Среди падающих стен

      15.3.1944
      Сегодня пришли добрые вести: Фелека освободили 10 числа. Он успел побывать в КРИПО, в гестапо и в тюрьме Павиак. И всюду - допросы и пытки. Немцы хотели вырвать у него признание, что он строил укрытия для евреев, и выпытать адреса и имена этих евреев.
      Фелек выстоял под пытками, не прельстился обещаниям выпустить его на свободу и твердил свое: "Я - поляк - стал бы жертвовать жизнью ради жидов? Знал бы я только, где они", - повторял он на допросах.
      Но немцев не так просто обмануть. Они вновь пытали его, пересылали из одной тюрьмы в другую, но почему-то не догадались сделать обыск на Твардой, 31. Может, не подозревали, что он дойдет до такого нахальства: будет прятать евреев у себя в доме?
      Сын польского народа, который прошел через тюрьмы санации, когда он сидел за коммунистическую деятельность, теперь показал свою душевную красоту, защищая жизнь евреев. Он рисковал собой, спасая нас.
      Фелека, конечно, не освободили бы по "отсутствию состава преступления", просто в Павиаке он сумел купить своих мучителей, обещав им солидный куш. Когда его, избитого, измученного, выпустили, он заплатил своим "спасителям" 20 тысяч злотых.
      20.4.1944
      Начался еще один день, обычный день в ряду похожих друг на друга печальных дней.
      И не радует нас яркое солнце, заглядывающее в окна сквозь густые ветви деревьев, окутавших зеленым покрывалом дом.
      Нам теперь еще тяжелее: Бронек, Галина и Юрек ушли в другое место, и мы остались вдвоем: Грайек и я.
      А кончился этот день совсем не так, как начался, и не как другие дни.
      Уже стемнело. Мы сидели, углубившись в чтение, вдруг кто-то рванул крышку погреба, и грубый женский голос выкрикивал: "Жиды, выходите, не бойтесь". Это было так неожиданно, что мы совсем растерялись. Вот и настало то самое страшное, чего мы боялись с той минуты, как пришли сюда.
      Нет смысла прятаться. Надо выходить. Сверху доносился еще голос мужчины, тоже незнакомый. А в доме шум, крики, ругань. И незнакомые люди: женщина среднего роста смотрит сердитыми, пронизывающими глазами, высокий мужчина в военной шинели. Оба ругают наших хозяев последними словами. А в углу молча стоит наша новая "приятельница" еврейка, и ей тоже достается от гостей.
      С нашим появлением "беседа" прекратилась. Хозяин старается успокоить нас, он представляет нам гостей: супруги Квятковские.
      Сколько мы слышали о них, как боялись их, а теперь они здесь. Присутствие еврейки-вымогательницы лишь усиливает наше беспокойство: нет сомнения, банда решила с ее помощью покончить с нами. Маска упала с ее лица. Напрасно тратили мы деньги, помогая ей. Вся эта ссора не более, как притворство.
      Вдруг Квятковский исчез. Стефан тут же бросился вслед, хозяйка не замедлила выскочить за ними. Во дворе - перепалка. Стефан не отпускает Квятковского. Тот все твердит, что идет за папиросами. Хозяйка уговаривает Стефана вернуться в дом: Квятковский не сделает ничего плохого, она даже пытается растолковать ему, что и шинель то у него не военная, это форма рабочих газовой компании.
      Стефан вернулся. Пробуем заговорить с пани Квятковской, выяснить, какова причина этого шумного визита. Но нас больше волнует исчезновение Квятковского: вернется с папиросами или приведет немцев?
      Минут через десять он вернулся и швырнул на стол пачку папирос, угощает нас.
      Наконец мы начинаем понимать, что взбаламутило это болото. "Наша" еврейка рассказала Квятковским, что евреи, скрывающиеся у Викты, знают о делах этой шайки, шантажировавшей евреев. Квятковские боятся, что подполье, с которым мы связаны, тоже узнает об этом, и тогда им несдобровать.
      Квятковские злятся на своих "компаньонов"- Викту и "нашу" еврейку, которые свалили всю вину на них, Квятковских. Они, оказывается, пришли, чтобы задобрить нас и доказать свою лояльность, а заодно выяснить, кто их "продал".
      Следствие вылилось в ссору, и дело дошло до драки. Видно было, что выяснение отношений с сообщниками для них все-таки не столь важно: пан и пани Квятковские из кожи лезут, чтобы завоевать наше расположение. Мы нагнали на них страху, и им дозарезу надо освободиться от него. Мы пошли на мировую. Дело кончилось крепкой выпивкой и закуской. Пьяные, они рассказали нам то, что, будучи трезвыми, скрывали бы.
      Квятковские вспомнили, что пора уходить, когда настал уже комендантский час. На всех "спальных мест" не хватало, и потому пьянка продолжалось до утра.
      Все хорошо, что хорошо кончается: мы расстались друзьями с теми, кого сначала так боялись.
      Теперь и наши хозяева, и Квятковские обеспокоены только одним: а что, если мы попадемся не по их вине, как они оправдаются? И они обещают беречь нашу тайну строго-настрого.
      Мы спустились в подвал успокоенные. Легче стало на сердце.
      28.4.1944
      Время Пасхи. Но когда начинается этот светлый праздник? Или он уже прошел? Мы не знаем точно.
      Зато день христианской Пасхи запомнится мне надолго. Стефан пошел к своим друзьям, и я остался один.
      В первый день Пасхи на рассвете приехали к хозяйке погостить в праздник родственники из Ченстохова. Хозяева боялись, чтобы гости не узнали нашей тайны, и потому мне пришлось сидеть два дня безвыходно в подвале. Это бы ничего, но гости явились так рано, что хозяева не успели обеспечить меня едой на эти дни.
      Шум, поднятый приездом гостей, разбудил и меня. Но я не двинулся с места, мое ложе было сбито кое-как из досок, и каждое мое движение могли услышать наверху.
      Проходят часы и я тешу себя надеждой, что может, на мое счастье, гости хоть на часок уйдут. Но они уходят не все сразу: один - уходит, другой приходит.
      Уже полдень, а я все еще прикован к своей постели. Хозяева знают, в каком я положении, но они могут мне помочь лишь одним: громким смехом, шумными возгласами они дают мне знать, что я могу повернуться или кашлянуть.
      Вечером я услышал, что хозяин предлагает гостям немного пройтись. Мое избавление близко! Гости упрямятся, они зовут с собой и хозяйку, а она увиливает под всякими предлогами. Но гости все же ушли, и хозяйка спустила мне вниз еду. Радость моя была велика, но коротка. Гости вернулись, и снова начались мои мучения, которые продолжались весь вечер с короткими передышками и на другой день. Я избавился от | них и от гостей только, когда кончился праздник.
      Вернулся Стефан, и мы стали рассказывать друг другу, как провели праздник...
      29.5.1944
      Стояли жаркие дни троицы. В открытые настежь окна уже г раннего утра врывается горячий воздух. На улице чувствуется праздник, нарядные прохожие толпятся у трамвайной остановки возле нашего дома. Переполненные вагоны отходят от остановки, увозя поляков в пригородные леса, и улица пустеет.
      Нелегко сидеть в четырех стенках в этот жаркий день 27 мая. Сердце рвется на волю не только из подвала, но и из комнаты. Жажда увидеть небо велика, она подсказывает мне соблазнительную мысль: в такой день у гестаповцев и вымогателей есть более приятные занятия, чем охота за евреями. Пройдусь-ка, чтобы насладиться летом.
      Пришла наша связная Ривка Мошкович (Зося). Она согласилась пойти со мной на прогулку. Трамвай возле нашего дома - не для нас. Мы ушли, смешались с толпой, ожидавшей трамвая, и сели на 27 номер, идущий в Беляны. На каждой остановке в трамвай входили все новые пассажиры, главным образом, молодежь.
      Они уже в летней одежде, и у них с собой купальные костюмы и свертки с едой: собираются, значит, провести в лесу целый день.
      В трамвае давка. Толпа сжата в один ком, со скрежетом зубовным смотрит на передние скамейки, предназначенные для сынов "расы повелителей". На них сидят лишь два немца.
      Мои спутники - кто из них обратил на меня внимание? Трудно догадаться. Я пытаюсь слиться с массой, казаться беззаботным, напеваю какой-то мотив, - все это для тех, кто и в такой возвышенный день готов заниматься такой прозой, как шантаж, или чем-то похуже.
      Но я не только смотрю на себя как на объект чужого внимания; я и сам рассматриваю других, ищу шантажистов - частых гостей в трамваях, а больше всего "своего брата" - еврея, но напрасно.
      Беляны - традиционное место отдыха поляков в троицу - гудит, как улей. Все тропинки и дорожки забиты людьми. Молодые и старые, женщины и мужчины веселятся, сбросив с себя все заботы, как будто нет войны и нет оккупантов в стране. Одни кружатся в танце в ликующей толпе, другие гуляют в свое удовольствие, поют. Кружатся карусели, взлетают качели вверх и вниз.
      На пляже - шум, веселье. Мелькание купальных костюмов всех видов в лучах горячего солнца. Народ накинулся на лотки с газированной водой, закуской, игрушками.
      В толпе праздношатающихся крутятся певцы, фокусники, пьяные, которые веселят народ.
      Беляны - островок веселья, на котором чувствуешь себя свободным, сбросившим иго кошмаров и отчаяния.
      До сих пор я видел Варшаву и всю Польшу глазами человека из укрытия: весь мир, думалось мне, не что иное, как одна большая "малина". Беляны показали мне все в другом свете.
      Я обнаружил здесь несколько евреев и как раз с ярко выраженной "арийской" внешностью. Я узнал их по темным, потухшим глазам, по душевной сломленности, которая отражалась на их лицах и которую даже Беляны не могли стереть. Печать страдания на лицах - чужой не заметит ее, не распознает ни гестаповец, ни шантажист - только еврейский глаз увидит ее.
      Назавтра я снова поехал с Зосей в лес. День был жаркий, но народу в лесу было мало. Не было прежнего веселья, берег реки опустел, в лесу стало тихо. Люди старались не задерживаться здесь.
      Вскоре мы узнали разгадку странного явления: вчера немцы окружили пригороды, где веселились поляки, хватали людей и отправляли их на работу в Германию, и потому многие не решились сегодня пойти в лес.
      Надо было уносить ноги и нам, и на первом же трамвае мы убрались восвояси.
      8.6.1944
      Вот уже несколько дней собираюсь я к Ицхаку и Цивье, которые вернулись на сгоревшую раньше "малину" на Панской, 5.
      Нам, последним из центрального комитета Дрора, надо было встретиться и поговорить о делах.
      Позавчера встреча состоялась.
      Утром 6 июня я вышел из дому. Народу на улице было больше обычного. Лица прохожих сияют надеждой. Люди собираются кучками вокруг тех, у кого в руках газеты, заглядывают через плечо, стараясь прочесть что-нибудь, делятся новостями. Не иначе как что-то стряслось. Подхожу к Маршалковской и вижу: толпа осаждает продавцов газет, газеты рвут из рук, и не каждому достается экземпляр. Я тоже бросился доставать газету, и мне посчастливилось.
      "Второй фронт" - "Англичане и американцы высадились в Нормандии" бросились в глаза кричащие заголовки в газете "Курьер Варшавски".
      Я зачитался описанием того, как англичанам удалось ступить на французскую землю и не заметил, что со всех сторон меня окружили прохожие: каждый хочет взглянуть, а один от волнения даже стал читать вслух.
      Но для меня нет ничего более опасного, чем общество людей, и мне захотелось поскорей выбраться из окружения. Я проталкиваюсь вперед, толпа за мной. Тогда я сделал вид, что очень тороплюсь, сложил газету и унес ноги.
      Радостное известие, надежда на то, что мы стоим перед поворотным пунктом в истории войны, - все это захватило меня, и я не заметил, как оказался у цели.
      Я постучал в дверь на Панской, 5, выпалил условленный пароль. И не успел я оглянуться, как на меня набросились Ицхак Цукерман, Марек Эдельман и Кайщак. Возбужденные открытием второго фронта, они, в наказание за опоздание, накинули мне на голову одеяло и, дотащив до топчана, всыпали мне, сколько полагается. Они дрались всерьез, а я сопротивлялся, как мог, отбиваясь руками и ногами. Цивья на моей стороне, она пытается их оттащить от меня. Хозяйка пытается взять нас в руки и напоминает, что война еще не кончена, и мы все еще скрывающиеся. Меня отпустили.
      Наша встреча, само собой разумеется, была доброй и сердечной, тем более, что она состоялась в такой день - в день открытия второго фронта. В честь двойного праздника мы выпили "лехаим" и закусили, как люди, которых разделяли материки и океаны и которые, наконец, встретились друг с другом.
      Разговор вертелся вокруг нашего положения, мы строили догадки, пытались заглянуть в будущее, но больше всего нас воодушевляло то, что близится конец этой бесконечной войне, война должна кончиться!
      Вечером мы втроем - Ицхак, Цивья и я, - обсуждали новости из Эрец-Исраэль, положение евреев в лагерях и укрытиях. Мы решили, что надо встретиться с оставшимися в живых членами центрального комитета Поалей-Цион (Ц.С.), чтобы договориться о вступлении нашего движения в Крайову Раду Народову, которая объединяет подпольные левые и демократические силы просоветской ориентации.
      Мы, конечно, понимали, что наше участие в КРН не играет серьезной роли, ибо мы теперь представляем не живую еврейскую общественность, а лишь ту, которая ушла в небытие. Мы расценивали наш шаг как символ, как доказательство нашей солидарности с идеями движения.
      Два дня, проведенные мною на Панской, 5, пролетели как миг. Мы расстались, обменялись взглядами, в которых застыл немой вопрос:
      "Встретимся ли снова?", "Не разлучит ли нас навсегда злая минута?"
      Я вернулся к себе.
      11.7.1944
      Наконец пришел час покинуть "малину" на Раковецкой. Все четыре месяца, что я находился здесь, я ждал минуты, когда избавлюсь от своих хозяев-юдофобов. Хотя за это время мы немного обжились здесь, какой-то осадок отвращения остался.
      Неделю назад я и Грайек перешли на новую квартиру на улице Лешно, 27.
      Новая квартира - комната на втором этаже с укрытием в стене, как обычно. Мы уже успели подружиться с новым хозяином паном Чернотой. Он находит время и побеседовать с нами, и в карты поиграть, находит и повод пропустить по рюмочке. Изгнание союзниками оккупантов из любого важного пункта на любом фронте - повод для выпивки. И в последнее время, когда положение немцев на фронтах ухудшилось, - такие поводы не редки.
      Мы говорили с паном Чернотой о политике и обществе, и пришли к выводу, что он не совсем свободен от неприязни к евреям, но на отношении к нам это не сказывается. Его антисемитизм несколько сглаживается внешней привычной вежливостью и образованностью. Наш хозяин умный, приятный в обращении человек - типичный польский буржуа. Он не бунтовщик и не революционер. Пан Чернота против экстремизма и насилия и потому ему претит гитлеровское "решение" еврейского вопроса, хотя и он считает, что евреи - чуждый элемент в Польше.
      Улица Лешно была в последние дни гетто разделена надвое стеной: четные номера отошли к гетто, нечетные - остались на арийской стороне.
      Все дома на арийской стороне стоят нетронутыми, будто совсем близко от них не бушевала буря, которая унесла все признаки жизни на противоположной стороне улицы. Странно: языки пламени, рвавшиеся с еврейской стороны, не оставили никакого следа здесь. Или стерлись уже черные пятна? Или поджигатели действовали так искусно, что не дали огню оставить след на другой стороне?
      Эти две стороны улицы: одна разрушенная, другая - целая - свидетельство разыгравшейся здесь драмы.
      В окно нашей комнаты мы видим разрушенные стены, груды кирпича, осколков, а надо всем этим - ясное летнее небо.
      В центре этого острова смерти торчат кверху три нетронутых здания: Костел, Павиак, дом на Умшлагплаце, а вокруг идет лихорадочная работа - взрывают подвалы и развалины домов, вывозят кирпичи из руин гетто.
      Все четырнадцать месяцев, которые я провел вне гетто, я мысленно не расставался с ним. Но поселившись на улице Лешно, 27, я снова вернулся к уничтоженному гетто, к его развалинам, которые все время перед моими глазами, к этой стене, которую я помню с тех пор и которая местами уже проломлена.
      Как это все дорого мне и близко! Вновь раскрываются затянувшиеся раны, но я не хочу бежать отсюда. Не хочу бежать от этих воспоминаний, от этого вида, как это ни больно мне.
      27.7.1944
      Варшава! Она изменилась в последние дни. В жизни столицы наступил перелом. Люди живут со смешанным чувством страха и надежды, которое предвещает близость конца. Ветер свободы веет уже в воздухе, а по земле бродят опасности, которых с приближением освобождения становится все больше.
      Все взволнованы молниеносным приближением Красной Армии к Варшаве.
      Мы слушаем ежедневно, а иногда и дважды в день, официальные передачи и подпольное радио, которые сообщают, что взяты: Вильно, Гродно, Белосток, Брест, Поговаривают о боях в окрестностях городов Минск-Мозовецки и Шедлец. Уже раздался слух, что Красная Армия стоит под Радзимином, Воломином, Отвоцком и даже дошла до Праги - предместья Варшавы. И хотя слухи эти часто не соответствуют действительности, но есть надежда, что все это произойдет в ближайшие дни. Официальная пресса на немецком и польском языках уже не скрывает положения, она лишь пишет в утешение о "больших победах" "в тактике отрыва от противника". Читатели от души желают немцам еще много таких "побед"...
      Русские бомбят Варшаву. Каждый день с наступлением темноты в воздухе раздается оглушительный вой сирен, лучи прожекторов разливаются по небу, в городе светло, как днем. В небе одна за другой появляются эскадрильи бомбардировщиков, свистят падающие бомбы, город сотрясается от взрывов. Немецкая противовоздушная оборона вступает в действие, в небе идут бои.
      Жители бегут в панике в подвалы, но мы с Грайеком остаемся на месте, как и другие скрывающиеся евреи. Даже теперь нам лучше не попадаться на глаза соседям.
      Но не только сообщения газет и взрывы бомб свидетельствуют о том, что приближаются большие события. Из окна нашей квартиры видим мы разбитые немецкие подразделения, запрудившие дорогу через Лешно; оборванные, грязные, голодные, больные, забинтованные, на подводах и пешком тянутся немцы колоннами. Я смотрю на них, и мне кажется, что вот этого солдата видел я в прошлом или позапрошлом году марширующего во всем блеске с песней под звуки оркестра - вперед на восток.
      Я не забыл немецких захватчиков образца 1939 и следующих лет, совершавших "Дранг нах остен" (прорыв-наступление на восток), одетых, сытых, наглых, наводящих страх. Вот они теперь в своем "Дранг нах вестен".(прорыв-наступление на запад),
      Всплывают в памяти рассказы стариков и страницы книг о немецком отступлении в 1918 году. История повторяется. И я когда-нибудь буду рассказывать молодым о своем "1918 годе".
      Сколько евреев, мечтавших вот так же, как я, стать свидетелями разгрома немцев, не дожили до этого дня!
      Что ни день - то новости! Что ни новость - то радость или отчаяние. Настроение - как в лихорадке: то поднимается, то падает. После пяти лет оккупации трудно поверить в разгром сил оккупантов, поверить, что пролетят считанные дни - и ты будешь сам себе хозяин!
      И как поверишь, если и теперь, когда я своими глазами видел внушительную и возбуждающую надежду картину немецкого отступления, люди рассказывают, что тоже своими глазами видели двигавшиеся в восточном направлении немецкие танковые дивизии - оккупанты, видно, не собираются уходить.
      С одной стороны, рассказывают о панике, охватившей немцев в Варшаве: административные учреждения сворачивают свою деятельность, бегут из Варшавы подданные "Рейха", прибывшие вместе с оккупационными войсками в новую колонию; уносят ноги "фолькс-дойче", гестаповцев почти не видно.
      Настроение меняется по мере поступления новых сообщений, пока, наконец, не приходит последнее: после 24 июля, когда казалось, что немцы уже сломлены, им удалось стабилизовать положение, частично возобновилась работа в учреждениях, начали проявлять признаки жизни местные власти.
      Мы судим о происходящем по артиллерийским обстрелам: мы прислушиваемся к канонадам, грохот их то приближается, то удаляется, и это говорит нам больше, чем газеты и уличные слухи.
      Недавно мы слышали стрельбу только ночью, днем она почти затихала, теперь грохот слышен и днем. Не иначе, как близится освобождение.
      Самым горячим из всех жарких дней последней недели был вчерашний вечер. Он оставил след в сердцах жителей Лешно, что напротив бывшего гетто.
      Это случилось в полночь. Прошло уже с полчаса после обстрела советской артиллерии, и жители поднялись из подвалов в свои квартиры.
      Вдруг воздух разорвала стрельба, продолжавшаяся целый час. Сначала мы думали, что стреляют где-то поблизости. Мы выглянули в окно, чтобы выяснить, в чем дело. Ночь была темная, но мы заметили, что стреляют не так близко, как нам казалось. Стрельба доносилась со стороны Павиака. Когда выстрелы ненадолго прекращались, слышны были крики немцев. Ясно! Немцы расстреливают перед своим уходом заключенных Павиака.
      До поздней ночи не прекращалась стрельба, а потом с утра и весь день поднимались со двора тюрьмы (После ликвидации гетто немцы превратили тюрьму на Генша в концентрационный лагерь.) на улице Генша клубы дыма. Значит, выстрелы доносились не со двора Павиака: заключенных перевели в тюрьму на Генша и там ликвидировали. Теперь немцы сжигают трупы...
      Наступили решающие дни. Мы на пороге новой эпохи. Прошлое давит еще всей своей тяжестью, и никто не знает, что еще будет, но люди уже вдыхают воздух завтрашнего нового дня. Мы все еще читаем в глазах отчаяние, но в душе уже пробуждается жажда жизни и иногда на лице появляется улыбка.
      Пробил час польского подполья. Оно выходит на поверхность и берет в свои руки управление. На всех углах висят плакаты, призывающие население быть наготове. Будто нет уже в городе захватчиков и оккупантов.
      Подпольная пресса продается открыто, и ее берут уже без страха. Люди громко обсуждают политические и военные новости, не боясь, что кто-то их подслушивает. Всем ясно: немцы уже бессильны что-либо сделать.
      А евреи?
      Мы, евреи укрытий, живем, как никто другой, в состоянии лихорадочного душевного напряжения.
      Для всех будущее - это прыжок из подневольной жизни к свободе, нам будущее должно подарить жизнь! Когда я в мыслях своих пытаюсь перешагнуть через эти страшные дни и вижу себя снова свободным, как все люди, мне становится не по себе. Еврейское одиночество гнетет меня и отравляет радость. И несмотря на все - пусть придет этот час! Евреи измучились в своих убежищах и уже изнемогают наши связные на своих тяжких постах. Нет больше терпения ждать этого великого дня - он уже на пороге, он уже стучится в дверь...
      АВГУСТОВСКОЕ ВОССТАНИЕ В ВАРШАВЕ
      ТРЕТЬЕ СРАЖЕНИЕ В СТОЛИЦЕ
      Наступил вторник, 1 августа 1944 года. Жаркий летний день. Он начался, как все последние дни в оккупированной столице - дни больших надежд. Но в послеобеденные часы положение изменилось: день скатился с привычной колеи и перестал походить на другие дни.
      В полдень атмосфера в городе была уже другой. Из уст в уста передавалось: готовится восстание. Некоторые называли и время: пять часов дня.
      На улицах полно народу. Все куда-то торопятся: бегут к родным, знакомым поговорить, поделиться новостями. В магазинах - люди запасаются продуктами, папиросами, свечами. Из магазинов они выходят нагруженные пакетами, мешками. Хватают все, что можно: цены растут, продукты исчезают.
      В четыре, половине пятого улицы пустеют. Все спешат попасть домой. В пять в разных концах города началась стрельба. Повстанцы атаковали учреждения и предприятия, военные объекты, муниципальные и административные учреждения. Стрельба в городе сливалась с залпами орудий, доносившимися с фронта.
      В несколько часов выросли, как из-под земли, баррикады. Жители лихорадочно выламывают булыжник и плиты из мостовой и тротуаров, опрокидывают трамваи и строят на улицах и перекрестках баррикады.
      Вначале восставшие одерживают победы. Немцы в некоторых кварталах даже не оказывают сопротивления, бегут, оставляя в руках восставших склады военного снаряжения, продовольствия, обмундирования.
      Немцы стянули войска к стратегическим пунктам: дорогам, мостам через Вислу, окраинам столицы. Восставшие овладели большей частью города. Попадая на перекрытие улицы, немецкие автомашины метались в поисках выхода. Их обстреливали с баррикад, и они попадали в руки восставших.
      Но в первые часы восстания погибло немало жителей столицы, не успевших добраться до своих домов: немцы стреляли без разбору во всех прохожих. Люди старались добраться до ближайшего дома и оказывались оторванными от своих семей, многие навсегда. Не попав к себе в квартиру, люди добегали до чужих квартир и сидели там.
      В первые часы восстания погибла и связная "Дрора" Ривка Мошкович (Зося). Она хотела успеть разнести евреям в укрытиях деньги, переданные Национальным Комитетом. Возле дома No 31 на ул. Тварда ее догнала пуля. В доме жил поляк Стасик Луткевич, помогавший еврейскому подполью. Тяжело раненная, Ривка с трудом добралась до дома Стасика. Он отнес ее на руках в больницу на улице Шленска. Там во время операции Ривка скончалась... То был день первый.
      Восстание разгоралось и на второй, и в последующие дни. Жестокие бои шли за газовую станцию, электростанцию и водонапорную башню, за здание Польского банка, за небоскреб, почту на площади Наполеона. Жестоко бились восставшие за Павиак и лагерь на улице Генша. Здесь они освободили несколько сот румынских и венгерских евреев, которых немецкие бандиты еще не успели уничтожить.
      Немцы сосредоточили свои главные силы в районе Воля.
      Они хотели во что бы то ни стало удержать этот район - дорогу, ведущую на запад. Здесь идет борьба за каждый дом, за каждую пядь земли. Немцы сжигают дома, зверски убивают жителей.
      Беженцы бегут отсюда в другие районы, находящиеся в руках восставших. Беженцы выползают из-за углов, из проломов, они тащат на себе все, что удалось спасти. В каждом доме освобожденной Варшавы можно найти беженцев с Воли. Они рассказывают о зверствах немцев и о мужестве повстанцев: они защищали свои позиции до последнего человека и до последнего патрона. Героизм защитников Воли - пример для всех бойцов на баррикадах.
      Пламя восстания все разгорается и не только на баррикадах, но и в сердцах граждан столицы. Освобожденные улицы узнают по развевающимся на крышах и балконах флагах и по сияющим лицам и горящим глазам стариков и молодых.
      Радостная приподнятость чувствовалась всюду, где собирались люди: в каждом дворе, на каждой улице.
      Иногда человеку хотелось оставаться в четырех стенах, но улица тысячами голосов властно звала к себе, и хоть пули свистели в воздухе, нельзя было оторвать глаз от красно-белых флагов, от польской военной формы, от конфедераток, которых не видно было уже пять лет. Пять лет не видно было людей с такими гордо поднятыми головами, с таким свободным взглядом.
      И не спрячешь в себе эту радость, хочется поделиться ею с другими. Радость выражается в рассказах о героях-повстанцах, о гибели оккупантов, о выигранных боях, об улицах и домах, освобожденных от немцев, о приближении Красной Армии. Конечно, немало в этих рассказах и преувеличений и небылиц, но они поднимают дух, те, кто не верит им, - просто не настоящие патриоты. Все охвачены национальным подъемом.
      Сочувствие гражданского населения, его стремление сотрудничать с повстанцами выражалось в отношении к бойцам. Их окружали на улицах, расспрашивали о ходе боев, о положении на восточном фронте, женщины выносили им воду, хлеб, что-нибудь горячее.
      Не слышно было, чтобы люди возмущались или выражали недовольство теми, кто поднял восстание. Родители не мешают детям вступать в ряды восставших и отправляться в самые опасные места. Отцы и матери с гордостью говорили: "Мой сын среди восставших".
      Даже те жители, которые до восстания были в стороне от подпольного движения, а тем более от подпольной армии, теперь пробудились. Все новые люди вступают в бой. Девушки становились санитарками и мужественно выполняли свои обязанности. Они добирались в самые опасные места, оказывали первую помощь раненым, днем и ночью оставались на своем посту. Многие из них погибли на передовых позициях. Одиннадцати-двенадцатилетние дети тоже не сидели сложа руки: они разносили и расклеивали листовки, выпускавшиеся восставшими ежедневно, а иногда и два раза в день и служившие главным источником информации.
      Подростки сыграли немаловажную роль в восстании: нагруженные пачками листовок, они пробивались по опасным дорогам и прорезанным баррикадами улицам, от одной баррикады к другой, от одного дома к другому, донося до самых отдаленных уголков Варшавы слово новых польских властей. Немцам не удалось ни уговорами, ни угрозами сломить дух не только восставших, но и "простого народа", обывателей.
      И сегодня еще стоят перед моими глазами эти массы людей, которые вышли на улицы на третий день восстания ловить листовки, что разбрасывались с немецких самолетов. Я стою в этой толпе любопытных, пожирающих глазами слова:
      "Братья-поляки! Помогите немецкой армии изгнать большевиков с земли нашей родины! Англичане обманули нас, а большевики хотят нас уничтожить. Немецкая армия - наша союзница..." и т.д. И подписи: премьер Миколайчик, генерал Соснковский.
      "Им не удастся обмануть нас!" "Наши бойцы не последуют их лживым призывам и не сложат оружие!" - эти и подобные им возгласы раздавались в толпе вместе с насмешками и руганью в адрес немцев. Ни у кого не было сомнения, что листовки - подделаны, что это дело рук немцев.
      Видно, немцы не очень надеялись на успех своей пропагандной уловки и не стали дожидаться ее плодов. Не прошло и часа, как в небе вновь появились немецкие самолеты и вновь любопытные высыпали на улицу из своих домов ловить листовки, падающие с неба, но на сей раз их обдало дождем пулеметных очередей... Беззащитные, они погибали, сраженные пулями.
      С этого дня шум моторов в небе стал сигналом тревоги: когда в небе появлялись самолеты - улицы пустели. Немцы вымещали свою злость на деревьях и камнях: на город несколько раз в день сыпались взрывные и зажигательные бомбы, горели дома, и немало жителей было погребено под их развалинами. Но восставший народ видел в этом варварстве немцев признак и близость их конца.
      Народ верил в силу своей армии, в свою стойкую в борьбе молодежь. Залпы советской артиллерии зажигали надежду в сердцах людей. Каждый залп возвещал: "Мы идем!" И эта мысль: они идут - укрепляла силы солдат на баррикадах и дух гражданского населения в подвалах.