьезным.

— Нет, Джим, клянусь! Я тебя вспоминал, и наши старые времена, и думал, что у меня так и не было случая сказать тебе спасибо за все, что мне удалось сделать. Я ведь вроде как неожиданно ушел, верно, Джим, сынок? — И он усмехнулся.

У Сильвера всегда был дар заставлять людей ему верить, какими бы абсурдными ни были его утверждения. Именно так он и одурачил всех нас — и доктора Ливси в том числе, — когда подбирали команду для первого плавания «Испаньолы». Но я был готов поверить его утверждению, что он «чуть ли не ждал» меня: у него была сверхъестественная способность предвидеть повороты судьбы.

— И вам добрый день, доктор Баллантайн. Я завсегда рад знакомству с соседом. В бухте Джона завсегда гостей привечали, верно, Джим?

— И ты богат, Джон! — воскликнул я. — Посмотреть только! — И я обвел восхищенным взглядом дом и сад.

Моя радость при встрече с ним, вероятно, озадачила доктора Баллантайна. Он с ироническим уважением наблюдал это почти комическое «воссоединение», за забавной внешней стороной которого крылась жизненно важная цель.

— Но, Джим! Ты побывал в битвах! Что это с тобой стряслось?

Он рассмотрел следы повреждений на моем лице, а потом повел нас к дому. Мы вошли внутрь — в просторные комнаты, где царила прохлада; они были богато, но непродуманно обставлены: вещи хозяин покупал, руководствуясь скорее их дороговизной, чем хорошим вкусом. Высокие растения на широкой террасе позади дома давали густую тень. Каковы бы ни были вкусы хозяина, дом выглядел хорошо ухоженным и опрятным.

— Садитесь, садитесь! — Он засмеялся. — Нам за много разных вещей надо выпить, Джим. А ром-то я, как и раньше, люблю!

Казалось, Сильвер страшно рад меня видеть, и я подумал: да, возможно, он и вправду, как ни странно, ожидал увидеть меня снова. Пока мы сидели, я пристально рассматривал его. Он обладал не только богатством (по-видимому, ему удалось приумножить нечестно добытые деньги), он к тому же обладал отменным здоровьем. Настроение у него было отличное, а манера держаться настолько учтивая и дружелюбная, что мне было трудно думать о нем как об одном из самых коварных преступников на свете.

Именно это сочетание учтивости и преступности в его натуре и явилось главной причиной моего визита к нему. Когда я понял, что бриг доставил меня в тот самый порт, где Сильвер в одну давнюю ночь сбежал с корабля, я счел это предзнаменованием. С этого момента мои мысли выстроились в цепочку, и эта цепочка звенела в моем мозгу, пока я не отполировал каждое ее звенышко. Так родился мой план.

Проще говоря, я собирался победить огонь огнем. Сильвер, сидевший теперь передо мною в парчовом камзоле, Сильвер — с его сверкающими глазами и веселой улыбкой был столь же злонамерен, как Молтби, и так же не страшился убивать. Поэтому я был уверен, что он сможет справиться и с Молтби, и с горбуном по имени Авель Распен.

К этому моменту мой план был отточен до предельной ясности. Доктор Баллантайн задавал мне множество наводящих вопросов по поводу этого плана. Я намеревался предложить Сильверу огромное вознаграждение, если он согласится поехать и исправить положение, из которого я так недавно выбрался.

Я надеялся, что он проглотит наживку. Авантюристическая жилка в нем всегда казалась мне очень сильной. Помимо того я знал, что — в его собственных глазах — он оказался проигравшей стороной в схватке с силами добра в лице доктора Ливси и сквайра Трелони. Вдобавок ко всему этому, каким бы преступником он сам себя ни считал, ему могла быть очень дорога возможность добиться отмены смертного приговора, который грозил ему, вернись он когда-нибудь в Англию.

Миловидная горничная-туземка принесла ром. Сильвер вел себя, как лорд в собственном замке. Мы заговорили о нашем давнем путешествии на Остров Сокровищ. Он расспрашивал обо всех, кто тогда вернулся домой, и вспоминал имена и самих людей так четко и ясно, что я подивился его прекрасной памяти. А может быть, он часто вновь проживал те времена, сидя здесь, в своем великолепном доме на склоне холма.

— А теперь, Джим, я хочу, чтоб ты повидал старого друга.

Он заметил мою тревогу и догадался, что я боюсь встретить пирата — какого-нибудь старого головореза из бристольских доков или кого-то другого из знакомых ему преступников. Но он успокаивающе похлопал меня по плечу и свистнул.

Из затемненных недр дома явился молодой слуга. На его руке сидел мерзкий старый попугай — Капитан Флинт. Он прыгнул на протянутую ему Джоном руку, а затем к нему на плечо и уселся там, злобно глядя на меня бусинками глаз. Миг — и в ответ на «ку-у!» Сильвера попугай разразился своим ужасающим скрипучим криком: «Пиастры! Пиастры!»

— Глянь, Джим, Капитан Флинт тоже разбогател. — Долговязый Джон указал на плоские серебряные кольца, украшавшие лапы птицы, словно гетры.

— По местам стоять! — прокричал попугай. — На другой галс ложиться!

Через некоторое время мы заговорили о деле. После двух глотков прекрасного, хотя и не очень крепкого рома Сильвер наклонился ко мне и похлопал меня по руке.

— Ну, Джим, сынок, тебе ведь что-то от Джона нужно? И это имеет отношение к тем битвам, в которых ты побывал? Я прав?

Я ответил очень просто и ясно:

— Джон, мне нужна твоя помощь.

Это доктор Баллантайн посоветовал мне больше ничего не говорить, но произнести эти простые слова с чувством.

Как можно короче я рассказал Сильверу всю историю: появление Грейс с сыном, гибель Бервика, Молтби, горбун, осада «Адмирала Бенбоу», наш побег, бриг, мои приключения на острове (которые я довольно неопределенно назвал «некоторыми злоключениями») и то, как я попал в этот порт. Он слушал меня, округлив глаза, словно ребенок, а я, как умелый рассказчик, приберег самое главное под конец.

— Ну вот, Джон, все, что ты видишь сейчас, — мое лицо, трость, мои другие раны — все это причинил один человек.

Я всегда думал, что Джон, при всей преступности его натуры, хорошо ко мне относится. Кроме всего прочего, я знал, что он отдает мне должное, считая, что я спас его шкуру. Время — долгие десять лет — не смогло изменить этот мой взгляд. Теперь я намеревался испытать, верен ли он.

— Значит, ты водишь дурную компанию, Джим. — И он взглянул на меня как прежде: этот его взгляд мог либо принести покой, либо вызвать тревогу; чаще всего он приносил и то, и другое.

— Ты знаешь этого человека. Это ты привел его на судно.

Он ждал. Глаза его чуть потемнели. Он не торопил меня и не выглядел озадаченным — в этом сказывалась сила его характера.

— Мне назвать его, Джон? Или ты сам догадаешься?

Он все ждал.

— Ты не помнишь, Джон? Мы оставили его на острове.

Но он хотел, чтобы я назвал имя. Я так и сделал:

— Как имя Джозеф Тейт отзовется в твоей памяти, Джон?

Сильвер выпрямился в кресле. Глядя сейчас на него, я впервые что-то понял о нем и его характере. Говорили, что он в юности был толковым школяром и пользовался доброй репутацией. И хотя он, к сожалению, решил использовать все это во зло, он был человеком по натуре необычайно сильным, и благодаря этой натуре он мог стать, кем пожелает, и делать то, что сочтет нужным.

Он провел рукой по лицу, как человек, проверяющий, не следует ли ему побриться.

— Джозеф. Тейт.

Он произнес имя и фамилию раздельно. И повторил:

— Джозеф. Тейт.

— Он все еще живет на том острове, Джон.

И как это часто бывало раньше, как это уже случалось теперь, Сильвер меня снова удивил:

— Да. Я слышал. Мне как раз пришло в голову, что ты его имя назовешь.

Пораженный, я смотрел на него во все глаза. Остров Сокровищ лежал далеко отсюда, на юге, и все же Джону было известно, что Тейт выжил. Неужели Сильвер пытался снова попасть на остров? Или другие пытались и потерпели неудачу, но принесли домой дурные вести? Или это в нем говорила необычайная проницательность вместе с желанием выглядеть всезнающим? Может быть, у него по всему миру есть шпионы? Я оставил его слова без внимания и задал прямой вопрос:

— Какого ты мнения о Тейте, Джон?

Сильвер слегка надул одну щеку, как бывало, когда он собирался сказать что-то важное.

— Никогда мне этот Тейт не нравился. Никогда я глаз с него не спускал. Помнится, он молчун был, никогда много не говорил, а ты, Джим, сам хорошо знаешь, я не больно полагаюсь на тех, кто только сам себя слушает. Не верю я таким. Вот, возьми, например, наш доктор. Доктор, все знают, вы — человек не больно разговорчивый, только это не то же самое, что я про Тейта хочу сказать.

Он замолчал и снова задумался.

— Джим, вот тебе мой вердикт про Джо Тейта. Я хочу застолбить право повесить его своими руками, это точно. Джон Сильвер сам затянет веревку на его шее. Мне наплевать, если меня сразу после него повесят. Ну, конечно, не наплевать, это так, к слову пришлось. Нет, Джим, Тейт такой человек — хуже не бывает.

Этот взрыв гнева поразил меня своей силой, продолжительностью и резкостью выражений; я уже собирался спросить Джона, не личная ли причина — со времен еще до нашей первой встречи — кроется за этой филиппикой, когда он прервал меня, просияв улыбкой:

— А вот идет и моя леди собственной персоной! Я ее Леди Сильвер прозываю. Ты-то ее помнишь, Джим?

Так что он добился, чего хотел, в конце концов: сделал так, как обещал — укрылся в спокойной гавани вместе со своей «старой черной миссис», как он называл ее тогда, а теперь улыбался ей, глядя на нее любящим взором.

Сильвер был по-прежнему очень находчив. Он знал, как управлять ситуацией. Это положило конец нашей беседе в тот день, что оставляло единственный выбор: либо мы должны приехать еще раз, либо ему самому надо будет явиться к нам. Отвлекшим нас от беседы приходом «Леди» Сильвер, которая принесла фрукты и сласти, старый пират обеспечил себе время обдумать все, что я ему рассказал.

Теперь, когда мы знали, как Сильвер относится к Джозефу Тейту единственным, повисшим в воздухе вопросом было, как он прореагирует на Молтби. Его реакция на этого вельможу имела решающее значение для всего плана. Я чувствовал, что зло, столкнувшись со злом, должно породить пожар, во время которого «добропорядочный» Молтби станет изо всех сил держаться за свое доброе мнение о самом себе.

В ландо, по дороге домой, мы с доктором Баллантайном пытались решить, удалось ли нам заинтересовать Сильвера, и оба пришли к выводу, что мы этого не знаем. Встреча получилась любопытной, и я чувствовал, что мне следовало бы стыдиться, что я был так рад снова встретиться с Долговязым Джоном. Но стыда я не чувствовал; взволнованность, удовлетворенность тем, что мой план обладает способностью порождать вдохновение, чувство, что я имею возможность его осуществить, — таковы были обуревавшие меня эмоции, когда мы свернули на тенистую аллею у дома доктора Баллантайна.

Сильвер заставил нас ждать. И в самом деле, ожидание так затянулось, что я просил доктора Баллантайна послать ему еще одно письмо; однако в то самое утро, когда доктор запечатал пакет, явился слуга с приглашением прибыть на ланч к Сильверу на следующий день.

Во второй раз он приветствовал нас еще теплее, чем в первый. Под чудесной листвой, укрывавшей террасу позади дома, мы ели фрукты, каких я никогда раньше не видывал, и сочное мясо, напоминавшее свинину. Пили только ром; как заметил доктор Баллантайн на обратном пути: «Моряк может отказаться от моря, но никогда не откажется от рома».

Я был очень доволен тем, как все сложилось, и подозреваю, что на доктора Баллантайна произвело большое впечатление то, насколько точно я судил о человеке, к которому обратился за помощью. Все, что мы намеревались изложить Сильверу, мы услышали из его уст. Фактически это он наметил стратегию действий. Она полностью совпадала с тем, чего хотели мы, и, более того, добавилось много новых деталей.

Молтби рассказал доктору Баллантайну об острове и о своем плане возвратиться туда «по делу короля». Сильвер сказал, что доктору следует сообщить Молтби, что здешний житель, бывший капитан судна плимутской приписки, отошедший от дел, человек с прекрасным положением в обществе (при этом Сильвер ухмыльнулся), плавал в тех морях и хорошо знает Остров Сокровищ. Этот «кэп Сильвер» всегда может набрать добровольную команду из знакомых ему матросов, многие из которых больше не плавают и живут в этом порту, а он с охотой возьмет их в свою компанию.

Однако Молтби, человек хитрый, пожелает узнать, с чего бы это богатый отставной моряк, такой как Сильвер, — уже явно не вполне здоровый, каким бы подвижным он ни был, — вдруг решил вернуться на этот грозящий болезнями остров ради какого-то незнакомца. И тогда Сильвер выложит свою козырную карту: он расскажет Молтби — и только Молтби — о сокровище, оставленном на острове.

Надо заметить, когда я рассказал Сильверу об этой последней части нашего плана, я мог прямо-таки поклясться, что он не знал или забыл, что мы так много оставили (или что вообще хоть сколько-то оставили) из найденных нами сокровищ, несмотря на то, что он сделал вид, что знает об этом. Долговязый Джон Сильвер былых времен давным-давно вывез бы все, что там осталось, если бы счел, что игра стоит свеч.

Первоначальная тактика наших действий была наконец согласована, и Сильвер взял руководство планом в свои руки. Он подробно обрисовал, как нам следует поступать, когда мы прибудем на остров, и продумал, какие непредвиденные обстоятельства возможны в каждой ситуации. Если «Испаньола» все еще там, нам следует делать то-то и то-то; если же ее там нет — то-то и то-то. Каждый шаг на холм Подзорная труба и обратно, каждое действие, которое могло бы потребоваться от нас, любая опасность, любой путь к спасению — все было продумано им и предвосхищено с таким умением и тщательностью, что нам не в чем было его упрекнуть.

Мы с доктором знали, что должны предложить Джону Сильверу какую-то часть оставшихся на острове сокровищ: это был единственный пункт, по которому мы не достигли согласия.

— Джим, у нас с тобой есть время — столько и еще пол столько, чтобы подсчитать эту мою дольку.

А я ответил:

— Но ты еще не встречался с капитаном Ридом.

— Рид, Джим? Ты говоришь, его звать Рид?

— Да.

— Рыжий увалень?

— Едва ли он увалень, Джон, — резко возразил я. — Он прекрасный капитан!