Среди падающих стен

      15.7.1943
      Недавно появился у нас Лейзер Левин со своим 11-летним сыном и золовкой. Он ушел из деревни Ломянки, где жил у родственника Кайщака, потому, что больше не мог оставаться одиноким, оторванным от друзей, от еврейского подполья.
      Ему повезло: если бы он оставался в Ломянках, то, наверняка, попал бы к немцам в лапы. Через несколько дней после его ухода в село пришли из Вишковского леса, где стоял партизанский отряд Еврейской Боевой Организации, наши связные Давид Новодворский и Ривка Пасманик, посланные с заданием к Кайщаку.
      В поисках дома Кайщака они случайно попали к "фольксдойче", и пока он показывал им дорогу к нашему другу, его жена побежала за немцами.
      Почуяв неладное, Кайщак немедленно покинул село и велел ребятам бежать. Но, выйдя из его дома, они наткнулись на немцев и были застрелены на месте.
      Немцы прочесали все село: не прячутся ли где-нибудь евреи.
      Кайщак добрался до Варшавы, и наше подполье сейчас заботится о нем.
      С приходом Лейзера с семьей в нашем тайнике стало еще теснее. Но он влил свежую струю в "политическую жизнь" нашей "малины". Усилился интерес к тому, что происходит во всем мире и к положению на разных фронтах. Мы толкуем сейчас о том, когда, наконец, откроют второй фронт. Разумеется, возникают разногласия. Одни говорят, что союзники высадят войска на берегу Ламанша, ибо это ближе всего к английским базам. Другие отвергают это предположение: зачем союзникам бросаться на хорошо укрепленные позиции немцев, где сосредоточены крупные силы противника, если можно морем добраться до Гамбурга и высадиться в самом сердце вражеской территории.
      На основании тех же аргументов третьи доказывают, что лучше высадиться в Дании или Норвегии. И тут на помощь приходит карта, висящая на стене в нашем укрытии. Каждый водит по ней пальцем, доказывая: его версия самая логичная, с военной, политической и географической точки зрения. Похоже, что у нас тут "генеральный штаб", где решаются судьбы войны.
      Мы спорим о еще не открывшемся втором фронте, а тем временем Красная Армия продвигается вперед - и это может спасти нас. Когда мы ищем на карте села и города, где Красная Армия ведет бои, мы чувствуем, что от успеха этих боев зависит наша свобода. И нам становится страшно, когда мы узнаем, что Красная Армия стоит на месте или отступила.
      Мы с нетерпением ждем каждое утро газет. В них, этих печатных буквах, пророчество о нашей судьбе, которую не сравнить с судьбой других народов. Мы жадно впитываем в себя каждое слово, читаем и между строк. Очень немногие реагируют на происходящее на поле битвы так чутко, как мы - евреи, сидящие в укрытиях. Как узники в тюрьме, мы ждем, что кто-то извне разобьет наши оковы. И только одна мысль в голове: доживем ли мы до этого дня?
      13.8.1943.
      Мы все в укрытии слышим, что Тадек, сын Фелека, прибежал домой запыхавшись. Спросил, где отец, и побежал к нему в комнату. Что-то шепчет ему. Мы поняли: плохо дело. Фелек подошел к дверцам печки и тихо сказал, что агенты полиции во дворе.
      Мы уселись, насколько это можно было, поудобнее, чтобы не пришлось менять положение. Погасили свет. Молчим. Только слышно биение наших сердец в тишине. Темнота ослепляет нас. В глазах стоят зеленые точечки, мелькают огненные круги. Каждый как бы попал в сеть к себе самому, сосредоточился в темноте на мыслях о случившемся. Ясно, что не в нас тут дело: нас бы искали немцы, а не польские полицаи, и не среди бела дня, а ночью. Да чем черт не шутит... невзначай и мы можем попасться.
      Стук в дверь прервал течение наших мыслей. Момент серьезный, но подсознательно чувствуем облегчение: по крайней мере, разгадаем загадку появления полицаев.. Незнакомый голос спокойно и внятно произносит: "Доброе утро", Фелек отвечает грубым охрипшим не своим голосом.
      Чужих, слышно, двое, они ведут перекрестный допрос: Фамилия, имя, год рождения, род занятий и т.д.
      Допрос кончился. В доме тихо. Начинается обыск. Стучат дверцами и ящиками шкафов, двигают кровати, звенят конфорками в кухне. Глаз полицейских рыщет повсюду. Вот уже добрались они до места, скрывающего тайну улицы Тварда, 31. Слышно, как открываются металлические дверцы печки. Кто-то отвинчивает шурупы внутренней дверцы. Скрипит металл, как будто режет ножом по живому мясу. Затаив дыхание, мы прислушиваемся к последним поворотам шурупов.
      Мы знаем: когда будет отвинчен последний шуруп и кто-то заглянет в топку, - в этот момент решится судьба пятерых евреев и целой семьи поляков.
      А потом слышно, как завинчивают шурупы. Опасность миновала. Угли и пепел в топке обманули даже опытный глаз полицейского, который не догадался, что достаточно одного движения руки, чтобы двери топки исчезли - и открылся тайник.
      Полицейские ушли. Мы воскресли из мертвых. Наша печь выдержала испытание.
      Оказалось, что в доме была кража, и полицейские искали украденные вещи у нас и у других соседей.
      1.9.1943
      Дни тянутся унылые, скучные, бесполезные. Надоело вечно сидеть в одном и том же тесном месте, почти не двигаясь. Услышать бы, произнести бы самому еврейское слово. Так недолго и забыть родной язык. Иногда мне хочется говорить с самым собой. Хочется, чтобы кто-то назвал меня, как бывало мама, родным еврейским именем. Теперь меня зовут Тадек. Я привык к этому имени, и мне уже временами не верится, что когда-то меня звали иначе.
      Арестант знает, что когда он отбудет свой срок, его выпустят на свободу. Мы - арестанты, осужденные на неизвестные сроки и не пользующиеся никакой защитой закона.
      Знали бы мы, что определен наш день освобождения, пусть даже очень далекий, нам было бы, несомненно, легче. Если бы можно было вычислить, сколько недель, месяцев или лет отделяет нас- от того дня, когда мы заживем, как все люди, то каждый оторванный листок календаря стал бы радостным событием. Но и эта радость заключенных - "днем меньше" - отнята у нас. Иногда хочется пробить стену и вырваться в большой мир. Но ты вспоминаешь вдруг, что ведь тебя никто и не держит, никто не принуждает сидеть в "малине", ты можешь оставить ее в любой момент, - и тогда ты понимаешь, как страшно, когда ты сам себе тюремщик. Мы сами заключили себя в эту тюрьму, ибо не хотели попасть к немцам, и потому так тяжки наши страдания: нам некого проклинать, не на кого восставать, не на ком выместить злобу за наши страдания.
      Не раз хотелось забыться, не думать. Не считать дни, бездумно отдаться их течению. Возможно, это проявление слабости, желание бежать от самого себя, не глядеть в глаза действительности, а, может быть, это дает силу преодолеть отчаяние и сомнения. Но от самого себя не убежать. Ты отмахиваешься от забот, которые приносит каждый новый день, не даешь им обступить тебя, а они врываются к тебе, лишают покоя.
      Наша хозяйка Верона не скупится на плохие новости. Возвращаясь из города, она сообщает нам об облаве на евреев, об обысках в домах, о расстрелах и т.д. Вообще-то Верона не из трусливого десятка. К нам она относится по-матерински тепло, а к другим довольно агрессивно, пронизывает острым взглядом и "убеждает" своим самобытным лексиконом. Но она далеко не герой, когда речь идет о немцах: они нагоняют на нее страх и ужас. Несомненно, есть достаточно веские основания для этого, но Верона охвачена каким-то психозом, вся напряжена. Немцы всегда гонятся за ней, всегда она первая замечает их, первая слышит всякие страшные истории и талантливо и живо пересказывает их, так что картины эти стоят перед нашими глазами. В ее устах, подчас, мелкие происшествия превращаются в страшную драму.
      Все эти истории рассказываются не просто для нашего сведения, а, так сказать, с воспитательной целью, чтобы мы были еще осторожнее, тише воды и ниже травы. Ее тревога, ее чуткость ко всему, что совершается в оккупированной Варшаве, происходит от сознания ответственности за нашу жизнь.
      И хотя все эти известия действуют на нас удручающе, мы все же не бежим от них, напротив, мы ждем их с нетерпением: отсутствие известий иногда страшнее плохих вестей.
      Особенно нетерпимо ожидаем мы прихода Ицхака Цукермана и наших связных Казика и Ирки. Правда, и у них нет добрых вестей, но их приход как бы соединяет нас с оставшимися в живых товарищами, приобщает к страданиям и борьбе наших товарищей и не знакомых нам евреев подполья.
      В море безграничной скорби иногда загорается живительный огонек: Ицхак принес телеграмму или зашифрованное письмо от еврейских организаций в Лондоне, переданные через польское подполье. Коротенькое предложение об Эрец-Исраэль как живительный бальзам для нас. Но после редких минут душевного подъема наступают часы еще более глубокого отчаяния.
      И вновь возвращаемся мы к обычной хронике: еврей бежал из лагеря, прибыл в Варшаву, бродил по городу, но не нашел, где голову притулить, пытался связаться с подпольем, но немцы схватили его. Еврейская женщина родила ребенка где-то на окраине Варшавы, в сарае, на сырой соломе. Наша связная была там и помогла ей, чем могла.
      Иногда слышишь вести, которые человеческое сознание не приемлет, но в эти безумные дни мы уже привыкли ко всему.
      Один еврей, рассказывают, умер в "малине", хоронить его было опасно можно выдать укрытие, где прятались его родные. Тогда труп разрезали и вынесли по частям в корзине. Сердце окаменело, и на нас уже не производят впечатление сообщения о больных, которым никто не оказывает помощи, о выброшенных из квартир за неуплату денег (только немногим посчастливилось устроиться у добрых людей, которые не только не брали с них квартплаты, но даже содержали своих квартирантов).
      Чем страшнее трагедия, тем равнодушнее воспринимает сердце все беды и ужасы. Даже к собственным бедам становишься равнодушным.
      Но хозяева не дают быть равнодушными.
      30.10.1943
      Польская столица бурлит. Польское подполье дает о себе знать актами саботажа и покушениями на видных немецких чиновников, ответственных за террор. Подпольные газеты доходят до многих поляков. Подполье действует все смелее и все с большим размахом.
      В совершенное недоумение привела немцев дерзкая операция: подполье выпустило газету "Курьер Варшавски" того же формата и вида, что и польская газета, издаваемая немцами. На первой странице жирным шрифтом кричащий заголовок: "Испания вступила в войну", а под ним мелким шрифтом антифашистские статьи и сообщения советского и английского радио. Газету расхватали до того, как немцы опомнились и приказали конфисковать весь тираж.
      И новый трюк: по одному из репродукторов, установленных по всему городу и предназначенных для немецкой пропаганды и передачи сообщений о победах немецкой армии, однажды передали антифашистскую передачу. Польские подпольщики сумели отключить этот репродуктор от общей сети и подключить к своему передатчику в соседнем доме. Когда, как обычно, сотни людей собрались вокруг репродуктора, чтобы послушать немецкую передачу, оттуда раздалась антигитлеровская речь и сообщения подполья.
      Немцы, конечно, не остаются в долгу. Они мстят за каждую операцию подпольщиков по изуверскому принципу коллективной ответственности.
      После каждого покушения на немца оккупанты хватают прохожих на улице и расстреливают их на месте или вешают тут же на улице. Эти экзекуции проводятся ежедневно. На балконах, на деревьях, на столбах качаются тела повешенных, а объявления кричат со стен, что расправы эти являются актом мести, направленным против польских "банд убийц".
      Немцы устраивают обыски в домах, ищут оружие и подпольщиков, проводят массовые аресты. Подпольщики потом предпринимают порой успешные, порой безуспешные попытки отбить задержанных, которых ведут в Павиак.
      Во время обысков попадают в ловушку и евреи. Вместе с усилением деятельности польского подполья растет беспокойство евреев. Они платят жизнью, даже когда ищут не их.
      25.12.1943
      Вчера мы вместе с Фелеком и его семьей отметили Рождество. На праздничном столе, накрытом белой скатертью, стояли напитки и различные яства. Из этого изобилия блюд, как цветы, поднимались кверху серебряные подсвечники с горящими свечами.
      У окна стояла густая елочка, увешанная свечами, разноцветными лампочками, яблочками, конфетами, обернутыми в золотую фольгу, игрушками, различными украшениями. Елочка эта защищала нас от злого глаза соседей. С ее ветвей лился в комнату веселый свет разноцветных лампочек и холодные искры бенгальских огней.
      Все вокруг было праздничным.
      Для нас этот праздник не был похмельем в чужом пиру. Мы чувствовали будто отмечаем наш праздник, ибо слишком тесными были наши отношения с Фелеком и его семьей и слишком близким было наше знакомство с польскими обычаями. Наша радость была радостью людей подземелья, впервые за долгое время сидевших, как все люди, за столом, а не в тесном застенке.
      И был самый разгар праздника, когда вылетели пробки из бутылок и рюмки опустели и вновь наполнились. Само собой разумеется, больше всех пил хозяин, но и мы не ударили лицом в грязь. Мы пировали почти всю ночь, забыв, что мы польские евреи 1943 года.
      Вообще для поляков водка - не редкость, и не редкость она и для евреев на арийской стороне. Поводов для выпивки достаточно: праздники, дни рождения, "именины", которые еврейские Стасики и Юзеки празднуют вместе со своими польскими "тезками".
      Но все эти выпивки не идут ни в какое сравнение с пьянством в ночь Рождества. Тогда все навеселе, ноги выписывают кренделя, долгая зимняя ночь пробегает как сон и песни-калядки звенят в ушах еще и на следующий день.
      1.1.1944
      Первый день 1944 года, пятого года войны. Из-за комендантского часа поляки отмечали Новый год не на улицах, не шумными компаниями, как до войны, а в тесном семейном круге, запершись в квартирах. За праздничными столами поднимали тост за погибель тирана.
      А немногие евреи на арийской стороне встретили Новый год с сознанием того, что самое страшное, что могло случиться, уже постигло наш народ и что большей катастрофы, чем катастрофа 1943 года, уже быть не может. Для них же, этих остатков разбитого племени, худшее, быть может, впереди: они все еще на волоске от смерти, а шансов на спасение почти нет.
      Истинную радость принесла нам статья Геббельса в новогоднем номере "Дас Рейх". Подводя итоги прошедшего года, Геббельс проговорился и о поражениях на фронтах, и о бомбежках немецких городов, и об отчаянии, охватившем население "третьего Рейха". "Но не трудности сгорбили фюрера, а его бдения над картой в генеральном штабе".
      Лучшего подарка к Новому году, чем заявление о том, что фюрер сломлен, и не придумаешь.
      Стук в дверь заставил нас закрыть герметически наше убежище. Через стену слышим, что дворник пришел, как обычно, пожелать хозяевам счастливого года и получить свои несколько злотых и рюмочку водки. И хоть он уже напился до чертиков у других соседей, Фелек уселся с ним за стол и стал наливать рюмку за рюмкой.
      Мы сидели прикованные к месту, не издавая ни звука, нетерпеливо ожидая, когда дворник уйдет. Но визит затянулся. Мы слышим, как чокаются хозяин и гость, мы уже устали считать число выпитых рюмок, а конца не видно. Фелек понимает, что мы переживаем сейчас, но не может решиться избавиться от гостя. Фелек старается говорить погромче, смеется, стучит по столу, чтобы заглушить звуки, которые могут донестись из тайника.
      Просидев целый час, дворник завел разговор об евреях. "Мы, поляки, - начал дворник, - несчастный народ. Раньше, до войны, нас давили жиды, теперь немцы".
      Фелек соглашается. Но ведь евреев уже нет, а немцы остались.
      "О! Ошибаешься, - отвечает дворник. - Их еще немало осталось в живых. Сукин сын был этот Казимир Великий, который позволил жидам поселиться в Польше".
      Фелек громко, со смаком смеется и старается перевести разговор на другую тему. Мы слушаем эти речи, затаив дыхание.
      К вечеру гость, наконец, вспомнил, что пора и честь знать. Стук закрывшейся за ним двери вывел нас из оцепенения.
      Так закончился первый день нового года.
      28.1.1944
      Наступили тяжелые для еврейского подполья дни. Немцы схватили нашего связного Юзека.
      Его еще не убили. Немцы хотят вырвать у него все, что он знает о евреях на арийской стороне.
      А знает он немало: имена и адреса подпольщиков и евреев, которым носил деньги.
      Пытки сломили Юзека, и несколько человек уже заплатили за это жизнью. А сколько еще заплатят?
      Юзек знал и укрытие на Панской, 5, где прячутся Ицхак Цукерман, Цивья Любеткин, Марек Эдельман, Казик, Юрек, Крыся (Сарра Бидерман) и наша связная Люба (Марыся) - хозяйка квартиры. Им надо немедленно покинуть этот дом. Пришлось "рассовать" их по другим "малинам". К нам прибыла Цивья.
      Провал этой "малины" был ударом по всей нашей работе, связанной с оказанием помощи прячущимся евреям. На Панской, 5, Ицхак сосредоточил документы и необходимые материалы. Но вскоре мы оправились от этого удара и приспособились к новым условиям.
      С приходом Цивьи в нашем тесном укрытии стало еще теснее. Но жизнь наша стала намного интереснее. Приход нового человека всегда вносил свежую струю в наше уединение. Каждый вечер приходил Ицхак и рассказывал о том, что произошло за день. Мы теперь постоянно в курсе всех дел.
      16.2.1944
      11 февраля жизнь нашей "малины" вышла из привычного русла. Гнезду, где бился пульс подполья, грозит уничтожение: тень смерти нависла над нами.
      Началось все с того, что Фелек ушел в город и долго не возвращался. Мы все и его домашние заволновались, понимая, что что-то случилось. Но старались сами себя успокоить: может, он задержался у приятеля и вот-вот вернется
      Темнеет, мы все еще надеемся, что Фелек вернется до наступления комендантского часа. Но часы пробили 9 - и теперь опасно выходить на улицу. Нет сомнения: с Фелеком что-то стряслось. Но что? Немцы случайно схватили его на улице, как это бывает, а может, его взяли за то, что он скрывает евреев?
      В любом случае нам нельзя больше оставаться здесь. Если его взяли, то ведь немцы придут сюда делать обыск, а они уж знают, как разбираются стены! Бежать, но куда? Где найдешь квартиру для шести человек? А если и найдешь, то как мы выйдем сейчас, после комендантского часа. Опасно оставаться здесь, и опасно покинуть этот дом. Логика подсказывает, что немцы придут этой ночью. Но у нас нет выхода: хотим мы или нет, нам придется остаться на ночь здесь.
      Это была бессонная ночь. Никто не сомкнул глаз. Мы чутко прислушиваемся к каждому шороху во дворе. Ночь тянулась бесконечно долго.
      На рассвете мы немного успокоились, но все еще боялись прихода гостей.
      Утром Верона пошла по знакомым. Она все еще надеялась, что Фелек задержался у кого-нибудь из них до наступления комендантского часа и остался ночевать. Вернулась она ни с чем.
      Рано утром прибежал Ицхак. Он узнал о случившемся, страх гнал его к нам: живы ли мы еще?
      И тут как раз пришла зашифрованная записка, которую Фелеку унялось передать из тюрьмы через польского тюремщика. Фелек писал, что польский тайный агент задержал его на улице и отправил в уголовную полицию (КРИПО).
      Дело было в следующем: на улице Мокотовской, 1, дворник прятал в погребе одного еврея. Но убежище не было замаскировано, и подполье, помогавшее этому еврею деньгами, просило Фелека как специалиста, пойти туда и оборудовать укрытие.
      Когда Фелек пришел туда, то застал в комнате дворника шпика, выдавшего еврея немцам. Мы думали, что тем дело и кончилось. Оказалось, что шпик следил все эти дни за Фелеком. Теперь его обвиняют в том, что он строил укрытия для евреев.
      Нам ясно, что каждая минута промедления приближает нас к гибели. Ицхак немедленно бросился искать для нас места и заодно попытаться любой ценой выкупить Фелека. Он поставил на ноги всех наших связных, и они пустились искать нам убежище по всей Варшаве.
      Нетерпеливо ждали мы целый день, связные уходили и возвращались, не найдя места. Не опоздают ли наши спасители?
      И снова наступил вечер, а они все не приходят: ни немцы, ни наши спасители. Понятно, почему не приходят спасители: они не нашли нам места. Но немцы, они-то почему не приходят?
      Этого мы не можем понять, не в их обычае задерживаться. Мы совсем потеряли надежду, что сможем уйти сегодня. Перед самым наступлением комендантского часа нам сообщили: сегодня уж ничего не получится, однако есть шансы на завтра. Но как продержаться сегодня? Остается одно: надеяться на чудо, авось немцы не придут.
      И в эту ночь никто не спал. Нам все казалось, что ухо улавливает в тишине ночи звуки, предвещающие беду: вот остановился автомобиль возле нашего дома, вот открылись ворота, вот поднимаются по лестнице, вот-вот стучат в двери... Но и эта страшная ночь кончилась, а немцы - как ни странно - не пришли.
      Настал новый день, а с ним новые надежды: вот-вот нам найдут новую "малину" и вырвут нас из этой ловушки.
      Время идет, и вместо того, чтобы вывести нас отсюда, - нам передают: ждать осталось недолго. К вечеру наметился какой-то просвет:
      нашлось место для одного человека. Хорошо, что хоть для одного, но никто из нас не хочет оставить товарищей. Каждый готов уступить место другому. В конце концов все решили, что уйдет Цивья.
      Потом сообщили, что есть еще три места. Ушли Лейзер Левин с сыном и золовкой.
      Осталось нас двое: Грайек и я. Мы решили попроситься ночевать к поляку знакомому Грайека, который жил на улице Вольска. Через связную мы передали Ицхаку, чтобы завтра он пришел нас выручить.
      На улицах уже пусто. Всю дорогу мы думаем: а вдруг поляк этот не живет уже там, ведь Грайек его долго не видел; а вдруг у него не найдется места для нас, и мы останемся под открытым небом?
      Мы ускоряем шаги. Стучим в дверь и с замиранием сердца ждем. На пороге появляется пани Вильман. Смотрит на нас, как будто мы свалились с неба. Она не видела Грайека уже очень давно, а меня и вовсе не знала.
      Мы просим пустить нас лишь на одну ночь, обещаем утром уйти. Знаем ли мы куда? В ответ мы бормочем что-то невразумительное. Но и себе самым мы не можем ответить на вопрос, куда мы денемся утром, когда хозяйка пойдет по своим делам, и нам придется уйти вместе с ней.
      И хоть пани Вильман очень боялась, она все же приняла нас приветливо и даже накормила ужином. Мы были рады и молились в душе, чтобы ночь эта длилась вечно. Но мысль, что завтра мы можем оказаться без крыши над головой, отравляла нашу радость.
      После двух страшных последних ночей на улице Тварда, 31, когда каждую минуту можно было ожидать прихода немцев, ночь на Вольской промелькнула быстро.
      Утром мы встали, оделись, и не знали, куда идти. И снова Грайек вспомнил, что на улице Гурчевска есть у него знакомый поляк. Решили направиться к нему. Тем временем нашим связным, может, удастся подыскать нам новую "малину". В условленном месте ждали нас Ирка и Лирка дочь Фелека), мы дали им адрес поляка, к которому направлялись, сказав, что если до вечера нам не найдут укрытия, мы останемся на улице.
      Весь день мы пробыли у пана Владека (забыл его фамилию), и весь день мы думали только об одном: где мы проведем ночь?
      В четыре часа дня пришли наши связные: они так и не нашли нам постоянного пристанища, но предлагают нам перейти на улицу Раковецка, 10. Там прячется несколько евреев, которые хотят уйти оттуда, потому, что "малину", видимо, "засекли", но мы сможем пожить там немного.
      Не долго думая, мы отправились туда. От Гурчевской до Раковецкой - из одного конца Варшавы в другой - мы шли пешком, трамваем не хотели ехать. Ирка и Мирка сопровождали нас, идя на довольно далеком от нас расстоянии. Мы шагали по центральным улицам Варшавы, а рядом и навстречу шли немцы, эсэсовцы, жандармы, польские полицейские, шпики в штатском, известные вымогатели и шантажисты. Этих не опознаешь по одежде, их надо распознавать по лицам и глазам.
      Чтобы не привлекать к себе внимания, мы вели себя, как развязная молодежь: громко смеялись, перебрасывались шуточками, толкали друг друга, приставали к ребятишкам, катавшимся на саночках и т.п. Мы "вошли в роль" и забыли на время, кто мы.
      На углу Раковецкой нас уже ждала наша связная Марыся Файнмессер, которая должна была отвести нас на новую "малину". Девушки, сопровождавшие нас, передали нас Марысе. Она привела нас к деревянному домику на бывшем аэродроме. Он стоит себе понуро в стороне, а вокруг - бескрайние поля. Нас встретили хозяева и указали хорошо замаскированное место под полом в подвале.
      Здесь скрывались: Бронек, Галина (Бунд) и Юрек. В их взглядах читали мы сострадание: и нас судьба забросила сюда. Что-то тут неладно, но в присутствии хозяев наши молчат. "Еще наговоримся", - так растолковали мы их молчание.. Первая ночь на новом месте была несколько спокойнее, чем последние дни и ночи. Но мы чувствовали, что здесь нас ожидают новые беды.
      21.2.1944
      Прошла неделя. Бронек и Юрек все эти дни без конца говорили о том, как опасно оставаться здесь и как страшно то, что нас ждет впереди. И я без конца возвращаюсь к своему вопросу: если хозяева в самом деле антисемиты, если они вместе с сестрой хозяйки и ее мужем вымогали деньги у евреев, прятавшихся здесь, если они погубили какого-то еврея, если правда, что в этом шантаже участвует и женщина-еврейка, которая часто бывает в этом доме и знает, что вы здесь, - если все это правда, - то почему они вас не трогают? Почему не выдали вас до сих пор?
      Товарищи пытались так объяснить это: пан Випославский и его жена пани Викта - алчные люди, гонятся за наживой, а за нас им платят большие деньги. Они не станут подвергать себя опасности из-за нас: сначала наживутся на нас, а потом выдадут немцам или, в лучшем случае, угрозами будут вымогать еще деньги.
      Мы не знаем, когда они собираются нанести удар, и потому живем в постоянном страхе. Каждое утро, когда пани Викта уходит за покупками, мы прилипаем к окну и ждем: она вернется одна или приведет с собой немцев...
      Но это еще не самое страшное, - продолжают свой рассказ наши сожители, судьба наша зависит не только от хозяина и его жены, которая вертит тут всем и способна на всякую подлость. Беда может свалиться на нас с другой стороны: пани Квятковска, сестра хозяйки, живет тут поблизости, она еще большая антисемитка, чем ее сестра, и еще более алчная вымогательница. В последнее время сестры поссорились между собой и стали лютыми врагами, так что пани Квятковска может захотеть отомстить сестре, выдав нас... Да и шантажистка-еврейка может нас предать.
      Она, правда, подружка хозяйки, "своя жидовка" (у антисемитов издавна был обычай "водить дружбу" со "своим жидком"), потому без спросу ничего не предпримет. Но уже только то, что она крутится в городе среди таких же, как она, типов, вызывает беспокойство: в один прекрасный день она может ведь выдать нас.
      Наши товарищи по несчастью торопятся покинуть этот дом и ищут себе новую "малину". Они не могут понять, зачем мы пришли сюда и советуют нам как можно быстрее смываться отсюда. Но мы "убедили" их, рассказав нашу историю: мы не только пришли сюда, но нам придется остаться здесь на несколько дней, если нас не выручат.
      1.3.1944
      Все то время, что мы находимся на улице Раковецкой, мы заняты исключительно "малинной политикой". Все то, что волновало нас в укрытии на ул. Тварда: мировая политика, положение на фронтах, - отодвинулось на задний план. Мы не ждем теперь, чтобы наши связные - Марыся Файнмессер и Инка Швейгер принесли подпольную газету или рассказали о новостях, услышанных по радио. Мы стали пассивнее, потеряли интерес к тому, что происходит в мире. Теперь для нас все вертится вокруг таких вопросов: хозяйка задержалась дольше обычного в городе - что это значит? Еврейка-шантажистка шепчется долго с хозяйкой, хозяйка злится и придирается к нам попусту - отчего бы это?
      Все это вопросы нашего "бытия и небытия", и, поднимаясь утром, мы чувствуем себя как воскресшие из мертвых.
      Долго так продолжаться не может. Нам нужно уйти или как-то изменить обстановку здесь, чтобы не приходилось заглядывать в глаза хозяйке и читать в них наш приговор.
      Бронек, Галина и Юрек совсем уже отчаялись. Но нам с Грайеком ведь некуда идти. У нас нет надежды найти другое убежище. И потому нам остается только одно: изменить обстановку здесь.
      Прежде всего, мы попытались оторвать еврейку от нашей хозяйки и от преступного мира. Мы включили ее в список получающих ежемесячное пособие от подпольного комитета, чтобы она не нуждалась в легкой наживе. Ей сразу выдали несколько тысяч злотых, теперь она "свой человек", и мы почти уверены, что она нас не выдаст. Она даже стала жаловаться нам на своих прежних приятелей.
      При случае мы дали понять хозяйке, что знаем о ее и пани Квятковской "темных делишках", и намекнули, что подполье, с которым мы связаны, отомстит им, если с нами что-нибудь случится.
      Мы показали ей сообщение, напечатанное в подпольной газете, о смертном приговоре, вынесенном подпольным трибуналом полякам, которые выдавали евреев.
      Сообщение это потрясло хозяйку. Теперь только дошло до нее, что наша частая гостья - это не просто родственница или приятельница, а человек "из партии", как выразилась пани. Теперь она поняла, что мы не одиноки, что кто-то стоит за нами. Со страху наши хозяева стали теперь "шелковыми".
      Но ненависть к евреям так велика, что искоренить ее хозяева не в состоянии. В "дружеской" беседе, где речь шла не о наших будничных делах, а о мировых проблемах, о судьбах Польши, у хозяина прорвалось: "То, что начал Гитлер, польскому правительству придется закончить после войны".
      И он вовсе не хотел нас задеть, просто сказал то, что думал, что было у него на душе и не могло не слететь с языка даже тогда, когда он не хотел портить с нами отношения.
      Теперь, когда мы сломили этих троих, стало намного легче, чем в первые дни. Но когда мы вспоминаем, в чьих руках наша судьба, нам становится не по себе. Первое впечатление и первое отвращение так глубоко запали в душу, что они отравляют нам даже ту ничтожную радость, которая выпадает на долю еврея на "арийской" стороне. Мы не можем быть спокойными по другой причине: нам ведь удалось обезвредить только часть шайки, а ведь сестру хозяйки мы не "обработали" и не можем "обработать", так как мы не знаем ее вообще, и сюда в дом она не ходит. Нам придется положиться на ее совесть (есть ли она у нее?) или на ее незадачливость,