Среди падающих стен

      "Немцы!.." Мы немедленно направили им подкрепление. В стычке было убито несколько немцев. Враги подожгли улицу Кута, и огонь подступал к Мила, 9. Среди беженцев поднялась паника. Наши бойцы пытались успокоить людей, навести порядок у проходов, уменьшить беготню и немного рассеять страх. Группа товарищей из всех подразделений собралась на совещание. Всем нам было ясно: в условиях планомерного поджога гетто - от дома к дому, от улицы к улице, нам долго не продержаться без укрытия.
      Решили отправить четырех товарищей с "арийской" внешностью на арийскую сторону, чтобы они попытались мобилизовать помощь и организовать вывод бойцов из гетто, когда нельзя будет больше бороться.
      В эту четверку попал и я. Так я и не смог осуществить свой план: вернуться и присоединиться к группе Захарии Артштейна.
      На следующий день, в воскресенье, 25 апреля, Галина, Иермиягу (Гашомер Гацаир), Дорка Гольдкорн (ППР) и я спустились в канализационные трубы, чтобы выйти из гетто.
      Десятки беженцев прятались в этих узких и темных трубах, по которым текли все нечистоты Варшавы. Люди валялись в грязи, дети и больные лежали в обмороке, раненые и обожженные истекали кровью, и никто не обращал на них внимания. Кто-то испустил дух - и его тут же подхватило мутным потоком.
      Наш приход в канал еще ухудшил положение: стало еще теснее, грязные воды поднялись, как у плотины, и затопили детей и лежавших на земле.
      Когда кто-то, обессиленный, падал, уровень воды снижался, но все хотели одного - выжить. Смерть несчастных приводила всех в отчаяние, и все же каждый вздыхал с облегчением: освободилось место, и можно немного продвинуться вперед...
      Если бы не задание, полученное нами, у нас не хватило бы ни сил, ни совести продираться по этим каналам. Но долг заставлял нас идти. Гуськом, на некотором расстоянии друг от друга, пробивались мы вперед.
      Через несколько часов мы сделали попытку выйти на арийскую сторону, с трудом подняв железную крышку люка. Но оказалось, что мы все еще в самом гетто, и надо идти дальше.
      Затем мы вторично попытались выйти. Очень осторожно, чтобы не обратить внимания прохожих, приподняли мы вторую крышку, и на сей раз вынуждены были отступить: мы не могли понять, гетто ли это, или уже арийская сторона. А тут же донеслась до нас немецкая речь.
      И только в третий раз мы решились выбраться на поверхность земли: мы не могли больше двигаться, согнувшись, в этой темноте, в зловонии, грязи.
      Мы отвернули крышку и начали выползать наверх. Люк этот был, правда, уже на арийской стороне, но, как назло, на границе с гетто, где стояли немецкие постовые и польские жандармы которые сразу же заметили нас. Как из-под земли выросли у люка польские полицейские, которые схватили Галину и Дорку и тут же передали их немцам. Иермиягу был схвачен, когда ступил одной ногой на землю. Он попытался бежать, и полицейские застрелили его на месте.
      Я уже было высунул голову вслед за ним, и когда один полицейский стрелял в Иермиягу, второй выстрелил в меня. Горячая пуля, пролетев мимо, обожгла мне лицо, чтобы там, в глубине канала, ранить еврея, который за несколько минут до этого просил нас взять его с собой наверх,
      на арийскую сторону. Мы согласились. Но когда стали лезть наверх, он задержался, думая: если нам повезет - он последует за нами.
      Когда в меня выстрелили, я инстинктивно отпрянул от люка и полез обратно до того, как полицейский успел выстрелить вторично. Я упал на того раненого еврея, и мы оба остались лежать в грязной жиже, где могли в любую минуту утонуть. Я понял, что секунды решают мою судьбу: немцы могли, как они не раз это делали, забросать люк гранатами. Я собрал все свои силы, поднялся сам и вытащил из мутного потока раненого еврея. Мне удалось донести его до узкого канала, ведущего обратно в гетто.
      И в этот момент немцы начали бросать гранаты в люк, но мы были уже далеко и осколки не долетали до нас. Однако враги могли спуститься в люк, чтобы погнаться за нами, и мы начали бегство. Откуда взялись у меня силы бежать по каналу, по которому и медленно идти было трудно, да еще тащить за собой истекающего кровью раненого? - И теперь это остается для меня загадкой.
      На обратном пути мне уже не попадались евреи, которых мы встретили здесь раньше. Мокрая одежда, обувь, очки плыли навстречу. Некоторых спрятавшихся в канале евреев вытащили и убили немцы, некоторые утонули в мутном потоке. Несколько часов брел я по каналу, пока добрался до гетто.
      У выхода из канала дожидался меня, как было установлено раньше, связной, которому было приказано принять группу, когда она вернется с арийской стороны. Но, к великому его разочарованию, я вернулся один, без планов о помощи, лишь с печальной вестью о гибели трех моих товарищей и с рассказом о том, как мне удалось спастись.
      Итак, первая попытка найти путь к отступлению провалилась.
      Я думал, что мне удастся отдохнуть немного после всего пережитого, но мне пришлось принять участие в стычке между нашей боевой группой и немцами на улице Кута, 3.
      Мы расположились у окон уцелевшего от пожара флигеля, ожидая врага. И вот появились эсэсовцы. Они спокойно, не боясь "сюрпризов", прошли в ворота и попали под дождь наших пуль и гранат. Несколько эсэсовцев бежало в панике, несколько было убито. Мы отступили без потерь на улицу Мила, 5, не дожидаясь прихода немецкого подкрепления.
      В ОГНЕ ПОЖАРИЩ
      Когда мы прибыли на улицу Мила, 5, один флигель уже догорал. Люди, находившиеся в убежище под вторым, уцелевшим флигелем, хотели бежать оттуда, ибо огонь приближался. Но в это время в убежище ринулись люди из первого флигеля. И вновь повторилась история с двумя противоположными потоками, знакомая нам по дому на Мила, 9: одни ищут убежища в этом месте, другие бегут из него, чтобы спасти жизнь. Одной этой картины достаточно, чтобы напомнить нам о нашем безвыходном положении.
      Среди этой массы отчаявшихся людей мы искали места для всей нашей группы, но не нашли. Тогда мы разделились на две группы, которые пошли в два разных подвала, договорившись заранее о месте встречи.
      Группа, в которую попал я, выставила сторожевым Монека. Не прошло и получаса, как мы почувствовали, что над нами нависла опасность. И сразу же послышались выстрелы. Мы не понимали, почему Монек не предупредил нас. Но вскоре все выяснилось. Я вышел из убежища посмотреть, что случилось, и увидел Монека убитым. Немцы, вероятно, стреляли в него из флигеля напротив.
      Их набилось уже много во двор.
      Я взял оружие убитого Монека и начал пробираться назад в бункер под свист летевших вокруг меня немецких пуль. Я рассказал товарищам о гибели Монека, о том, что во дворе полно немцев и что у нас нет другого выхода: надо вступить с ними в бой.
      Мы хотели выйти из бункера, но остальные сидевшие там, преградили нам дорогу: либо мы возьмем их с собой, либо они не пустят и нас. Мы пытались объяснить им, что идем на борьбу с врагом, что они не в силах помочь нам, а лишь будут обузой, - но напрасно. В глубине души они верили, что мы знаем таинственный способ спастись. Мы пытались выйти по одному, но живая стена мужчин и женщин встала перед нами.
      Нас выручил пожилой краснолицый еврей из нашей группы. Его звали Соломон, был он плотный, широкоплечий крепыш. Его речь, сочная, полная народных пословиц и прибауток, выдавала в нем варшавского грузчика довоенных времен. В сущности, он не был членом нашей организации. Он примкнул к нам, когда мы находились в бункере на улице Мила, 29, а потом уже не хотел с нами расстаться. Смелый и мужественный в бою, он вызывался добровольцем на самые трудные задания. Так как у нас не хватало оружия, мы дали ему двуствольное ружье с холостыми пулями, служившее нам перед восстанием для тренировок. С этим ружьем он выходил на бой с врагом, и этим ружьем он теперь расталкивал толпу, расчищая дорогу нашим бойцам. Толпа навалилась на него, схватила его ружье и завязалась борьба. Наши ребята незаметно увильнули, а Соломон отпустил ружье, за которое уцепились десятки рук, и люди повалились назад.
      Соломон же выбежал из бункера, оставив им свое "оружие".
      Наше подразделение укрепилось внутри флигеля и открыло огонь по немцам. Бой продолжался около получаса. Никто из наших не пострадал, каковы потери врага мы не смогли определить, но немцы, конечно, понесли потери, ибо находились на открытом месте, а нас скрывали стены. Не сумев взять нас боем, немцы забросали флигель зажигательными бомбами, и он загорелся.
      Мы отступили на улицу Мила, 7, но пламя перекинулось и сюда. Загорелись верхние этажи, а потом пламя спускалось все ниже. Огонь и дым выгнали людей из подвалов во двор. Он быстро заполнялся отчаявшимися людьми с детьми на руках и котомками за плечами.
      Все вокруг охвачено пламенем, а единственный проход обстреливался немцами. Но пока можно было держаться в горящем доме, была еще надежда, вопреки здравому смыслу, что найдется какая-то возможность вырваться отсюда.
      Наступил критический момент. Мы стояли в море огня: горели крыша над головой и пол под ногами. Уже можно было видеть весь дом насквозь - от чердака до подвала. Мы прижались к балкам, которые еще не загорелись. И в этом безвыходном положении Салька - девушка из нашей группы - в отчаянии предложила всем нам покончить жизнь самоубийством: ведь так или иначе, мы обречены.
      Несколько товарищей поддержали ее, но я решительно выступил против. Правда, здравый смысл подсказывал, что самоубийство - единственный почетный выход в нашем положении. Но в глубине души теплилась надежда, что внезапно что-то изменится.
      И снова мы с нетерпением ждем наступления ночи. Немцы обычно заканчивают свой "рабочий день" убийств в восемь, и до прихода "ночной смены" у нас есть два часа передышки. Но уже девять, а стрельба все еще продолжается. Должна же она когда-нибудь прекратиться! Эта слабая надежда и дала мне силы удержать товарищей от отчаянного шага.
      Вдруг вижу: Салька пытается покончить с собой. Я бросился к ней и вырвал из ее рук оружие. И тут, в момент, когда напряжение достигло вершины, когда треснули обгоревшие балки под нашими ногами, стрельба вдруг прекратилась.
      Мы по одному начали осторожно выползать из-под обломков: возможно, прекращение огня - лишь очередной маневр.
      Во дворе валялись трупы убитых и сгоревших взрослых и детей. Как тени, поплелись мы через улицу. Вновь ангел смерти ненадолго отступил.
      Мы стали искать товарищей, с которыми расстались на улице Мила, 5. Остались ли они в том же бункере или покинули его? Трудно было поверить, что они остались в живых, но ведь мы же выбрались, так, может, и они чудом спаслись! Мы огляделись вокруг, вернулись на прежнее место, сигналили им - и вдруг... они поднимаются из-под развалин, в обгоревшей одежде, с обгорелыми волосами.
      Мы обрадовались друг другу, рассказали о пережитом, посовещались и двинулись к своей последней базе на улицу Мила, 18. По дороге встретили группу из этого дома. Товарищи рассказали: получены сведения о том, что военные подразделения польского подполья "Гвардии людовой" в нескольких местах напали на немецкую охрану гетто. Это было выражением солидарности польского подполья с борцами гетто. В стычках обе стороны понесли потери.
      Сообщение немного подбодрило нас. Может, есть основания надеяться, что польское подполье решится на более активные действия и прорвется сквозь стены, окружающие нас?
      В БУНКЕРЕ НА УЛИЦЕ МИЛА, 1А
      Бункер на улице Мила, 18, был разветвленным подземным убежищем с пещерами и потайными закутками. Хозяева его "чемпы" - люди преступного мира, воры, грабители, разбойники. Главарь шайки - Самуил Ашер, пузатый, с красным затылком, острый на язык, - был большим богачом. За долгие годы легких заработков, накопив немалое богатство, он со своими "дружниками" выстроили под развалинами трех больших домов это знаменитое убежище.
      На свои деньги "чемпы" смогли оборудовать убежище по всем правилам: электроосвещение, водопровод, кухня, а главное - огромные запасы продуктов. Да и замаскирован этот бункер был лучше других, ибо он находился не под еще стоящим домом, а под развалинами.
      Бункер был просторный. Выйдя из своего угла, человек мог заблудиться в поисках дороги обратно. В узком, длинном коридоре, соединявшем все подвалы, можно было передвигаться во весь рост. Во всех других местах приходилось двигаться ползком или согнувшись.
      Позднее, когда уже прекратилась подача электричества, мы двигались в темноте ощупью, спотыкались, падали, валялись в грязи, пока находили кухню или кран. Иногда нужное место было в двух шагах, но мы не могли найти его.
      Все эти подвалы и дыры, в которых прятались евреи, имели свои прозвища, служившие адресом и помогавшие ориентироваться в бункере. Названия этих закоулков были весьма характерны: "Треблинка", "Травники", "Понятов", "Пяски" и т.д. - все печально известные имена лагерей смерти, которые разными путями приводили к гибели: в одном людей удушали газом, в другом еще некоторое время мучили и пытали. Названия давались подвалам и закуткам не зря: они специально подбирались.
      Чтобы понять, что такое Треблинка, достаточно было пробыть несколько минут в подвале, носившем это имя. Люди лежали здесь, стиснутые, на вонючих подстилках. Если кто-то хотел повернуться на другой бок, он должен был поднять соседей. И это причиняло страдания всем. Жара доходила до 60-70°, все обливались потом. Непрерывно вытирали полотенцем полуголые тела. "Треблинка" находилась около кухни, где готовили пищу для всех обитателей бункера, и потому температура там была чуть не как в плавильной печи.
      В разных подвалах температура была различной. Например, в "Травниках" и "Понятове" температура воздуха была умеренной. Страшно было в "Пясках", которые, собственно, представляли собой дыру полную земли и песка. Некогда здесь, видимо, был погреб, но когда дом обвалился, балки нависли низко над землей, и люди вползали в эту дыру, распластавшись на земле, как хлеба в печи. Обитатели этой темной дыры, в которой даже спичка не зажигалась, уже не помнили, что такое сидячее положение. Если кто-нибудь, забывшись, чуть поднимался, удар по голове напоминал ему, где он находится. Над всеми этими лабиринтами, пещерами и укрытиями властвовал главарь шайки Ашер, и его слово было здесь законом. Он довольно справедливо руководил распределением продуктов и следил, чтобы люди регулярно менялись местами, дабы не приходилось одним и тем же все время быть в худших, а другим - в лучших условиях.
      Из боевой организации первым вошло в этот бункер наше командование. Хозяева приняли наших хорошо. Главарь шайки сказал тогда: "Мы будем с вами делиться всем, что у нас есть, и поможем вам, чем сможем". Когда большая часть наших баз была уничтожена, в бункер на Мила, 18, потянулись другие боевые группы, и всех принимали здесь как желанных гостей. Постепенно здесь собралось около ста бойцов. Бункер этот стал потом единственной базой нашей боевой организации.
      Вместе с нами стали приходить в бункер и евреи, которые вынуждены были покинуть свои сгоревшие убежища. Мест уже не было, но принимали всех. Придерживались правила: пусть каждый, кто знает местонахождения бункера, останется в нем.
      В бункере становилось все теснее. Люди заполнили и длинный коридор, лежали на земле, и проходящие спотыкались о них в темноте. Было грязно, люди завшивели. У единственного крана стояла длинная очередь, капля за каплей текла вода, и люди теряли терпение, дожидаясь, пока наполнится посуда стоящего впереди. И в уборную выстраивалась длинная очередь. Тут трудно было заставить людей соблюдать правила гигиены.
      Людей становилось все больше - а паек уменьшался. Голод усиливался. Детишки не понимали ужаса нашего положения и громко просили есть. Их плач и крики могли выдать всех нас, но нам нечем было успокоить детей. Хлеба и картошки уже не было. Были, правда, мука, горох и крупа. Но как печь и варить, не ставя под угрозу безопасность всех обитателей бункера? Ночь была слишком коротка, чтобы успеть приготовить еду для сотен ртов: начинали варить в 10 вечера и продолжали всю ночь. Но в б утра всегда обнаруживалось, что половина обитателей бункера осталась без еды. Мы вынуждены были гасить огонь, чтобы дым не выдал нас. Не получившие свой паек не намного были голоднее тех, кому удавалось проглотить порцию жидкого супа. Им не оставалось ничего другого, как ждать следующей ночи - последние теперь становились первыми в очереди. В эту ночь завидовали им вчерашние счастливчики. Но труднее всего было нашим бойцам: они не всегда были на месте. Когда спускалась ночь, они уходили на задания. И случалось, товарищи по 2-3 суток не имели крошки во рту.
      Голод ослаблял физически и угнетал морально. Апатия и равнодушие охватывали людей. Реакция на взрывы или приближающиеся шаги врагов была просто выражением инстинкта. Многие в душе молили об одном: будь что будет, только бы скорее наступил конец. Каждый из нас был убежден, что он обречен: немцы сильнее нас, им некуда торопиться. Да и вести, просачивающиеся к нам о том, что немцы ежедневно находят убежища и укрытия и душат сидящих в них газами, усиливали сознание, что мучения наши лишь долгая прелюдия неминуемой гибели. Но и это сознание не могло вытравить в нас естественного желания выжить. Оно заставляло людей делать все ради спасения жизни. В минуты затишья, когда можно было предаться размышлениям, человек, естественно, становился апатичным. Но с приближением опасности или когда усиливались голод и жажда, начиналась отчаянная борьба за жизнь.
      А голод делал свое. Все помыслы человека были направлены на одно: где раздобыть еду. Рыскали повсюду в поисках завалявшейся черствой корки или гнилой картофелины. С жадностью ели сырой горох и крупу. Люди поддерживали свое- существование иногда лишь тем, что несколько дней сосали один и тот же кусочек сахару. Одно время мы питались только маргарином. За каждый кусок хлеба дрались, вырывая его друг у друга. Но и в этих ужасных условиях люди не раз проявляли сочувствие к судьбе и нуждам ближнего.
      Самым верным способом добывания пищи был выход на "шабер" (Идти на "шабер" - значило в гетто воровать, стащить что-нибудь из покинутого имущества.). Этим занималась группа, которой руководил один из "чемпов". Им были известны все уголки и закоулки гетто. У них хватало мужества ставить на карту свою жизнь ради того, чтобы раздобыть пищу. Они рыскали по еще не сгоревшим домам и забирали все, что можно было употребить в пищу. В бункере их ждали с нетерпением: все кормились плодами их "трудов". Иногда добыча была богатой, часто бедной, но никогда они не возвращались с пустыми руками. Но сколько бы они ни приносили, удовлетворить всех было невозможно: слишком велики были потребности обитателей бункера.
      Когда немцы стали обнаруживать бункеры и укрытия, группа, ходившая на "шабер", высылала вперед разведчиков, которые должны были доносить о бункерах, обнаруженных и уничтоженных немцами, чтобы наши "добытчики" первыми могли добраться до этих убежищ и подобрать остатки продуктов. Многие из обитателей гетто рвались в эти бункеры, отравленные газами, чтобы поживиться продуктами, оставшимися от погибших или еще агонизирующих жертв. Брали все, что могло поддержать существование.
      Конечно, совесть мучила людей, бродивших среди мертвецов, не с легким сердцем протягивали живые руку, чтобы взять то, чем не успели воспользоваться погибшие. Каждый, набрасывавшийся на эту добычу, знал, что, так же как он сегодня использовал оставшееся от убитых, так завтра другие используют оставшееся после него. Но и это сознание не могло удержать людей от стремления выжить - спастись от голодной смерти - пусть хоть на день, на два.
      Действительно, не раз случалось, что люди, только вчера обобравшие бункер, который немцы забросали газовыми бомбами, не успели воспользоваться своей добычей. Не проходило и дня, как другие уже забирали ее у них, мертвых. Были и такие, которые погибали по дороге с добычей в руках. Во время перестрелки метались они между языками пламени в развалинах, перелезая через заборы, ступая по трупам, залезая в какие-то дыры, но не расставались с добытым в бункерах "добром". Иногда по ночам среди рыцарей "шабера" возникала паника: это появлялись бойцы нашей организации. С оружием, в касках они издали выглядели, как немцы. Но и в этой панике никто не бросал добытого: они упрямо рвались донести добычу до места.
      Были и такие, которые искали в бункерах не только необходимое для пропитания. И в эти страшные дни, когда вещи потеряли свою ценность, находились единицы, которые не брезгали шарить по карманам убитых, ища золото или валюту. Были и такие, которые снимали с мертвецов часы и кольца, ботинки и сапоги и тут же надевали их. Но недолго суждено было им пользоваться всем этим...
      Здесь, на улице Мила, 18, в этом средоточии мучений и страданий, где говорили только шепотом или нервными жестами, среди приглушенных рыданий, во власти страха перед каждым новым известием, перед будущим - здесь, в этой юдоли печали, расположились и наши боевые подразделения и командование нашей организации.
      Страдания евреев гетто были и нашими страданиями, и все же мы жили и другими заботами. Наши товарищи находились в тех же подвалах и щелях, нам приходилось постоянно заниматься дележом пищи и воды, жить в стремлении вдохнуть глоток воздуха, и все же мы отличались от других: и поведением и реакцией. Ссоры, личные счеты, страх перед собственной тенью - у одних; дружба, братство, забота о товарище, дисциплина, подчинение целям общества, у других.
      Это различие могло бы, казалось, поставить преграду между бойцами и теми, кто не участвовал активно в борьбе. Но жизнь в бункере доказало обратное. Между двумя лагерями существовало взаимопонимание, и не было противоречий.
      Поведение бойцов, их самообладание среди всеобщей паники успокаивало и поддерживало других евреев в минуты отчаяния. Более того: в простых людях рождалось чувство близости с нами, хотя мы не всегда могли оказать им действенную помощь.
      Большинство людей в бункерах не было способно на активные действия, не могло освободиться от страха за себя, и потому смотрело на нас с уважением, дивясь нашей постоянной готовности к бою и нашей сплоченности. Люди относились к нам доброжелательно и тогда, когда наше присутствие в бункере ставило их под удар. Так, например, обитатели бункера старались как можно меньше выходить по вечерам, не без оснований полагая, что лишнее движение может навести немцев на след бункера. Но бойцы входили и выходили на задания в любое время, и остальные относились к этому, как к должному. Но и мы, в свою очередь, понимали нужды наших собратьев.
      В бункере на Мила, 18, находилось также командование нашей боевой организации. Бункер стал центром движения сопротивления: отсюда тянулись нити ко всем боевым позициям гетто, сюда приходили связные с отчетами, отсюда они уходили, унося приказания и инструкции.
      Каждую ночь с наступлением темноты начиналась другая жизнь в бункере. Вот встречаются командиры подразделений; передается план действий на эту ночь, составленный командованием. Вот короткое деловое совещание бойцов подразделений: командир распределяет обязанности, отдает приказы. Начинается подготовка к выходу на задание. Кто чистит винтовку, кто готовит боеприпасы, кто запасается необходимым снаряжением на "черный час", кто проверяет оружие. И вот уже стоят ребята, вооруженные, подпоясанные ремнями, готовые отправиться на задание.
      А задания у каждой группы разные. Одни являются связными между командованием и бойцами на позициях. Другие должны разведать проходы по канализационным трубам и найти выход на арийскую сторону, подготовить проход для бойцов. Специальные группы бродили по бункерам в поисках продуктов. Несколько групп имели задание завязать стычки с немецкими патрулями.
      Задания групп были различными, но все должны были быть готовы вступить в случае надобности в бой с врагом: любое задание - поиски ли пищи, исследование каналов и т.д. - было чревато опасностью столкновения с врагом, и в любом таком бою мы стояли стойко, теряя людей, но и нанося потери врагу.
      Мы жили напряженной жизнью. Одно событие сменяло другое. Каждый день приносил такие потрясения и разочарования, которые человеческие чувства уже не в силах были воспринимать. Иногда, говоря о происшествиях дня, мы не могли установить, когда это было: случалось, что это произошло несколько часов назад, а нам казалось, что с тех пор прошла уже целая вечность.
      И хотя жизнь человеческая не стоила ничего, мы хорошо помнили каждого товарища; мы беспокоились за каждую группу, выходившую на задание. Большую роль играл здесь личный состав группы, отношения между ее членами и строение всей организации. Да и деятельность Мордехая Анилевича во многом определила характер нашей повседневной жизни в бункере. Он немало сделал для создания добрых отношений между отдельными товарищами и между группами, принадлежащими к различным идейным течениям. Он был душой боевой организации, и в его руках сосредоточились все нити деятельности подразделений бункера.
      В этом тесном, забитом людьми подвале, где надо было локтями пробивать себе дорогу, Мордехай постоянно двигался от одной кучки людей к другой. Он был вездесущ. Он сам говорил с каждым, сам получал сообщения от различных групп. Он советовался с каждым, прислушиваясь к рассказам о столкновениях и к предложениям о тактике борьбы. Он был признанным авторитетом, и само его присутствие воодушевляло нас.
      НОЧЬ НА ФРАНЦИСКАНСКОЙ, 30
      Был вечер, когда я с группой бойцов должны были добраться до дома 30 на Францисканской улице к отделению, отступивших из мастерской щеточников на улице Свентоерской, 32. Наш путь пролегал через узкую улицу Мила, охваченную огнем. С обеих сторон рвались навстречу друг другу языки пламени, достигая середины мостовой. Пробегая по мостовой, мы на минуту разрывали их, но иногда языки пламени соединялись над нашими головами, и мы оказывались под крышей из огня и дыма. Вдоль всей улицы насколько хватал глаз - огонь, пламя, пламя, пламя.
      Когда мы приблизились к площади Муранов, немцы обнаружили нас. Пламя освещало нас, как прожектором, а немцев скрывала темнота. Они не стали в нас стрелять, как делали это обычно, а приказали остановиться. Мы бросились врассыпную, скрылись в полусгоревшем доме и разбились на маленькие группы.
      Голоса немцев приближались. Вот немцы уже среди развалин, они строчат наугад. Мы притаились, готовые в любую минуту открыть огонь, если немцы нас обнаружат. С полчаса немцы оглушали нас выстрелами, криками, бранью. Они знали, что мы находимся где-то здесь, но боялись углубиться в развалины.
      Положение наше было тяжелым: дым душил нас, языки пламени расползались по флигелю, падали обломки с верхних этажей. Мы стояли среди развалин, затаив дыхание, прижавшись к оголенным стенам.
      Но вот стихла стрельба. Немцы удаляются. Однако никто из нас не тронулся с места. Кто погиб, кто жив? - думал каждый про себя, считая, что только он остался в живых, а остальные погибли. По одному стали выходить из укрытия и собираться.
      Когда мы с Мирой Фухрер вышли из укрытия, нас уже поджидали Мордехай Гробас (Мэрдэк) и Павел, потом подошли другие. Не было только Ривки Пасманик. Мы долго искали ее, и нашли живой и невредимой.
      Нас было семеро. Мы решили, что несколько человек вернутся на Мила, 18, а остальные продолжат путь на Францисканскую, 30, обогнув площадь Муранов.
      И вот мы в длинных подвалах на Францисканской, 30, под громадным домом с просторным квадратным двором.
      Подвалы эти служили складами продовольствия отдела снабжения юденрата, и раньше в них было полно сахару, круп, муки, картофеля. Теперь они были забиты мужчинами, женщинами, детьми. Только входы были теперь так хорошо замаскированы, что даже я, прежде здесь частый гость, нашел их с трудом.
      Бункеры на Францисканской, 30 - это важный этап в истории страданий еврейской Варшавы. Здесь собрались, главным образом, служащие отдела со своими семьями и близкими - 500-600 человек.
      У входа я увидел несколько евреев, копавших могилу в темноте. Покойника, в его одежде, поспешно опустили в землю, и немногие провожавшие его в последний путь разошлись - без слез, без кадиша, как будто ничего не произошло. Невольно вспомнилось мне прошлое: печаль еврейских похорон, плач родных, выражение уважения к покойнику, последние почести, которые отдавали ему.
      Но подумав о том, что я увидел вокруг, я понял, какой чести удостоился этот покойник и как велики человечность и мужество тех, кто похоронил его. Вокруг, среди моря пламени, валялись убитые и агонизирующие, их тела гнили, но живые ступали по ним, не замечая этого.
      Оказавшись в бункере, я понял, что дом над ним лишь недавно сгорел. Стены были еще раскалены, от них шел страшный жар. Люди просто жарились здесь, но выхода не было. Больше всех страдали старики, многие из них стояли уже одной ногой в могиле.
      Среди них я нашел общественного деятеля Шмуэля Винтера. Он был тяжело болен.
      Здесь встретил я и Нойгольдберга, известного деятеля организации Поалей-Цион Ц. С. в Лодзи. В Варшавском гетто он стал одним из активных деятелей подпольного центрального комитета партии. Старый, измученный, он почти не говорил со мной о голоде и опасностях. Первый вопрос его был: что слышно на восточном фронте. Думая, что на Мила, 18, у нас есть радиоприемник, он надеялся узнать у меня о том, что происходит в мире. Но не получив никакой информации, сам начал говорить о положении, как он его оценивал, и строить планы на будущее.
      С глубокой верой говорил он о победе Красной Армии и о неизбежной гибели гитлеризма, как будто видел в этом спасение для нас, евреев гетто. На фоне общего отчаяния вызывала восхищение сила духа этого еврея, сумевшего подняться выше страшной действительности.
      Я разделял его веру лишь с одной оговоркой: мы не можем рассчитывать на то, что изменение положения на фронтах спасет нас. Но он сказал:
      "Лучше уж умереть с сознанием того, что гибель врага близка".
      И хотя Нойгольдберг уже знал, что у нас нет связи с внешним миром, из глубины его души вырвалось: "Что в Эрец-Исраэль?" Он не ждал ответа, он просто хотел назвать это имя, чтобы хоть словом приблизиться к стране нашей мечты.
      Встреча с Нойгольдбергом вновь показала мне, что и в такие дни не перевелись евреи, сильные духом и верой, не потерявшие надежду!
      В бункере на Францисканской, 30, я встретил Гепнера, общественного деятеля, филантропа, бывшего заведующего отделом снабжения юденрата. Он тоже был подавлен, потерял интерес к происходящему вокруг, но мне удалось вызвать его на разговор.