5

Все мы — беглецы

Доктор Ливси вздохнул: он взял на себя столь тяжкую ношу, что она вывела его из душевного равновесия. Он продолжал:

— Думаю, что я не смогу сдержать этих людей. Самое малое, что они могут потребовать, это арестовать тебя как подозреваемого. Если этого не удастся избежать, боюсь, суды более высокой инстанции возьмутся за нас, и эти «джентльмены» (он просто не знал, как их называть) используют свое огромное влияние. И присягнут, что ты убил их сотоварища.

— Но я не убивал!

— Они наведут о тебе справки. Услышат про твои россказни. Про наши приключения на острове. Про Израэля Хендса.

Тут мой голос чуть не сорвался на визг.

— Но я убил Израэля Хендса потому, что Израэль Хендс пытался убить меня! Он гонялся за мной по всему кораблю! Да я и не собирался его убивать — пистолет выстрелил, когда он швырнул в меня ножом!

Должно быть, я выглядел необычайно расстроенным, потому что доктор поднялся на ноги.

— По моему разумению, — медленно произнес он, — твои дела не могли бы обстоять хуже. У тебя нет свидетелей, так как они представят обвинения и против тех, кто был с тобой. Им будет легко получить вердикт «Виновен». Так вот и обделываются подобные делишки.

— И что же мне делать? — мой голос дрожал, да и весь я дрожал не меньше.

Холодным тоном доктор обратился к сквайру:

— Я предлагаю перенести расследование отсюда в другое место — в гостиницу «Король Георг» или, если вы позволите, Джон, к вам в Холл. — Сквайр кивнул, а доктор продолжал: — Я обяжу тех джентльменов, что сидят во дворе, проследовать туда незамедлительно.

Он направился к выходу, а сквайр Трелони тихо сказал мне:

— А вдруг тебе не удастся явиться туда, Джим?..

Я почувствовал, что два моих друга успели о чем-то договориться меж собой.

— Но тогда я стану беглым преступником!

— Любое дурное дело требует времени! — ответил сквайр.

Доктор Ливси не смотрел на меня. Оба они понимали вставшую передо мной дилемму. Бежать — значит признать свою вину. Остаться и стать заключенным, может быть, сидеть в эксетерской тюрьме, да еще по такому тяжкому обвинению, не обещало ничего хорошего. К тому же меня сильно смущала мысль о том, что я считаю себя человеком чести.

Однако она же заставила меня принять решение. Лицо этой странной прелестной женщины, лицо ее необузданного сынишки там, в верхней гостиной, трогали мою душу. Я помню, что тогда подумал: «За всем этим кроется какая-то давняя история. И ничего нельзя решить, пока не будет раскрыта эта тайна. Но я не могу бросить этих двух людей. Даже несмотря на то, что они сами навязали мне заботу о них».

Так случилось, что мы вовсе не отправились в Холл. Через час, когда все люди разъехались и все пути оказались свободны, мы, с одобрения моей матушки, покинули «Адмирала Бенбоу» в сопровождении Тома Тейлора.

Наши сборы были, по необходимости, поспешными. Мы взяли еду и одежду на два дня, но ведь тюки должны были быть как можно легче. Некоторая задержка произошла из-за того, что трудно было подобрать одежду для двух наших беглецов: они-то явились к нам без какого-либо имущества. На помощь был призван весь гардероб моей матушки, и если одежда, которую теперь пришлось надеть Грейс Ричардсон, не соответствовала по роскоши ее обычным нарядам, она и ее сын получили прочное платье для защиты от неожиданностей, с которыми мы могли повстречаться в пути.

Теплые юго-западные ветры дули нам в спину, когда мы поскакали прочь от моря, в глубь страны. Мы направлялись к высокой гряде холмов, чтобы как можно дольше пользоваться светом долгого летнего вечера, и надеялись, что ясная погода продержится и будет достаточно теплой, чтобы дать нам возможность ночевать в поле.

Казалось, Грейс Ричардсон привыкла к побегам. Когда они с сыном спустились в трактирный зал, она попыталась принести извинения, но я не пожелал их слушать; да к тому же у нас все равно не было времени для разговоров.

— Луи, — сказал я, — хочу похвалить тебя за меткость.

Он глянул на меня исподлобья, потом посмотрел на мою матушку. Она ему улыбнулась.

— Но я же промахнулся. Два раза, — ответил он. — Яблоками точно не попадешь.

После этого он пошел помочь матери, которая быстро и молча трудилась, упаковывая одежду и еду. Я отметил, что мальчик тоже был привычен к таким делам.

И снова, не впервые в этот день, моя матушка поразила меня. Ведь это она определила наше место назначения.

— Поезжайте в Бристоль, — посоветовала она. — Там множество людей останавливается — словно перелетные птицы.

— Но согласятся ли наши… наши гости? Они только что приехали из Бристоля.

— Тем более разумно ехать туда, — рассудила матушка. — Кому в голову придет искать их там, откуда они бежали?

Однако меня тревожило еще одно сомнение.

— Но пристало ли молодой женщине вот так запросто отправляться в дорогу с молодым мужчиной ее возраста? Не будет ли это несколько…

Взгляд матушки дал мне понять, что я совершил бестактность, подвергнув сомнению и свое собственное понимание принципов, и отношение к ним моей спутницы. На мой вопрос матушка не потрудилась ответить.

— Остановитесь у твоего дядюшки. Он тебя любит. А взгляды у него весьма здравые.

— А что потом? — спросил я больше себя самого, чем матушку. — Что нам потом делать? Вечно быть в бегах? Не можем же мы навсегда спрятаться у дядюшки Амброуза.

Она попросила дать ей время подумать, пока мы собираемся. Перед самым нашим отъездом она позвала меня.

— Тебе хорошо известно, что мне было вовсе не по душе, когда вы отправились на тот остров. И тебе хорошо известно, что я не хотела, чтобы ты туда отправился. Но ты поступил правильно. Это дало тебе такие возможности, каких ты и за полсотни лет не получил бы, оставаясь в этой гостинице.

Я заерзал на стуле от ее похвалы: не так уж часто мне приходилось такое слышать.

— Вот что я думаю, — продолжала она. — Пусть тобой руководит твое чувство чести. Ты — сын своего отца. Ты не убийца. И никогда убийцей не станешь, что бы ни заявляли эти негодяи и какой бы властью они ни обладали. Но ведь и то правда, что в их власти белое замазать черной краской. Такие люди и день могут в ночь обратить. А наше положение слишком скромное, чтобы мы могли им противостоять. Нам не добиться победы.

Она умолкла и пошла к двери проверить, не подслушивает ли кто. Закончила она шепотом:

— Я узнала: за всем этим кроется целая история. Мы поговорили, как женщинам свойственно. Нам с тобой следует лишь восхищаться и испытывать уважение к этим двоим из-за того, что им пришлось перенести. — Она коснулась моей руки. — И я очень жду новой встречи с этой прекрасной молодой женщиной.

— Матушка, я считаю, вам очень повезло, что вы узнали хоть что-то из произошедшего с этой женщиной и ее сыном. Мне об этом ничего неизвестно. — Тон мой был суховат.

— Ты все узнаешь. И ты сможешь справиться со злом только тогда, когда выяснишь, что кроется за всем этим. Так что, когда доберешься до Бристоля, руководись тем, что сам сочтешь необходимым, и суждениями твоего дядюшки. До тех пор, пока ты будешь стремиться к тому, чтобы все разрешилось по-доброму, ты не можешь ошибиться.

Получив такое благословение, я повел свой маленький отряд прочь от «Адмирала Бенбоу». Теперь на мне лежала новая, пугающая ответственность.

Обычный путь на Бристоль лежит по берегу. Мы же поехали прочь от берега, узкими сельскими дорогами, проселками и путями скотогонов, чтобы никому не попадаться на глаза. Какая-то женщина с корзиной, собиравшая травы, и несколько ребятишек, залезших, играя, на дерево, помахали нам руками. Я надеялся, что мы показались им ничем не примечательными: ведь не могло быть ничего необычного в том, что мужчина, женщина и ребенок едут летним вечером по дороге в сопровождении слуги. Если бы их стали расспрашивать вскоре после того, как мы там проскакали, они не могли бы выделить нас среди прочих по времени и скорости, с какой мы ехали. Я не разрешал замедлить ход до тех пор, пока мы не отъедем по меньшей мере часа на два с лишним от «Адмирала Бенбоу» и пока длинные тени не пролягут между живыми изгородями.

Мы ехали, а я в это время пытался разобраться в нашем положении. Нас еще не обвинили в убийстве, но мы — подозреваемые. Никаких свидетелей не было с нами во время этого ужасающего события; остается лишь наше слово против слова этих людей. Однако, как совершенно явно опасались сквайр и доктор Ливси, обвинения наших врагов будут иметь значительно больший вес: сэр Томас Молтби говорил с такой уверенностью об их высоком положении и связях. Наша предосторожность — этот наш побег — была правильной, если не думать о том, что всякое действие влечет за собой соответствующие последствия.

Итак, что же теперь будет? Придется ли нам покинуть Англию? Если так, то каким образом уехать и куда? И как надолго? Если же остаться, знаем ли мы кого-нибудь, к кому можем обратиться? Это должен быть человек такого же положения в обществе или еще более высокого, если решит выступить против наших обвинителей, до этого совершивших на нас нападение. И как быть с Джозефом Тейтом, из-за которого я оказался втянутым в эту историю? Я ведь не знаю и даже предполагать не могу, остался он в живых или нет.

Помимо этого, я не переставал повторять в уме слова матушки. Она, разумеется, права — ответы на мои вопросы содержатся в истории Грейс Ричардсон, ее юного сына и пирата Тейта.

Небо заливал красный свет заката, когда я дал сигнал к отдыху в ложбинке у самого хребта. Никто нас пока не преследовал, но я сознавал, что теперь наши противники уже должны были понять, что мы и не собирались являться в Холл, чтобы предстать перед доктором Ливси.

Мы все спешились, Том осторожно снял мальчика с лошади и передал мне. Луи потянулся, ласково и благодарно потрепал лошадь по шее и пошел поговорить с матерью. Все мы принялись ходить по ложбине, чтобы размяться. Я воспользовался возможностью получше рассмотреть двух людей, так недавно возложивших на меня ответственность за их судьбы.

Мальчик был похож на свою мать, но я искал в его лице иные наследственные черты. Этот упрямый нос — не от Тейта ли? Меня прямо-таки передернуло от такой мысли. Тейт жил в моей памяти как воплощение ужаса. Я всем сердцем откликался на слова сквайра Трелони о том, что нам следовало повесить этого разбойника. Если Луи и вправду его сын, то видеть черты Тейта повторенными в лице невинного мальчика мне было больно и неприятно.

Что же до его матери, то в ней я снова и более полно увидел особу поистине высокородную. Даже то, как она ходила по траве этой ложбины, беседуя с сыном, свидетельствовало одновременно об утонченности и о силе характера, свойственных лишь женщинам исключительным.

Странно было видеть, как она ступает по траве: шаг ее был тверд, и все же она выбирала, куда ступить, словно ожидала, что ее нога вот-вот попадет в водяную лужицу. Из-за этого ей приходилось повыше поднимать ноги, будто шагает аист или — в ее случае — какая-то более экзотическая птица, вроде обитающего в пустыне страуса или фламинго, о которых я слышал в южных краях.

А ее лицо то и дело совершенно менялось. Говорят, эта черта характерна для красивых женщин; быть может, такая неуловимость и есть существенная часть красоты. Сердце мое снова забилось от волнения и тревоги. Снова непонятный свет озарил мою душу. Мною до такой степени овладела застенчивость, что, возникни необходимость с ней в тот момент заговорить, моя угрюмость граничила бы с невоспитанностью.

Но этого не случилось. Я напомнил всем о том, что нужно спешить, и велел побыстрее садиться на лошадей. На этот раз я посадил Луи на своего коня и сказал, что будем ехать, пока совсем не стемнеет.

На небо вышли ранние звезды. Ночной ветер еще не проснулся, и роса на полях была не слишком обильной, так что мы не чувствовали холода. Благоухание вечера утишило нервное напряжение, которое мы испытывали в пути.

Мы проезжали через поля на вершинах холмов, спускались в благословенные глубокие долины, огибали по краю нивы, пересекали тучные луга, совершая намеченный путь. Лишь коровы, жующие свою жвачку, глядели на нас, лежа темными тенями в густой траве. Раза два, когда мы проезжали слишком близко, они находили необходимым подвинуться; тогда они неловко поднимались, вставая сначала на колени, и качали огромными головами.

Мы шли легким галопом, и вскоре голова мальчика прижалась затылком к моему животу — он заснул. Я поудобнее взял поводья — так, чтобы он был в большей безопасности и не мог свалиться во сне.

Часа через три мы спускались по круто наклонному полю. Свет никогда полностью не уходит с западной стороны этих высоких холмов до наступления сентябрьских ночей. Было около десяти, а может, одиннадцати часов.

Фермер, очевидно, пас скот на обоих лугах и оставил ворота открытыми. Мы проехали на следующее поле и поднялись по склону. Впереди нас какое-то животное вскочило и умчалось прочь, высоко подпрыгивая от страха: мы спугнули оленя. На некотором расстоянии, справа от себя, я заметил силуэт одинокого строения. Я молча попросил моих спутников подождать на месте, пока я объеду строение по довольно широкому кругу. Никакой фермы вблизи я не обнаружил: это был полевой амбар, в нем хранили сено и принимали новорожденных телят.

Внутри не было ничего, кроме скамьи, кормушки для скота и нескольких куч свежего сена. Пока мы ехали, я уговаривал себя, что такая женщина должна понимать, что нам придется проводить ночи в неблагоустроенных местах. Ведь именно самые лучшие люди наилучшим образом все понимают и принимают, и я рассудил, что — как это бывает со всеми преследуемыми — она, скорее всего, привыкла к неудобствам и трудностям.

Чтобы выказать ей должное уважение, я все-таки решил обсудить с ней наши возможности.

— Мадам, — сказал я, — боюсь, это всего лишь амбар.

— Пожалуйста, пусть это вас не беспокоит, — отвечала она. — Я выросла в сельской местности. В ночах под звездами есть особый покой. Какими бы ни были обстоятельства.

Таким образом она утишила мою тревогу, но не сердце: ее манера вести себя вызывала во мне желание охранить ее от любых опасностей.

Луи так и не проснулся, когда Том снимал его с моей лошади. Его мать вытащила из тюка два пледа и выбрала уголок поудобнее, насколько это было возможно во мраке. В этом уголке Том и уложил мальчика, который лишь чуть шевельнулся во сне.

Но хотя мальчик, как мне представляется, крепко спал, он вдруг резко поднялся, сел совершенно прямо и произнес: «Нам нужно остаться здесь и завтра. До завтрашней ночи». И снова лег.

Мы все слышали, что он сказал, и были поражены силой, с которой прозвучали его слова. Том Тейлор стоял так близко от меня, что даже в темноте я мог разглядеть, как он нахмурился. Я подумал было о том, чтобы расспросить Луи о причинах такого заявления, но понял, что его сразу же охватил глубокий сон. Его мать с тревогой взглянула на меня, и я кивнул — мы останемся здесь и завтра.

Мы развернули пакеты с провизией. Молоко все еще было свежим на вкус, рассеяв мои страхи, что оно могло свернуться за время пути. Как нам удалось упаковать достаточно еды и одежды для четверых путников, в то же время не обременив себя излишне тяжелым весом, я до сих пор не понимаю.

Изредка обмениваясь приглушенными замечаниями, мы с наслаждением утоляли свой голод. Том закурил трубку, прикрывая ее ладонью, чтобы ее мерцание не было замечено с какого-нибудь холма или фермы. Вскоре он тоже заснул, оставив меня впервые наедине с Грейс Ричардсон. Немного погодя она поднялась и вышла из амбара. Скрываясь в темноте за дверью, я мог видеть, как чуть поодаль она ходит по траве взад и вперед, взад и вперед, высоко поднимая ноги. Через некоторое время она вернулась и улеглась рядом с сыном.

6

Ночные всадники

Ночь достигла своей глубины, того времени, когда лесные создания принимаются кричать и выть в чащобах, а звезды рассыпают над нами свой самый серебристый перец.

Может показаться странным, что я говорю это, но наибольшую тревогу вызывала во мне необходимость задать Грейс Ричардсон несколько серьезных прямых вопросов. Возможно — я не мог тогда судить со всей определенностью — так повлиял на меня тот безумный день, но ни одна женщина еще не воздействовала столь сильно на мои чувства, не туманила мысли, не вызывала такой паники в душе.

Ей тоже не спалось. Примерно через час я услышал, что Грейс Ричардсон встала. Она прошла мимо меня — я сидел у не имевшего дверей выхода из амбара. Я понимал, что должен заговорить с ней, начать распутывать тайну, крывшуюся за всем этим смятением. Она опустилась на траву в нескольких футах от меня. Несколько минут прошли в молчании; в тишине я слышал лишь два звука — ее дыхание и биение моего сердца. Тьма лишала меня наслаждения видеть ее лицо. Я пытался справиться со смущением.

— Вам не спится, мадам?

Она не ответила. Может быть, не слышала? Может быть, не испытывала желания разговаривать, а хотела только сидеть, глядя на звезды? И поэтому я ее напрасно побеспокоил? Я был разочарован, сердит на себя, но тут она, не промолвив ни слова, поднялась, снова ушла во тьму амбара и опять легла рядом с сыном. Вскоре Грейс Ричардсон погрузилась в сон.

Я почувствовал, что у меня сводит ноги: я давно уже не проводил столько времени в седле, не ездил так долго и так продолжительно быстро. Ослабив завязки на сапогах, разминая колени и икры ног, стараясь делать шаги пошире, я принялся ходить взад и вперед перед амбаром. Наши лошади вздыхали и пофыркивали — тихие, умиротворяющие звуки.

Ночь как будто бы прояснела: так всегда бывает, когда глаза привыкают к темноте. Мы остановились на полпути к вершине холма, на покрытом лугами склоне глубокой долины, поросшем после сенокоса густой и сочной травой. На вершине холма, казалось, было светлее: вот возможность оценить окружающую нас обстановку, подумал я.

Подъем был труден: приходилось идти по неровной поверхности, предательски опасной в темноте. На вершине стояло огромное одинокое дерево. К нему я и направил свои шаги. Когда я приближался к дереву, кожу у меня на шее под затылком словно обдало холодом, по спине поползли мурашки. На холме появились всадники, мчавшиеся во весь опор. Копыта их коней гремели по твердой земле.

Я стоял под широко раскинувшимися ветвями дерева. Впереди я видел мчавшиеся ко мне тени. Это были не кони без всадников, не табун одичавших лошадей. Звезды спокойно смотрели вниз. Всадники все приближались. Казалось, ночные тени несутся рядом с ними. Ближе и ближе мчались их кони. Сквозь подошвы сапог я ощущал, как в землю, словно молотками, бьют конские копыта. Я наконец отважился посчитать их — один, два, три, четыре. Но на самом деле я этого и ожидал, ибо с того момента, как я впервые услышал стук копыт, я с ужасом и уверенностью понял, кто такие эти всадники и что им нужно.

Теперь я верю, что сердце может от страха остановиться, а кровь в жилах обратиться в лед. Всадники галопом мчались мимо. Возможно, на такой скорости и в такой темноте они не смогут меня заметить.

Вдруг, ярдах в пятидесяти от того места, где я стоял, ехавший во главе всадник осадил коня. Меня увидели! Полуобернувшись, он туго натянул поводья и дал спутникам сигнал остановиться. Все спешились тут же, ярдах в тридцати от меня, и принялись совещаться меж собой. Ужас мой возрастал.

Однако ничего не произошло. Никто не двинулся в мою сторону, ничей голос меня не окликнул, ни один ружейный ствол не был в меня нацелен. Так увидели они меня или нет?

Как и прежде, главную скрипку играл Молтби, остальные слушали. Я мог видеть их силуэты, но их лица скрывала тьма; мог слышать голоса, но не разбирал слов; от этого мне стало только хуже, ведь в воображении все предстает более ужасным, чем в реальности. А страшнее всего было то, что я сумел разглядеть горб на той зловещей спине.

Неожиданно от сознания моего положения меня словно кулаком ударило по голове. Когда они приближались, я — естественно — выбрал для укрытия дальнюю от них сторону ствола. Теперь же, когда они проехали мимо, я оказался на стороне, наиболее открытой их взглядам.

Я огляделся вокруг, ища другого укрытия или способа незаметно уйти, но глазам моим представало лишь открытое пространство. В любой момент меня могли обнаружить. Неужели свет летней ночи, столь благоприятствовавший нам до сих пор, вот-вот вынудит меня заплатить за это непомерной ценой? Душа моя замирала от боли при мысли о спящих в амбаре друзьях.