Вдруг мы услышали, что во дворе, недалеко от нашего засыпанного наполовину землей окошка, идет какая-то лихорадочная работа. Копают землю. Страшный взрыв потряс наш домик. Взрывы следуют один за другим. А в перерывах между ними копают землю, стучат по стенам. Они, видно, хотят подкопать дом.
      Время от времени мы слышим быстро удаляющиеся шаги. Верно, готовят новые взрывы. Они хотят нас взорвать снаружи, опасаясь встречи с нами лицом к лицу? Но мы отвергаем и это предложение: ведь немцы сами находятся внутри дома. Что же здесь готовится?
      Эта странная история длится долго. Ровно в полдень вся эта шваль исчезла, и наступила тишина. Мы вздохнули свободнее. Но только на часок. В час дня они вернулись и работали до пяти вечера. Мы слышали, как сменяют они друг друга: одна группа работает, другая спускается в подвал.
      На второй день все началось сначала. В семь утра застучали сапоги, в 12 все затихло, в час работа возобновилась. Оказалось, что все это не имеет к нам никакого отношения. Видно, немцы строят оборонительные позиции где-то поблизости, и наш домик служит им сборным пунктом, а соседние подвалы складами.
      Теперь мы поняли весь ужас нашего положения. Немцы могут случайно докопаться до нашего окошка и заглянуть внутрь или, рыская по подвалам, обнаружить нас.
      Каждый день они копают все ближе к нашему окошку, которое все больше очищается от засыпавшей его земли. И в нашем укрытии становится все светлей... Чем светлее вокруг, тем страшнее нам.
      Через несколько дней мы уже знали всех немцев по именам и, мне кажется, могли по голосам и шагам представить себе, как каждый из них выглядит.
      У всех нас - "детей Промыка" - в памяти остались два имени: Макс и Вилли. Они старательнее всех рыскали по всем углам в поисках добычи, ни на минуту не оставляли подвала. Всегда они были вдвоем. Они не ходили, а бежали по ступенькам. В душе мы говорили себе:
      эти двое обнаружат нас в конце концов.
      И настала эта страшная минута. Невидимые Макс и Вилли добрались до нашего шкафчика. В руках у них электрические фонарики. Сквозь щели пробились к нам лучи света. Они освещают наши лица, перебегают из угла в угол, как будто хотят осветить все вокруг. Мы слышали какие-то странные звуки, издаваемые батарейками фонарей. Сначала мы, не понимая, откуда эти звуки, приняли их за сигналы. От этих звуков волосы становились дыбом. Мы лежали, как мертвые.
      Немцы двигают шкаф. И сразу слышим: "Макс, да зинд вайцен" ("Макс, тут зерно!"). Дружки нашли в углу мешочек зерна, заваленного всяким хламом. Они немало потрудились, пока вытащили его оттуда и скрылись. Опять - не нас они искали.
      Прошло несколько дней, а нам все еще везет. Но надолго ли? С тех пор, как увезли старух, жизнь наша катится в пропасть. Дни лекций и анекдотов, установленных часов "приема пищи", - казались теперь далеким сном. Теперь эти шесть недель мучений в темной, грязной дыре, шесть недель страха и опасностей, казались нам раем. Сейчас и думать нечего о еде, о варке, о набегах на соседние подвалы, малейший шорох может выдать нас! Сухари можно грызть только тогда, когда немцы идут на обед или вечером, чтобы не слышно было, как мы грызем их. И что будет с нами, когда кончится запас воды?
      Помощи ждать неоткуда. Уже прошли два дня после срока, о котором мы условились с Лодзей. Что с ней? Не попала ли она в лагерь? Да и жива ли вообще? Нельзя в бездействии сидеть и ждать смерти.
      Снова взялись мы за старый план: выйти отсюда темной ночью с оружием в руках и попробовать пройти через немецкие позиции. Кто погибнет - погибнет, а те, кто останутся, будут бродить по развалинам и полям, пока не выйдут из прифронтовой полосы.
      С другой стороны, - говорили некоторые из нас, - мы и так идем на верную смерть, с той лишь разницей, что выйдя отсюда, мы только приблизим ее, а оставаясь здесь - отдалим. В темноте, окруженные немецкими огневыми точками, артиллерией, мы погибнем прежде, чем успеем произвести хоть один выстрел. Здесь же мы сможем обороняться. А через день-два, глядишь, положение изменится!
      Те, кто хочет идти, твердят одно: вода! Запас остался на один день каждому по несколько капель. Когда вода кончится, мы, столько недель терпевшие жажду, не выдержим и погибнем прежде, чем немцы обнаружат нас.
      Наконец мы решили, если доживем до завтра, то вечером выйдем из убежища. Мы начали готовиться к решающей минуте. Мы уже представляли себе, как мы бродим в темную осеннюю ночь, в дождь и бурю, по грязи и ямам, а немцы стреляют нам вслед.
      Утром немцы снова принялись за свою работу. Во всех углах гудело, как в улье. Наше окошко уже наполовину освобождено от земли, и на стекле остался лишь тонкий слой пыли. Ветер качает сухие ветки кустов, растущих рядом, и они заглядывают нам в окно, будто стоят здесь, чтобы спрятать нас в своей тени.
      С наступлением ночи возник новый план: завтра утром, до прихода немцев, выйдут из убежища только Марыся и Зося. Они возьмут с собою старые вещи, и если наткнуться на немцев, скажут, что пришли из окрестностей Варшавы собрать оставленное добро. Девушки разведают дорогу, чтобы мы потом могли пройти между немецкими огневыми точками и не заблудиться, не попасть немцам в руки. Если им удастся добраться до окраин Варшавы, они постараются найти товарищей, знакомых, подпольщиков, сообщить им о нас и просить придти нам на помощь.
      Мы договорились ждать их до вечера следующего дня. Мы дали им два дня и две ночи для выполнения задания - для них это мало, для нас - целая вечность.
      Мы ждали их, впадая в отчаяние и вновь оживая: если мы до сих пор не попались, может счастье улыбнется нам еще несколько дней?
      Прошел день, два, а избавление не приходило. На третий день мы окончательно решили: с наступлением ночи начнем пробиваться через немецкие позиции и... будь что будет!
      Четверть первого, когда немцы ушли уже на обеденный перерыв, и наши нервы немного успокоились, я вздремнул, но меня разбудил толчок. Кто-то по лестнице спускался в подвал. Странно: в это время сюда никто не ходит. Жаль, испорчены столь редкие минуты отдыха. Шаги приближаются к шкафчику. Конец? Чья-то нога отодвигает шкафчик и женский голос зовет:
      "Цивья!"
      Мы не могли опомниться. Тут же отодвинули шкаф - и глазам нашим предстала наша связная - Алла Маргулис. Она наспех объяснила нам, что во дворе ждут нас люди, которым немцы дали пропуска в Варшаву, чтобы подбирать мертвых и больных, оставшихся после восстания.
      Постепенно узнавали мы историю этой спасательной экспедиции. Немцы вывезли Лодзю и старух за пределы Варшавы и отпустили. Лодзя добралась до Гродзиска и там случайно встретила Инку Швайгер. Узнав, где мы находимся, Инка немедленно связалась с Аллой. Обе они обратились к подпольщику, тот направил их к доктору Свиталу - главному врачу больницы в Бернерово. Девушки рассказали ему, что в Варшаве в бункере сидят несколько повстанцев и что, если их не спасти немедленно, - они погибнут. Не зная, каковы взгляды доктора, они не сказали ему всей правды, но и не решались полностью скрыть ее. Они сказали, что в группе два солдата Армии Краевой, четыре солдата Армии Людовой и два еврея.
      Оказалось, что доктор Свитал - польский патриот, человек надежный. Он не стал допытываться, кто эти евреи, кто эти солдаты Армии Людовой, и сделал все, что мог. Собрал нескольких своих работников, выдал им удостоверения Красного Креста, где говорилось, что они направляются в Варшаву для выполнения санитарного задания. Немцы относились с уважением к этим удостоверениям и группа, рискуя жизнью, добралась до нас. Счастье, что они прибыли через пятнадцать минут после ухода немцев. Опоздай они или приди раньше - весь план провалился бы.
      Алла рассказала нам, что Марыся и Зося попали к немцам в руки и были отправлены в лагерь Прушков, но вскоре бежали оттуда.
      Мы постарались как можно скорее покинуть укрытие. Нас ждали во дворе несколько парней и девушек с носилками. Марека и Зигмунда выбрали мы на роль "больных" и уложили их на носилки. Я, Ицхак и Юлек вместе с "санитарами" несли носилки. Впереди нас, на большом расстоянии, чтобы не вызвать подозрений, что они имеют какое-то отношение к нам, шли Цивья и Яся с торбами за спиной и готовой присказкой: они жительницы Варшавы, вернулись, чтобы собрать свое оставленное добро.
      Дорога была нелегкой и долгой. Вечность прошла, пока мы добрались до контрольного пункта. Мы часто останавливались передохнуть, опускание и подымание носилок отнимало много времени. Проходившие мимо немцы подозрительно глядели на нас: какие-то гражданские лица, да еще с носилками - это редкое явление, но никто так и не спросил нас, кто мы и откуда.
      Иногда какой-нибудь немец останавливался и, показав на носилки, спрашивал: "Шон капут?" (уже мертвый?) А мы отвечали: "Еще нет", - и продолжали свой путь. Единственная радость - папиросы, которыми нас угостили санитары. Дым тешит душу.
      Но мы еще не чувствовали себя свободными, пока не прошли через контрольный пункт. Мы спросили санитаров, что нам ответить, если немцы будут допытываться, откуда эти больные и те, кто тащит носилки. Но санитары не знали, что ответить. Не пропадем ли мы все: и спасенные, и спасители? Мы не очень торопились добраться до вахты, как будто хотели растянуть удовольствие, наглядеться на небо, которое не видели уже семь недель.
      Примерно на расстоянии километра от нас мы заметили немецкий пост. Мы видели, что Цивья и Яся уже стоят там в уголке. Может, их задержали, и они ждут приговора. Но мы все еще тешили себя надеждой.
      Каково же было наше удивление, когда немцы приказали нам проходить скорее и не задерживаться. Оказалось, что и девушек не задержали, им просто приказали подождать, пока подойдут санитары и идти с ними, чтобы женщинам не скучно было идти одним...
      Мы прошли мимо первого часового, но нам навстречу выбежал второй и приказал остановиться. Первый немец ткнул пальцем в лоб, дескать, сумасшедший, но тут одна из санитарок сказала, что у больного - тиф. Услышав это, немец отскочил, как змеем укушенный, а мы поторопились смыться. Игра удалась! Немцы не обратили внимания на то, что туда прошло только шесть человек, а обратно идет больше.
      После семи недель сидения в укрытии на Промыка и десяти дней осады, мы почувствовали себя свободными, будто уже избавились от немецкого ига. Это было в среду 15 ноября 1944 года.
      Но мы все еще не позволяли больным "выздороветь" и несли их еще довольно долго. Проходя мимо немецкого военного лагеря, две санитарки подошли к коменданту и попросили у него лошадь и повозку, чтобы отвезти больных в больницу. И через несколько минут - перед нами две лошади, впряженные в повозку. Мы поставили носилки на повозку, сами сели по бокам и немецкий возница гнал лошадей пять километров до больницы в Бернерово. Там нас приветливо встретил доктор Свитал. В первую ночь он поместил нас в боковой комнатенке, чтобы не попались мы на глаза дурному человеку.
      В БОЛЬНИЦЕ
      Радостной была первая ночь в больнице. Санитары, которые привезли нас сюда, устроили нам настоящий пир - с выпивкой и закуской. Мы ели с жадностью, как будто хотели наесться за все дни Промыка. Мы не могли оторваться от напитков и папирос. В нашей маленькой комнате дым стоял столбом.
      Только поздно ночью мы легли спать, но сон не шел. Всю ночь до утра мы проговорили о чуде "исхода из Промыка". На другой день доктор Свитал оформил нас в больницу на правах больных. Он хотел скрыть, кто мы, от тех людей из персонала, которые еще не знали нас. Сестры ухаживали за нами, как и за другими больными.
      Так я впервые в жизни оказался в больнице, да еще не будучи больным. Пришлось притворяться. По правде говоря, нам не вредно было поваляться здесь, мы хоть немного отдохнули после Промыка.
      На третий день утром сестра сказала, что сегодня на обход придет врач, которого надо остерегаться. Каждому из нас надо выбрать себе болезнь, которую нелегко распознать по внешним признакам. Но мы-то опасались другого: как бы не распознал он, что мы евреи.
      И вот он пришел. Переходит от койки к койке со своим стетоскопом. Подошел к Зигмунду, приблизился к Мареку. Я боюсь смотреть в их сторону, чтобы не смутить их, и только прислушиваюсь к их рассказу.
      А время не ждет: выдумай, выдумай болезнь. Когда врач подошел ко мне, я сказал, что страдаю язвой желудка и что мне все хуже. Он начал щупать живот, давил, спрашивал, как обычно: "Тут болит? А здесь?" Я отвечал: да или нет, соответственно изображая на лице страдания. Наконец, он отпустил меня, сказав, что нужно сделать рентген, а этого здесь в больнице нельзя сделать. Я понял, что обман мой удался.
      Однажды нас навестил ксендз и пригласил на воскресенье в больничный костел. Это приглашение могло дорого обойтись нам.
      Любой поляк, даже нерелигиозный, сразу поймет, что мы не знаем обычаев, не умеем молиться. Лучше всего нам уйти отсюда до воскресенья. Правда, Ицхак вышел отсюда уже два дня назад искать для нас убежище, но мы не уверены, что успеем уйти до конца недели.
      К счастью, немцы потребовали освободить больницу, а больных перевести в другие места. Доктор Свитал перевел нас в сельскую больницу в Яблонки. Тут мы пробыли два дня. Когда Ицхак нашел нам квартиры, мы вышли по одному в разные места в окрестностях Варшавы.
      ВЕСНА В ЯНВАРЕ
      И снова "на арийской стороне". Снова, как до восстания. Но на сей раз не в центре шумной столицы, а среди ее обломков и развалин.
      В "малинах" села Близна, Гродзиска, Бервинова начали мы опять искать новую нить жизни в подполье, овеянную бурями и ветрами, опаленную огнем и почерневшую от дыма; жизни, восставшей в бунте, и вновь ушедшей в подполье; жизни, которую не баловали надежды и потрясали разочарования, и надо всем этим - безмерная усталость.
      Пока здесь правит свастика, не должно быть места усталости! В момент, когда власть сатаны уже была подорвана, когда трещали стены генерал-губернаторства доктора Франка, мы все еще были преследуемыми, нас все еще пронизывали злые взгляды, и мы все еще должны были быть бдительны и осторожны.
      (Франк - "хозяин Польши", приговоренный к смерти на Нюрнбергском процессе и повешенный в 1946 году)
      Тебе хочется немного покоя? Но война нервов еще не закончена; еще хватают людей на улице, на железнодорожной ветке Гродзиска, делают обыски в домах. Тебя вновь окружает воздух "малины".
      Даже в те дни, когда Красная Армия стояла уже у ворот, "зеленые мундиры" рыскали по улицам и собирали кровавую жатву. И именно теперь, когда день освобождения уже занимался вдали, немецкий террор был страшнее, чем в те дни, когда на горизонте было черным-черно. У нас было такое чувство, будто мы тонем у самого берега.
      Но мы не дали усталости и равнодушию овладеть нами. Мы чувствовали себя отрубленными ветками вырванного с корнем дуба, единственными и осиротевшими, и все же в сердце стучало и не покидало нас сознание того, что мы - сыны народа, который выстоит и будет жить, сыны еврейской страны, которая еще расцветет, сыны мира, который станет лучше.
      Два месяца - от исхода из Промыка до прихода Красной Армии - были, как и прежде, тревожным временем немецкого господства. Нам предстояло выстоять, но не каждому в одиночку, а всем вместе, хоть и были мы рассеяны и разлучены. Как и раньше, нити связи тянулись от одной "малины" к другой: в Гродзиске, Бервинове и других селениях, где были наши товарищи.
      Стены халуцианского дома пали, но крыша его все еще над нашими головами, и он все еще стоит в нашем сердце.
      И ДЕНЬ НАСТАЛ...
      Морозный день 17 января 1945 года. Стрельба приближается и усиливается. Красная Армия наступает. Кончились бедствия? Кончились страшные годы? Здравый смысл говорит: да. Когда-нибудь это ведь должно было случиться. Но сердце все еще не верит. Может, это еще одно разочарование, как бывало уже много раз.
      Соседи передают друг другу: немцы хотят эвакуировать население. Бандиты позаботятся о том, чтобы день их гибели стал и нашим последним днем.
      И вдруг, часов в 11 утра, прямо перед моим окном на дороге, ведущей в Варшаву, я увидел немецких солдат с поднятыми вверх руками; Несколько солдат подходят к нашему дому - просят убежища. Кто гонится за ними? Кто нагнал на них страх? Соседний дом мешал мне видеть это. А издали доносится грохот танков. Наверное, немецких. Тогда кто они, эти солдаты с поднятыми вверх руками? Может, это дезертиры, преследуемые своими офицерами?
      И вдруг перед глазами вырос советский танк. второй, третий. А там дальше еще и еще, и нет им конца. И красные флаги победно развеваются на башнях. И со всех сторон появлялись, как на сцене, солдаты Красной Армии, мужчины, женщины, молодые ребята. Уверенно шагают они по этой земле, будто испокон веков жили здесь.
      Немецких солдат, которые только что шли с поднятыми руками, ведут теперь в плен, сломленных, с опущенными головами.
      Я вышел на улицу. Не верилось, что немецкая власть просочилась, как вода, сквозь пальцы. Идет мощная лавина - и кто устоит перед ней? Сердце не может вместить огромной радости. Улица сияет, со всех сторон несутся приветственные возгласы в честь Красной Армии.
      В сумерки я вернулся в "малину". Я все еще не мог осознать, что теперь это уже не укрытие.
      Мне казалось, что я иду между двумя громадными горами: одна - воспоминания о страшном горе, о жизни в гетто, об опухших, умирающих на улице евреях, о погибших в газовых камерах; другая - гора надежд, радости и счастья для тех, кто дожил. Обе эти горы не оставляли меня и шли за мной до самого дома, как луна в светлую ночь.
      Кончились черные дни и ночи. Был первый день свободы.
      (из Ш. ЭТТИНГЕР "ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ ЕВРЕЙСКОГО НАРОДА" Часть шестая :
      "С середины 1935 года массовые нападения на евреев стали в Польше распространенным явлением. В марте 1936 года жестокий погром разразился в Пшитеке; окрестные жители не удовлетворились грабежом еврейских лавок, а врывались в жилые дома и убивали находившихся в них евреев. В 1937-1938 гг. волна погромов и нападений усилилась еще больше; по мере того как страх перед мощным германским соседом одолевал польскую правящую верхушку, правительственный и общественный антисемитизм принимал все более угрожающие формы. "
      "В 1940 г., когда в Польше были созданы первые гетто, в них не угасала оживленная многосторонняя деятельность. Проводились театральные спектакли и художественные вечера; писатели и художники продолжали свою творческую работу; существовали учебные заведения.
      Со стороны казалось, что жизнь в гетто протекает более или менее нормальным образом. Несмотря на ужасающую скученность, открывались магазины и кафе. Учреждения социальной помощи оказывали поддержку нуждающимся. Однако уже в 1941 г. произошли крупные перемены. Доставка посылок из нейтральных стран была запрещена, и чрезвычайно обострился надзор за контрабандой с арийской стороны.
      В гетто наступил голод, вспыхнули эпидемии различных болезней; смертность приняла устрашающие размеры. В марте 1942 г. начали действовать "лагеря смерти", и нацисты потребовали от "юденратов" выделять людей для отправки туда. Большинство "юденратов" подчинилось этим приказаниям, хотя некоторые из их членов в знак протеста покончили жизнь самоубийством. Под бдительным надзором немецких надсмотрщиков, еврейская полиция сгоняла обреченных на смерть на сборные пункты. Началась агония заключенного в гетто еврейского населения Восточной Европы, осужденного на зверское истребление в газовых камерах лагерей смерти."
      "Многие тысячи евреев вернулись сначала из концентрационных лагерей на старые места в Польше, Чехословакии и Румынии в поисках родных, но местное население, годами находившееся под влиянием нацистской антисемитской пропаганды, нередко встречало их с крайней недоброжелательностью.
      В связи с возвращением конфискованных квартир и имущества возникали столкновения, приведшие в некоторых городах даже к погромам. В июне 1946 г. разразился жестокий погром в Кельцах (в Польше), причем было убито несколько десятков евреев.
      В июле того же года Польшу покинуло 17.000 евреев, в августе - 35.000. По данным чехословацкого правительства, в течение 1946 г. 200.000 человек перешли границу из Польши. "Бегство" охватило всех евреев, которые были в состоянии спасаться. Массы беженцев концентрировались главным образом в Западной Германии, где в конце 1946г. собралось около 200.000 еврейских перемещенных лиц, единственной надеждой которых была эмиграция. ...")