Среди падающих стен

      Когда меня приняли как своего, я узнал, что хозяйка дома такая же "арийка", как я и многие другие евреи на арийской стороне. Арийская внешность и прекрасное знание польского языка (два качества, которые не всегда совмещались в одном человеке), помогли этой женщине, Стасе Копик, выдать себя за жену польского офицера, попавшего в плен. Так она представилась соседям, управдому, дворнику, когда сняла квартиру для себя и дочери, выглядевшей, как и мать, чистокровной полькой.
      Сняв квартиру, Стася решила сделать "ремонт", и рабочий, свой человек, в одну ночь сделал двойную стену в комнате. Никто из соседей, приходивших к Стасе, не заметил, что комната стала чуть меньше. Вместе с "арийской" дочерью, в комнате поселились еще две дочери и зять, еврейская внешность которых бросалась в глаза каждому и которые спешили, как и я, в укрытие всякий раз, когда кто-нибудь подходил к дому.
      Ицхак Ц. был "легальным" квартирантом. Соседи знали, что он жених Зоей дочери хозяйки дома. Он мог свободно приходить и уходить, когда ему вздумается. "Малина" эта сразу стала мне домом, хотя я чувствовал бы себя в большей безопасности, если бы хозяином квартиры был настоящий поляк.
      Еще ближе стал мне этот дом, когда я увидел, что хозяйка зажигает субботние свечи: приносит их в нашу нишу и тихонько читает молитву.
      О, эти свечи! Далекие и как будто чужие, напоминают они субботние свечи, горевшие у всех на виду, и ветер раздувал их пламя. А вокруг - вся семья сидит, слушает и поет вместе с отцом субботние напевы. На какое-то мгновение воспоминания согревали душу, а потом боль становилась еще острее и глубже.
      18.5.1943
      Весеннее солнце ранним утром ворвалось в дом и осветило все вокруг. Лучи солнца коснулись меня, когда я был еще погружен в глубокий утренний сон, будто кто-то осветил ярким электрическим светом мои глаза.
      Какое это удовольствие: впервые за долгое время я спал в чистой постели!
      Все наши быстро оделись и собрали постели, чтобы чужой, войдя в дом, не заметил, не дай Бог, что кроватей в комнате больше, чем должно быть по числу жильцов.
      Я позавидовал нашим: у меня не было сил встать, температура поднялась до 40°. Но и оставаться в кровати нельзя было: кто-то может увидеть - и это навлечет подозрение на хозяйку.
      Хозяева, конечно, боялись держать у себя (да еще в этих условиях) больного тифом. Я мог заразить кого-нибудь, и тогда пришлось бы вызвать врача. А это опасно для всех нас. Кроме того, мог ли я, больной, с высокой температурой, в случае необходимости так быстро бежать в наше убежище, как здоровые. А если больной умрет, то выдаст всех. Все это и многое другое, о чем вслух не говорили, пугало хозяев.
      В этот момент я почувствовал себя обманутым судьбой: она улыбнулась мне тогда, когда я впал в полное отчаяние и в душе сказал себе, что погибну в гетто или в канале, а теперь заставляет меня расстаться с жизнью, и не "естественным" путем, как умирают все евреи на арийской стороне, а лишь из-за отсутствия врача и лекарств.
      Я сжал губы и решил в душе, что, когда настанет мой смертный час, я выйду на улицу и там испущу дух, чтобы не навлечь беду на остальных. Казалось, час этот недалек, и все-таки я гнал от себя мрачные мысли. Я гоню их прочь, а они возвращаются. И некому раскрыть душу: Ицхак Ц. ушел по делам Еврейского Национального Комитета, с остальными жильцами я еще не так близок, да и говорить о себе с ними не могу, ибо понимаю, что из-за меня и они могут попасть в беду.
      Стук в дверь прервал поток моих мыслей. Все бросились в укрытие. Хозяйка смотрит на меня, как будто спрашивает, смогу ли подняться. Я собираю все свои силы, вскакиваю с постели и, качаясь, как пьяный, бегу в укрытие.
      Снова стук в дверь. Хозяйка "не слышит". И только на третий стук отвечает: "Кто там?" Дворник. Хозяйка не спеша открывает дверь. Стенка укрытия едва успела задвинуться за мной, как в комнате раздался грубый голос дворника.
      Теперь оставалось только молиться, чтобы непрошеный гость поскорее убрался прочь. Долго стоять в узкой нише, где нельзя даже присесть, невозможно. Надо соблюдать полную тишину: не кашлянуть, не дышать громко. Даже шорох может выдать нас.
      А посещения продолжаются. Только избавились от дворника, явилась соседка, потом какой-то чиновник, за ним случайный гость, искавший другого соседа, но по ошибке попавший к нам. И каждый раз повторяется "прогулка" по тому же маршруту: в укрытие и обратно - и та же "процедура" открытия двери.
      Не всякий гость торопится уйти, как молю я в душе. Некоторые садятся к столу, заводят долгую беседу. Чем нетерпеливее я становлюсь, тем длиннее и обстоятельнее беседа. Одна история сменяет другую, один рассказ тянет за собой другой - и поди кричи, что ты больше не можешь выдержать. И вдруг приходит избавление: гость прощается, но у двери вспоминает новую историю, и разговор продолжается у двери столько же, сколько у стола. И, не дай Бог, хозяйке проявить нетерпение, она обязана быть приветливой с гостем и заставить себя непринужденно болтать на любую тему, даже на "еврейскую". Кстати, "еврейская тема" занимала не последнее место в разговорах поляков, и не все они сочувствовали нам. "Они заслужили эту кару", - такие и подобные им высказывания долетали до нас сквозь тонкую перегородку.
      Наконец визиты кончились. Я вздохнул свободно. Теперь можно было выйти из убежища, но новые страхи овладели мной: ночные визиты, они страшнее дневных. Днем мы прислушивались к каждому стуку в дверь, ночью - к гулу моторов на улицах. В ночной тишине, когда движение по улицам запрещено, шум проезжающих машин вызывал беспокойство: наш слух улавливал возникающий далеко звук и напряженно следил за ним, пока он не затихал в другом конце улицы. Иногда казалось, вот-вот остановится у ворот машина с гестаповцами.
      Ночь сменялась днем, день - ночью, но для нас это означало лишь смену опасностей.
      19.5.1943
      Сегодня нашего полку прибыло. Приехала Цивья Любеткин из Ломянок. Итак, у нас теперь трое "арийцев" и пять нелегальных жильцов.
      "Халуцианское ядро" заметно выделяется своим поведением. Так, например, другие жильцы "малины" не могут понять, что мы с Цивьей вовсе не родственники, а лишь товарищи по борьбе. Им кажется странным, что она так преданно, как сестра, заботится о "чужом" больном...
      *
      Находясь в укрытии, мы тесно связаны со всем еврейским подпольем на арийской стороне.
      Наша "малина" является центром планирования операций Национального и Координационного Комитетов по оказанию помощи евреям на арийской стороне. Этим ведают Ицхак Цукерман (Техалуц-Дрор), доктор Адольф Берман (левые Поалей-Цион) и Леон Файнер ("Миколай" - Бунд).
      В нашем укрытии картотека тех, кто получает денежную помощь. Отсюда тянутся нити ко всем укрытиям, в которых прячутся евреи. Наши связные добираются во все уголки. Некоторые возвращаются с донесениями сюда же, и тогда мы узнаем все новости из первых рук, другие встречаются с Ицхаком в условленных местах, и, вернувшись вечером домой, он делится с нами полученными сведениями.
      А в плохих новостях, на нашу беду, нет недостатка. Ежедневно десятки евреев на арийской стороне попадают к немцам в лапы. Многих выдают поляки, опознав еврея на улице, они требуют выкуп и, не получив желаемой суммы, выдают жертву немцам на расправу. А то отбирают у опознанного все деньги, и потом еще тащат в темный угол и раздевают догола.
      Гестаповцам удается обнаружить некоторые "малины", ночью они окружают укрытие, волокут евреев в машины и везут в тюрьму Павиак на смерть. Достается и польским хозяевам, посмевшим прятать у себя евреев.
      Причины провала "малин" разные: шпики выслеживают евреев в укрытиях, "тянут" из них, сколько удается, а потом сообщают немцам адреса. Иногда евреи платят жизнью за ссоры между поляками-соседями: если у одного из ссорящихся возникло подозрение, что другой прячет евреев, он немедленно строчит донос в гестапо - и участь евреев решена.
      Навестил поляк по-приятельски соседа, заметил в квартире какое-то изменение, шепнул об этом невзначай кому-то на ухо - и ночью уже подъезжает к дому машина гестапо. А в лучшем случае - являются на квартиру шпики, и евреям удается откупиться. Но "малина" все равно "сгорела". Оставаться в ней опасно даже лишнюю минуту.
      Арийские документы хороши лишь для собственного успокоения. Но они не спасают, когда сталкиваешься лицом к лицу с немцем или польским шантажистом и вынужден доказывать, что ты не еврей. Еврейским женщинам с польской внешностью удается еще как-то выкрутиться. Но от мужчин, на которых пало подозрение, не требуют даже никаких документов; снимай штаны - и тут не помогут ни паспорт, ни арийская внешность, ни прекрасное владение польским языком.
      Правда, арийская внешность часто отпугивает злых волков, вынюхивающих евреев на улицах и в домах. Но немало таких "арийцев" попадает в немецкие руки во время облав на поляков, которых немцы отправляют на принудительные работы. И тогда медицинская комиссия обнаруживает их еврейское происхождение. У евреев отнято даже право быть несчастным, как те поляки, которых отправляют на работу в Германию.
      Особенно трагично положение еврейских детей на арийской стороне, этих Мойшелех и Саррелех, которых родители отдали еще до ликвидации гетто в польские семьи, чтобы они остались живым памятником уничтоженных семей, поколения, приговоренного к смерти. Дети забыли уже свои настоящие имена, не помнят своих родителей, они даже привыкли к новым маме и папе. Но и в арийской семье дети чувствуют нависшую над ними опасность. Опекуны не разрешают им выходить на улицу, играть с другими детьми, опасаясь, как бы их не узнали. Они целыми днями сидят взаперти, а иногда и в темноте, не смея ни петь, ни плакать: соседи могут услышать детский голосок, а ведь они знают, что в семье этой нет детей.
      В польских семьях, где есть свои дети, еврейские "подкидыши" часто становились как бы одним из "братьев" или "сестер". Но каждый стук в дверь загадывает еврейскому ребенку загадку: почему родители поспешно прячут куда-то от чужих глаз только его?
      Ребенок растет, и растет в нем чувство неполноценности.
      Хозяйский сын, которому разрешены все обычные детские занятия, чувствует свое превосходство, и это накладывает определенный отпечаток на его отношение к еврейскому мальчику.
      Еврейские дети, как и прячущиеся взрослые, часто кочуют с места на место. Кто-то узнал ребенка, и его надо срочно куда-то вести. А если новое место не готово, опекун сплавляет ребенка знакомому, соседу, родственнику, пока еврейские связные не находят для него "малины". Ребенок плачет и кричит, не может забыть своих "родителей", не может привыкнуть к новым, но постепенно вынужден успокоиться и свыкнуться с новой средой.
      Обо всем этом нам ежедневно докладывают наши связные. Наши собственные страдания становятся еще мучительнее от печальных известий о страданиях и горе тысяч евреев. Все они как бы аккумулируются здесь, накапливаются в воздухе. Но мы не можем и не хотим освободиться от этой тяжести, хотя нам трудно дышать в ней.
      Рядом с польским подпольем, подрывная деятельность которого складывается из диверсий на дорогах, саботажа на фабриках, покушений на эсэсовцев и гестаповцев, - еврейское подполье ведет работу совершенно иного характера. Оно борется за спасение жизни евреев, за сохранение еврейских детей, за укрепление духа запертых в темных укрытиях. Их надо поддержать, дать им понять, что они не одиноки, что какая-то организованная группа заботится о них.
      Совместная деятельность Еврейского Национального Комитета и Бунда была очень разветвленной.
      Около 12 тысяч человек, из 20 тысяч укрывавшихся в Варшаве евреев, находилось под опекой еврейских организаций, которые ежемесячно выдавали подопечным небольшую сумму на жизнь, ибо у евреев не было и не могло быть в этих условиях никаких источников заработка.
      Еврейские организации заботились об укрытиях для бежавших из лагерей и из других гетто, для пришедших из лесов и для покинувших "сгоревшие" малины. Когда евреев переводили из одного укрытия в другое, наши люди сопровождали их, чтобы в случае надобности - выкупить.
      Мы торопимся помочь каждому: попал еврей в руки врагов, и можно еще его выкупить - сумма не останавливает нас.
      Еврейское подполье выправляет также необходимые документы, которые поставляет отдел польского "Совета помощи евреям". Есть два вида документов: "липовые", собственного изготовления, выписанные на вымышленное имя, и подлинные документы погибших людей, имена которых значатся в списках муниципалитета. Мы достаем эти документы через муниципальных чиновников, управляющих домами, дельцов.
      Обладатель такого документа чувствует себя уверенно: если его задержат, то муниципалитет всегда подтвердит, что данное лицо зарегистрировано в муниципальных списках. Но и положение обладателей настоящего паспорта не надежно. В глазах немецких и польских полицейских все документы имеют одинаковую цену. Заподозрив неладное, они прежде всего спрашивают:
      "Сколько заплатил за это?"
      Наша деятельность не ограничивается пределами Варшавы. Подполье посылает своих связных в леса. Они доставляют туда и в лагеря Травники, Понятов, Скаржиско, Ченстохова, Плашов оружие, деньги, фальшивые паспорта на случай побега.
      Еврейское подполье черпает силы в контактах с еврейским миром и с Эрец-Исраэль. Нелегальная почта, которая доходит до нас разными путями, подымает наш дух. Деньги, которые мы получаем из-за границы, это больше, чем просто материальная помощь: они - свидетельство нашего братства.
      В письмах инженера Раиса, доктора Шварцбарда (Анзелм Райс и Игнац Шварцбард, видные деятели польского еврейства. В годы войны пытались организовать политическую, моральную и материальную помощь еврейскому населению оккупированной Польши.) и других черпаем мы силу. Каждое слово западает глубоко в душу и остается там. Письма эти для нас - луч света, который проникает сквозь щелочку в тюремную камеру.
      Нам отчасти помогает польское подполье, создавшее "Совет помощи евреям" (РПЖ). В Совет входит элита польской интеллигенции: ученые, общественные деятели, демократы. В рамках РПЖ становится возможной и деятельность еврейских организаций помощи.
      Борьба кучки людей за спасение жизни евреев, надежды тех, кто сидит в убежищах, - все это сопровождается жестокими разочарованиями, постигающими нас ежедневно. Обнаруженная немцами "малина", пойманные на улице евреи и другие беды усиливают сомнения, рождающиеся в сердце: не напрасны ли все наши старания? Зачем мы бьемся из последних сил, если в конце концов всех поймают в сети, как рыб? Но нас гонит жажда жизни: пока ты жив - делай все, чтобы не умереть.
      24.5.1943
      Летний день клонится к концу. Солнце катится на запад. Последние его лучи пробегают по комнате, и она погружается во тьму, и только верхний угол под потолком еще освещен.
      Сумерки гнетут душу, и ты не можешь не думать: чем кончится этот день?
      Крадучись, входит Ицхак, измученный и грустный. Пропал его привычный юмор. Молча ходит он из угла в угол. Наконец Цивье удается выпытать у него то, что он хотел скрыть от меня, опасаясь за мое здоровье. Потом я заставляю Цивью открыть мне правду: нашей группы на улице 11-го ноября не существует.
      Мало-помалу всплывают все подробности: в здании фабрики на улице 11-го ноября, там, где находились Тося Альтман, Элиэзер Геллер, Марек Мейерович, Моше Шарфштейн, Зиги Киршнер, Ицхак Моргенлендер, Шифра и Маня Гранек, случайно вспыхнул пожар.
      Пламя охватило находившийся внутри целлулоид, и в несколько минут весь дом был в огне. Все, кто скрывался здесь, сгорели. И только Элиэзеру удалось бежать. Тося Альтман и Шифра, обожженные, выскочили на улицу и попали в руки к польским полицаям, которые выдали их немцам. Тосю и Шифру отвезли в больницу, но не оказали им никакой медицинской помощи, и обе они в муках скончались.
      Несчастья не были редкостью в гетто, печальные вести приходили каждый день. Но страшнее этого еще, кажется, не было. Еще теснее стал наш круг, мы потеряли лучших товарищей и друзей. С несколькими из них я прошел вместе весь путь - борьба, восстание, канал. Уцелели, спаслись, вышли живыми из всех испытаний, и неосторожно зажженная спичка положила конец их жизням.
      Для еврея на арийской стороне неожиданно блеснул луч надежды. Пополз слух, что можно купить за большие деньги паспорт иностранного подданного и покинуть Польшу! Эти волнующие слова завораживали евреев в подвалах, в дырах, в укрытиях, в нишах, прятавшихся в двойных стенах. Все будничные заботы отодвигаются на второй план. Теперь у всех одна мечта: стать гражданином какой-либо нейтральной страны.
      Богачи, все еще сохранившие золото и доллары, стараются найти "первую руку" - тех, кто делает эти "элексиры жизни". Они не скупятся, платят разным посредникам, и бывает, становятся счастливыми обладателями волшебной бумажки.
      Беднякам, с трудом добывающим скудные средства существования и деньги на квартирную плату, остается лишь завидовать богачам и горько жаловаться на свою судьбу: из-за отсутствия денег у них очень мало шансов на спасение.
      Источник всех этих слухов - гестапо. Гестаповцы пустили слух, что у них в руках много виз, присланных консульствами нейтральных стран, а те, кому предназначались эти визы, уже давно мертвы. Гестаповцы готовы продать эти визы за хорошую цену другим, которые назовутся именем погибших.
      Еврейские "гестаповцы" - Кениг, Адам Журавин и другие - составляют списки кандидатов на получение виз (гестаповцы утверждают, что обладателей виз посылают пока в специальный лагерь для иностранных подданных в Вителе (В лагере Витель (на востоке оккупированной Франции), содержались евреи из Польши, имевшие иностранные паспорта. Большинство их было отправлено в Аушвиц.).
      Всех зарегистрированных собирают в гостиницу "Отель Польски" на улице Длуга, 29. И она уже переполнена. Время от времени "иностранцев" группами отправляют в пересыльный лагер в Павиак, а оттуда в Витель. С собой разрешается брать багаж без всяких ограничений.
      Одна группа выезжает, другая - прибывает в "Отель". Мест меньше, чем желающих. Гостиница стала единственным во всей Варшаве островком, где евреи могут жить открыто, на виду у гестапо, и потому здесь находят убежище и те, у которых нет заграничных паспортов: евреи, у которых нет "малины", или те, которые вынуждены были ее покинуть и скитаться по улицам, пробираются в "Отель", смешиваются с толпой "иностранцев" - и не опознаешь их. "Отель" служит им временным пристанищем, пока не найдут они нового убежища. Но гестаповцы пронюхали неладное, сделали обыск, всех "незаконных" обитателей гостиницы отправили в Павиак и там расстреляли.
      Но вся эта история с "Отелем" не так проста и для состоятельных людей. Бедняки, сетующие на свою судьбу, не знают, как велика опасность, которой подвергаются "счастливцы", не слышат голоса смерти, сопровождающего богатство.
      А "счастливцам" - "иностранцам" ведь тоже нелегко: им не дает покоя вопрос, отчего это злодеи, выслеживающие во всех дырах каждого еврея, каждого еврейского ребенка, вдруг подобрели и начали спасать евреев?
      Все это очень странно: немецкие отряды взрывают последние бункеры в гетто, рыщут по всем укромным местам, не прячутся ли там евреи, вынюхивают бежавших из гетто на улицу, - и в этот самый час они, "счастливчики", сидят на виду у всех в гостинице на ул. Длуга, 29. Немцы, снующие повсюду, не причиняют им зла. Не означает ли это, что немцы пошли на хитрость, чтобы поймать в сети тех, кого не удалось выловить раньше? Объявив о "заграничных паспортах", они соберут всех этих простаков, которые придут добровольно со всем своим добром!
      В памяти все чаще всплывают картины недалекого прошлого: и во время акций немцы сознавали у некоторой части евреев иллюзию безопасности, выдавая "рабочие карточки", посылая в мастерские, на фабрики и т.д. И именно этих, уверенных в своей безопасности евреев, немцы уничтожили, когда им вздумалось. Может, и "заграничные паспорта" не что иное, как обман? И никого не могли успокоить письма, прибывавшие из лагеря Витель, откуда евреи писали, что все в порядке и что живут они свободно под защитой Международного Красного Креста. Ведь в июле-августе 1942 года в Варшаву прибывали такие же письма из Треблинки, в них тоже говорилось, что все благополучно и т. д.
      В душе каждый взвешивает, зарегистрироваться ли в "Отель Польски" или нет - и все больше склоняется к мысли - "да". Война продлится еще долго, и скрываться станет все труднее и труднее будет не попасть в лапы гестапо.
      Нервы напряжены до крайности. Постоянно терзают душу страх и неуверенность. Семь раз избежишь опасности, а на восьмой попадаешься. Лучше уж попытать счастья в "Отеле". Правда, и здесь подстерегают опасности, но зато теплится и искра надежды: а вдруг немцы на сей раз не врут, вдруг и в самом деле решили оставить в живых немного евреев, чтобы показать миру, что не такие уж они убийцы, как всем кажется. А, может, они это делают так просто - из спортивного интереса.
      Как тут будешь умником, когда речь идет о жизни и смерти? Кто посоветует, что делать? Тут надо решать только самому. Но серьезные общественные деятели, и в том числе директор "Джойнта", Д. Гузик, дают евреям деньги, чтобы они могли купить эти иностранные паспорта: а вдруг в этом спасение?
      12.6.1943.
      Наша хозяйка ведет точный счет дням и еврейским праздникам. Еще две недели назад она высчитала, когда будет Шавуот.
      Нетерпеливо ждет она субботы и праздников. Зажигая свечи или готовя праздничный обед, она хочет напомнить себе и нам о еврейских традициях.
      Она, правда, не получила религиозного воспитания, но справляет праздники на свой лад. Мы можем не беспокоиться - в ее доме с нами ничего не случится, ее молитвы спасут нас.
      Вчера утром она сказала нам, что Шавуот начинаются сегодня вечером. Не все были уверены, что она рассчитала верно: один утверждал, что праздник уже прошел, другой - что он будет через неделю. Но, в конце концов, победила хозяйка.
      Первая ночь Шавуот навсегда врезалась в мою память и не из-за праздничных яств, а совсем по другой причине.
      Случилось это около 11 часов. Мы уже расставили койки, одну около другой, тесно, как в больнице. Некоторые из нас уже успели лечь, другие раздевались, третьи еще крутились по комнате. Как вдруг мы все замерли на месте: до нас донесся шум приближающейся машины. Он слышался все громче и ближе.
      Мы погасили свет, быстро убрали койки, свернули и спрятали постели и побежали в нишу. Все это молча, на цыпочках, чтобы не возбудить подозрений.
      Слышим: машина остановилась у нашего подъезда, несколько человек вышли из нее, с улицы до нас доносятся их голоса.
      Ясно: гестапо накрыло нашу "малину". Мы стараемся замести следы, авось нам удастся обмануть гестаповцев. А не удастся - пистолеты при нас.
      Звонят внизу. Шаги по лестнице. Они приближаются к нам. На третьем этаже они стихают. Решающая минута! Остановились. Стучат в дверь. Да ведь не в нашу - молнией сверкнуло в голове.
      А, может, они ошиблись, стучат к соседу, чтобы расспросить о нас? А, может, и у соседа в квартире - "малина"?
      Нервы наши напряжены. Темень. В окно пробился свет уличного фонаря, те, кто стояли в освещенном его бликами углу, имели возможность переглянуться.
      Многое передумали мы в эти минуты: разумеется, это хороший признак, что они так долго сидят у соседа, если бы они искали нас, то не стали бы задерживаться в его квартире; но пока они тут, рядом, опасность велика.
      Наступает критический момент: они выходят из соседней квартиры. Еще минута - и они у нас. Но нет - они спускаются с лестницы. Отлегло от сердца. Чем ниже они спускаются, тем спокойнее мы становимся. Когда шаги затихли, мы окончательно успокоились и принялись гадать, что это было.
      Но радость наша оказалась преждевременной: они возвращаются. Мы в ужасе. Но и на сей раз они идут к соседу. И так несколько раз они поднимаются и опускаются. Мы не можем понять, что происходит.
      Мы понемногу привыкли к шагам - вверх, вниз - но не успокоились, пока не услышали шум отъезжающей машины. Звук мотора в ночи, всегда пугающий нас, на сей раз - успокаивает.
      Мы прислушиваемся к затихающему шуму и чувствуем, что родились вновь.
      Наутро хозяйка безразличным тоном спросила соседа, кто это "мешал ей ночью спать". Выяснилось, что соседу привезли товар на машине, разгрузили его, внесли в дом - и машина уехала.
      Дорого обошелся нам этот соседский товар!
      15.6.1943.
      Вчера к нам прибыл Марек Эдельман. "Малина" наша теперь переполнена. Нас 9 человек, не считая Марека Фольмана, который живет у нас временно, до отъезда по заданию "Дрора" на связь с подпольной организацией в Бендине.
      Чтобы разгрузить эту "малину", я переселился в другую - на улице Тварда, 31. Здесь живет Шалом Грайек (Стефан). "Малину" организовал его польский друг Фелек Райщак, который купил для этой цели полуразрушенную квартиру, отремонтировал ее сам и сделал там хорошо замаскированное укрытие.
      На пороге меня встретил высокий мужчина, с густой косой волос и черными глазами, в которых светился ум. Сопровождавший меня Казик представил нас друг другу. Это и был Фелек Райщак. На вид ему было лет 40 с небольшим. Он был до войны коммунистическим деятелем и много лет провел в тюрьмах. Райщак - человек твердых политических убеждений, интернационалист, не зараженный антисемитизмом.
      Фелек провел меня в комнату и велел искать Грайека: хотел убедиться, хорошо ли замаскировано укрытие.
      Я буквально ощупал каждый уголок, но ничего не нашел. И тогда хозяин открыл мне секрет.
      Все дело в печке. Высокая кафельная печка в углу, возле двойной стены, не вызывает никаких подозрений. В печке - двойные двери. За первой решетчатой дверью, вторая, которую надо открыть, когда хотят затопить печку. Но чтобы попасть в убежище, вторую дверь не надо открывать, нужно только поднять раму, на которой держатся двери, решетку, на которой горит огонь, словом, всю "топку" вверх. Тогда открывается большое отверстие, через которое можно лежа проскользнуть в укрытие между двумя стенами. Затем ящик "топки" опускается, печка приобретает прежний вид, и никому и в голову не придет, какой цели она служит.
      Это, пожалуй, самая лучшая из всех "малин", которые мне довелось увидеть. Фелек проявил тут немалые способности конспиратора. Даже опытный строитель не смог бы обнаружить тайник.
      Но не меньшее восхищение, чем сам тайник, вызывает то, каким образом удалось построить его. Чтобы восстановить разрушенный дом, нужны специалисты-строители и простые рабочие. А где возьмешь людей, на которых можно положиться? И тут Фелеку помогли его золотые руки и технические знания: он сам был и строителем, и печником. Фелек - мастер на все руки: он хороший часовщик и парикмахер, он умеет печь и варить. Но он, наверно, никогда раньше не имел случая так полно проявить все свои таланты, как в эти страшные дни. И все эти таланты он отдавал нам чистосердечно, с большим чувством ответственности, как подлинный гуманист.
      25.6.1943
      Я почти освоился на улице Тварда, 31, "почти", - потому, что не так легко приспособиться к условиям новой "малины".
      Сам переход из одной "малины" в другую труден и опасен, но не менее трудно приноровиться к новым условиям. Как будто попал в неведомую страну.
      У каждой "малины" свое уязвимое место, свои установившиеся отношения с сожителями. Каждый хозяин по-своему оценивает положение, у каждого свои методы конспирации, свои способы защиты. На моей новой "малине" мнения о способах защиты у хозяина и хозяйки разные. Он видит опасность в одном, она - в другом. Нам же приходится приноравливаться к ним обоим, ибо оба они хотят нам добра. И потому: там не стань, здесь не ляг, не говори громко, не кашляй и т.д.
      Здесь не так, как на Комитетовой, 4, где мы целый день сидели в комнате, и только "по тревоге" прятались в укрытие. Здесь мы целый день в укрытии. Пролезть через отверстие в печке и вернуть ей затем прежний, не вызывающий подозрений вид - нелегко. И если все это время держать постучавшего в дом у дверей, то это может вызвать подозрение. Так что благословен сидящий в укрытии.
      Но сидеть в тайнике - как сидеть в карцере. Мы все время стиснуты в узком пространстве между двумя стенами.
      Солнце, воздух, небо, земля - все исчезло, забыто; глухие стены закрыли от нас горизонт. На одной из стен видны еще следы стершейся краски, один ее пласт проступает из-под другого, более старого, - и это единственный "вид", который открывается нашим глазам в тайнике. Правда, можно двигаться вдоль тайника, но так как ширина его не позволяет двум человекам разойтись, то мы прикованы к своим местам.
      Нары идут в три этажа, на каждом - место для одного человека, но и на нем с трудом поворачиваешься на другой бок, а о том, чтобы сесть, не может быть и речи - голова стукнется о верхнюю полку.
      С полки на полку падают сквозь щели между досками соломинки, и утром все лицо покрыто ими.
      Свет горит здесь постоянно, и мы не знаем, когда наступает день, когда приходит ночь. Когда в доме начинается движение, - значит, наступил день. Мы не торопимся вставать, лучше еще немного поспать, - скоротать день. И только, когда Фелек стучит в дверцу печки, давая нам знать, что настало время завтрака, мы одеваемся и выходим на несколько минут в комнату, умываемся - и потом вновь возвращаемся в тайник.
      Надо протянуть как-то день: мы читаем, пишем, беседуем шепотом и только по-польски - и у стен есть уши. Сквозь стену, смежную с соседней квартирой, до нас уже несколько раз доносился чьей-то шепот. Видно, и там прячутся "котята" (так называли шантажисты прячущихся евреев). Но для нас это еще одно предупреждение - надо быть осторожнее.
      О том, что наступил вечер, мы узнаем, когда до нас со двора долетает "вечерний звон": соседи собираются на вечернюю молитву. Во время войны поляки в Варшаве стали религиознее. Почти в каждом дворе есть теперь часовенка, где в сумерки молятся при горящих свечах, поют религиозные гимны. Когда наше чуткое ухо улавливает звуки этой религиозной церемонии, мы знаем: еще немного - и мы сможем выйти на несколько часов, расправить кости. Но часы эти проходят быстро. Пока мы успеваем пройтись разок-другой по комнате, умыться и т.п. как уже надо возвращаться в темноту и нетерпеливо ждать, когда со двора донесутся звуки молитв, предвещающие, что близок час "освобождения".